Текст книги "Грозный. Первый настоящий император Руси"

– Живые, что ли? – показал один из мужиков на Сергулю и лежащего пластом Федю.

– Да вроде как! Чего молчите-то? – откликнулся другой мужик, уставившись на мальчишек. – Идти могем?

Сергуля кивнул и стал подниматься и поднимать Федю.

– Не замай, иди уже сам, – сказал Сергуле один из мужиков, сгреб Федю в охапку и потащил, быстро семеня, до телеги.

Обратный путь был скучен и тосклив. Сергуле невыносимо хотелось на Круглую гору, а лучше домой, в Напрудное. Навалилась тоска по деду, стало стыдно за свою блажь, которая таким вот неожиданным образом обратилась в явь. Только с середины Волги стал обозрим масштаб большого пожара. Горела почти вся Бишбалта – казанский рабочий приселок, где жили рыбаки, кормчие, мастера по строительству и починке лодок – в общем, семьи, кормившиеся большой рекой, называемой казанцами Итилью.

– Мы тут с дружиной князя Серебряного прошлись, чтобы не было на чем плавать казанцам, чтоб не мешали большой стройке! – пояснил Сергуле сидевший рядом стрелец с разорванным рукавом кафтана. Он, оказывается, уже некоторое время что-то рассказывал Сергуле, но мальчику было не до того.

Федю, метавшегося в горячке, сгрузили с подводы у избы отца Макария.

– Боже милостивый, Федор! Так кто ж тебя? Изверги! – услышал за спиной причитания монаха Сергуля, спускавшийся к реке. К лодке, на которой приплыли они сюда почти два дня уже назад, так и стоявшей, привязанной к наклоненной к воде толстенной иве. Сергуля опустил в воду руки, немного поболтал ими, потом с удовольствием умылся. Отвязал лодку, толкнул ее в воду и одновременно, широко шагнув, забрался внутрь. Поднял с днища весла, вставил в уключины и повернул к Круглой горе.

– Это сколько же ты там у отца Макария дел-то переделал? Ну, с добрым утром, внучек! – приветствовал Сергулю дед. – Ты чего такой битый, с мальчишками подрался?

– Да, повздорили, – кивнул Сергуля.

– Ну не беда, заживет! Да и помиритесь! Пошли к мысу!

Стрижок тоже был рад возвращению хозяина и, подпрыгивая, сопровождал деда и внука до самого обрыва.

– Красота! Ты посмотри, какая красота! – Сухой обычно на эмоции Молога даже раскинул руки, как будто хотел обнять открывающуюся перед ним картину. С Волги в лучах утреннего солнца к Свияге заходили десятки парусных судов и плоты, плоты до самого горизонта.

– Дьяк Выродков целый город по реке сплавляет, молодец! – восхищенно с глубоким вздохом сказал Александр Иванович. – Ты, Сергуля, быстро в кухню, каши тебе дадут, сбитня там, хлеба утрешнего. Мастеровые уж отобедали. И на стройку, работы невпроворот, а ты все прохлаждаешься!

– Ааа, мастера уже новое место для стройки выглядывают?! Хотят успеть, пока не заняли! – подошел сзади Василий с явным настроем шутить и веселиться. – Куда засмотрелись? А, корабли, плоты. Что ваши корабли? Гляньте, как из-за горы дым стелется, это под Казанью князь Серебряный с дружиной погулял. Вам что, стучи себе по бревну. А мы вот, чтобы казанцы напасть не смогли да подгадить такому зодчеству, посад у них да все струги пожгли. Теперь не сунутся, даже если бы хотели. Не-е, умен да крут наш князь Петр.

– Ты в вылазку на Казань ходил? – удивился Молога.

– Нет, Иваныч. Князь только со своей дружиной и «детьми боярскими» – сынами бояр да воевод ходил. Кабы нас с Сергулей взяли, мы бы хана с ханшей на веревке привели, да, племянник?

– Наверно, да, – кивнул Сергуля, не меняя тяжелого взгляда.

– Ух, Василий! Пузо вперед после каши гороховой, смотри не лопни, защитник! – хлопнул его по животу Молога.

– Ну, дядя Саша! – не ожидал стрелец. – Кабы кто другой, я бы!..

– Давай-давай, Вася. Охранять есть что – видишь, сколько труда сделанного по реке пришло. Смотри в оба.

– Ну все себе взяли правило указывать сотнику. То бояре, то воеводы, то мастеровые уже кажут… – ворчал добродушно Василий, спускаясь к реке, где за два дня уже была устроена широкая пристань. Сергуля поплелся к кухне, по дороге протирая топорик сорванным пучком травы.

Плач Сююмбике

Мой милый Иван, властелин земель, вод, городов, войск и каждодневных дум моих!

Сююк, которая старается не плакать, вспоминает тебя каждый день и каждую ночь. До встречи с тобой самым счастливым подарком небес было рождение лучезарного Утямыша, моего солнечного сыночка. После нашей волшебной ночи у меня появилось еще одно воспоминание. Когда меня касался и ласкал ты, настоящий муж, желающий меня, а не золота и власти моего отца. Разве можно сравнить горячее биение твоего сердца с целыми годами, проведенными в замужестве? Сначала меня в 12 лет купили для Джан-Али, который меня даже не коснулся. Потом подарили пятой женой доброму, но старенькому Сафе, который никак не обидел меня, потому что видел всего четыре раза в жизни. И только ты наполнил меня жизненной силой, но этой силы мне нужно еще. Твоя Сююк очень скучает и верит, что ты снова придешь. Мне нужна твоя сила, мне нужна твоя храбрость, которая однажды привела тебя в мои объятия. Мне нужна надежда на встречу. Когда я увижу тебя? Дай мне весть и надежду!

Тогда мне легче будет переживать все, что происходит. Возлюбленная моя Казань стоит хмурая и голодная. Моя верная Динария – источник всех вестей, потому как Шах-Али не допускает к нам более никого, кроме мулл-наставников Утямыша и прислуги для уборки. Динария говорит, что с севера и с Нагорной стороны окружена Казань полками князя Серебряного, который много сотворил недоброго, спалил приселки и не пускает вверх по Волге ни одного казанца. С юга, со стороны великой степи, стоят отряды татар из Касимова, которые пуще стрельцов беды творят. На Ташаяке пусто, потому как купцов в Казань не пускают. Луга вокруг стоят не кошены, поля не паханы. Мне приходится в это верить, ведь меня не выпускают из нашей половины дворца, и самой ничего видеть не дано.

Несчастный Шах-Али, толстый человечек с большой головой и рысьими ушами, наивно думал, что я достаюсь ему в жены как приятный дар к ханскому престолу, и решил овладеть не своим немедленно. Но вылитый ему один раз в лицо горячий кофейник сильно огорчил и ожесточил твоего наместника. Власть свою Шах-Али на беках и мурзах показывает. Касимовские силой забирают жен и дочерей не только знатных, а и простых посадских людей. Говорят, что увозят в село Шигалеево для потехи нового хана. А может, сами с ними тешатся. Вот дочку бека Отучева вернули обратно люди Шах-Али, а она через два денька в Казанке утопилась. Лесные князьки и вожди-сыроядцы в веру Исе Христу обратились и на поклон да за подарками в Ивангород Свияжский ходят. Злые люди в Казани ходят и по домам сидят. Что им думать? Что в бедах их виноват поставленный из Москвы дурковатый мстительный хан и что царица и хан-дитя не могут быть им защитой? Куда обратят они свои глаза и ноги за помощью?

Это все печалит меня. Рано или поздно Шах-Али перестанет терпеть и озвереет совершенно. Или на смену ему придет другой, кто тоже захочет сделать царицу Сююмбике игрушкой, а царевича товаром для обмена. Хочу, чтобы знал ты, ненаглядный Иван, что Сююк принадлежать больше никому не будет и что хочет только одного. Хочет увидеть тебя, своего храброго и сильного льва, пока видят глаза, почувствовать, пока чувствуют руки, и поцеловать, пока губы ждут твоего тепла и наполнены любовью. В каждом ударе сердца думы о тебе.

Роняющая слезы Сююк.

Иван свернул и отложил письмо. «Как же жарко натоплено! В Чудовских садах уже отцвели вишни, уж кипят белой пеной яблони, а они все топят!» – подумалось царю с раздражением.

– Игнатий! Прикажи не топить! – крикнул царь и расстегнул ворот шелковой рубашки.

– Батюшка-государь! Мамки великой княгинюшки Анастасьи велят топить жарче! – появился невесть откуда на зов хозяина царский слуга.

– На кой?! Жара на Москве стоит такая, что пожару только ждать!

– Так княгинюшка на сносях, разрешится скоро! Они сетуют, что маме и дитю сыровато в палатах будет. Радости-то какой ждем! Наследника! – прихлопатывал языком Игнатий.

– Сыровато им в липовых срубах да на белокаменных подклетах! Бабье племя! Игнатий! Ночевку готовь в тереме на Арбате! Княгине знать того не нужно, пусть с мамками и няньками в тепле сидит, а то замерзнет! – сказал царь отрывисто, с нескрываемым раздражением, и погрузился в думы. Жена Анастасия была хороша, чиста и покорна. Она и не видела в жизни своей никого и ничего, кроме своего милого Ивана. Вся жизнь царицы заключалась в ожидании, когда царственный муж придет, взглянет, одарит словом, а может быть, приласкает. Она была красива и нежна, но Ивана сейчас раздражало даже упоминание о жене. Ему казалось, что Кремль с палатами и светлицами, с лицами благообразных дьяков и чинных бояр – что все это висит на ногах гирями. А если бы кто-то заикнулся сейчас о жене или, не дай бог, показался кто-то из ее дворни, Ивану казалось, его разорвет изнутри от ярости.

Сююмбике была другой. Обладать ею было сродни ощущению победы, выигрыша в поединке, триумфу личного достоинства. Заменить это чувство в положении русского царя, которому подвластно все, по мановению руки которого доставалась не только любая женщина, но и любой подданный без вопросов клал голову на плаху, было просто невозможно. Она одна могла шутить над ним и даже ерничать. После той памятной зимней ночи он много раз, проезжая по Москве, особенно через Таганку или Замоскворечье, выхватывал взглядом из толпы стройную фигуру с черными волосами и легкой грациозной походкой. Сердце замирало на какую-то долю мгновения, и тут же в голове отдавалось молоточком: «Не она! Да она и не может быть!» И сейчас Иван тряхнул головой, отгоняя гложущие мысли.

– Недужится, великий государь! Нам, может, покинуть палату? – нарушил молчание князь Серебряный.

Иван поднял взгляд и отрешился от раздумий. Между тем перед ним стояли, ожидая дальнейших распоряжений, Алексей Адашев, Семен Микулинский, Иван Выродков, мурза Камай и упомянутый уже князь Серебряный, который в числе иных докладов привез и письмо Сююмбике.

– Читали?! – сдвинул брови Иван.

– За что обижаешь, отец родной! – забасил Серебряный. – Девка царицына, Динка, до Свияжска добралась и мне так запечатанно доставила.

– Динария… она куда хочешь доберется, – заметил Иван. – Что на словах?

– От Сюнбеки ничего более, кроме поклона нижайшего и просьбы не медлить с помощью. А вкруг Казани дел сделано много, указы твои, великий государь, в точности исполнены. По Волге ни вверх, ни вниз казанским хода нет. Град Ивангород на Свияге стоит твердо.

– Ты правда крепко пошалил в казанском посаде, Петя? Что же ты ссоришь меня с татарскими мурзами? – прищурился Иван.

– Да какое же баловство, государь! Я ждать, пока казанцы придут мешать постройке, не могу. Бишбалту пожег, верно. Все струги и лодьи казанские спалили, по посаду до самой крепости дошли. Ожидал, что Епанча Арский на подмогу кинется, сшибиться с ним готов был. Да не случилось, не пришел, лис увертливый. Ну казанцам теперь есть какие раны зализывать, не до Иванагорода, чтобы мешать, – пробасил скороговоркой Серебряный.

– Верно, дьяк, что город вдвое больше оказался, чем под Угличем срубили? Что же, плохие меры были? Али уворовали леса? – переключился царь с цепким взглядом на Выродкова.

– Великий государь, то правда, да не совсем. В лесах на Верхней Волге места ровного мало, овражки, ручьи да топи, вот рубили где придется. Пришлось дорубить по месту, – с достоинством и вежливым поклоном ответил дьяк.

– Какие нужды имеет новый город?

– Нужда одна, великий государь. Чтобы ты вступил во владения, чтобы первые молебны прошли с тобой, Божьим духом и плотью на земле грешной, – опять поклонился Иван Выродков.

– Опытен ты в службе царской, дьяк Иван! – усмехнулся царь. – Ну а земного чего недостаток?

– Прислать бы сотни две стенщиков да ломцев, камень начать по правому берегу колоть да к Свияжску подвозить. Война пройдет – обитель каменную, твердыню ставить все равно время придет. Твердо православие на Волге встанет. Мы уж и сейчас ставим дома на каменные подклеты, от пожара сохраннее! – сказал Выродков.

– Это верно, встанет православие в Свияжске, и крепостию он должен быть твердой. Алексей! – повернулся царь к Адашеву. – Ты пометь и не дай запамятовать. С Севера Русского пришлем каменщиков храмы ставить. А насчет войны ты, дьяк, поспешил. Войны с Казанью творить не будем, она целой жемчужиной войдет в ожерелье городов русских. Что скажешь ты, Алексей?

– Скажу, государь, что приму волю твою безусловно. Но в то, что Казань войдет в Московское царство как есть, не верю. Уж прости! Слишком много там всякого, не с кем толком и переговоры вести. Каждый из вельмож мнит себя ханом, кто-то хочет в друзья крымских, кто-то ногайских! – ответил Адашев.

– Тут не нужно сомневаться, Алеша, ведь переговорщиком и проводником воли моей царской ты поедешь. Передашь Шах-Али волю мою, чтобы открыл все ворота и впустил московское войско в крепость. Что ханом будет самый достойный и верный нам казанский вельможа. Верно говорю, мурза Камай? – делано сладким голосом протянул Иван и указал на мурзу двумя пальцами. Усатое лицо Камая накрыла сладостная улыбка.

– Позволь целовать тебе ноги за милость такую, батюшка, отец родной!!! Грызть врагов твоих как собака буду! – Камай повалился на четвереньки и пополз к царю.

– Будешь, Камай! Какая причина тебе не любить царя Ивана, да? – подставил Иван сапог для лобзаний. Камай прижался к царскому сапогу губами и обхватил обеими руками.

– Будешь служить преданно, Камай! Потому чтооо… – Иван сделал паузу. – Потому как ханом будет наследный Утямыш при наместнике царском, скажем, при тебе, Семен Микулин! – с хитрецой в сладком голосе провозгласил Иван и засмеялся в голос. Хмыкнули и остальные присутствующие. На Камая, стоящего в унизительной позе, было жалко смотреть.

– И почему же не почтил меня великий Шах-Али своим приездом? В тяжких трудах пребывает? Как думаешь, мурза?

– Казанский воздух меняет людей, великий государь! Один Шах-Али приехал, да совсем другой Шах-Али теперь правит. Сильно недоволен он, что русские войска город окружили, что не все как бы настоящим царем признают его! – быстро оправился от потрясения Камай.

– Это верно, что многих уже кровно обидел Шах-Али?

– Верно, государь. Смертельных врагов нажил себе, лютует Шах-Али и злым непотребствам волю дает.

– Собери-ка, мурза, самых богатых беков и мурз, кого сильно разобидел Шах-Али, в новом граде Свияжске. Пусть с ближним моим Алексеем Адашевым сойдутся. А ты, Алексей, поедешь с дарами. За верность мне милостей и отличий не пожалею.

– Пусть выдаст Шах-Али казанскую сокровищницу также, вели ему это сделать, государь! – шагнул вперед Адашев. – Есть там, говорят, бесценные вещицы, одно владение которыми уже наделяет высшей властью над землями и людьми. Так вот, нужно чтобы эти сокровища в Москве были, у тебя в Кремле, великий государь! Тогда уже никто не будет спорить о первенстве в землях на Волге и Каме!

– О каких сокровищах говоришь, Алексей? – удивленно спросил царь. – Что это может быть?

– Государь, вот ты владеешь Владимирской иконой Богоматери, писанной самим апостолом Лукой. Твоя библиотека содержит свитки о зарождении самой жизни на земле, созданные с Ветхим Заветом. На чело твое в день венчания на царство возложен венец императоров самой Византии, символ царской власти. И в Казани есть нечто такое, по вере их магометанской да по старине.

– И этим владеет не предстоятель их магометанский Кул-Шариф, коего за наместника божиего считают?

– Издревле владеет этим хан, Богом данный народу правитель.

– Я внял тебе, Алексей. В указе моем начертайте, что велю я Шах-Али выдать сокровищницу и впустить в город полки стрелецкие и отряды пушкарские. После всю власть отдать Утямышу и возвращаться в Касимов со своими слишком прыткими нукерами. Поход мой в Казань с дарами новым подданным и приятия их клятв верности наметим на год грядущий к яблочному Спасу. Теперь ступайте! Останься только ты, Алеша! – приказал царь и, чтобы обозначить конец беседы, встал с места и пошел к боковому выходу. За ним последовал и Адашев.

– Я уезжаю на Арбат, а после с митрополитом на богомолье. В лавру, далее в Ростов, далее в Вологду.

– Бог с тобой, великий государь, – отвечал Адашев.

– Серебряный пусть побудет для острастки воеводой на Свияге. Ты же собирай посольство большое в Казань. Полки Микулинского, отряд детей боярских. Монеты отчеканят к твоему отъезду – возьмешь с запасом. Шигалейку отправь на Москву, а сокровищницу при себе держи. До приезда моего пусть будет в новом граде на Свияге. И вот что еще. Я отпишу послание царице Сююмбике, ты передашь его ей в руки лично сам. Если заминки будут – через верных, кровью повязанных людей. Понял, Алеша?

– Я понял, государь. Все сделаю в точности. Утром буду в тереме на Арбате, чтобы ждать твоего послания к царице казанской. А все же не верю я в мир с Казанью. Видал, государь, как повел себя Камай? Каждый прыщ в Казани мнит себя потомком Магомета.

– Верить мы с тобой, Алексей, только в Бога будем, а надеяться на силушку. Потому и беру год – чтобы наполнить нашу крепость под Казанью отборным войском да оружием с припасом.

– Воистину мудрого царя послал Руси Господь! Дозволь, государь, откланяться?

– Иди, Алексей, да Бог с тобой! – Иван по-отечески прижал голову Адашева к своей груди и перекрестил макушку.

Расставшись с Адашевым, Иван прошел мимо митрополичьей палаты, осенил себя знамением на Успенский собор и, наступив на заботливо подставленную Игнатием скамейку, взобрался в седло. Царские гвардейцы-рынды уже были в седлах и молча ожидали знака господина.

– К Никольским воротам! – скомандовал Иван.

– Батюшка-государь, так на Арбат же! – воскликнул Игнатий. – К Боровицким, значит, али как?

– В лавру еду! Душно мне, душно! – Царь пришпорил серую кобылу и вместе с конным отрядом быстрой рысью двинулся по мостовой.

«Опять царь-батюшка на ходу поменял место ночлега. Заночует, значит, не ближе Тайнинского. Значит, нам, дворне, догонять!» – подумал Игнатий, глядя вслед, и хлопотливо заторопился в теремные службы.

В Казани нельзя никому верить

Запах дорогого чая и южных сушеных фруктов придавал малому залу Соборной мечети почти домашний уют.

– Сможешь ли ты как хан или просто как мужчина обуздать Сююмбике? Когда проявишь власть не только, чтобы над народом казанским потешиться, а чтобы силу и богатство Казани вернуть? – распекал сеид Кул-Шариф сидящего на топчане в малом зале мечети Шах-Али. Сеид по обыкновению неторопливо прохаживался, заложив руки за спину и сохраняя безупречную осанку. Шах-Али нарушал благородство и тишину мечети громким прихлебыванием и причмокиванием черносливин, вытащенных из чая по-татарски.

– Мне доложили, что русский царь Иван отложил войну и хочет прибрать Казанский край миром и сладким подкупом. Умен, вернее, хитер. Но не настолько, чтобы решить все дело таким способом. Правоверные мусульмане не пойдут под христиан и не дадут сиять крестам на холмах ни Казани, ни Арска, ни Алабуги. Скажи мне, глядя в глаза, Шигалей – тебя же так в Московии называют, – ты хочешь быть ханом?

– Так я же хан! – ответил Шах-Али, наливая вторую пиалу и отламывая чак-чак.

– Не верным псом Ивана, а властелином, защитником земли и Ислама?!

– Так тут, в Казани, отношение к хану так испортилось… кто во что, кто куда смотрит. Десятки родов вообще на Сююмбике молятся! Царица наша, говорят, заступница! – проговорил с набитым ртом Шах-Али.

– Вот видишь, хан… а кто такая Сююмбике? Всего лишь одна из жен почившего правоверного, воспитательница его сына-малолетки. В ней видят люди опору и защиту, потому что нет другой силы. Потому что ты, Шах-Али, проводишь время в непотребстве и пьянстве. Неужто ты ничему не научился у русских, кроме как араку хлестать день и ночь да, как протрезвеешь, чужих жен бесчестить. Московиты-то хоть и враги, но не глупы. Вот замирения хотят, значит, руками Ивана Всевышний дает нам время для передышки, для сбора сил. Для сбора, а не для растраты, понимаешь?

– Ну так и хорошо, замирение.

– Мир в голоде и нищете мало кому нужен. Так недалеко и до бунта. Князьки лесные, которых московиты бирюльками золотыми одарили да крестики на шею повесили, это сила дальняя. Роды, которые за Сююмбике, а всего их, чтобы ты знал, семь десятков – сила сильная и близкая. А простым людям и небогатым бекам плохо, когда Нагорная сторона от них оторвана и когда по Волге ходу никуда нет. Работать и торговать люди не могут, кормить себя не могут. Вот ты, как близкий к царю Ивану, и окажи содействие. Пусть Москва отдаст угодья и пахоты, уберет засеки, откроет ход для наших кораблей в Астрахань – тогда ты и у казанцев в почете будешь, и мир, желаемый Иваном, сохранишь.

– Как всегда, нет тебе равных в разуме, благодетельный сеид! – отряхнул наконец крошки с бородки Шах-Али и воздел руки как бы к небесам. – К Ивану на Москву я не поеду. Из Казани выбираться не буду, чтобы не оставлять место. А то и вернуться некуда будет. Пошлю я посольство в новый город Свияжск, к князьям. А что с Сююмбекиными людьми делать, не приложу ума.

– Эх, Шах-Али. Не понял ты, что у русских решить может что-то только первый человек. Что любой князь для Ивана – раб, и ни один из них ничего в пользу Казани по уму своему не сделает, если царь не прикажет. А насчет Сююмбеки – пригласи по одному из каждого рода к себе на обед. Потолкуй, угости, разъясни. Склони на свою сторону. Если не приложишь ум, то недолго усидишь на Казанском ханстве. Казанцы или из ногайских, или из крымских, или из астраханских примут хана. Действуй, Шах-Али. И пока не будет от тебя дел, достойных хана и мужчины, не ищи со мной встреч, ход в Соборную мечеть забудь.

– Так я пойду, досточтимый сеид! Ты только вразуми напоследок, на кого опереться в деле этом? Верного человека бы указал! – проговорил Шах-Али, поклонившись и начав пятиться к выходу.

– Будет тебе верный человек! Ступай! – указал ему на дверь сеид и сделал характерное для мусульманина движение, как будто с удовольствием умыл лицо.

– Как же хорошо меня понял сеид! Как же ловко вразумил этого жирного осла Шигалейку! Ай да Кул-Шариф! – не сдержался и прошептал притихший в тайной каморе мурза Камай, который прекрасно слышал всю беседу. – Будет тебе человек, Шигалейка, надолго запомнишь. Да и ты, Сююк, долго будешь помнить Камая и жалеть о своей гордыне! – Мурза даже заулыбался в предвкушении.

Не успела тень солнечных часов, стоящих на Арсенальном дворе, перебежать за полуденную отметку, как в ставку хана Шах-Али вошел посол Рашид-бек. Шах-Али предпочитал жить за дополнительной стеной от ненавистных ему и ненавидящих его, как ему казалось, казанских беков и простолюдинов.

– Я по приказу великого сеида весь в готовности исполнить твои поручения, великолепный Шах-Али! – выпалил сияющий Рашид. По раскрасневшемуся лицу и отрывисто, чрезмерно громко произносимым словам было понятно, что после разговора с Кул-Шарифом хан успел пропустить не одну чарку.

– Как тебя? Рашид, значит… ну вот… – Шах-Али развалился на кресле, выставив вперед внушительный живот. – Значит тут, у меня в стрелецк… тьфу. В общем, вот от угловой башни до стены моего дома, вот до лестницы… сюда смотри, вот. Нужно, чтобы поставить стол и накрыть. На третий день. А щас надо разослать скороходов или, как их… верховых… чтобы сюда привели-пригласили… знаешь кого? Нет, ты знаешь или нет? – Шах-Али с трудом поднялся и, стараясь держаться ровнее, подошел к Рашиду, взял его за воротник и приблизил лицо в лицо. – Сююнбекиных прихвостней! Они тут узнают, кто хан, кто не хан. Так, кого именно звать… щас вспомню!

– Великолепный Шах-Али, у меня составлен список из семидесяти уважаемых семей казанского ханства. Мы пригласим по одному из каждого семейства на твой пир. Это как раз будет Ураза-Байрам. После большого намаза ты всех угостишь как следует и поговоришь о делах. Вот составлена уже и грамота от высокого имени твоего. Подпиши, великий хан!

– Ну ловок ты, Рашидка! Может, выпьешь, а? Я те подпишу, давай! – Шах-Али взялся за перо и разукрасил свиток размашистой подписью. – Печать сюда, эй, Энвар-грамотей! Печать. Ну ты, Рашид, давай выпей, че стоишь?

– Низко кланяюсь за угощение, великий хан! Как только закончится ураза, я приму из рук твоих хлеб и баранину как большую честь. А сейчас разреши заняться твоими наказами! – проговорил Рашид как можно более верноподданно.

– Ну займись, иди давай займись, Рашидик. Энвар, проводи гостя через стражу!

Когда через день двое касимовских гвардейцев спешились у дома Епанчи в Арске и зачитали указ Шах-Али, пожилой благообразный татарин в богато расшитой бисером тюбетейке даже прослезился.

– Епанча, улым! Надо тебе в Казань ко двору Шах-Али ехать. Какими словами зовут, с каким почетом. Сама царица Сююмбике тоже зовет, видишь. Ручку свою золотую приложила к свитку. Поезжай, сынок. Кому как не тебе, князю, у хана семейство наше представлять!

– Прости, отец! Я уж встречу праздник тут, на родной земле. Освятим в мечети десяток барашков, заколем, раздадим людям мясо. Женщины губадьи напекут, зур-балиш сделают. На намаз и в нашу мечеть сходить можно, – отнекивался Епанча, который в данном случае был просто любящий старший сын, а не грозный неукротимый воин.

– Ну так зовут ведь, значит, нужен ты в Казани! Может, и самой голубке Сююмбике нужна помощь твоя! – не унимался отец.

– Ты прав, отец. Что-то недоброе чувствую я в этом приглашении. Подумаю, как помочь царице. А на праздник к Шигалею ехать ты меня не заставляй, прошу!

– Тебе решать, улым. Большой уже стал! – сказал старик с хрипотцой и, с трудом разгибая спину, вышел из избы на широкий, обсаженный высокими грушами двор.

В назначенный день в Казанской крепости и на посаде было многолюдно, как в довоенные добрые времена. Давно уже не приглашал хан людей для доброго застолья, вся жизнь Казани замыкалась в Совете дивана, который уже давно перестал быть таким уважаемым, как в прежние времена. А тут приглашены были не просто гости, а сама соль Казанского края. Из городов и сел съехались представители семейств, которые помнили имена предков, начертанных на могильных камнях возле Большой мечети в Булгаре, кто сохранил родовую память о Великом Биляре. «Может быть, и правда жизнь начнется другая, лучшая, если хан Шах-Али и царица Сююмбике обратили свои взоры к лучшим людям своего ханства?» – так размышляли и поговаривали вслух многие из приехавших в Казань накануне Уразы-Байрама.

Намаз внутри и на площади перед Соборной мечетью был похож на людское море, волны которого колыхались от края до края совершаемыми в обрядовом единстве поклонами. Когда молебен подошел к концу и море людей начало распадаться по улицам Казани на речки и ручейки, приглашенные на пир гости стали собираться в Арсенальном дворе – ставке хана Шах-Али. Наряженные в самое лучшее из уважения к высокому хозяину мужчины, предварительно сняв свою выходную обувь и пройдя по коврам, которыми был устлан двор, стали занимать свои места за длинным столом. За отдельным столом восседал Шах-Али, который как радушный хозяин жестами приглашал к началу трапезы. На вертелах поодаль медленно над углями поворачивались туши заколотых утром бычков. На столе было множество печеностей, издававших невероятно притягательный запах. Возле каждого гостя появилась миска с ритуальной вареной бараниной. Из кувшинов в чаши наливались напитки из молока. Когда натянутость первых мгновений постепенно сменилась сытой непринужденностью и гости перешли к разговорам на приятные темы, неожиданно возвысил голос Рашид-бек, который каким-то образом оказался в самой середине стола. Он спорил с сидящим напротив смуглым по-монгольски одетым человеком со степным разрезом глаз так громко, чтобы на него обернулись.

– Я говорю тебе точно, уважаемый Муртаза! Сююмбике давно перестала хранить верность покойному Сафе!

– Что значит давно? Когда давно? – переспрашивал собеседник.

– Она отдавалась его сыну Мубараку еще при жизни Сафы-Гирея! И после смерти, когда великий Сафа еще не был погребен, Мубарак брал ее, когда хотел.

– Послушай, бек! Я не ослышался? Ты это о царице Сююмбике сказал? – переспросил сидящий слева.

– Да, уважаемый! Я знаю распутный характер Сююмбике. Да ее многие… знают! – продолжал Рашид. Вокруг стало тихо. Еще один гость с дальнего конца стола выкрикнул:

– Не страшно тебе порочить царицу, бек! За такие слова ты ответишь!

– Я говорю правду, дорогие гости! – Рашид приподнялся с места, чтобы все его видели. – Мне странно ваше удивление, некоторые, наверное, проспали со времен благословенного Сафы в своих прекрасных деревнях и аулах. Сююмбике отдавалась сыну Сафы, отдавалась арскому князю Епанче, водила к себе стражников одного за другим. Да вся мужская половина дворцовой прислуги обсуждает большие достоинства Сююмбике в сладком деле! – сказал Рашид, слащаво усмехаясь и показывая неприличное движение.

– Врешь, свинья! – поднялся молодой крепкий татарин.

– Вранье! Собачий лай! – раздалось вслед за ним в разных концах стола. Атмосфера уже была накалена.

– Не горячитесь, достойнейшие люди! – поднял руку Рашид. – Я не понимаю, почему всех так интересуют эти липкие подробности. Но если уж интересуют, давайте спросим у самой Сююмбике. А, вот и она, пришла поприветствовать собравшихся на праздник, как вовремя!

И действительно, по ступенькам, ведущим с городской стены прямо на Арсенальный двор, спускалась дама. Посвященные знали, что из особого зала мечети, куда пускали в виде исключения женщин послушать проповедь сеида, можно было пройти на боевой ход, а оттуда спуститься по лестницам в Арсенальный двор или на улицу, чтобы не пересекаться с большими толпами мужского населения. После окончания проповеди по приглашению людей Шах-Али Сююмбике пришла поприветствовать гостей города.

– Я рада пожелать здоровья и благоденствия всем верным людям, которые составляют ум и силу нашего народа, его душу и память о предках, о великих победах… – Глядя на угрюмые лица сидящих за столом, Сююмбике осеклась. Растерянность была заметна на ее лице даже сквозь легкую вуаль-паранджу, оставлявшую полностью открытыми только прекрасные глаза.

– Я вижу, праздник почему-то не весел! Как будто не в день окончания поста, а в день Страшного суда вы собрались тут! – продолжила, собравшись с мыслями, Сююмбике.

– Да, о тебе и судим! – крикнул ей монгол. – Можешь ли ты поклясться, Сююмбике, жизнью сына и волей Всевышнего, что после смерти хана Сафы тебя не познал ни один мужчина?

– А, вот хороший вопрос! – поддержал Рашид. – Вот пусть и даст на него ответ!

– А, тут камаевский прихвостень! Вот кого ты пригрел, Шах-Али! – обратилась Сююмбике нежным, но уверенным голосом к хану. – Если это самый важный вопрос, я отвечу. Не могу и не хочу клясться!