Текст книги "Грозный. Первый настоящий император Руси"

– Вы слышали? Слышали? – одновременно заорали Рашид и монгол. – Она признала свое распутство!

– Шах-Али, ты позвал нас для того, чтобы испортить праздник? Забери свои подачки! – вскочил один из гостей и плеснул содержимым большой пиалы в сторону хана. – А этого мелкого выскочку затоптать до смерти! – замахнулся на Рашида крепкий татарин, но тут же зашатался, держась за пронзенное стрелой горло. Динария и охранник, прикрывая собой царицу, быстро повели ее к выходу. Появившаяся вдруг из арок крепостной стены сотня касимовцев с обнаженными саблями начала рубить гостей так буднично, что даже Шах-Али поначалу ничего не понял. Кровь забрызгала стол и угощения. Немногие смогли защищаться, у девятерых оказались под одеждой длинные кинжалы, какое-то время спина к спине они, окровавленные, противостояли нукерам шаха. Тогда двое лучников, удобно расположившись на крепостной стене, стали протыкать несчастных стрелами, не целясь в голову и грудь, то есть калеча, но не убивая сразу.

За стенами Арсенального двора люди, конечно, слышали крики, ругань и стоны. Достойные старики, возвращавшиеся из мечети, укоризненно качали головами: «Неужели Шигалей даже в такой день напился и устроил непотребное? Ай-яй! И это за забором от площади Соборной мечети! Ах, алла!»

Тут распахнулись ворота и из Арсенального на улицу вывалились несколько еще живых, израненных гостей кровавого пира. Мостовая между Ханским дворцом и Арсенальным двором стала местом последнего акта трагедии. Касимовские головорезы хладнокровно догнали и повалили лицом вниз несчастных, уселись на спины.

– Шигалей – шайтан, никто такой жертвы в Байрам не делал! – успел прокричать один из казнимых, после чего ему, как и всем остальным, оттянули голову назад и медленно перерезали горло. Праздничный народ Казани стоял как пораженный громом. Люди переводили взгляды с удаляющихся не спеша касимовцев на кровавые ручейки, стекавшие в сторону Тайницкой башни.

– Ну все, мурза Камай! Теперь дни Шигалея в Казани сочтены! – сладко улыбаясь, обнимал пиалу Рашид, и сидящий напротив монгол со степными глазками кивал в ответ. – Да и Сююмбике, твоя обидчица, ненадолго его пересидит!

Камай молча слушал и довольно потирал себе щеки, глядя из окна своей белокаменной палаты на уток и маленьких утят в розово-закатной воде вечернего Булака.

Казань недоступна

Мощные носовые ребра парусных судов, которые позже назовут форштевнями, тихо резали утреннюю рябь Свияги.

– Здравствуй, Федечка, друг золотой! – закричал Сергуля еще со струга, на котором он вместе с дедом, сотником Василием и десятком стрельцов подходил к высокому берегу. Сидящего на бочонке послушника Федора в черной рясе и клобучке он заметил еще с середины Свияги. Спутать фигуру товарища, принявшего с ним хоть и неуклюжее, но вполне боевое крещение, мальчик не мог, несмотря на толпившихся рядом людей, в которых по одежде и широкоскулости можно было различить черемис и прочих лесных людей.

– Сергуля, слава Богу, приехал! – замахал рукой Федор. Второй послушник, Петя, с готовностью подбежал и, измочив в воде полы рясы, начал помогать подтаскивать струг к приколу. Поприветствовав Петра, Сергуля побежал к другу. Федор сидел, радушно раскинув руки в стороны.

– Здравия тебе, дружише! – Сергуля обнял по-братски монашка. – Как тут у вас дела? Много ли сыроядцев уже окрестили?

– Дела идут, по сотне, по полторы за день приходят к святому крещению! – отвечал с чистой улыбкой Федор.

– Что значит «крестим»? Ты не спеши, малец, с оговорками! – проворчал старец Макарий, идущий навстречу Александру Ивановичу и Василию, выпрыгивающим из струга на песок. – Мы с послушниками только помогаем сделать прямыми их пути к Господу, а принять его сердцем могут они только сами! Ну, здравствуй, Александр Иванович!

– Поклон тебе, отец Макарий! – поклонился в пояс Молога, а после заключил старца в объятия. – Ишь, как споро у вас тут все идет, без заминок.

– Заминки нам допускать нельзя, коли люди стремятся к истинной вере. Обряд совершаю каждый день, в реке, как в Иордане, принимают они крест на себя, жизнь вечную для души обретают. А послушники мои перепись ведут, записывают имена после как крещение произойдет. Имена дают по дням, по святцам. Сегодня Наум, Фома, Лукьян, Афанасий. А вот фамильные прозвища… У них же не было отродясь фамилий, так, клички, которые и повторить-то – язык сломаешь. А мы делаем строго: который записался у послушника Петра – тот отныне Петров. Кто у послушника Федора – Федоров.

– Да, это даже очень благостно выходит! – встрял в разговор старших Федя. – Вот стоит черемис, пришел каким-то Кочергашей. А идет домой уже – Наум Федоров!

– За благословением мы к тебе, отец Макарий! – сложил лодочкой руки Василий и припал к руке монаха. – На Казань плывем, так благослови на дело трудное, дабы возвратиться в целости.

– Не спеши, воин. Благословлю, истинно. Для какой нужды плывете в змеищное логово?

– Мне как мастеру осмотреть стены крепости князь велел. Как башни стоят, другие рубежи, подходы-подъезды. Дело такое. Гостили в Свияжске-городе казанские беки, вроде как с князем нашим поладили да с царевым ближним – Адашевым. Войти в Казань решено миром. Первыми тремя стругами идем мы, люди маленькие, мастеровые и стрелецкие. С нами татары казанские, и вот эти беки-вельможи. А за нами уж бояре да дети боярские, и Адашев во главе. На многих стругах пойдут, вам видно будет.

– Может, оно миром-то все и сладится, дай-то Бог! – перекрестился Макарий.

– Поживем – увидим! – сказал Молога и глазами поискал место, где тут уместно было бы закурить. Монашеская заимка за несколько недель выросла в небольшую обитель, которую многие в округе уже нарекли Макарьевской пустынью. «Чтобы не гневить Макария, курить придется поодаль», – подумал мастер, нащупывая в кармане верную трубку.

– Ты что же, здоров ли? – спросил Сергуля у Федора, которого ранее непривычно было видеть сидящим на одном месте.

– Да здоров, не пожалуюсь! – ответил жизнерадостно монашек. – Только нога вот левая чешется, как раньше, когда была! Днем-то забудешься бывало, а по ночам спасу нет!

– Куда ж нога твоя подевалась? – изумился Сергуля.

– Так вспомни, как мы с тобой на дворе-то в Бишбалте спасались. Хватил меня старик по ногам лопатой. Одну-то залечил, только не гнется пока. А вторая как на тряпочке болталась. Отец Макарий мне сам ее и отрезал. А вот какую мне ногу столяр сочинил! – Федор приподнял полу рясы и показал аккуратно заправленный штаниной обрубок с пристегнутой к нему кожаными ремешками баклашкой. У Сергули от этого зрелища перехватило дыхание и похолодело где-то в глубине живота.

– Федя… милый друг! – только и смог он промолвить.

– Да ты не пугайся, Сергуля, я уже учусь ходить! Деревянных дел мастеров-то много, кто тросточку сделал, кто вот часть ноги. Все хорошо, слава Богу!

С тяжелым камнем на душе Сергуля помогал грузить в струг икону, которую нужно было внести в Казань при торжественном входе. Совесть болела за то, что сам подбил друга на ту вылазку, а теперь вот так обернулось. Но поделать с этим было уже нечего. Суда, развернув паруса, продолжили нарезать по волнам свой путь и вышли на Волгу. Где-то впереди была Казань.

Темневшие благородным дубом стены и башни большого города стали видны, как только корабли начали сворачивать с фарватера Волги к устью Казанки. Две возвышенности формировали основу широкой панорамы. Одна из них, Зилантова гора, стояла, поросшая корабельными соснами. Вторая, по дальнюю сторону Казанки, была застроена крепостью и главными городскими постройками. Выделялись из общего силуэта, собственно, три главных здания. Мечеть Нур-Али, крупное каменное здание с двускатной крышей, лишенное каких-либо архитектурных излишеств, кроме узких стрельчатых окон на плоских стенах. Всем своим видом мечеть Нур-Али, замыкающая северную бровку крепостного холма, свидетельствовала о готовности служить цитаделью на случай любой осады. Она была бы в точности похожа на средневековый донжон в середине замка европейского рыцаря, если бы не прижатый к ее стене кряжистый минарет, сложенный из камня сужающимся кверху цилиндром. Стоящий рядом ханский дворец, напротив, был украшен настолько, насколько каждый из следующих один за другим его хозяев могли и хотели превзойти предыдущего. С Волги были видны силуэты четырех серых куполов разной высоты, каждый из которых покоился на поясе, прорезанном многочисленными арочными окнами, отчего казались легкими, несмотря на внушительные размеры. Стены главного этажа дворца, где, по-видимому, размещались правители Казанского ханства со своими семьями, выглядели как ряд крупных стрельчатых арок, простенки между которыми были чуть вдавлены внутрь нишами. Первый этаж дворца лишь угадывался по более крупным членениям арок, большинство из которых было скрыто другими строениями. Южнее дворца стояла новая Соборная мечеть – украшенное дорогим камнем кубическое здание с четырьмя минаретами по углам. По бокам к основному кубу примыкали небольшие пристройки, купола которых были закручены тяжелой спиралью на манер чалмы. Главный восьмигранный купол мечети, царивший над городом, был похож на готовый вот-вот раскрыться бутон циклопического цветка и переливался на солнце синими, зеленоватыми и золотыми бликами. При этом купол хоть и был огромным, но казался легким потому, что покоился на барабане из мелких пружинистых арок, пропускающих свет внутрь молельных залов.

Подходящие к берегу струги встречал отряд казанской гвардии и десяток слуг мурзы Чапкына Отучева с запасными оседланными лошадьми.

– Что-то не видно вельмож казанских! Так ли подобает встречать ближних людей русского царя?! – воскликнул Василий невольно. И тут же начал раздавать указания своим стрельцам. – На пристани оставим два десятка под твоим, Илья, началом. К подходящим и выгружающимся князьям-боярам никакому местному людишке подойти не давать! Попрошаек гнать в шею, от них тоже лихо бывает. Остальные со мной. Идем к воротам, встаем по сторонам. Когда проходят царские люди, смотрим тако же, чтобы к ним ни одна мышь не проскочила. За ними входим в крепость, оставляя у ворот еще два десятка. Это будет за тобой, Иван!

– Тебя не удивляет тишина, Вася? – спросил делово Молога. – Ставни у многих домов затворены. Дети чумазые по улицам не снуют, людей мало. Совсем нет людей.

– Иваныч, ты примечай чего тебе князьями-боярами наказано, башенки там свои смотри. И Сергульку ни на шаг не отпускай, будьте со мной, где-то взади.

– Ну-ну, командуй, Василий! – сдвинул брови Александр Иванович, жестом показав Сергуле обойти его назад и встать там за спиной. Две неплотные цепочки стрельцов, как и расставил их Василий, выстроились от пристани до нижних ворот крепости, образуя коридор. С кораблей уже сошли на берег Алексей Адашев и Семен Микулинский в сопровождении стремянных, хлопочущих у привезенных по Волге же коней. Вскакивали в седло и выстраивались в парадный строй дети боярские – крепкие двадцатилетние воины в легких доспехах, называемые «боярскими детьми» только из принадлежности к древним родам. Вперед строящейся колонны поставили двух крещеных черемисов, держащих хоругви с ликами Иисуса и Пресвятой Богородицы, в середине приготовились к шествию крепкие мужики из Медведкова, державшие бережно широкоформатную икону Троицы в тяжелом окладе. Главного во всей этой многочисленной делегации – Алексея Адашева – тоже напрягала пустынность прибрежной Казани и отсутствие всяких признаков встречающей стороны.

– Мурза Аликей! – обратился Адашев к стоящему рядом конному Аликею Нарыкову. – Не сочти за труд узнать, по какой причине Шах-Али не только сам не встречает нас у ворот, но и не выслал хоть каких-то своих людей для приветствия?

– Рад служить, я ждал этой просьбы! – усмехнулся в тонкие усики мурза Нарыков и, отрывисто крикнув что-то по-тюркски своим охранникам, в их сопровождении поскакал в сторону ворот.

– Двинем потихонечку и мы, князь Семен! Трогай! – махнул рукой Адашев, и колонна медленно, с первых рядов, начала ползти в сторону крепости. Когда первому, пешему, ряду оставалось до Тайницких ворот каких-то две сотни метров, навстречу выехал Аликей Нарыков.

– Хан приготовил встречу у Тюменских ворот! Досточтимый Алексей, князь Семен, поворачивайте ход направо, через площадь! – прокричал мурза еще издали и тут же повернул обратно в город. Ход колонны застопорился. Со стороны торговой площади Ташаяк послышался истошный лай и визг собак и глухой шум, как начинает шуметь лес перед бурей. К стрельцам выскочил невесть откуда взявшийся оборванный, с голой грудью и босой человек, заросший скомканными волосами настолько, что черты лица его лишь угадывались.

– Они идут! Они идут! К реке, назад! – кричал человек хриплым голосом и делал руками жесты, будто толкал русскую процессию от себя.

– Это что за юродивый? А ну сюда его! – скомандовал Василий. «Юродивого» хватили с двух сторон за руки и за плечи и повалили к ногам Василия.

– Чего мутишь?! – схватил его Василий за бороду и приподнял к себе.

– Идут! Окрестные на Казань! Громят! – захрипел оборванный.

– А ты кто?

– Я костромской… я Гаврила, полоняник. Четыре года тут, на амбарах, груз ношу. Хозяева утром еще все покидали и в крепость подались. А мы, рабы, разбрелись. Старшой, они заперлись, не пустят вас, назад надо… – прохрипел «юродивый» и, вырвавшись из рук Василия, побежал прихрамывая в сторону Казанки.

– Много их? – крикнул вдогонку Василий, но, обернувшись в сторону площади, понял, что на Казань пришло нашествие. Несколько тысяч вооруженных палками, вилами, а кто и саблями, как разливающаяся в половодье вода, заполняли пространство переулков, текли вдоль рва и стены. У некоторых в руках были факелы.

– Ребятушки, в цепь, встречай гостей! Сомкнись! Сомкнись! – закричал своим Василий, и его стрельцы, сошедшись плотнее, выставили в направлении наступающих бердыши и пики, очень скоро превратившись в небольшой островок среди бушующего людского моря.

– Князь Семен! Командуй отступать! – крикнул Адашев и сам начал разворачивать коня обратно к пристани, так как агрессивное преимущество толпы было просто очевидно.

– Отступать от этих?! Нет! Руби черноту, детушки! – рыкнул Микулинский и с обнаженной саблей ринулся в гущу, за ним в бой пошли и дети боярские. Толпа наседала с ревом и криками. Колонна русских, готовившихся к мирному въезду в Казань и совсем не ожидавших такого поворота, распалась на две части. Первая кучка бойцов, которой в этом гвалте и хаосе пытался еще командовать Василий, жалась к городским воротам, отмахиваясь, как это возможно. Вторая, несмотря на смелость князя Микулинского, который в итоге рухнул в толпу вместе с конем и был с трудом отбит своими, отступала к кораблям. Упавших или отставших ждала гибельная участь. Некоторых стрельцов и боярских детей уже подняли на вилы, иных просто зверски топтали и забивали палками. Только выстроенный заранее у кромки воды отряд стрельцов с пищалями, грянувший несколькими залпами по надвигающейся на берег толпе, приостановил лавину и позволил погрузиться на струги уцелевшим людям Адашева вместе с ним самим и князем Микулинским и отчалить к Волге. Стрельцы же Василия, а с ними мастер Молога, Сергуля, черемисы с хоругвями[3]3
  Религиозное знамя с изображением Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы или святых, используемое во время боя или крестного хода.


[Закрыть] успели ввалиться в Тайницкие ворота до того, как опустилась крепостная решетка. Городская стража пыталась отгонять мятежников от ворот редкими выстрелами из луков. Толпа, растекаясь все больше по городскому пространству, заполняла посад шумом, треском и криками.

– Выходи, Шигалейка-пес! Урусский приблудок, убирайся в свою Рязань! Касимовских на вилы! – кричали столпившиеся у ворот люди, некоторые метали из кустарных пращей камни по бойницам крепости, однако активного штурма не предпринимали.

– Ну что, Василий! Зря ты мне тогда на Свияжске лошадку не одолжил! Жадный, да? – услышал Василий чей-то голос с тюркским оттенком и поднял глаза. Перед ним на коне сидел мурза Аликей Нарыков со своей неизменной играющей улыбочкой. – Командуй-ка, стрелецкий начальник, своим людям. Пусть бросают оружие, пока вас не выдали туда, за ворота!

– Не нас там хотят, а Шигалея! – угрюмо ответил Василий.

– Там разбирать не будут, народец-то из аулов привалил не робкий. Порвут. Храбрые стрельцы, за ворота забились! – продолжал усмехаться Нарыков. – Не медли, Василий, командуй!

Стоящие вокруг стражники окружили со всех сторон кучку русских бойцов и направили на них копья. Башня и открытая галерея мечети Нур-Али ощетинились стрелами, готовыми сорваться в лицо и тело каждого из побитых стрельцов. Василий махнул рукой и глухо отдал приказ: «Стрельцы! Сабли в горку!»

– Сотника, старика и мальчишку заберу себе я! – заявил оказавшийся вдруг за спиной Нарыкова мурза Камай. Аликей даже вздрогнул от его внезапного появления и невольно взялся за рукоять кинжала. Камай подошел совсем неслышно, позади него стоял ставший в последнее время постоянным спутником Рашид-бек и семь-восемь пеших охранников.

– Сотник, старик и мальчишка пойдут в Тюменскую башню до решения правителя! Остальных тащите к Арсенальным воротам и отдайте Шигалею. Пусть это будет его занозой! – ответил заносчиво Нарыков.

– Ха, то есть правитель это не Шигалей? – с издевкой спросил Рашид.

– Ты это первый сказал, Рашид! – ответил Нарыков.

– Но все так давно думают! Не ссорьтесь, сыны ислама! Наш верховный правитель нам хорошо известен и имя его свято! – воздел руки к небу Камай.

Умелые мускулистые бойцы крепостной стражи тем временем ловко накинули стрельцам на шеи веревки и начали связывать их с руками за спиной. Василия, Мологу и Сергулю толчками оттеснили в сторону и, связав лишь за руки, в одну линию друг за другом повели вверх по улице.

– Ты же приплыл осмотреть Казань, мастер! Смотри, наслаждайся! – крикнул вдогонку довольный Аликей Нарыков, давая возможность лошади погарцевать под ним.

Александр Иванович ничего не ответил молодому наглецу. Он только что заметил, что город, по которому их вели, был заполнен людьми, семьями. В воздухе висел какой-то всеобщий приглушенный стон и тяжелый запах. На мостовой, на парапетах мечетей, на площади возле ханского дворца сидели матери с грудными младенцами, рядом копошились дети постарше. Мужчины, черные от бессилия, тупо переваливали с места на место тюки со скарбом, пытались найти место для коровы или лошади, которых привели с собой как самое дорогое. Кто-то хрипло просил пить. У водоразборного фонтана толпились люди, скрябая ведрами и ковшиками по дну его чаши с такой отчаянностью, что вода не успевала там набираться. Сквозь скопления людей, укрывшихся в крепости с самого утра от нашествия, с грубостью, свойственной недавно наделенным властью вчерашним крестьянам, проталкивались туда и сюда небольшие вооруженные отряды. Картину дополняли мухи и слепни, привлеченные запахом и пометом скотины.

– А народу-то тоже досталось, видел, Василий?! – крикнул Молога идущему впереди сотнику. – Здорово, видно, досталось казанским от деревенских бунтарей. Все тут в куче бы так просто не толпились.

– А нечего было своих ханов менять каждую весну. Нечего было царю нашему перечить – щас бы по домам были! – отвечал Василий.

– Вот ты тоже, Вася! На все у тебя ответ готов. Да кто же народ-то спрашивает? – покачал головой Александр Иванович. – Какого хана дали, под таким и живи как можешь.

– Ниче, небось радовались, когда наших тут порубали год назад, вот теперь не до радости!

– Ты, Василий, судишь как государев человек, который на всем готовом живет. А людям что в Казани, что в Муроме одного надо: чтоб деток накормить, копеечки заработать.

– А что Муром-то?

– Ну к слову Муром пришелся.

– Дедуля, а нас не в темницу? В сказаниях писано, что басурманы православных по ямам да темницам держат! – вступил в разговор Сергуля. – А башня – это же лучше темницы, да?

– Всякие башни бывают и всякие темницы. Сергуля, ты не бойся. Нас не тронут, отпустят! – как бы успокоил мальчика Молога, а у самого защемило сердце от тоски, что внук его, единственный родной в мире человечек, идет и не видит того зловещего оскала, что нависает над ними сейчас.

– Щево кричищь?! Тихо иди! Сюда иди! – незло прикрикнул пожилой стражник в плетеном кожаном доспехе и толчком древка копья придал каждому из троих по очереди направление к Тюменской башне.

А сокровища – где?

Совет дивана в Белой палате ханского дворца в этот раз проходил довольно необычно. Вместо одного трона, предназначенного для маленького Утямыша, стояло два. На втором сидел, вернее ерзал, пытаясь поудобнее пристроить свое куцее тело, Шах-Али, охраняемый десятком касимовцев. Сююмбике, все так же обычно молча, опустив глаза, стояла за троном своего сына. Вельможи, приближенные к верховной власти, стояли обособленной кучкой, а не сидели на топчанах и скамьях, как обычно. Пустовали дальние места, которые обычно занимали лесные князьки и не входящие в ближний круг беки, потому что многие из них перешли на сторону Москвы, некоторые уже приняли православие и за советом ездили совсем в другое место. Не было крымцев и астраханцев, не было ногайского хана Юсуфа, так как дальние подступы к Казани были перекрыты русскими заставами, а сама Казань была окружена бунтующими. Участие в совете не было такой весомой причиной, чтобы ради этого прорываться в Казань с тяжелыми боями. У окна, с показным безразличием подбоченясь, в одиночестве стоял князь Епанча. Как удалось ему прорваться в окруженную Казань, оставалось загадкой, впрочем, это никого не могло удивить. С балкона, выходящего в зал, за происходящим наблюдал сиятельный сеид Кул-Шариф. Первым взял слово мурза Чапкын Отучев.

– Нас, влиятельных и родовитых людей Казанской земли, оскорбляет положение, в котором оказалась наша Северная Мекка – Казань! Наследник Сафа-Гирея младенец Утямыш с сиятельной эни Сююмбике не способен править и защищать страну ни от угрозы внешних врагов, ни от червей измены внутри. Навязанный нам московским царем Иваном хан Шах-Али не выполнил ни единого обещания. Убил много мужчин – благоверных мусульман, обесчестил и позволил обесчестить много женщин, довел беков до разорения, а народ до голода и бунта. Прошу всех внять разуму, чести и учению пророка Мухаммеда и выгнать Шах-Али из Казани!

– Не боишься ли, мурза, что царь Иван Васильевич накажет за такое небрежение его мирными наказами?! – возразил было Шах-Али.

– Ты называешь миром, что нас, как волков, обложили со всех сторон? Что все наши корабли сожжены русскими, что луга, поля и охотничьи угодья отобраны, это мир?! – воскликнул карачи Булат Ширин, приблизившись к трону так, что даже касимовская стража сомкнула копья. – Может, пойдешь к народу за стены? Может, объяснишь, за что ты на званом пиру убил людей? Лучших людей? Там собрались их родичи, выйди к ним, Шах-Али! – продолжал обличать хана мурза Отучев.

– Не я их убивал! Все подстроил этот… такой маленький… ну он послом бывал на Москве у нас! – Хан Шах-Али заметно нервничал, вытирал пот со лба трясущимися руками. – Они там за стеной хотят в царицы Сююмбике! Из-за нее и вышла бойня, пусть идет к ним!

– На Москве – у нас! Посмотрите на этого хана, на Москве! – перешел на крик Булат Ширин. – Ты определись, что для тебя «у нас»! Когда тебя народ встречал с надеждой, ты ответил людям бесчинством и насилием! А теперь за юбку решил спрятаться!

Совет перешел бы в окончательную ругань, если бы всех не прервал мурза Камай.

– Думаю, почтенные мусульмане, что хан Шах-Али совсем потерял для нас интерес после того, как было сорвано русское посольство. Алексей Адашев, приближенный царя Ивана, едва не погиб. Не думаю, что царь пожалует Шах-Али за то, что перед его посольством захлопнули ворота. Посмотрите на этих трех русских!

На середину зала вывели изрядно утомленных Василия, Мологу и Сергулю. Все расступились кругом и с интересом смотрели на пленных. Стоявший у окна Епанча нехотя и лениво взглянул на связанных русских и вздрогнул, как будто молния прошла через все его атлетическое тело. Он оттолкнул стоявших перед ним двоих беков, стремительным барсом кинулся к пленным и заставил себя остановиться в сажени от них. Епанча стоял как вкопанный и переводил взгляд с Александра Ивановича на Сергулю и обратно. Молога стоял прямо и смотрел куда-то поверх голов, Сергуля вообще не понимал, что происходит, смотрел с изумлением на великолепный зал и облизывал обветренные губы, явно тяготясь веревкой на руках.

– Что с тобой, арский князь? Ты чем-то удивлен? – усмехнулся Камай.

– Нет, не то чтобы… просто… – Епанча смутился и понял, что его поведение кажется странным. – Просто я не думал, что мы воюем с детьми и берем их в плен, достойно ли это?

– А где тут дети? – продолжал Камай. – Этот молодой подмастерье вместе со своим дедом, известным мастером Мологой приехал, чтобы осмотреть укрепления Казани. Это называется миром, почтенный Шах-Али? Мирные ли это намерения, высматривать, как разрушить наш славный город? Я, конечно, не имею отношения к пленным, их взял мурза Аликей Нарыков. Но смею высказать мнение. Нужно, чтобы Аликей дознался у них о целях, планах. А также о секретах, с которыми выстроена Свияжская крепость. Где там ходы, источники, броды и лазы. Ведь дознаешься, Аликей?

– Они не скажут! – отозвался Аликей Нарыков.

– А ты примени ум и хитрость! Если бы был один, то да, сложно. А их ведь трое. Когда одного начинают допрашивать с пристрастием, с приспособлениями, остальные могут быстро передумать и все выложить! – со сладостью в голосе сказал Камай.

– Я не палач, это не ко мне! Ищите других дознавателей! – презрительно громко сказал Нарыков.

– Старый мерзавец! – процедил Епанча тихо, но с такой хорошей дикцией, что Камай его прекрасно расслышал.

– Ну хорошо, если совет поручит, то у меня есть доверенный человек. Он проведет дознание и все доложит!

– Совет разрешает провести дознание и доложить! – сказал Чапкын Отучев. – А также совет решает, что править до призвания нового хана будет правительство из самых уважаемых мурз. Еще совет решает послать послов к Астраханскому ханству и призвать на ханство смелого и решительного Ядыгара.

– Вопрос остался только один! – возвысил голос Булат Ширин. – Кто выйдет к народу за стены и успокоит бунт? Ждать более нельзя, не хватает пищи и воды, мы все скоро погибнем от болезней и заразы!

– К моему народу выйду я! – как будто с самого неба прозвучал голос молчавшего доселе сеида Кул-Шарифа. – Объявите о намазе возле Елбугиных ворот. Мурза Камай, подойди ко мне. А остальных: да благословит Всевышний!

– Я у твоих ног, досточтимый учитель! – Камай, прибежав по лестнице на балкон, упал перед сеидом на колени и склонил голову.

– Встань, мурза! Когда дознаетесь у пленных о чем-то важном, сообщи мне первому. И еще. Мне кажется, Сююмбике тяжело переживает отлучение Утямыша от власти и может этого не пережить. Вдруг с ней что-то произойдет. А ведь хранительницей казанских сокровищ она является до сих пор. По завещанию покойного Сафы хранители сокровищ, как цепные псы, не допускают к ним никого, даже меня, не говоря об этом несчастном хане. Нужно подумать об этом, Камай.

– Да что с ней может случиться? – развел руками Камай. – Хотя… правильно ли я понял, сиятельный?

– Аллах велик, все, что случится – случится по его воле!

– Аллах велик! Я все понял! – Камай поклонился еще ниже и почти распластался по мраморному полу.

Поздним вечером того же дня в дверь спальни Сююмбике осторожно постучала Динария.

– Госпожа, прости, дело срочное! – услышала Сююмбике, накинула шелковый китайский халат и отворила дверь.

– Входи, милая! А мне сегодня не уснуть. После такого сборища лживых людей и грязных речей душа не знает покоя.

– Знала бы ты, моя царица, что душа твоя могла бы сегодня вообще отлететь к ангелам – тогда бы точно глаз не сомкнула! Позволь мне запереть дверь.

– Конечно, дитя мое! О чем ты?

– Смотри, царица. Это для тебя! – Динария достала из внутреннего кармашка маленький флакончик с пробочкой и поставила на прикроватный столик. – Это дал мне Рашид-бек, бывший ханский посол в Москве. Он весь вечер меня склонял к себе. Потом пугал страшными казнями. Я дала согласие подлить эту гадость в твою воду и еду. Знаешь, кто самый страшный враг Казани и нашей веры? Ну страшнее нет! – Улыбка Динарии светилась в отблесках масляных ламп.

– Моя милая девочка! Тебе не простят, что я не умерла. Сколько времени дали тебе на страшное дело?

– Через пять дней мурзы должны убедиться, что тебя нет. Это должна увидеть охрана сокровищницы и пропустить их в тайники.

– Пять дней, пять дней, – в задумчивости произнесла Сююмбике. Лицо ее затуманилось какой-то внутренней болью, изгиб бровей стал каким-то острым. – Они совсем не боятся, нанимают в убийцы верную служанку. Или нервничают и торопятся? А что ты так светишься? Говори, Динарочка, что еще?

– Вот что еще, госпожа! – Динария расстегнула две верхние пуговки расшитого серебром жилета, покопалась в его подкладке и достала небольшой свиток, перевязанный толстой шелковой лентой и запечатанный. С поклоном передала бумагу Сююмбике. – Я буду за дверью, госпожа! Я буду ждать указаний!

– Не уходи, девочка. Посиди со мной! – сказала Сююмбике и начала возиться с печатью, а сломав ее, стала разворачивать письмо. – Знаешь, что мне нравится в тебе, Динария?

– Что, госпожа?

– Ты умеешь не переходить границы почтения, даже когда я с тобой слишком откровенна. Ты умеешь молчать даже в том случае, если догадываешься о большем, чем тебе положено. Умница.

– Я выросла в твоем доме, госпожа, мне ли быть другой! Читайте, прошу! А я помолчу, как положено!

Девушка и впрямь была умна и корректна. Она старалась делать вид, что разглядывает лежащие на столике бусы и колечки, жемчужные подвески и не замечает, какая гамма чувств владеет сейчас ее госпожой. Как у Сююмбике намокли ее огромные черные глаза, как бережно ее пухленькие губы повторяют беззвучно каждое слово письма, как сбивается ее дыхание и на щеках приливает такой персиковый румянец, которого невозможно достичь никакими арабскими пудрами. Поистине, настоящий слуга не должен видеть, как его господин проявляет слишком человеческие чувства, и Динария следовала этому правилу, понимая его инстинктивно.

– Динария, милая! – сказала, не поворачиваясь к девушке лицом, Сююмбике. – Единственным верным своему слову человеком мне видится князь Епанча. Найди его и попроси прийти. Сейчас, как только возможно быстро!

– Я уже искала его, госпожа. Просто почему-то подумала, а вдруг он будет нужен. Его воины раскинули два шатра на берегу Казанки, а где их командир, не знают.