Текст книги "Грозный. Первый настоящий император Руси"

– Не волнуйся, царица! – поклонился стоящий посреди двора седой слуга Хафиз. – Хан Утямыш уже на своей половине, с наставником. А тот бек, который пришел с… другим беком, он ушел.

Во внутренний дворик вбежали десяток бойцов дворцовой охраны с полуобнаженными саблями у поясов. Епанча тем временем помог Камаю подняться, сунул ему в негнущиеся руки пояс с саблей и, поддерживая, вывел во дворик.

– Помогите уважаемому человеку найти выход на улицу! – скомандовал он охранникам. Сююмбике подтверждающе кивнула, и Камай в сопровождении вооруженных людей, сгорбившись, удалился.

– Как ты узнал, что мне нужна помощь? – спросила тихо Сююмбике, осматривая порванный рукав своего платья, когда они остались во дворике одни. – Ведь мы почти незнакомы. Ах, да! Скачки! На сабантуе я тебя видела!

– Царице Сююмбике незачем знать всех скромных князей ее обширной земли, это мы почитаем и любим нашу царицу и ее царственного сына! – с легким поклоном, приложив руку к сердцу, ответил Епанча. – Все просто. Я задержался на совете в мечети у Кул-Шарифа, а когда вышел на улицу, как раз напротив главного входа в твой дворец, увидел, как твой слуга машет руками и что-то втолковывает охране. Я просто оказался немного быстрее их.

– Значит, это Хафиз позвал на помощь? Но откуда он знал..?

– Хороший слуга знает наперед все опасности, подстерегающие хозяина, ну… хозяйку! – засмеялся Епанча.

– Сотник дворцовой стражи сегодня же ответит мне за такую службу! – сдвинула черные брови Сююмбике.

– Не наказывай никого, царица! И не хмурься, ты так красива, когда улыбаешься!

– Тут разучишься улыбаться вовсе! – вздохнула Сююмбике и лучезарно улыбнулась.

– Нет, тебе, прекраснейшая, это не грозит! Как мне не грозит разучиться наживать себе врагов! Береги себя и сына, царица! – Епанча еще раз поклонился, повернулся и уверенно зашагал к выходу.

– Но… но зато ты знаешь, что у тебя сейчас появился друг! – крикнула вдогонку Сююмбике без уверенности, что лучший воин Казанского ханства ее услышал.

Приплыли

Сергуля стоял на носу второго струга, входившего в устье реки Свияги. Была середина мая, и на северных склонах Услонских холмов еще лежал снег, но ветер, смешанный с дымным запахом от пала травы, был уже приятным, даже ласковым. После долгих осенних и зимних месяцев, проведенных на строительстве бревенчатых сооружений под Угличем, почти вслед за ноздревато-серыми льдинами, по большой воде отправились вниз по Волге подмастерья и рабочие Александра Ивановича Мологи. За их судном шли бревенчатые плоты – будущие первые башни и церковь на Круглой горе. На первом струге, шедшем под прямым парусом, силуэтами выделялись статные фигуры князя Серебряного и его верного богатыря Фуфая. С ними, Сергуля точно знал, плывет монах Макарий из Троице-Сергиевой лавры, а с ним два молодых послушника – почти ровесники Сергули, Петя и Федя. На третьем струге, плывшем позади, в полный рост стоял мурза Аликей Нарыков, и весь корабль этот, включая гребцов, был заполнен вооруженными казанскими татарами, состоящими на службе в Москве.

Струги подходили к самому пологому месту Круглой горы, единственному пятачку, где можно было выйти на землю во время половодья.

– Хорошо, деда! – протянул Сергуля, не узнающий и, в то же время, узнающий свияжские места.

– Чего же хорошего? – отвечал Молога, нахмурив брови. – Мужиков на берегу мало! На горе кусты да перелески торчат, бугры не сровнены! Это ж мы не успеем к приходу больших плотов!

– А я не про то, дедуля! Вокруг-то хорошо! Вспомнить, как тут зимой давешней было – жуть же берет! А сейчас – тепло, водица вокруг, гора Круглая – что остров в окияне! Ой, смотри, дядя Вася на Маруське по берегу гарцует!

На берегу и правда стрелецкий сотник Василий, готовый к встрече князя, одной рукой давал указания, другой держал под уздцы свою рыжую кобылу. Рядом прядали ушами и подергивали лоснящимися в закатном солнце спинами два оседланных вороных мерина для князя и для ожидавшегося хана Шах-Али. Первым на берег, вернее, в мелкую воду легкого прибоя, выпрыгнул Стрижок, который стосковался в дальней дороге. Сергуля упросил деда не оставлять пса в Угличе, и теперь Стрижок, тряся висячими ушами, был вполне доволен и вился под ногами.

– Здравия желаю, княже! – воскликнул Василий, вытянувшись в струну у морды своей лошади. Князь Серебряный, спрыгнувший на берег, не ответил на приветствие, а быстро вскочил в седло и, уверенно причмокнув и тронув коня стременами под бока, начал подниматься вверх по склону, давая по ходу указания Фуфаю, оседлавшему второго мерина.

– Здоров, Александр Иваныч! – шагнул навстречу спускающемуся мастеру Василий. – Здорово, Сергулька!

– Здравствуй, Василий! – ответил Молога. – Как добрались?

– Так мы от Нижнего с полком Серебряного шли на Васильсурск, потом прямиком на Медведково. Полк там стоит, с запасом лошадей, с пушкарями и пушками, с фуражом – в общем, как надо. Медведково не узнать! До пяти десятков изб насчитал, курами-гусями, крупным скотом разжились переселенцы-то. Мужиков сюда согнал на работы, землянки тут устроили с запасом и печь для варева, для прибывших тоже. А вы как-то?

– А мы идем по большой воде, да малыми плотами. Где сам командовал, как сбивать, что с чем – то на воду спускать, то с нами идет. Вон там! – Мастер обернулся, показывая на подходящие с заката плоты. – А что без меня пустили, то застряло у Глебова, на мелях. Пока дождались прибавления воды, потеряли три, а то и пяток дней. А ведь спешить надо!

– Спешить надо, это точно, Иваныч! – подтвердил непохожий на себя серьезностью Василий. – Вы, мастера, поспешайте за князем, он суров что-то! А я дождусь третьего струга – и за вами. Это же Шигалей-хан на третьем? Эй, на струге! Где Шигалей? – сложив руки рупором, крикнул Василий. Судно подошло довольно быстро и рядом с двумя предыдущими ткнулось в мелкую гальку.

– Мурза Аликей Нарыков с тремя десятками охраны! – представился молодой татарин с тонкими усиками, переходящими в тонкую же ухоженную бородку.

– А где хана потеряли? – не унимался Василий.

– Добрый воин! Пресветлый хан Шах-Али изволил отбыть пешим путем через Рязань. Старой дорогой на Великий Булгар. На Итиль – на Волгу должен он выйти со своим касимовским войском и полком боярина Микулина возле Тетюшской засеки. Оттуда и пойдет, как подобает хану, вступать на престол!

– Ну ясно! Шигалей пойдет на кресле сидеть, меды распивать, а воевода Семен будет его от ногайцев с тыла прикрывать! – пробурчал Василий под нос.

– Ты что-то сказал, богатырь? – окликнул его мурза Аликей. – Одолжи-ка мне лошадь, храбрый воин!

– Не одолжу! Сам на службе! Сбор на холме, поспешайте! – сказал недовольно стрелецкий сотник и направил свою Маруську в гору.

Длинный майский день уже повернул к закату, а князь Серебряный еще только начал давать указания. В кругу внимающих официальной части приказов стояли и Молога с Сергулей.

– Волею государя Московского, великого князя и царя всея Руси Иоанна! – объявил Серебряный. – Как было указано в году семь тысяч пятьдесят восьмом от сотворения мира, в феврале месяце нашим государем основывается крепость, нарекаемая Ивангород. Первым строением быть церкви во имя Святой Троицы! – Князь перекрестился троекратно. – Зодчему мастеру Мологе церковь сотворить немедля, прихода дьяка Выродкова не дожидаться. Под началом инока Макария… батюшка Петр, иди сюда. И ты подойди, зодчий. Разметить крепостным способом землю от церкви и до бровки под подворье Троице-Сергиевой лавры. Немедля огородить и стенами начать строиться здесь, по длинной стороне. Ворота дубовы ставить здесь… – князь показал рукой, – и здесь запасные. Внутри стен ладить избу для братии да учесть, что иноков и послушников больше прибудет. Для трапезы избу. Для склада зелья и ядер. Кузницу поставить за оградой, там же конюшни с левадами. С тобой, зодчий, пока все. Приступай поутру!

Батюшка Макарий! – обратился князь к святому отцу. – Поскольку грамоте разумеешь ты и два твоих послушника, бери на себя труд переписать приходящие Волгой орудия и припасы. Их будет много. Теперь ты, Фуфай, и ты, сотник, как тебя..?

– Василием кличут! – выпалил Василий.

– Ну вот, Василий. Ты бери к своей сотне еще одну сотню из моих нижегородцев, и всю Круглую гору окружить. Чтобы муха не пролетела ни туда ни сюда. Как сыроядцы заявятся, а куда они денутся – заявятся, с ними так: шаманов без вопросов топить в Волге. Кто креститься не захочет – тако же в Волгу.

– В Свиягу, князь-батюшка! Свияга тут, куда указываешь! – подсказал подобострастно оказавшийся тут лесной князек Муркаш.

– А, ты тут уже, Муркашка! – рявкнул Серебряный. – Того, кто умнее князя себя казать станет, того топить в Свияге!

– А кто милости будет просить, под руку русского царя встать – того как? – бухнулся на колени Муркаш.

– Кто добром придет, того к отцу Макарию. Я же обещал тебе той еще зимой, Муркаш. В Волге… тьфу, да хоть в Свияге покрестят вас, клички лесные свои забудете – именами благообразными нарекут. И работать, как православным заповедано, во славу Божию.

– Истинно так, – закивал головой отец Макарий. – Собери-ка ты, лесной человек, своих хоть вон там, у крутого берега на той стороне. Туда сам своих шаманов-берендеев приводи. Там глубоко должно быть, там все наказы князя Петра и исполним. А чистые душой, принявшие Бога в сердце, оттуда сюда переправятся. Верно, князь Петр?

– Вернее некуда, отец. Тут на Круглой горе уже только православные быть должны! – согласился Серебряный. – Теперь ты, Фуфай. На подготовку один день. Паромы через Волгу для пеших и конных чтобы по Горной стороне у Гремячего ключа стояли. Пощупаем казанских посадников, пока защитнички не подошли, должки раздадим. Ступай, оповести все стрелецкие и конные приборы.

– Слушаю, господин. Все будет как наказано! – тихо сказал Фуфай и с легким поклоном удалился.

Все разошлись обустраиваться и на ужин, а Сергуля с дедом пошли на противоположный конец острова. С высокого обрыва, куда только хватает глаз, видны были излучины и плесы реки, залитые водой луга, превратившиеся весной в целый архипелаг маленьких островков.

– Свияга! – протянул Сергуля. – Дед, а Свияга это от того, что вьется и свивается, как большая змейка?

– Может, и так. А может, от названия маленьких уточек, которые наверняка в этих местах гнезда себе строят. Уточки такие, они и у нас в Напрудной водятся, свияги.

– Дедуля! А куда дальше течет эта Свияга?

– Не куда, а откуда. Текут они с Волгой рядом, да с разных концов. А тут встречаются.

– Дедуля, ну ты не сердись! – Подросток заглянул деду в глаза. – Ты мне дорасскажи про мамку с бабулей. Ну посекли их крымцы, да? Обеих разом? А вот на могилках-то годики разные стоят. Значит, не разом? Ну, скажи уже один раз, и отстану!

– Скажу, скажу! Взрослый уже, раз спросил – и ответ сдюжишь. – Молога закурил. – Мамку твою, дочь мою Елену, крымцы не посекли. И меня, вишь, не тронули, хотя я с топором на них один вышел. Приглянулась Елена знатному крымцу, забрали ее. А потом отбили. Полк князя Горбатого осенью того же года под Тулой с крымцами сошелся, разбил их и полон наш забрал, по домам пустил. Елена вернулась в Напрудную с тобой уже, ну то есть ты в животе сидел. Тебя на свет родила, а саму Бог прибрал. Намучилась она. Вот потому и разница в годках на могилках-то.

Сергуля стоял как пораженный молнией.

– То есть, дедуля, ты скажи. Папка мой нехристь, что ли? Басурманин?

– Главное, сынок, ты у меня есть. Хороший, умненький, рукастый. Крещеный как положено. Чего еще надо? Ну пойдем еще посмотрим. Помнишь, царь Иван зимой той указал тут вот ставить обитель в честь Пресвятой Богородицы. Памятлив царь, сказывают, значит, обитель будет стоять. Каменная.

Всю ночь Сергуля не спал. Его душили обида и злость к захватчикам.

– Чего не спишь, братец! – спросил Сергулю шепотом монашек Федя. Они ночевали в одной землянке.

– Федь! А тебе не обидно, что наши полки князь поведет на врагов, а мы с тобой будем тут просиживать. Ты писарем, я подмастерьем. Не обидно, а?

– А чего ты можешь сделать-то? Мы же не воины.

– Ну, а чтобы воином стать, чего нужно, как думаешь? – не унимался Сергуля.

– Хорошо бы пику или саблю иметь. Лучше пику, наверно. А лучше и саблю, – прикидывал вслух Федор. – Да где взять-то?

– Завтра дед меня на кузню посылает, двух рабочих с собой, наверное, даст. Гвозди, петли, переметы железные понесем. Ты с нами давай. Я тебя кликну. Я пока с кузнецами буду говорить, ты тисни там пару копий, а если повезет, и саблю. Они же там оружие правят.

– Что ты, это же воровство!

– Так ты же не себе для наживы, врагов же бить! – уверенно сказал в голос Сергуля.

– Тише ты! – шепнул Федя. – Ладно, завтра зови. Пойдем на кузню, а там посмотрим.

Будущие воины легли спина к спине, укрылись большим куском мешковины и заснули.

Утро было пасмурным. Моросил дождик, и с воды тянуло влажно и тиновато. На Круглой горе шла разметка земли под сооружения Троице-Сергиевского подворья. Несколько рабочих с топорами и ломами корчевали пни и коряги. Место под Троицкую церковь было свободно, и тут Александр Иванович вовсю командовал двумя дюжими подмастерьями, которые наматывали на локти веревки, потом разматывали, ходили с гигантскими треугольниками и выкрикивали понятные только им и Мологе меры длины в локтях и вершках. По склонам холма десятки мужиков устанавливали жерди и брусья, по которым предполагалось потом закатывать наверх бревна, прибывающие плотами. Как поток муравьев по весенней черемухе шли по Свияге лодки разных размеров от Круглой горы к Медведкову и обратно. Чтобы не было мешанины на реке, ближе к середине установили бакен на якоре, и бакенщик на плоскодонке крутился около него, поддерживая огонь в масляной плошке с колпаком. Сергуля, проспавший как положено по такой погоде, крутился возле мастера.

– Дедуля! А давай я с рабочими в Медведково съезжу, а?

– Что ты там забыл? – не оборачиваясь и не отрываясь от работы, спросил Молога.

– А вот гвозди, скобы нам нужны. Я привез бы!

– Гвозди нам не нужны, на деревянных шпонках будем работать. Скобы пока тоже не нужны. Пока разметка идет, потом сваю забьем на пробу, чтобы землицу почувствовать. Не к спеху скобы.

– Ну а я пока там в кузне бы все обговорил на потом! – канючил Сергуля.

– Да не морочь ты мне голову! – обернулся наконец на внука Александр Иванович. – Вот моток веревки, бери. К этому колышку привяжи и мотай вон до того, где Костя стоит. Там привяжи и на угол отматывай, вот сюда. Ну, давай! Эй, Константин! На десницу поправь, натягивай ровно! – продолжил свое дело мастер и на уловки внука не купился. Сергуля понуро, приподняв острые плечи, под холодным дождиком поплелся в дальний угол будущей церкви, разматывая веревку.

– Ну че, не пустил тебя дед? – случился вдруг рядом монашек Федор.

– Не пустил, – буркнул Сергуля. – Не нужны нам гвозди, нужно вот ходить с веревкой по грязи.

– Я вот чего подумал! – Федя заговорщицки наклонился к уху Сергули. – В стрельцы нас не возьмут, точно. Там все на подбор, друг друга знают в строю. Да и кафтана под полковой цвет не подберем. А вот я намедни слышал, как княжеский Фуфай черемисскому князю Муркашу втолковывал, чтобы он проявил если не удаль, то верность. Чтобы согнал с окрестных деревень разный народец, без спросу и разбору. Всем им выдадут оружие, это верно знаю.

– В одном отряде с инородцами? Как-то страшно, признают за русских да прогонят! – Сергуля пожал плечами и сделал на лице маску недоверия.

– Кто там разбирать будет?! Шапку на глаза поглубже надвинь да не вылезай вперед. И вообще, кто первый хотел идти на казанских?

– Я хотел. Хочу. Когда идем-то?

– В ночь сегодня. Сбор на той стороне реки будет, это мне старец сказал. – Хочешь, отпрошу тебя у деда? – осмелел вдруг Федор.

Сергуля задумался.

– Нет, не надо. Не отпустит все равно. Уходить надо по-тихому.

Под вечер, когда мастера и подмастерья уж ополоснули свои миски и ложки после ужина, мастер Молога вместе с бригадиром Костей и двумя старыми плотниками прикидывал что-то у костра. Рассуждали, что срублена церковь «в чашу», хотя велено было по-другому. О длине трапезной, перевязке с восьмериком. Сергуля сказал деду, что, мол, идет к отцу Макарию помогать, что было чистой правдой. Монах вместе с двумя послушниками грузился в лодку со всем необходимым, чтобы через пару дней на противоположном берегу организовать обряд крещения. Туда же были с утра отправлены несколько плотников, чтобы срубили для этих нужд подобие охотничьей заимки и часовенку. Когда Сергуля прыгнул в лодку после погрузки, Макарий, конечно, поинтересовался, куда это он с ними на ночь глядя. Но Сергуля с готовностью схватился за весла, а Федор коротко пояснил, что, мол, отрок добровольно помогать вызвался. «Ну храни тебя Господь», – перекрестил Макарий Сергулю и улегся подремать на носу.

К ночи на поляне между двух отрогов холма собрались сотни две мужчин, разные по возрасту, росту, одежде. Было очевидно, что люди эти не держали в руках более кровопролитного оружия, чем туесок для сбора грибов и ножик для пускания сока у берез. Собравшуюся, гудящую нечленораздельно толпу кольцом окружили стрельцы с пищалями и бердышами. В свете костров были видны две конные фигуры: князек Муркаш и старший дружинник князя Серебряного Фуфай.

– Народ лесной и луговой! Слушай! – обратился к стоящим неровно Фуфай. – Не храбрости, но верности ждет от вас князь! Явите верность Московскому великому государю, и будете пожалованы милостями. Каждому шубу дарует царь, князя вашего Муркаша в Москве привечать будет. Покажите себя в бою с казанцами, и жизнь ваших детей под рукой Москвы будет спокойной и сытной. А вы награждены будете деньгами богато! У паромов получите оружие!

Муркаш кивал в такт короткой речи Фуфая, а по окончании сказал несколько слов по-своему, развернул коня и дал рукой знак всем следовать за ним. Сергуля и Федя, наблюдая за всем этим со стороны, поняли, что если и смешиваться с этим нестройным войском, то только сейчас. Пригнувшись, они пробежали вдоль кустов и там, где круг стрельцов был неплотен, быстро протолкались через двух-трех человек, оказавшись как бы не с самого края толпы. Через короткое время, по началу движения стрельцов, люди тронулись в путь. Им предстояло под бдительной охраной пройти с десяток верст, спуститься к тому месту, где в Волгу ронял свои хрустальные воды Гремячий ключ и на паромах-плотах переплыть на сторону Казани.

Уже светало, когда усталая молчаливая толпа добрела до места. Когда стрелецкие десятники прокричали: «Отдых!», все разошлись, а многие повалились на траву. Сергуля достал из-под душегрейки флягу, вынул пробку и начал набирать ключевую воду. Федор пил воду, зачерпывая из ручья двумя ладонями, а многие из лесных людей просто легли животами на волжский бережок и пили воду из реки, сплевывая попавший в рот песочек.

В течение дня на берег сгоняли еще и еще множество людей диковатого вида. Вечерело. Сергуля и Федор откровенно скучали, играли в ножички: кидали в землю небольшой ножик, стараясь воткнуть его в фигуру, нарисованную товарищем-противником. Ладно хоть нудный дождик перестал докучать. Вдруг раздался шум, в толпе почувствовалось шумное волнение. С криками «Расступись!» в середину поляны закатили четыре огромных котла, от которых исходил пар и запах каши на сале. Следом заехала телега, на которой валом лежали караваи не сегодняшнего черного хлеба. И если кашу бородатые мужики в белых рубахах раздавали в миски, выстраивая какое-то подобие очереди, то к хлебу толпа кинулась, уподобившись зверской стае. Через несколько мгновений толкотни и борьбы телега была пустой, а хлеб разобран и разорван на части. Надо ли упоминать, что привыкшие к степенным трапезам, один в среде плотников, другой – в монастыре, Сергуля и Федя остались без хлеба. С кашей было попроще. Собственные миски и ложки были у парней с собой и главное было аккуратно вылезти из толчеи, не вывалив полученную пищу. Мысли о том, что они находятся не совсем в таком войске, с которым они мечтали громить басурман, посетили мальчиков каждого в отдельности, и от этого противно заныло на душе. Но признаться друг другу в своих мыслях они стеснялись, поэтому ели свою кашу молча, присев подальше на подсохший пригорочек. Еще тоскливее сделалось, когда спустилась ночь. Парни вместе со всеми стояли на ногах, теснясь возле паромов, ожидая своей очереди. Перед самым заходом на плоты оружейники выдавали каждому орудие убийства. Копья кончились быстро, на первых рядах. Сергуле в руки сунули какое-то подобие мотыги на длинном древке с заостренным до блеска передним концом и тупым задом. Федор получил нечто подобное и смотрел на Сергулю круглыми глазами.

– Это что, молоток такой? Как этим воевать?

– Похоже на кирку, какой камни добывают, только тоньше и острее! – сказал Сергуля, пробуя острие оружия пальцем на остроту.

– Это клевец, казачки! – произнес сзади хриплый русский голос. Мальчишки обернулись. Перед ними стоял невысокий жилистый мужичок, из сорта таких, что в драке обычно оказываются сильнее, чем выглядят внешне. – Клевец штука дельная. Пробьет и кольчугу и броньку. Голову вместе со шлемом пробивает, аж с песней! – причмокнул мужик.

– А ты, что ли, пробовал? – осторожно спросил Федя. – Может, тебе туда, к стрельцам да копейщикам русским надо лучше, чем в этой ватаге быть?

– Эх, нельзя мне туда в войско, я ж беглый ушкуйник! Мне даже к татарам нельзя! Татары меня распознают – за ребро подвесят, русские – на колесе изломают.

– За что же? – изумился Федор.

– За то, что погулял в своей жизни и по тому, и по этому бережку, любезные казачки. И еще погуляю! – подбоченился левой рукой собеседник, правой поигрывая длинным, необычно загнутым вперед ножом.

В первых рядах, уже ступивших на левый берег Волги, слышалось оживление. Ночную тишь разрезали одиночные крики, видимо, пытающиеся ободрить разношерстное войско. Залаяли собаки, раздалась татарская брань. Сергуля из толпы мог видеть, что слева от них стояло два больших судна с мачтами и множеством свернутых парусов. Впереди он видел только спины и чувствовал запах немытых тел, сзади его подталкивали. Постепенно становилось просторнее, людская масса растеклась по берегу и вытолкнула Сергулю с Федей на передний край. Перед ними открылась татарская деревня, которую при луне можно было разглядеть в деталях. Рядами, чуть спрятавшись в своих садах за резными палисадниками, стояли бревенчатые избы и сараи, обитые горбылем. По широкому берегу были развешаны рыбацкие сети на подпорках. В небольшом заливе качались несколько длинных, человек на двенадцать, деревянных лодок с веслами. Два больших корабля стояли в лунной дорожке на якорях. Корабельный остов, как скелет древнего чудища, покоился на подставках поодаль.

Против приплывшей вооруженной толпы стояли вразнобой крестьяне и ремесленники, вероятно, хозяева этих мест. Их было не более сотни мужиков и совсем молоденьких ребятишек. Многие держали в руках вилы, топоры и багры. Движение вышедших на берег невольно замедлилось и совсем стало. Когда во дворе назревает большая драка, ей обычно предшествует перепалка, взаимная ругань, переходящая в блажь. То же происходило и теперь. Назревала драка, ничем не похожая на великие сражения старозаветных времен, о которых Сергуля читал и слушал в доме причта Трифоновской церкви. С казанской стороны усиливались выкрики, из толпы приплывших – ответы. Тюркская речь перемешалась с русским матом. В это время по правую руку выстроилась шеренга стрельцов, приготовивших пищали к бою. Две противостоящие массы людей сходились ближе, различимы были черты и выражения лиц и оскорбительные жесты. Сергуля, уже и не пытаясь унять бешеный ритм сердца, сжимал до белизны в пальцах свой клевец и лихорадочно думал, кто из этих, стоящих напротив, сойдется с ним через мгновение в драке. Почему-то взгляд останавливался на седом старике с длинной седой бородой, как на китайских картинках.

Вдруг один из казанских мальчишек со смехом запустил в толпу камень. Потом еще и еще. Круглых, подходящих для ладони камней на берегу было много, и казанцы начали закидывать ими строй незваных гостей. Сергуле угодило в плечо, боли почти не было. И вот один из увесистых голышей прилетел прямо в голову беглому ушкуйнику, стоящему позади ребят. Удар был похож на стук толстой палки по деревянной бочке.

– Ах ты ж..! – заорал ушкуйник, даже не прикасаясь к рассеченному лбу. Он оттолкнул стоящих по сторонам, выскочил из шеренги и с диким взглядом обернулся к своим. В лунном свете его фигура была страшной, в левой руке нож, в правой кистень на цепи. Торчащая клоками в стороны борода и кровь, стекающая по лицу, только дополняли мефистофельскую картину.

– Сарынь на кичку![1]1
  Древний боевой клич, отголосок воровского языка волжских разбойников – ушкуйников. Дословно призыв собраться всем несчастным на носу или корме и не помышлять о сопротивлении.


[Закрыть] – заорал он в сторону своих и, развернувшись, кинулся на самого по виду крепкого противника – молодого татарина с длинными вилами. Кривым ножом ушкуйник легко прижал вилы к земле, а кистенем привычным ударом разбил парню голову еще до того, как кто-то успел что-то понять.

– Сарынь на кичку! Сарынь на кичку!

Боевой клич ушкуйника был поддержан в разных концах толпы, и несколько таких же лихих молодцев стали пробиваться к противнику, подталкивая тех, кто медлил вступать в бой. Сергуля и Федя инстинктивно держались за своим старшим беглым соратником, который тараном прокладывал себе путь, жестоко круша казанцев одного за другим. Бой размешался на множество драк. Кого-то прижали вилами к стене сарая. Кто-то падал, закрывая руками разбитое лицо. Сергуля пытался уворачиваться от летящих довольно метко камней, но это получалось через раз, и страх в душе уже уступил место ярости. Желание врезать кому-то острой железкой владело не им одним, а стало всеобщим. Особенно, когда падающие камни сменились острыми стрелами. Со стороны старого кладбища, расположенного в дубовой рощице, летели острые оперенные жала, большинством своим втыкаясь в песок, но часто задевая и людей. Кому-то стрела проткнула горло, кому-то впилась в плечо.

– Щас от рощи пойдут! За подмогой послали, черти! Сначала лучники – потом рубка! – крикнул ушкуйник, не обращая внимания на воткнувшуюся в руку ниже локтя стрелу.

– Алга! Алга![2]2
  По-татарски «вперед». Примечательно, что татары в шутку замечают: «У нас нет слова «назад». Потому как не привыкли убегать, отступать. Если нужно в обратную сторону – разворачиваемся и снова – Алга!».


[Закрыть] – прозвучало справа, и в гущу дерущихся устремился поток всадников со стороны Казани. Все это было прекрасно видно наблюдающему за ходом резни князю Серебряному с крутой горы.

– Этак, княже, конец нашим бродягам пришел! – заметил громко также конный Фуфай.

– Конец этим сыроядцам и так один! А татары пусть повылазят да поувязнут. Фуфай, скачи к стрельцам! Чтоб наготове были, чтоб дружно там у меня! – скомандовал князь. Фуфай тронул коня и скрылся вниз по склону.

Между тем смешанной ватаге приходилось уже совсем худо. Почти не вооруженная толпа не могла противостоять конному отряду, мерцавшему в лунном свете чешуйками доспехов и кривыми саблями. Драка превратилась в массовую казнь. Всадники рубили направо и налево, лошади уже скользили по убитым и умирающим, оставшиеся жались к кромке воды и пытались бежать, настигаемые ударами если не сабель, то вил и заступов. Дошла очередь и до мальчишек. Молодой, чуть старше их возраста татарин с конским хвостом на кожаном шлеме развернул к ним своего коня и два раза провернул в руке окровавленный уже клинок. Обернувшись в поисках спасения, Федор увидел открытые ворота во двор крайнего к Волге дома.

– Туда! – крикнул монашек и дернул Сергулю за рукав. Мальчишки шмыгнули за скрипучие створки. Конный двинул за ними. Во дворе стояла изба с распахнутой настежь дверью, внутри отчетливо слышались шум и бабьи визги. Ребята бросились к сараю, вернее к лестнице, ведущей на сеновал. Инстинктивно у обоих мелькнула мысль, что всадник не будет бросать коня и за ними не полезет. Так и вышло. Переводя дух на прошлогоднем сене, мальчишки услышали шорох. В следующее мгновение чьи-то сильные руки вырвали у них из рук клевцы и швырнули в темный угол. В просвете было различимо лицо старика с седой бородой, которого Сергуля приметил еще в строю. Глаза старца были сужены, а лицо искажено дикой злобой. Взяв в сухие руки отточенный заступ с широким лезвием и бормоча непонятные ругательства, он явно примерялся – как ему забить двух русских на сеновале, высота которого не позволяла размахнуться сверху вниз. Как Сергуля вспомнил о заткнутом за пояс под душегрейкой дедовом маленьком топорике – об этом он будет пытаться вспомнить потом. Но сейчас он нащупал единственное свое верное оружие. Не выдержав напряжения, Федя кинулся к просвету наружу, к лестнице. Старик пытался ударить мальчика по спине, но монашек упал и пополз к спасению. Удар пришелся по ногам. Одновременно Сергуля, вложив все силы в свой топорик, ударил старика по голове. Зажав рану, тот еще пытался орудовать заступом, но Сергуля молотил топориком уже куда попало в темноту, мало соображая и чувствуя что-то, пока не понял, что старик выронил орудие и больше не сопротивляется, а только закрывается от ударов, стоя на коленях.

Тогда уже Сергуля обернулся на Федю, который сидел на порожке проема сеновала и улыбался.

– Сергуля, ты помоги-ка мне ногу закинуть, не получается у меня!

Сергуля засунул топорик за пояс, дотронулся до ноги, нелепо вывернутой носком вверх, и понял, что она болтается в окровавленной штанине, как посторонний кусок мяса.

– Ты чего не кричишь! Не больно? – спросил нервно Сергуля, пытаясь тащить Федю, но тот обмяк, как мешок с известью, – самая тяжелая ноша в понимании подмастерья. Сергуля сделал усилие, выволок покалеченного на лестницу и скатился по ней вместе с ним вниз, не обращая внимание на ушибы.

– А, казачки! – услышал Сергуля знакомый голос. Это беглый ушкуйник стоял возле убитого всадника, который загнал мальчишек в этот мрачный двор. Двое таких же шустрых мужичков стаскивали мягкие сапоги с недавно еще живого, а теперь распластанного с перерезанным горлом казанца.

– Нефед! Давай делить че взяли! – вяло предложил один из них.

– Что я с шей, с ушей да с пальцев посрывал, то мое! – похлопал ушкуйник себя по мешочку, висящему на поясе, и начал прилаживаться к стремени коня. – Есть желание порыться в чуланах и сундуках – ступайте в дом. Там бояться некого, никто уж не шевелится! – засмеялся ушкуйник и шагом тронул лошадь из двора.

Тащить Федю, потерявшего уже сознание, было невыносимо тяжело. Сергуля смог привалить его к забору и сел рядом почти без сил, вытащил из фляги пробку и сделал несколько жадных глотков. Вдруг раздался неровный залп, как будто раскат дальнего грома, потом второй – сильнее, громче. Берег, наполненный ржанием коней, криками и стонами, заволакивало облаком белесого дыма. Сидящий спиной к забору Сергуля держал на коленях голову друга и безучастно наблюдал, как мощно, до содрогания земли, врезалась в рассредоточенных по берегу казанцев сверкающая бахтерцами и зерцалами конница князя Серебряного. Ему даже показалось, что мимо пронеслась фигура самого князя на идущей быстрой рысью серой лошади. Он отчетливо видел, как рослый казанец какое-то время умело отбивался двумя саблями от наседавших на него стрельцов, а потом рухнул, подкошенный выстрелом огненного боя. Шеренга пеших стрельцов, через одного с факелами, быстро прошла вдоль берега к устью Казанки, старательно запаливая все стоящие вдоль лодки. Зарево пожара отразилось в редких облаках и окрасило холмы противоположного берега. Помалу занимались огнем стоящие на якоре парусники. Где-то еще слышались ругань и железный стук отдаленных стычек, но скоро и это стихло. Слышался только треск большого пожара. Подтянулось несколько подвод. Слезшие с них мужики с пиками или баграми, их было не больше дюжины, ходили по берегу, осматривая лежащих. Иногда втыкали пики в шевелящиеся или хрипящие обрубки – добивали, чтобы не мучились. Некоторых за руки, за ноги грузили на подводы.