Текст книги "Грозный. Первый настоящий император Руси"

Ночная встреча

С мыслями своими тяжелыми Иван забрался на высокое кресло-лежанку и так, полусидя, задремал. Тусклым источником света в шатровой спальне его была лишь лампада. Вдруг раздался осторожный голос постельничего Игнатия Вешнякова:

– Батюшка государь, чаю, не спишь, родненький?

– Чего тебе, друг милый? Зайди и говори!

– Прости за беспокойство. Ближняя застава задержала казаночку, которая непонятно как прошла все посты. С поклоном обращается, говорит по-русски хорошо. Слово к царю, говорит, имею. Чо бывает за такое слово, если пустым окажется, разъяснили. Обыскана, безоружна. Чо с ней делать, поряди, батюшка?!

– Казаночка… Пусти сюда.

Через несколько мгновений в комнату вошли два стража, за ними девушка лет двадцати, за ними еще два стража и Игнатий. Круглолицая гостья, больше похожая на донскую казачку, чем на дочь ханской Казани, обладала умными черными глазами. Волосы ее были забраны в одну толстую косу, переплетенную золотыми нитями. Из-под длинных рукавов синего платья, совершенно не дававшего представления о фигуре, были немного видны полненькие пальчики. Девушка явно нервничала, поэтому говорила старательно четко и даже немного заносчиво.

– Слово к тебе имею от царицы моей, царь Иоанн!

– А ты смелая, раз пришла сюда и рот раскрыла. Тебе сказали, что бывает с теми, чье слово пустым окажется? Живой в землю закапывают, – негромко проговорил Иван.

– О твоей смелости также наслышаны в землях наших, великий царь. Оставь меня с собой наедине, без людей твоих!

– Вон подите, – сказал Иван, уже с интересом глядя на татарку. Когда все вышли за полог, он выждал и повторил: – Все вон! Говори, казаночка. Как зовут тебя? Что расскажешь страннику, чем развлечешь?

– Зовут меня Динария. Что может рассказать простая девушка великому господину? Честь мне оказана пригласить тебя к царице моей! Она расскажет.

– Кто царица твоя и когда ждет убогого Ивашку? – сказал Иван по привычке с иронией и тут же понял, что теперь такое излишне.

– Сейчас, государь. Только сейчас ждет тебя Сююмбике.

– А что же раньше, засветло тебя не прислала царица? Я бы к ней нарядным выездом пожаловал?

– Раньше было рано, а потом будет поздно. Решайся, государь.

В жизни каждого мужчины бывают такие моменты, когда доводится совершить полное безрассудство с упованием только на везение. Совершишь и думаешь потом: первое – как хватило мозгов так собой рисковать? Второе – как так повезло, что, несмотря на предельную опасность, остался цел? И тем не менее мужчины обычно на такие авантюры идут, кто-то раз в жизни, кто-то не раз. Иначе, наверное, остановился бы ход развития человечества, и жизнь была бы пресной. Наступил такой момент безрассудства и у Ивана.

– Игнатий! – прокричал он. Постельничий тут же вбежал, видно, недалеко он выходил вон. – Одеваться! И Дине одежду отдай. И сам облакайся. Гулять идем!

– Батюшки! Государь, ты, что за дверью-то творится, видал? Пурга такая, что следов уже через мгновение нету. И морозненько! Куда в ночь-то?

– Вешняков, ты замолчишь сам или сразу язык вырвать? Лучше сразу, думаю, чтобы не болтал! – Постельничий виновато заулыбался, вроде что понял царскую шутку, но с этого момента не произнес ни звука и язык берег.

Вскоре с тыльной стороны царского шатра отодвинулся совершенно незаметный полог, и на ночной мороз вышли три фигуры, среди которых царская выделялась осанкой и ростом. Дремавший в закрытых санях царский возница всегда был готов к выезду, лошади были оседланы и менялись три раза в день, даже если царь никуда не ехал.

– Двигай по дороге к озеру, – сказал царь вознице, и тот тронул. Проехав одну за другой три заставы, кони вынесли санный возок на ледяной простор озера Кабан и остановились. К саням русского царя приблизился другой санный экипаж, запряженный четверкой лошадей, масть которых в темноте и пурге было не разглядеть.

– На рассвете быть тут с десятком рынд! – приказал Иван, вместе с Динарией пересел в чужие сани и скрылся в снежной ночи.

Сани ходко шли по ровному льду, внутри было тепло. Предусмотрена была даже печечка, которая делала нехолодными сиденья и отдавала тепло ногам путников. Динария молчала, опустив глаза. Иван про себя рассуждал. Еще утром собственная персона и жизнь казались ему никчемными. Наверное, даже если бы прекратилась жизнь в этот момент отчаяния, капризного приступа, он бы не пожалел. Как совсем не пожалел он тех стрельцов Микулинского полка, которые сейчас порубленные лежат и стынут на Арском поле. Если бы не его повеление, они сейчас в землянках да вокруг костров бы дремали, живые. А вот сейчас настроение переменилось, и жизнь его, великого государя, была важнейшей ценностью. И земля Российская, Богом данная ему в правление, уже казалась ему не волчьим углом, а благословенной державой, которую он будет лелеять, защищать и преумножать. Будет, если жизнь его не прервется в следующее мгновение. Нет, нужны все-таки авантюрные опасности, чтобы жизнь приобрела вкус и ценность.

За этими мыслями царь почувствовал, как сани начинают взбираться по склону вверх. Будучи человеком образованным и имея хорошую пространственную ориентацию, Иван догадался, что по продолговатому озеру Кабан они поехали влево и поднялись на холмы, не занятые ничьими войсками. Ну просто потому, что поехать вправо, в сторону Казани, где бушует пожар и передвигаются отряды Камая и Епанчи, они не могли. Сани остановились, путники вышли, и Динария изысканным жестом пригласила Ивана пройти в огромный шатер, сложенный по принципу среднеазиатской юрты.

Внутри все было устлано коврами, преимущественно красных и золотых тонов. На стенах плотно были развешаны шкурки лис и енотов, причем подобраны были они волной с переходом от почти черных к серым до почти белых и обратно. Четыре литых 12-рожковых светильника заливали пространство теплым, слегка плывущим светом. На низком круглом столе стояло несколько матовых графинов, чарок и огромное блюдо с ягодами и фруктами, так не сочетавшимися с бушевавшей за пологом зимой. Дальнюю от входа сторону занимало огромное, крытое шкурами ложе. Центральную часть помещения занимал очаг странной формы, колонной возвышающийся под верх шатра.

– Всем сердцем рада видеть тебя, Иван! – тепло произнесла Сююмбике. – Ты пришел, настоящий…

Они встретились изучающими взглядами, возникла пауза. Иван скользил глазами по лицу и фигуре женщины, понимая, что он пока не постигает ее образа. Что, в общем, объяснимо. Чтобы почувствовать красоту Сююмбике, нужно было сразу настроиться на восприятие другой породы человека. Она была безусловным воплощением Востока, всего прекрасноазиатского, тонкого, как самый искусный завиток в декоре самаркандских мечетей. У Сююмбике было характерно вытянутое овальное лицо. Большие черные глаза, обрамленные тонкими черными линиями бровей, были похожи на полумесяцы, потому не только верхние, но и нижние веки имели легкий изгиб вверх. Полные чувственные губы чуть выдавались вперед, ровно настолько, чтобы быть прекрасными. Благородный носик имел изгиб, но до той грани, которую можно назвать горбинкой. Длинная и тонкая шея была чуть наклонена вперед, отчего создавалось впечатление постоянного внимания к собеседнику. Волосы были собраны на затылке в замысловатую форму и заколоты крупными, на манер китайских, спицами. Темно-зеленое платье очерчивало изящную, почти подростковую фигуру. Из украшений на Сююмбике была только ниточка золотого браслета на правой руке, длинные замысловатые серьги и золотое кольцо без камня на среднем пальце, что резко отличало ее от привычного облика мусульманских женщин, украшавших себя в старину максимальным количеством золотых бус, браслетов и колец. Отличали Сююмбике и манеры. При радикально восточном облике она держалась по-европейски естественно, обладала ясной русской речью без лишних чопорных оборотов.

Сделав несколько легких шагов, она приблизилась ко все еще молчащему, не понимающему, как себя вести, Ивану.

– Позволь принять твою одежду, государь! – проговорила она, и тяжелая царская шуба соскользнула в ее изящные ручки. – Сделай милость, садись со мной на ковер и не побрезгуй тем, что припасла моя служанка.

Иван опустился на ковер, подогнув под себя одну ногу. Напротив, изящно сложившись, разместилась Сююмбике.

– Из южных земель Франции мне привозят удивительное белое вино, государь. Оно немного шипит и пенится, как будто разговаривает. Всего три бочонка, только для самых ценных гостей! – Сююмбике налила в высокие серебряные стаканы вино, и южный аромат разлился вокруг.

– Мы почитаем вина Греции, царица, – ответил Иван, все же принимая из рук наполненный сосуд.

– Это потому, что на Москве еще не умеют ценить тонкие вкусы Европы. Вам еще чужда нега, вы молодые дерзкие воины.

– Царица Сююмбике, ты хотела видеть меня, врага своего, который с мечом и огнем пришел в твои земли. Мне это странно! – сказал Иван и сделал два больших глотка.

– Я мать царя и вдова царя. И земли мои родные на юге за Итилью, широкие степи до Уральских гор и поселения, богатые китайским шелком. Хотя Казань мне стала родной, ведь я здесь с 12 лет.

– И все же? Ты не ответила.

– Мне предсказано, что ты покоритель. Твой портретик привез нам в Мангытский юрт посол отца твоего, Данилка. Ты там маленький совсем. Мне нагадали, что ты мой покоритель! – сказала Сююмбике и весело засмеялась.

– Ты морочишь меня, Сююмбике? Я не пойму тебя! – нахмурился Иван, чтобы скрыть неловкость.

– Я Сююк, зови меня так. Важное имя побережем для церемоний.

– Что еще нагадали тебе твои колдуны? Будущее предсказали? Казань упадет или устоит?

– Само ничего не упадет, даже грушеньку потрясти надо, чтобы грушки самые сладкие упали. Судьба ханства решена столетия назад, а кто достоин будет, тому Казань и отдастся. Ты будешь настырным – тебе достанется, кто-то другой – значит, другому! – игриво улыбалась Сююмбике. Иван и понимал, и не решался до конца понять восточную красавицу. Тут Сююмбике встала и подошла к висящему на одной из стен юрты гобелену.

– Посмотри, какая работа. По заказу покойного Сафы во Фландрии сделали. Тут все про основание Казани. Подойди, государь! – Иван встал на ноги и почувствовал приятную облачность, окутавшую голову после выпитого стакана.

– Занятная шпалера! – сказал царь. – Про эту историю я ведаю. Сказано и писано, и про котел-казан, который утопили, и про змея Зиланта. Не видал я только, чтобы магометане людские изображения на стены вешали.

– Ты много видел магометан вблизи, государь? Ты знаешь их изнутри? Говорят, что и в тебе есть кровь Чингиса, это правда?

– Будет тебе, Сююк…

– Присмотрись вот к этой собачке, Иван. Видишь, собачка убитая лежит, а хан рядом плачет… – Сююмбике показала снова на гобелен, но не успела договорить.

– Я достаточно присмотрелся, Сююк, – сказал Иван шепотом и взял красавицу за обе руки. Она посмотрела Ивану в глаза и прижалась всем телом. Он провел по лопаткам, по тонкой шее, выдернул из прически заколки, и прямо в руки ему упали длинные черные волосы.

– Я никогда не держал в руках ничего подобно нежного! – шепнул Иван, уткнувшись в волосы и вдыхая незнакомый запах благовоний. – Какие у тебя волосы… – прошептал Иван.

– Какие? – сказала она нежно и негромко.

– Необыкновенные и… тяжелые… – тут его руки осторожно, но настойчиво повернули ее голову, и две стоящие фигуры слились в одну, в жаркий, изучающий, требовательный поцелуй. Боясь нарушить чувство биения сердца красавицы, Иван осторожно повлек ее к ложу. Она совсем не сопротивлялась, но и не способствовала, когда Иван разоблачал ее, осторожно снимая мягкие разрисованные сапожки, штанишки, обнажал соски и припадал к ним губами. Царем же владели совершенно незнакомые чувства и совсем незнакомые запахи. Чужие, но манящие, притягательные запахи, сводящие с ума.

Он в свои 20 лет знал уже много женщин. Для хозяина московских городов и весей не было преград взять любую девку и даже замужнюю барыню. Со временем это стало обычным делом, как сорвать и надкусить яблоко, а если кислое – выбросить и сорвать другое. С любовью и нежностью он относился только к своей белокурой жене, светлой и чистой Настеньке. Но это было другое, это было хоть и приятно, но как-то законно и слишком правильно, почти идеально.

Сейчас, в объятиях тонких рук Сююмбике, Иван ощущал себя необыкновенно. Она ничего особенного и не делала, просто отдавалась. Но отдавалась так самозабвенно и так всецело, что каждый ее вздох или нежный стон приводил Ивана в сладкий экстаз. Руки молодого сильного мужчины скользили по нежному по-детски телу, сжимали хрупкие косточки бедер, ласкали коленки, маленькие грудки, сильно, но не до боли вцеплялись в ключицы и шею. А в голове носилась буря мыслей! Под ним была одна из красивейших женщин мира! Царица, которой обладали и которую желали многие великие владыки. И она вот, его! Иван чувствовал себя всесильным, бессмертным, мифическим божеством! И это сознание обладания переполняло сердце восторгом уже даже больше, чем само осязание обнаженной красоты, пока не переполнило и тела не содрогнулись в последних сладких судорогах.

Ночь была долгой. Они стали смелее, и взаимные проникновения стали так естественны. В коротких перерывах между объятиями Сююмбике смеялась, болтала о каких-то мелочах, засовывала Ивану в рот спелые виноградины и дольки мандаринов.

– Сююк, что ты хотела сказать про собачку? Вертится у меня в уме: Собачка. Хан плачет, – прошептал Иван.

– Да это старая сказка. Когда выбирали место для основания Казани, должны были убить первого встречного. Такие города на костях стоят вечно. Как Рим, например, на костях Рема. Попался навстречу сын хана. Его пожалели, убили и закопали собачку. Вот хан и плачет, от радости, что сын живым остался. Ерунда это все, старинные байки.

– Я должен ехать, Сююк. Скажи Дине, чтобы проводила меня.

– Я увижу тебя снова, родной?

– Конечно, я не смогу теперь тебя не видеть. Cегодня, с тобой, я понял, что значит жить! – отвечал Иван, уже натягивая сапоги.

– А когда я тебя увижу? Скажи, когда?

– Я дам знать, Сююк. – Иван наугад протянул руку к штофу, стоящему на низком столике. Запах привычного хлебного напитка ударил в нос, но именно это было ему сейчас очень нужно. Налив и в три глотка осушив чарку, Иван двинулся к выходу.

Обратный путь вместе с Динарией царь проделал в полусне. В условленном месте его поджидали сани, десяток конных бойцов и хлопочущий Игнатий в малахае. В ставке у шатра со стягами его поджидали Андрей Курбский, Петр Серебряный и Александр Горбатый.

– Команды ждем, отец родной! – глухо, со старинным поклоном, сказал грузный Горбатый. – Когда на Москву уходим?

– Мы отступаем, но мы никуда не уходим. И никогда не уйдем! – сказал царь. На душе Ивана стало как-то легко и ясно. Он вспомнил про свою жену Анастасию и понял, что скучает по ней и по Москве. Он, конечно, удалится в Москву, но он обязательно вернется и победит, теперь, этим утром, у него не было в этом сомнений. Нужно передохнуть перед дорогой и трогать. Игнатий уже стаскивал со своего господина сапоги, а Иван расправлял себе усы и гладил бороду. Руки его пахли телом Сююмбике.

Место силы

Есть на свете места, которые дают человеку возможность тоньше чувствовать, всплескивать свои эмоции, поднимать лучшее из самых глубин своей души. В таких местах приходит наполнение силой, посещают мысли сделать что-то важное для своего будущего и желания исправить сделанное не так. Постижение себя и жизненных смыслов, наполнение энергией приходит иногда в храмах, когда стоишь точно под центральной частью главного купола. Когда физически можно ощутить над собой сотни тонн строительного камня, не давящего, а мастерством архитектурного замысла раскрывающего тебя для наполнения. Стоишь в такой единственно верной точке, смотришь в невероятную высь, и льется в тебя без преград какой-то вселенский смысл, и источник этот неиссякаем. Каждый для себя такие места, наверное, определяет сам, в силу своих особенностей, и не факт, что они у разных людей совпадут. Ну вот самые центры под главкой Покрова на Нерли, под центральной главой Успенского собора в Кремле, центральная точка под огромным куполом Исаакиевского собора в Петербурге. Встань, запрокинь голову и наполняйся энергией мира и космоса.

Тут возникает вопрос: как выбирали люди прошлого эти удивительные места? Теория о том, что храм обязательно на самой высокой точке местности, критики не выдерживает. Собор Василия Блаженного как раз на склоне Красной площади, однако ж этому, а не иному, какому-нибудь «лобному» месту довелось быть средоточием людских молитв и эмоций. Глядя на этот шедевр мировой архитектуры, самый самобытный и колоритный в роскошном своем многообразии собор, думаешь: «Ну вот как этот архитектор выбрал именно этот участок? Как сложился замысел, с какими чертежами и инструментами он подошел, разметил, и люди приступили к закладке первого камня?» Читатель может возразить, мол, места эти в соборах намоленные, поколения людей со своими радостями и несчастьями приходили сюда, отсюда и чувство энергетики. Отчасти соглашусь, древние стены хранят память времен и событий. Но первичным все же является уникальность места силы, а потом уже способность зодчего выбрать его для строительства храма. Ведь есть такие открытые и ничем не застроенные места, находясь в которых человек испытывает такие же чувства и так же наполняется силой, как под куполом Успенского собора.

Россия наделена огромными плоскостями бескрайних пространств. Часами можно ехать в одном направлении и не встретить ни одной значимой вертикали, ничто не нарушит ход твоих мыслей, однообразных, как покрытые хвойным лесом холмы и утыканные вразнобой березками подтапливаемые луга. От этого плавного мышления возникла, вероятно, традиция называть любой бугор или склон оврага какой-нибудь Соколиной, Поклонной, на худой конец Николиной горой, при полном понимании, что горами в мире называются совсем другие, даже противоположные красоты рельефа.

Но вся эта среднерусская плавность прерывается, когда перед путником открывается Волга. Внезапный простор, вольный ветер с особым запахом воды, гряды утесов правого берега и бескрайние дали левого. Как русская душа, способная десятилетия проводить в терпении, но потом вырваться на простор и разлиться всей своей широтой, так же, не зная преград, неудержимо несет свои воды великая река, берущая начало в смиренных озерных краях. Петляя сотни верст, образуя плесы и излучины, набирая силу свою в угличских и ярославских землях, потом принимая в себя Оку и Суру, стремится Волга с запада на восток. И только напротив Казани, огибая господствующий над окружающим пространством холм Верхнего Услона, Волга меняет направление, и вся эта водная мощь и ширь устремляется на юг. Находясь на самой верхушке того холма, можно охватить взглядом этот грандиозный природный маневр, увидеть стремнины и темные водовороты. Стоя, а лучше сидя лицом к Казани, центр которой виден отсюда до отдельных улочек, всей внутренностью чувствуешь, что за тобой осталась плавная московско-владимирская Русь, и именно здесь она обрывается. Дальше открывается нечто иное. Здесь легкие наполняются чистым ветром, голова начитает мыслить свободно, и энергия прибывает, то ли от движущихся волн, то ли напрямую от неба. Чувствуешь, как сейчас сходятся прошлое и будущее. Место силы…

На холме Верхнего Услона была сделана первая стоянка отступающего от Казани царского войска. Никаких волн и течений тогда, разумеется, не было и в помине. Волга была покрыта льдом, и снег уравнивал все вокруг. Многодневная оттепель сменялась резким северным ветром и нарастающим морозом. Ввиду опасности санного пути по реке, где днями раньше провалились под лед и утонули десятки пушек, возов с припасами и людьми, главные силы и «царский поезд» решено было двигать нагорной стороной на Козьмодемьянск. По бровке реки под Услонскими склонами направлены были только князья Семен Микулинский и Петр Серебряный со своими отрядами бойцов и обозами поддержки. Князьям было наказано выбрать места и расставить по урочищам заставы и схроны. В полку Серебряного, растянувшемся больше чем на версту, шагали и мастер Молога со своим внуком. На рыжей кобыле, покрытой от ветра стеганой попоной, метался вдоль войска стрелецкий сотник Василий, то указывая путь, то подгоняя отставших. Сергуле казалось, что ветер забирается в штаны, в рукава, за ворот. Веревка вещевого мешка врезалась в плечо, и ноги двигались уже просто механически. Ледяная пустыня своей беспросветной жесткостью, казалось, отрицала возможность любого живого существования. Дорога была бесконечной, да и была бы это дорога. Люди шли по ледяным торосам, скользили, проваливались в скрытые снегом ложбины.

– Подтянись, пешцы! Давай, заворачивай левее! За бугор! Пешцы, шагу, шагу! – ободрял и подгонял Василий и идущих в первых рядах, и особо плетущихся позади. Тут ветер резанул в спину с такой силой, что у Сергули сорвало с головы малахайчик и понесло вдаль по снегу. Мальчика пронзила больная обида: как же догнать шапку с такой ношей? А пурга все не унималась.

– Деда! Шапку-то снесло у меня! Как же я без шапки?! – обернулся Сергуля к шагавшему рядом Мологе. И столько было отчаяния и усталости в мальчишеском взгляде, что мастера аж в самое сердце кольнуло. И правда, как он без шапки-то?

– Давай, сыночка, мешок свой, переваливай. Вот так. Беги, беги за шапкой. – Сергуля взвалил на деда свою поклажу и побежал в сторону.

– Ты не мешкай! – крикнул мастер вдогонку. – На ночевку становимся в Медведкове!

Мальчик пытался бежать быстро, но ветер, будто издеваясь, еще дважды отнес малахайчик на приличное расстояние. Теперь он валялся достаточно далеко и был виден не очень ясно в надвигающихся сумерках и при таком буране. Два раза поскользнувшись, падая руками в глубокий снег и снова вставая, Сергуля все же добрел до своей потери. Поднял, стряхнул, хлопая шапку об коленку, надел. На волжские просторы наступала темнота зимней ночи. Сергуля шел обратно, к своим, потирая варежкой заледеневшие щеки и мочки ушей. Вдруг на следующем шаге он не почувствовал под ногой твердости и провалился в глубокий снег по самые подмышки. Мелькнувший ужас, что он провалился под лед, рассеялся. Ледяной воды не чувствовалось. Вообще ничего не чувствовалось, кроме того, что ноги свободно болтались, ни на что не опираясь и ничего не задевая. Сергулю даже пробил смех: цепляться руками было решительно не за что, многослойно плотный снег крепко держал его в объятиях, в глаза, рот и нос снежинки кололи сотнями иголок.

– Де-ду-ля!!! Дядя Ва-ся!!! Э-эй! – крикнул мальчик скорее потому, что в таких случаях, как он полагал, кричат именно так. Надежды, что услышат так далеко, не было. Но что-то делать нужно! Через какое-то время мальчик начал соображать отчаянно быстро, ведь положение было сколь глупым, столь и ужасным. Понятно, что это не полынья и не прорубь. Это просто снег перемел за зиму какое-то углубление целиком, образовав подснежную пустоту. «В таких местах, наверное, устраивают себе берлоги медведи», – подумал Сергуля и передернулся всем телом. Ну раз невозможно выползти, значит, нужно провалиться окончательно. Мальчик сумел снять варежки и завязать себе под подбородком уши малахая, чтобы не потерять его снова. Потом вновь натянул варежки, поднял руки и задергался из стороны в сторону, молясь, чтобы под ногами все же была не вода. После нескольких отчаянных рывков он провалился дальше. Ноги встали на твердь, а руки почти доставали до края дыры, в которую он соскользнул. «Пока не замело нужно искать подъем», – стучало в висках у Сергули, и он на ощупь стал двигаться внутри своей норы по уклону вверх. Уперевшись в снежную крышу, он попытался скрябать руками – снег поддавался плохо. Сергуля достал из-за голенища нож и стал с силой втыкать в снег над собой. Раз, еще и еще. Согнувшись и приложившись затылком и плечами к холодному панцирю, мальчик поднатужился, и снег рухнул. Карабкаясь на обломки, Сергуля вылез на поверхность и немного отдышался. «Ищут меня, наверное?» – подумал мальчик и быстро зашагал по верному, как ему думалось, направлению.

Отряды в сумерках подтягивались к деревеньке Медведково, названной так переселенцами из-под Москвы. Там за осень плотниками Александра Ивановича были собраны избы, сколочены длинные сараи для людей, навесы для лошадей, устроены амбар и ледник. Здесь был назначен привал.

– Александр Иваныч, все ли ладно? – крикнул Василий, заметив беспокойство старого мастера, который все выглядывал что-то в стороне реки.

– Не ладно, Вася! Сергульки нет. Отлучился да не вернулся.

– Куда отлучился? Когда?

– Да вот у поворота, не доходя Емелькиной ямы. Иду искать его, Василий! – Молога сбросил всю свою ношу на снег. – Посмотри за инструментами, Вася!

– Нет, Иваныч, нет. Ты никуда не пойдешь, тебя беречь наказано.

– Я буду на печке греться, а моя кровинка единственная в пурге бродить? Ты рехнулся? Пусти!

– Нет, дядя Саша, значит нет! – Василий повернул лошадь боком и загородил старику ход. На резкий голос командира тут же отреагировал близ идущий десяток стрельцов. Бойцы выросли вокруг Василия заснеженными столпами и уставились на него в готовности к команде.

– Петька Лавров, Тренька Мурзин! Ко мне! От утеса по льду верста на версту прочелночить сугубо, отрока Сергулю сыскать! Остальным доставить Александра Иваныча до истопки, блюсти мастера!

Двое стрельцов, передав сослуживцам свои поклажи, ринулись в темноту в обратном направлении. Еще двое подхватили вещи Мологи и повлекли его, аккуратно прижимая с двух сторон, в сторону деревни, в гору. Немного позади ехал Василий.

– Чего ты, Иваныч, вскинулся. Ну может, подвернул ногу наш Сергуля, идти тяжко. А может, заговорился с кем, засмотрелся на что. Ты ж его знаешь!

– Я внука знаю, просто так не отстанет. Потому и сердце болит. Не найдется сейчас, я все равно уйду искать, не удержит никто.

– Пойми, это государев указ – мастеров беречь пуще золота. Ты сгинешь тут в снегах, а меня на колоду? Не-е, это нас таких, кто саблей махать да пулять, может, сотни и больше, а таких, как ты, зодчих, как пальцев на руках. А Лавров и Мурзин сыщут Сергулю, что ты! Тренька Мурзин тем более местный.

– Что ж татарин возле тебя делает?

– Ну ты даешь, Иваныч! Он у меня не один казанец. Служаки они отменные. Из них есть такие – как для войны и родились. Прикажешь – он и себе, и остальным кишки намотает, а сделает. Так что остынь, подожди. Найдут.

Тем временем Сергуля разглядел вдали огни и прибавил ходу. Стало как-то легче, когда расстояние до цели хоть и далекое, но понятное. Мальчику было ясно, что факелы разожгли на подъеме в Медведково, чтобы отстающие, такие, как он, не прошли поворот. Показались торчащие из-под снега кусты и хилые деревца. Наверняка это островок на реке, который теперь и не приметишь. Туда шел, вроде кустов не видел. Так тоже понятно, идет напрямки, к своим.

Ветер стихал, снег уже замел все, что возможно и невозможно, мороз становился крепче. Сергуле показалось, что за ним кто-то движется. Обернулся – так и есть. Почти бесшумно за ним скользили по снегу в темноте несколько десятков силуэтов. Люди. Татары? Мальчик вложил все свои оставшиеся силы в бег. За спиной был слышен приглушенный говор, вроде не татарский, более шипящий и щебечущий. Силуэты не отставали, но и не приближались. Он наконец доплелся до высокого и крутого холма, на вершине которого и маячили четыре факела, свет их уже затухал. Сергуля начал взбираться. Каждый шаг в гору отдавался резью в боку и стучал в виски. Оступившись очередной раз, мальчик упал и встать уже не мог. Последнее, за что зацепилось зрение, уплывающее вслед за сознанием, это высокая, сложенная из хвороста тура. Подползя к ней, Сергуля снял варежку, пощупал. Сухой хворост, уложена, значит, эта башня умно и для дела. Уже не думая, мальчик достал из внутреннего кармашка огниво, помял и собрал в сухой комочек кору. Поджечь хворост, может, тогда свои заметят?! Довольно умело чиркнув кресалом, обессиленный маленький путник добился снопика искр, потом еще. Кора занялась. Замерзающие пальцы подвинули разгорающийся комок для верности подальше в сучья. Как быстро занялась вся эта башня хвороста, Сергуля уже не увидел. Его накрыло холодом, голодом и усталостью.

Первым зарево огромного костра над ночной Волгой, заметил дозорный князя Серебряного. В военное время, да на чужбине докладывать было велено немедленно. Не успела луна еще воцариться на ночном небе, как князь с отборной сотней всадников двигался в сторону огня. «Татар в этих местах не должно быть. Пожар? Но окрестности безлюдны, чему гореть? Значит, или верный боевой сигнал, или… что? Или обряд каких-то сыроядцев!» – так думал про себя князь по дороге. Продвигаться быстро не получалось. Впереди шли три ряда тяжеловозов с верховыми, которые протаптывали как могли путь для княжеской дружины на дорогих боевых конях, чьи ножки были хоть и выносливы, но хрупки. Получалось не так быстро, как хотелось. И все же князь достиг той большой круглой горы, на которую немногим ранее забирался наш Сергуля.

– Ристай! Ристай! – выкрикнул князь, пришпорил коня и вырвался вперед, за ним по склону вверх, остальные всадники старались не отставать и тоже придали лошадям ускорение. Как выяснилось, гора была голой, и лунному свету негде было споткнуться. Горящая куча осталась справа, а впереди виднелись какие-то сооружения, факельные и костровые огни и людское движение. В сторону конных полетели стрелы. Вреда особого они не нанесли, князя чиркнуло по шлему, досталось чьему-то коню, кому-то повредило ногу.

– К бою! – крикнул князь. Сабли смертоносно засверкали в умелых руках, конница вломилась в группу каких-то двуногих существ. В руках некоторых из них были луки, у других подобия пик, у третьих – топоры. Тем, кто не успел разбежаться, в несколько мгновений были раскроены черепа. Но и остальные далеко не убежали. Княжеская дружина наступала быстро, объяв с двух сторон центр холма вогнутой дугой. Боя не получилось, сопротивление было смято быстро. Существа пятились, садились на корточки, сбивались в одну кучу. Когда князь Петр Серебряный выехал на середину, ему представилось такое зрелище. Площадка, посреди которой в плоском поддоне горели жарко дрова, была окружена полукружием каменных глыб, примерно одинаковых по размеру. Вторым, меньшим полукружием были установлены столбы, вероятно, дубовые, с высеченными на них человекообразными и звероподобными головами. Справа и слева стояли щиты из сколоченных досок, к которым ремешками за руки, ноги и шею были прикреплены тела взрослых мужчин, вернее то, что от них осталось. На третьем щите также ремешками был распят подросток. Стоящие под взрослыми мужчинами корыта были наполнены темно-красной жидкостью. Было понятно, что в процессе зверского ритуала им надрезали вены на руках и на ногах. У обоих были вспороты животы и внутренности вывалены наружу. Самое ужасное, что при этом один из них еще был жив, смотрел куда-то поверх голов и шевелил губами, как будто разговаривал с ночным небом. Кто-то мог бы распознать в этом живом стрельца Треньку Мурзина. Мальчик, по счастью, был не изувечен и в корыте под ним крови не было. Все присутствующие, в том числе сидящий на кожаном тюфяке, вероятно, предводитель, парализованно смотрели на князя и конных. Только один продолжал бесноваться, размахивая гнутым в двух направлениях ножом и посохом. По крючковатым нестриженым ногтям и длинным, сбившимся в седые веревки волосам в нем можно было узнать шамана.