Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

– Частника возьмем.

Задрипанный «жигуленок» ехал среди гор и заснеженных деревьев по зимней дороге. На переднем сиденье, рядом с водителем, у которого шея была перевязана белой тряпкой, сидел Крымов, по обыкновению в своей черной шляпе и в черном пальто, и молча, не оборачиваясь, глядел сквозь ветровое стекло перед собой.

– Ой! – сказал водитель и тронул рукой тряпку.

– Ты чего? – спросил его Крымов.

– Фурункулез замучил.

На заднем сиденье, свесив голову на грудь, дремал Бананан, а слева и справа от него сидели Аркадий и амбал.

Сон Бананана № 2

Цветные точечки по обыкновению смешивались в пляшущие разноцветные пятна. Пятна распадались, становясь линейками, исчезающими невесть куда. Потом появился огромный глаз с ресницами. Веки моргнули. Внутри зрачка появилась какая-то вздорная бабка, которая вертела головой по сторонам, ругательно ругалась и даже плевалась. Потом обнаружился двор старого дома. Какие-то люди во дворе, а потом и на лестнице бегали друг за другом. И неясно было, кто преследует, а кто убегает, потому что все вместе ломились в запертую дверь. Потом под яркой лампочкой без абажура плясала какая-то девушка, а лампа моталась из стороны в сторону у нее над головой…

Тут Бананан проснулся, огляделся вокруг себя. Недолго посмотрел на амбала, потом в другую сторону – на Аркадия.

– О, заснул, – сказал Бананан, утирая с подбородка слюну, – даже сон видел.

– Я люблю сны смотреть, – сказал Аркадий и широко улыбнулся, обнаружив стальную челюсть.

Между Чиром и Крымовым через лобовое стекло машины Бананан вдруг увидел приближающийся к ним драндулет негра Вити.

– Это ж Витя, – от души обрадовался Бананан нежданной встрече. – Негр Витя. Вы его знаете! Витя-я! Витя-я! Стой! – заорал Бананан через лобовое стекло.

БМВ проехал мимо, потом притормозил, развернулся назад и поехал вслед за ними.

– Говорят, у парнишки движок классный, – сказал водитель Чир и, перекинув скорость с четвертой на третью, нажал газ. «Жигуль» дернулся и тут же покатил быстрее и быстрее, отрываясь от Витиного БМВ.

– Он же за нами едет, ребята, – не понял Чирова маневра Бананан. – Вы чего? Алё? Слышь, тормози давай!

– Счас мы его проверим, – сказал водитель Чир, будто не слыша Бананана, и вжал педаль газа в пол. Но БМВ плотно прицепился им вслед. Тогда Чир резким движением бросил газ и нажал на тормоз, одновременно крутанув рулем. Сидящий за рулем БМВ негр Витя обалдел от этого неожиданного маневра, тоже дернул рулем и тоже ударил по тормозам. БМВ крутануло на скользкой дороге и со страшной силой выбросило в кювет. Снежные сугробы слегка смягчили удар, но БМВ все-таки перевернулся.

И тут же, не дав Бананану удивиться, амбал всадил ему в грудь нож по самую рукоятку. Бананан дернулся и от удара, и от боли, но цепкие руки Аркадия удержали его на месте и держали до тех пор, пока Бананан, несколько раз дернувшись, не застыл. Все было кончено. Бананан был мертв. «Жигули» продолжали двигаться по шоссе, а Крымов даже не обернулся.

Тем временем негр Витя с трудом выковыривался из перевернутого автомобиля. Наконец ему это удалось. Он на четвереньках прополз по снегу к шоссе, и в тот момент, когда он попытался распрямиться, встать на ноги, у него за спиной раздался взрыв. Взорвался БМВ, разлетевшись по белому снегу на части.

Вадим тяжело приходил в чувство в комнате амбала. Голова страшно болела от удара кирпичом, его тошнило от наркоза. Руки по-прежнему были связаны. Тем не менее он поднялся, правда, его тут же шатнуло, и он ударился в шкаф, который чуть не повалился, но и Вадим и шкаф удержались. Сначала он зубами пытался потянуть на себя закрытую дверь, но это ему не удалось, и он понял, что дверь заперта на замок. Тогда он зубами же стал открывать замок.

«Жигули» въехали на каменистый спуск, ведущий прямо к морю. Чир остановился.

– Рассчитаемся здесь? – спросил Чир у Крымова, не вылезая из-за руля.

– Возьмете у него во внутреннем кармане плаща, – отвечал Крымов.

– Все?

– Там не хватает рубля с копейками. Мы перекусывали в буфете. Я буду должен.

Из машины амбал и Аркадий вытаскивали тело Бананана, несли его по камням к морю. Вдруг их догнал Крымов.

– Подождите. Я забыл.

Тело Бананана опустили на камни. Крымов, присев, снял с уха Бананана серьгу с изображением Алики.

– Все, – сказал Крымов.

Аркадий и амбал подняли Бананана и понесли дальше к морю. Загрузили тело Бананана в заранее зачаленную лодку. Оттолкнулись от берега и погребли. Отошли от берега недалеко. Привязали приготовленными веревками тело Бананана к камню, лежащему в лодке, то и другое аккуратно, почти без всплесков, опустили в воду. Вода сомкнулась надо всем. В это время сидящий в «жигулях» Крымов уже опять внимательно читал «Грань веков».

Шел 1801 год. В Санкт-Петербурге было 2 часа пополуночи, 12 марта.

Александр в белой рубашке без сюртука сидел, опершись на маленький круглый стол. Огромные дворцовые двери отворились без стука. Горстка заговорщиков с оружием и в парадных мундирах вошла в круглую залу.

– Ваше императорское величество, – начал Зубов.

– Что ты? – перебил его Александр. – Как вы посмели? Я этого никогда не желал и никогда не приказывал!

– Ваше величество! – твердо отвечал Зубов. – Теперь не время. Сорок два миллиона человек зависят от вашей твердости.

– Полно ребячиться, – поддержал Зубова Беннигсен, – ступайте царствовать, государь.

Уже через несколько минут вели Александра к подданным. Рассвет еще не начинался, но замок уже был полон людьми. В руках многих горели факелы. Александр прошел сквозь толпу подданных, остановился, оглядел их в тишине.

– Господа, – наконец сказал он, – батюшка скончался апоплексическим ударом. – И добавил: – При мне все будет, как при бабушке.

Автор книги «Грань веков» Н. Эйдельман подытожил:

«Так наступило утро 12 марта 1801 года. Государственный переворот закончился, один или двое раненых, один убитый».

Крымов зашел в свой номер гостиницы «Ореанда». Алика еще дремала в постели. Крымов недолго постоял у окна, потом, разбудив Алику, сразу подошел к шкафу, стал выбрасывать из него на кровать их вещи. Чемодан он раскрыл и тоже бросил на постель.

– Только давай без лишних слов. Все очень серьезно. Я тебе потом объясню. Оставаться здесь больше нельзя, ни минуты нельзя. Так. Пароход через сорок минут. Сначала Батуми, потом Одесса и дальше, дальше, ну, там решим… А сейчас в Батуми, в Одессу, к черту, в Стамбул – в Стамбул даже лучше. И тоже, кстати, рядом. В детективной литературе это называется – «путать следы». Этот парень, Вадим, он следил за мной, женщина – прикрытие. Ну, вот я тебе все и объяснил. На несколько часов мне удалось освободиться от слежки.

Алика, еще сонная, сидя в постели, слушала Крымова и ничего не понимала.

– Какая слежка? – только и спросила она.

– Ну, я тебя предупреждал, что такое может произойти в любой день, чтобы ты была готова. Ты обещала не задавать вопросов. Ну, поедем. Поедем, да?

– Нет, я никуда не поеду, – сказала Алика.

– Этого я и боялся. А-а-а, идиот! А, кретин! Все проморгал! Ну что он тебе? Кто он такой? Да он – фук, мальчишка! Но ты же сама знаешь, что ты его забудешь завтра же! И ты ему не нужна! Да плевал он на тебя! Ну ты же взрослый человек, и я люблю тебя. Люблю больше жизни. У меня нет ничего в этой жизни, кроме тебя. Ничего, что бы я так любил. Ну, поедем, – почти умолял Крымов уже слабым голосом.

– Нет! – отвечала Алика.

– Ну, тогда я тебе скажу вот что, – заорал Крымов, плохо соображая, что делает, – его больше нет, он мертв. Два часа как мертв. Я говорю тебе, он – фук, фук! И ты не увидишь его больше! Никогда! Даже в гробу. Потому что он валяется на дне моря, и никто его не будет там искать…

Алика слушала его с ужасом и не хотела поверить ни одному его слову.

– Зачем ты врешь? Это тебя унижает… – слабо пыталась возразить она.

– На! – крикнул тогда Крымов снова и бросил ей серьгу, снятую с мертвого Бананана.

Алика подняла серьгу с простыней. Долго глядела, а потом подняла голову и поглядела на Крымова.

– У тебя есть еще пять минут, – безжалостно сказал Крымов, и в этот момент Алика поняла, что все, что он говорил ей, – правда.

Алика сидела в постели среди вороха накиданной Крымовым одежды. Тоже плохо понимая, что делает и что говорит, Алика потянула за рукав плаща, который дал надеть ей Бананан тогда на фуникулере.

– Это же не твой плащ, – пролепетала Алика, – он же мне его на время дал, пока холодно. Я его, по крайней мере, отдать должна…

Крымов, не отвечая, уже переодевшись в кепку и плащ, зашел в ванную, открыл кран и, набрав ледяной воды в ладонь, плеснул ее себе в лицо.

Алика тихо открыла гостиничный комод, вытащила сверток, развернула тряпку, достала пистолет, щелкнула предохранителем. Дверь в ванную открылась бесшумно. Крымов распрямлялся, умывшись, к Алике спиной, она выстрелила в эту спину раз, два и три. Крымов, не поняв, что произошло, сначала потянул руки вверх, потом покачнулся и, развернувшись, упал в ванну, а по кафелю была разбрызгана его кровь. Алика опустила пистолет и в глазах ее были слезы, но она так и не заплакала.

А уже меньше чем через час в их номере работала целая бригада криминалистов. Сначала вынесли тело Крымова. Когда его несли сквозь нижний холл «Ореанды», появилась надпись:

«Крымов Андрей Валентинович, имя настоящее. Родился в 1936 году в Москве. Детство и юность провел в Ташкенте. В 1954—1958 годах учился в Институте иностранных языков в Москве. Опубликовал подборку стихов в журнале „Юность“. В 1960 году проходил по делу о валютных операциях, однако осужден не был за недостаточностью улик. В 1963 году был осужден за соучастие в вооруженном ограблении инкассатора. В местах заключения вел себя дисциплинированно, участвовал в художественной самодеятельности. В дальнейшем не работал. В период с 1970 по 1980 год проходил в качестве свидетеля и обвиняемого по 12-ти делам, связанным с хозяйственными преступлениями, в том числе по делу о подпольном производстве люстр „каскад“ и по делу торговой фирмы „Океан“. Осужден не был. Крымов А.В. спланировал более 40 крупных хозяйственных преступлений и афер, нанесших убыток государству общей стоимостью на сумму более 100 миллионов рублей. Он разрабатывал планы организации подпольных производств, обеспечения их сырьем, незаконного сбыта продукции, координации различных преступных групп. Крымов А.В. получал до 25 процентов от незаконных доходов своих „детищ“, базировавшихся в 23 городах СССР подпольных производств, обеспечения их сырьем, незаконного сбыта продукции, координации различных преступных групп».

Негр Витя и его приятель, тоже Витя, но Цой, стояли у гостиницы «Ореанда», наблюдали какое-то необычное происшествие.

– Вы как попали за оцепление? – строго спросил их немолодой лейтенант милиции. – А ну, быстренько отсюда. – И лейтенант милиции махнул рукой в сторону моря.

Оба Виктора спорить не стали, ушли. Тут вынесли носилки с телом Крымова, хлопнули дверцами труповозки, и машина уехала. Милиционер, будто бы прогуливаясь, прошел мимо «Волги». На заднем ее сиденье уже располагался Аркадий. На руках его были надеты наручники.

– Не скучай, Шар, – ласково сказал ему милиционер, – сейчас в тюрьму поедем.

В номере остались Вадим, Алика и та молодая женщина, которая время от времени появлялась с Вадимом. Ее звали Леной, и работала она в той же организации, что и Вадим. Вадим говорил по телефону:

– Высылайте машину. Любую. Можно легковую. Нас здесь всего трое. Я жду. – Потом Вадим подошел к дверям спальни, открыл. – Вам можно выйти.

Из спальни вышла Алика, по-прежнему босая, в одной ночной рубашке. Зазвонил телефон.

– Мне подойти? – спросила Алика Вадима.

– Да, – сказал Вадим.

Алика подошла, взяла трубку.

– Мама? Я. Что с голосом? Ничего, сиплю. Тут по-прежнему дикий холод и чудовищные сквозняки. Мама. Я говорила. Я давно уже не ребенок. Я поняла тебя. Поняла. Пока. Пока. – Алика повесила трубку, постояла, оглядываясь. – Мне можно сесть? – спросила она у Вадима.

– Садитесь.

Алика села.

– Можно, я кассету поставлю?

– Кассету? Ну, поставьте.

Алика взяла со стола разрисованную Банананом кассету, которую он подарил ей когда-то в пельменной, сунула в магнитофон, нажала кнопку:

 
Недавно гостила в чудесной стране,
там плещутся рифы в янтарной волне.
В тенистых садах там застыли века
и цвета фламинго плывут облака…
 

– Мне, наверное, одеться надо? – спросила Вадима Алика.

– Ах, да! Извините, пожалуйста. Помоги ей, – попросил Вадим Лену.

– Пойдем.

Алика с Леной вышли в соседнюю комнату.

– Снимите рубашку, – приказала Алике Лена, и Алика стянула с себя рубаху.

Лена тщательно проверила пальцами все швы.

– Можешь пройти, – разрешила она Алике пройти в спальню.

Агузарова продолжала петь в магнитофоне:

 
…В садах изумрудных сверкает река,
как сказка прекрасна, как сон глубока —
и хочется ей до блестящей луны
достать золотистою пеной волны…
 

– Что вы хотите взять из одежды? – спросила Лена.

– Свитер, – пожала плечами Алика, – вот еще брюки возьму. И там, видите, плащ.

Алика оделась под присмотром Лены.

– Иди за мной, – сказала ей Лена, и Алика послушно прошла за ней по всем комнатам номера. Остановилась у барной стойки.

– Наверно, чашку помыть надо?

– Помой, – разрешила Лена.

Алика вымыла чашку, прошла к окну и неприкаянно села на стул, сложив руки на коленях. Ждали машины. Агузарова продолжала петь:

 
Меня ты поймешь.
И лучше страны не найдешь…
 

Надпись:

«Но это не конец истории. Было бы несправедливо не рассказать, что дальше. Впрочем, все только еще начиналось».

В огромном пустом холле ресторана «Таврида» неприкаянно бродил туда-сюда Витя Цой. Вскоре из коридора, ведущего неизвестно куда, вышел негр Витя.

– Иди сюда, я, кажется, договорился.

Негр Витя завел Цоя в кабинет директора ресторана.

– Вот, пожалуйста, – уныло говорила директорша, глядя в какую-то бумажку, и не поднимала глаз на ребят, – пункт два: прием на работу не допускается без предъявления справки из жэка и диплома об окончании высшего или среднего музыкального учебного заведения. У вас есть? – спросила она сидящего напротив Цоя.

– Нет, – без выражения ответил Цой.

– А кем вы, собственно, работаете? – продолжала допрос директорша.

– Машинистом в котельной.

– Это неважно, кем он работает, – встрял негр Витя, – он музыкант. Прирожденный музыкант.

– Ну хорошо! А справка жэка?

– Нет.

– Ну а где вы живете? Где вы прописаны?

– Я нигде не живу.

– Он поэт. Он на белом свете живет, – опять уточнил негр.

– Да, ребятки, – вздохнула директорша, – вы, конечно, пользуетесь отчаянным положением администрации ресторана. Кому-то, конечно, надо в оркестре работать. Хорошо, идите в зал, я сейчас приду, послушаю, какой вы музыкант.

Ребята встали и пошли.

– Да, вот часть третья, – продолжала в спину им директорша, – пункт третий, подраздел «б», обязанности артиста ансамбля: выступать в единой для каждого коллектива утвержденной концертной форме, выходить на эстраду в порядке, определенном руководителем. В процессе работы следить за качеством и умеренным звучанием инструментов. Осуществлять мероприятия повышения идейно-политического, профессионального уровня. Запрещается: самовольно уходить с эстрады по каким-либо причинам, кроме оказания медицинской помощи. Ходить по залу…

А Цой уже скинул пальто, взял микрофон в руки. За плечами у него начал оркестр, но Цой не оглядывался.

 
Вместо тепла – зелень стекла,
Вместо огня – дым.
Из сетки календаря выхвачен день.
Красное солнце сгорает дотла.
День догорает с ним.
На пылающий город падает тень.
 

Вместо пустых стульев и ожидаемой слушательницы-директорши они увидели огромный зрительный зал, битком набитый орущей и размахивающей руками молодежью. День действительно клонился к вечеру, и в руках многих из них загорались огоньки – горели спички, обжигая пальцы, зажигалки, свернутые в трубку и подожженные куски газеты.

 
Перемен требуют наши сердца,
Перемен требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах
и в пульсации вен,
Перемен, мы ждем, перемен!
 

Цой продолжал петь со сцены, зрительный зал бушевал. Почти у всех в руках горели огни, и этот свет вправду был в полнеба.

Создатели

Режиссер

Сергей Соловьев

Сценарий

Сергей Ливнев

Сергей Соловьев

Главный оператор

Павел Лебешев

Главный художник

Марксен Гаухман-Свердлов

Оригинальная музыка к фильму

Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум»

Авторы песен

Борис Гребенщиков

Виктор Цой

Евгений Хавтан

Александр Синицын

Владимир Матецкий

Юрий Чернавский

Производство

Киностудия «Мосфильм»

Исполнители

Сергей Бугаев по прозвищу АФРИКА

Татьяна Друбич

Станислав Говорухин

Дмитрий Шумилов

Виктор Бешляга

Анита Жуковская

Ирена Куксенайте

Андрей Халявин

Дмитрий Долинин

Александр Домогаров

Кирилл Казаков

Александр Баширов

Илья Иванов

Герман Шорр

Анатолий Сливников

Виктор Цой

Сергей Рыженко

Тимур Новиков

Андрей Крисанов

Густав Гурьянов

2-АССА-2

«Писателям, которые пишут сегодня заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо… Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? Ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как их отцы запроданы… черту на три поколения вперед».

О. Мандельштам

К центральному входу старинного палаццо подъехал ослепительно-красный «феррари», из-за руля которого вышла Ольга, одетая во что-то ослепительно-развевающееся-воздушное, на ее место тут же пересел Тихоев в каракулевой папахе, дал газ и отъехал, освободив место другой машине, попроще, но тоже сверхдорогой.

НАДПИСЬ:

ПРОВИНЦИЯ ВИНЧЕНЦА

ВИЛЛА

ИТАЛИЯ

2008

Все двинулись внутрь и сразу оказались в прохладной тени старинных камней. Древние лица с гобеленов смотрели на них, и даже громкие речи и громкий смех, казалось, утихали здесь, в этих стенах. Когда миновали парадный холл и свернули за угол, неведомо откуда вдруг выскочил Бабакин в смокинге и бабочке с двумя пистолетами – в левой и правой руке.

– А ну вались все на пол, я кому сказал! Раз-два – стреляю! – И Бабакин действительно начал стрельбу из пистолетов, и громкие выстрелы многократно повторялись эхом.

Ольга со свитой послушно повалились на ярко-алый ковер, накрыв головы руками. Через какое-то время в полной тишине из-под стола вылез Бабакин, озираясь по сторонам, прополз на четвереньках, по-пластунски, к Ольге. Ольга осторожно подняла голову:

– Ты что, Бабакин, башкой сдвинулся? Ты в кого палишь, антихрист?

– Вы видите, королевна, какой вокруг бардак! Хорошо, что я – это я! И пистолеты мои стреляют шариками, да и те не попадают. Ну, сколько раз я просил вас, королевна, озаботиться вопросами собственной охраны? Ведь найдется какой-нибудь болван и шмякнет и вас, и нас. Правда, решайте. Ну, хоть для начала с мотоциклистами решите. Ведь когда вы в автомобиле, а сзади осел с мигалкой, желающему всегда понятно, куда стрелять. А если нет ни автомобиля, ни мигалки, а все в шлемах и на мотоциклах – куда ему палить? В белый свет, как в копеечку?

– Все-таки ты форменный болван, Бабакин, – сказала Ольга, с трудом приходя в себя. – Как тебя отец терпел – я, честное слово, не понимаю. Но тогда, может быть, хоть обаяние молодых лет от тебя исходило. Теперь – песок сыпется, а стал еще дурее. Дурее и дурее.

– Не скажите, королевна. Я эволюционирую вместе с жизнью, а жизнь – говно… Вот, извините, и я…

– Прошу тебя, Бабакин, заткнись же ты наконец.

* * *

На огромной сцене Зеленого театра празднично светил свет. Народу было много, но не битком. Дули в трубы. Шнур сначала курил сигарету, потом сигарету выплюнул. Запел:

 
Мы уже не ждем перемен…
 

А когда-то давно, двадцать лет тому назад, в огромном номере ялтинской гостиницы «Ореанда», в котором жили тогда юная Алика и Андрей Валентинович Крымов, он, Крымов, торопливо снял свое черное пальто, сменив его на бежевый плащ, шляпу – на кепку. Оглядел себя в зеркале ванной комнаты. На секунду ему успокоительно показалось: на себя не похож. В это время открылась дверь ванной. Алика, держа пистолет недалеко от груди, сжимала его двумя руками. Предохранитель уже был снят. Осталось немного, и она нажала курок. Раз, два и три. Все три пули попали. Крымов, так и не поняв, что произошло, некрасиво завалился в ванну. Кран был откручен, в ванну текла прохладная вода, которая должна была не дать засохнуть огромному букету из живых роз, который накануне подарили Алике. Розы всплыли сразу и закачались рядом с мгновенно посиневшими и оплывшими крымовскими щеками.

НАДПИСЬ: ГОП-STOP

Ранней весной рано утром, по пояс в сизом тумане, колонна заключенных женщин, одетых в одинаковые синие ватники и кирзовые сапоги, под мерный свисток начальника охраны бежит вдоль озера. Тихо еще, город спит, и только ритмичные удары сапог об асфальт. Белоснежный собор на острове, какой-то одинокий рыбак и этот стук. Оббежали вокруг озера раз, два, три. Алика ничем не выделялась среди товарок. Ни особенной молодостью, ни красотой. Бежала тяжело, безрадостно, задыхаясь.

Огромный деревянный сарай был заполнен тысячью швейных машин. Вся тысяча машин сшивала по лекалу тысячу одноцветных семейных трусов для уголовников. Заключенные женщины, склонившись над машинами, работали как механизмы. Готовые трусы закидывали в корзины на колесиках.

Сводный хор женской колонии был небольшим. С огромным и подлинным чувством хор исполнял песню. Песня получалась бесконечно грустной.

А наутро снова бежали вокруг озера, оббегая его раз, два и три… И так почти весь свой срок.

* * *

К кирпичной стене неглубокой сцены клуба прислонен был подрамник, на котором довольно незатейливо было намалевано голубое небо с пыльноватыми пухлыми облаками. На фоне подрамника стоял стул. На облака, на стул направлено было два осветительных прибора – слева и справа, а по центру стояла кинокамера. В зале в сопровождении военной охраны сидело полтора десятка лагерниц всё в тех же синих робах и сапогах. Петр Горевой, не молодой и не старый мужчина в половинках очков и потрепанном, как-то винтом сидевшем на нем костюме, обращался к тюремной аудитории, негромко и не спеша, стараясь быть понятым.

– Это Пушкин… – Он поднял вверх нетолстый томик. – Вот тут заложен его стишок. Все вы его, наверное, знаете… – Ту т Горевой ненадолго приостановился и осторожно добавил: – Ну даже если кто и не знает, то у него будет время стишок этот узнать. Он начинается довольно просто – «Я вас любил, любовь еще, быть может…» – и так далее. Каждая из вас поднимется сейчас на сцену, сядет на этот стул, назовет себя…

– Назовет себя как положено! – добавила охранница. – Табельный номер, статья, все как на поверке…

– Ну пусть даже и так. Потом, не опуская лицо сильно вниз, а наоборот, чуть подняв к глазам книжечку, каждая из вас раз, два или даже три пусть прочитает эти стишки про себя, стараясь понять, о чем они говорят. А когда это свершится, то, подняв глаза от страничек, пусть прочитает она все это нам всем вслух. Ну а камера будет работать все время, постоянно… Всем все ясно?

Никто ничего не ответил, но по тишине было понятно, что ясно.

Когда настала очередь Алики, она механически прошла на сцену, села на стул, подняла к глазам книжку и без выражения объявила себя.

– 8401 БИС 004, Алданова Алика, статья 302 часть третья и четвертая – убийство с отягощающими обстоятельствами, совершенное в состоянии тяжелого аффекта.

– Даже так? – удивился было Горевой без радости, но взял себя в руки. – Начинайте, пожалуйста.

Алика, рта не открывая, стала читать стихи про себя. Она прочитала их раз, и два, и три…

– Вам в этих стихах что-нибудь непонятно?

Алика едва пожала плечами и ничего не ответила.

– Хорошо, тогда повернитесь в профиль и все-таки постарайтесь прочитать их вслух.

Алика повернулась в профиль, как просил Горевой, снова глядела в книжку, но рта опять не открывала.

– Ну, хорошо, – вздохнул Горевой, – а теперь повернитесь к нам другим профилем…

И Алика повернулась. Молча посидела так, а потом развернулась лицом в зал.

– Неужели до сих пор в этих стихах вам что-нибудь непонятно?

Алика глядела на него прямо, опять молчала, а потом проговорила без выражения очень тихим голосом:

– Мне кажется, что мне в них все понятно, но мне совсем не хочется читать их здесь и вслух…

* * *

– Поверьте мне, она исключительно одаренный человек. Я не знаю, как именно определить ее одаренность, но она чистое исключение из всяких правил.

Горевой почти бежал за быстро идущей начальницей заведения в офицерской форме и с усами, говорил вкрадчиво, почти без умолку. Начальница, звеня ключами, открыла дверь кабинета, и Горевой ловко скользнул за ней внутрь.

– Даже если, допустим, я вам поверю, – сказала начальница, – что вы мне предлагаете? Выпустить ее на свободу? Объявить благодарность от имени родственников убитого?

– Нет, этого я не предлагаю. Я предлагаю отнестись к ней как к исключению. И с точки зрения этого исключения поступать. Ну, давайте допустим – я все брошу, полностью изменю сценарий и сделаю фильм про нее. Ну, может быть, это будет полезно и ей, и людям…

НАДПИСЬ:

НОУ-ХАУ FROM BABAKIN

– Я ума не приложу, зачем вам туда трястись, королевна? Ну, мы всё могли бы сделать и сами. Все равно – режим инкогнито, ни по морде дать, никак по-другому не выразить переполняющие нас чувства. А все дела мы прослеживаем от тютельки до тютельки. И руки у нас вполне развязаны… В Питере проведем репетицию мотоциклетной реформы, жить будем в «Европейской», а потом сразу махнем в Белокаменную. В Москву, в Москву, в Москву… Только помните, королевна, размазать ваши мозги по мостовой – сегодня, наверное, всеобщая, всенародная мечта. Беречься будем или как поручик Лермонтов – смерти искать?

Беседовали в Ольгином кабинете, стены которого также были расписаны старинными фресками. Кое-кто болтал, что принадлежали они чуть ли не кисти Джотто. Впрочем, это еще следовало проверить.

– Что ты, на самом, деле мелешь? – возмутился было Тихоев, но Ольга на бабакинские речи ничего не ответила.

* * *

А тогда, двадцать лет назад, в Вышневолоцком женском приемнике Горевому всего лишь дали недолгое свидание с Аликой с глазу на глаз. Встреча происходила в бывшем ленинском уголке, но перестройка уже началась, и уголок стал называться красным. Горевой для начала снял кепку и почесал себе голову.

– Дело наше пока дерьмо, – сказал Горевой, а Алика слушала безучастно, глядя куда-то в сторону, как будто это ее не касалось. – Но я все это доведу до конца! – пообещал Горевой. – Я всех их раком поставлю!

Горевой посмотрел на Алику и вдруг засмущался.

– Разумеется, я не в этом смысле, – поправился Горевой, но тут же понял, какую ерунду сморозил, и смутился еще сильнее.

* * *

Аня, выросшая дочь Алики, и Артем Белый, знаменитейший в мире альтист и дирижер, беседовали в полутемном купе мчащегося сквозь пургу и ночь поезда «Красная стрела» по маршруту Москва–Петербург. Купе было красного дерева и украшено довольно затейливо литой бронзой (старинный вагон этот иногда и до сих пор подцепляют к составу, когда вагонов не хватает). Освещено оно было только парой золотистого цвета фонариков, утопленных в деревянной стене, и оттого синий ночной пейзаж, проносящийся в окне сквозь пургу, был виден довольно ясно.

Сидели за крохотным столиком: девочка – вжавшись в угол, а он – на единственном откидном табурете – напротив.

– Это все когда вообще-то было?.. – спросил Артем, отхлебнув темного чая из тонкого стакана в подстаканнике.

Ее чай стыл рядом на столике, поезд мотало на стыках, тонкий стакан дребезжал.

– А вас действительно так уж сильно все это интересует? И вообще, откуда вы мою мать знаете?

– Как все советские люди, я знаю ее по экрану. Ну и живьем, по-моему, видел где-то пару раз.

– А она так о вас говорит, как будто вы сто лет знакомы. Она вас боготворит. Хотя, может быть, и не вас даже, но ваш альт – точно. Но завтра вы уж точно познакомитесь. Маман тоже в «Европейской» остановилась. Они в Питере для «Карениной» бал снимают.

– Я должен тебе честно сказать – твоя мама меня впечатляет…

– Это вы очень тонко обозначили свои чувства – «впечатляет». Ну ладно, если впечатляет, тогда слушайте дальше. Так вот Горевой, представьте себе, добился каких-то невиданных, сумасшедших вещей. Сначала он снял о маменьке большой документальный фильм. И фильм этот имел огромный успех, но ему всего этого показалось мало, и он свершил уже вовсе что-то немыслимое:

когда мать досиживала третий год, он утвердил ее на главную роль в фильме, действие которого полностью происходило в Вышнем Волочке. Ее, конечно, ни на какую свободу не отпустили, но вместо шитья трусов она после утренней пробежки под конвоем шла в гримерную и снималась у Горевого сколько надо. Ну а если было не надо или был выходной день, она снова со всеми шила трусы уголовникам…

– Сама я отца своего никогда не видела, но, как вы поняли, он был вроде бы, ну, не от мира сего, что ли, – во всяком случае, пассажир с сильно съехавшей крышей… Ну, например, отец был абсолютно убежден, что сны сильнее любых будней, что один осознавший себя человек могущественнее миллиона и что любая чисто взятая нота говорит больше, чем сто томов фальши, и горы денег – всего лишь нарост дерьма на палочке… Ну и так далее, и так далее, и так далее – все по той же программе. А мама родом из Орла – медсестра. Ну что она там в этом Орле видела? А тот, с кем она тогда в Ялту приехала, – звали его Крымов – был умный, взрослый, талантливый, сильный, ворочающий грудами золотых ворованных денег и точно знающий, что за них покупается все. Это сегодня таких как грязи, а тогда он был конечно же выдающийся вор.

Все про какие-то люстры «Каскад» вспоминают, которыми он завесил весь Советский Союз – от Владивостока и до Кремля. И вот немыслимое это воровское откровение попадает к маме в больницу, и она начинает таскать его горшки и ставить ему клизмы – клизму за клизмой, и с каждой клизмой тот понимает, что таких волшебных клизм никто больше ему не поставит. И вот клизмы возымели действие, и этот самый Крымов стремительно пошел на поправку и так же стремительно стал охмурять мать – мол, одинок, несчастен… Маманя и повелась; вскорости они оказались в Ялте, и тут – на тебе пожалуйста, ни с того ни с сего осенью повалил чистый-пречистый, белый-пребелый снег. Я уже говорила – пальмы на глазах благородно поседели, и тут же, буквально с первым снегом, я уже говорила, как снег на голову, свалился на маманю и мой будущий безбашенный папаша Бананан… И все это при живом Крымове. А отец у меня, надо сказать, конечно, был человек уникально замороченный – по-моему, у него даже фамилии не было – Бананан и Бананан.

– Почему Бананан? Кличка такая?

– А я и сама толком не знаю. И вообще, тогда отец свалился на мамину жизнь буквально как снег на голову… Кстати, в ту зиму со снегом действительно в Ялте творилось что-то невероятное: он как начал идти осенью, так и не переставал всю зиму. Старожилы с ума посходили. А у мамы в деле даже случайно фотокарточка сохранилась. Представляете себе? Зима, Ялта. А пальмы в снегу?