Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

Как в давнем-давнем сне, плыли над старой Ялтой разноцветные фуникулерные люльки, в одной из них – Алика и Бананан. Сверху понемногу, но все гуще и гуще начинал идти снег. Вскоре он завалил и гостиницу, и улицу у гостиницы, и деревья: те самые пальмы в снегу. Крымов влез в такси, и такси тихо-тихо, скользя шинами, покатилось по снегу, а Алика еще долго шла и махала вслед им рукой. Снег не только не переставал, но становился все гуще и гуще.

– Ничего, что я так подробно?

– Хорошо. Ночь длинная, а я на этих ящиках спать не могу. У меня все время ощущение, что меня из милости у тетки в коридоре на сундук кинули. Но все равно – ты сокращайся, ты бери тему в главном, а потом уже тончики, обертончики, трудно постижимая разумом вязь. Ну, для начала объясни, чем тогда у них в Ялте вся эта тухлая ситуация завершилась.

– Ладно. В главном так в главном – уже вскоре Крымов убил моего отца, а чуть позже – мама застрелила и самого Крымова…

Старенький «жигуленок» мчался когда-то по снежному перевалу в Ялте. Крымов сидел впереди и назад не оборачивался. Бананан – сзади, посередине. По бокам Чир и Полковник. Ножом ударили Бананана прямо в сердце. Он даже не вздрогнул, а только ахнул. Крымов и здесь не обернулся.

– Ну, вскорости, как вы понимаете, мы с мамой по приговору суда сели в тюрьму… Ко времени суда я уже сильно внутриутробно сформировалась, а еще через какое-то время после – сразу и родилась.

– Что значит – убила? – изменившимся голосом переспросил Артем. – Ты вообще соображаешь, что говоришь? В каком это смысле – она его застрелила?

– В прямом, из пистолета. И нам сразу дали пять лет. И все говорили, что еще немыслимо повезло. Все пять лет она в колонии и оттарабанила. А сидели мы в одном волшебном городе. И город этот назывался Вышний Волочек. Он где-то здесь, где-то рядом, мы где-то здесь мимо проезжаем. – Аня махнула рукой за окно, куда-то в синюю ночь и пургу.

– А за заборами лагеря как раз и шумело то самое знаменитое время перемен, про которое сначала пел Цой, пел-пел, а потом взял и умер. Тут-то перемены и начались. Впрочем, сказать честно – это время до лагеря, в котором сидела мать, докатывалось довольно причудливо: вот, скажем, единственная надежда мамы одолеть срок была на библиотеку. Пока шел суд, ей кроме дела читать ничего не давали. А потом, когда уже в лагерь мы с ней попали, в чтении ей и тут отказали. Ну, она потребовала объяснений – как это так, тюрьма без книг? Ну, ей объяснили: мол, попала ты к нам под смену эпох. Все, что давали читать при коммунистах, велено было из тюремных библиотек вынести и выкинуть на помойку. А нового ничего написать еще не успели. После скандала дали ей из жалости какой-то книжный обтрепок – с оторванной обложкой и отсутствующим десятком первых страниц. Надо сказать, маманя так самим русским буковкам обрадовалась, что долго не могла от волнения понять, что же такое это она читает. Потом распознала – «Анна Каренина». Вот она ее все пять лет отсидки и читала. Вперед-назад, и опять вперед, и опять назад. Оттого и я, видите, называюсь Аня. А потом – это надо же такому приключиться – через двадцать лет почти уже ей довелось и саму Анну сыграть… Забавно, да?..

– Забавно, – хрипло согласился Артем. – Все это так забавно, что у меня голова кругом идет. Жалко, конечно, что я завязал… Сейчас бы глоток коньяку, и все легче бы усваивалось.

Тут дверь в купе без стука открылась и в проеме показалась щуплая пьяноватая мужская фигура в безупречном смокинге и бабочке, сверху вся осыпанная не то конфетти, не то рисом, не то еще какой-то дрянью. Это был Бабакин. Но очень пьяный Бабакин.

– Я убедительно прошу пардону. Нет ли у вас, господа, моей супруги, подруги, невесты? Спутницы по прекрасному свадебному происшествию? Пардон, путешествию. Хотелось бы надеяться на лучшее.

– Извини, старик, как видишь – пусто-пусто. Можно, конечно, под лавкой посмотреть или там – на антресолях.

– Я думаю, это вряд ли. Еще раз пардону, и пардону, и пардону. И вновь станем надеяться на лучшее. Мы же не звери, правда, да?

Дверь закрылась, и опять стало полутемно.

– Хорош? Каких только уродов на свете не бывает. И львиная доля – у нас. Ну а кино? Кино-то откуда в этой тюрьме взялось?

– А кино – это все Петенька. Вы его завтра увидите, это он «Каренину» теперь ставит. Петр Вадимович Горевой. А в те времена он затеялся снять картину о демократических переменах в тюрьмах. Так его каким-то боком в колонию в Вышний Волочек занесло. И там у него на кастинге – впрочем, никаких кастингов тогда, по-моему, еще не было, называлось это как-то по-другому, по-человечески, актерскими пробами, кажется, – так вот там-то, говорят, маменька и раскрылась, словно аленький цветочек…

Дерево действительно стояло на отшибе, одно посередине поля. Лил дождь. Струи его, крупные капли, стекающие по летней листве, скатывались вниз, а они – Алика и ее школьный учитель – стояли, прижавшись к его стволу, и пышная крона все-таки их сохраняла. Он говорил что-то, по обыкновению размахивая руками, она слушала и не слушала, вернее, слушала его голос, но мало понимала, что обозначали слова, глядела в сторону.

– Надо бы ложиться спать, – сказал Артем, вставая, – но от твоих рассказов, правда, крышу сдвигает. И как тут теперь спать?

– Спать? А вы спать собираетесь?

– А ты?

– Да мне все, ну буквально все говорили, что вы обязательно ко мне приставать станете. А вот уже больше чем три часа едем, и ничего подобного… Все почему-то мою маму обсуждаем… А в жизни тем временем происходят невероятные нравственные сдвиги. Например, практически все девочки из моего класса переспали с папами своих подруг. Это вам как?

– Это, конечно, круто. Спокойной тебе ночи.

– И вам приятного сна.

Артем открыл дверь в умывальню, которая соседствовала с Аниным купе. Зашел и включил свет. И чуть не крикнул в голос. В углу умывальни, вжавшись в стену, стояла невеста. Была она в фате и в невестинском платье, как вскоре он понял – абсолютно трезва.

– Прошу вас, – пролепетала невеста. – Я с таким трудом сюда проникла. Я сунулась к вам в купе, а там пусто. Но чемодан лежит. Тогда я втиснулась сюда, чтобы тому, чей чемодан, не осложнять жизнь…

– Это мой чемодан.

– Очень хорошо. Но не гоните меня в коридор. Я сама не понимаю, как я на весь этот бред согласилась. Все казалось – разговоры просто так. А теперь он по всему поезду мечется, требуя немедленного выполнения супружеских обязанностей в полном объеме. Что абсолютно невозможно. Ну никак невозможно.

Пока она говорила, у Артема была возможность разглядеть ее. Невеста и впрямь была исключительно хороша и очень похожа на невесту.

– А до вас это что, только сейчас дошло? Что рано или поздно настанет такой момент?

– Как ни смешно, но правда, только сейчас.

Артем завел руку за спину невесты и нажал ручку двери в свое купе, снял с полки чемодан.

– Ну, посидите пока здесь…

Он закрыл дверь изнутри и ушел в умывальню. Поплескал лицо холодной водой, отерся полотенцем и постучался в купе Ани.

– Заходите… Чем обязана?

– Может, еще чаю выпьем?

– Не лопнем?

– Думаю, нет.

Он открыл дверь в коридор и вышел. Вдалеке, у тамбура, горел огонь в старомодном бойлере. На огонь дул проводник, а рядом, куря сигару и посыпая проводника искрами, тасовал пачку зеленых жених.

– Папаша, ну что тебе стоит? Как бы экстренная проверка – кто у кого в купе после двенадцати часов. Новое постановление Госдумы. Я отблагодарю. Папаша, ну не в тамбуре же мне пропадать?

– Какой вы странный, честное слово. Я же объяснил: контингент – три генерала, один адмирал, двое депутатов, одна депутатша. Еще трое – этих… – Проводник завернул зрачки к потолку и потыкал себя в плечи пальцем. – И вот еще музыканты…

– Нам бы еще пару стаканчиков, – сказал Артем.

– Обязательно набуровлю, но после стоянки. Подъезжаем. Бологое.

Артем повернулся в купе к Ане и повторил:

– Подъезжаем. Бологое.

– А давайте выйдем. Воздухом вздохнем. Тем более я здесь была недавно. Они здесь снимали…

Аня и Артем стояли близко друг к другу, рядом с отдыхающим составом, окна которого почти все были темными и только некоторые, редкие, горели. Где-то просвечивали огни вокзала, разноцветные огни светофоров, но было это очень далеко. Где-то там, за метелью…

– Было здоровски. Вот там стоял длинный поезд из старых разноцветных вагонов и старенький-старенький движущийся паровоз. В паровозе ярко горела топка, он пыхтел и время от времени, выпуская страшный пар, вертел на месте колесами. По сторонам стояли какие-то вроде бы самолеты, но с отрезанными крыльями, рабочие лопатами подкидывали снег, а мама и Вронский о чем-то говорили…

Анна. Зачем вы здесь?

Вронский. Я здесь потому, что здесь вы.

Анна. Не говорите так. Это нехорошо, что вы так говорите. И вы это знаете.

Вронский. Я знаю то, что я буду там, где будете вы, пока вы меня не прогоните.

Анна. Прощайте.

Артем и Аня хорошо видели сквозь метель и паровоз, и огромные облака пара, и Анну с Вронским на ступеньках вагона. Вдруг оба они – Артем и Аня – вздрогнув и посмотрев друг на друга, увидели, как над старинным поездом метель сначала сгустилась, а потом как бы напротив – поредела и над тем поездом, над тем перроном, паровозом и самолетами образовалось некое новое пространство, даже как бы плотное и даже материальное пространство, одновременно было похоже оно на сгустившийся до плотности металла газовый свет, и сгущение это, как ни странно, напоминало еще и русскую ампирную ротонду, подвешенную в воздухе, которая мерцает; медленно миновала, все спускаясь и спускаясь, место съемки и двигалась к ним. То, что это было так, невозможно было отрицать, потому что вместе с движением этим прибывал и свет, которым освещены были Артем и Аня. Оцепенев, оба они не могли сдвинуться с места и только изумленно наблюдали, как эта ротонда, покачиваясь в пространстве, медленно опустилась рядом с ними и почти встала на перрон. Первыми с нее соскочили два светящихся, похожих и не похожих на человечков существа без глаз и ушей, но со светящимися дырками в голове. Зацепив световыми лучами ротонду за поручни другого входа в вагон, они посветили чем-то внутрь ротондового пространства, и там медленно материализовался вполне похожий на человека старик в зимнем армяке и круглой меховой шапке. Особенно большими и белыми были борода и усы. Старик, довольно ловко опираясь на посох, спрыгнул с ротонды на снег и совсем близко подошел к Ане и Артему.

– Это вы, граф? – с ужасом воскликнул Артем.

– Я.

– Это вы откуда же, граф?

– Вот видите ли, голубчик, до чего иногда доводит пустое упрямство. Говорили мне – исповедайся и покайся. И обрел бы я постоянное место и вечную жизнь. Ведь уперся и вот теперь с корабля на корабль который год маюсь…

Граф Толстой наклонился над черными колесами поезда и постучал по железу палкой. Через какое-то мгновение из-за колеса вышел маленький человек со старым железнодорожным фонарем и длинным железным молотком.

– Здравствуйте, граф! – сказал маленький человек, снимая шапку.

– Здравствуй-здравствуй. Ну как ты здесь?

– Да все по-прежнему. А если честно – то сильно хуже тут стало.

– Я слышал, жаль, жаль.

– Совсем они тут офонарели – ни про что кроме денег и слышать друг от друга не хотят. За евру, твари, зарежутся.

– За какую еще евру?

– Деньги такие выдумали. Вроде где-то в Париже. Ну и нам, дуракам, эту евру подсунули…

– Ай, негодяи! И за эту поганую евру между собой народ режется?

– Да черт его знает теперь, где народ, а где общество. Ну а в обществе этом поганом еще как, граф, режутся. Позору не оберешься. А вы в Ясную-то сегодня завернете?

– Ну как можно не завернуть, тут же рядом.

– Ну а до Ясной я с вами тогда, а оттуда сюда уже пешочком… С приятствием, по утрецу.

– Ай-яй-яй, может, зря ты мне все это рассказал… Хотя я и там чувствую – летит тут все к чертовой матери…

– Ну Ясная-то пока стоит… стоит, граф. Всем на удивление.

Маленький человек проводил знакомца до основания ротонды, двое светящихся помогли ему влезть на ее основание. Влез на корабль и маленький, свесил с него ноги. Двигатели зашумели пуще, дым хлынул из сопел, граф Лев Николаевич Толстой, как бы прощаясь, снял с головы шляпу, и все унеслось куда-то вверх и растворилось в морозном воздухе.

Проводник закрыл дверь, убрал фонарь.

– Ну что, по койкам, граждане.

– Ты видела? – спросил Артем Аню.

– Видела, конечно.

– И что ты скажешь?

– С ума сойти можно – вот что я скажу.

– Вы хотели чаю? – спросил проводник Аню.

– Нет, больше не хочу. Я спать иду.

И Аня ушла в купе.

– А вы все это видели? – спросил Артем проводника.

– Я же рядом стоял.

– И что вы по этому поводу думаете?

– А ничего не думаю. Раз летают, значит, кому-то надо. Значит, кто-то кого-то на то уведомил, и не нашим умишком в эти неясности лезть. А вы-то чаю будете?

– Нет.

Артем покачал головой и двинулся сквозь тамбурные двери куда-то в другие вагоны.

Проводник ушел к себе в купе.

Из купе Белого вышла невеста и быстрыми шагами ушла в вагонную даль. В руке у нее был чемодан Белого.

Проходя через переходную площадку, Артем приостановился на ней, с удовольствием ощущая на горячем своем лице холодные хлопья залетающей сюда пурги. Открыв дверь, он прошел коридором до известного ему купе.

Постучался. Через некоторое время купе открылось, выглянул всклокоченный администратор в майке.

– Прости, старик, но очень нужна бутылка. У тебя коньяк, кажется…

– Ты с ума сошел! Она же маленькая девочка совсем!

– Вы что, сговорились или спятили? При чем тут девочка? Мне самому необходимо.

– А зарок?

– Зарок был пьян, и фокус не удался.

Директор скрылся в купе и через секунду появился, передал бутылку.

– А лимон?

– Как ты все знаешь?..

Передал и лимон.

Артем, держа в руках бутылку и лимон, пустынными коридорами вагонов прошел назад, опять миновал переходные площадки с метелью, наконец попал в свой – мерцающий красным деревом и старинной бронзой, остановился сначала перед дверью своего купе, хотел открыть его, но вспомнил, что сам закрыл дверь изнутри. Тогда он вошел в купе Ани.

Аня спала не раздеваясь и повернувшись лицом к стене. Артем тихонько опустил стульчик и сел напротив. Взял со стола свой стакан с недопитым чаем, вылил оставшееся в стакан к Ане. Умело открыл бутылку, плеснул почти полстакана. Достал из кармана перочинный ножик, отрезал лимона. Глубоко вздохнул и выпил. Зажевал лимоном. Через несколько мгновений он почувствовал, как внутри отпускает. В груди потеплело. Он посидел еще недолго, взял бутылку и хотел налить еще, но раздумал. Прошел через умывальню и тихонько открыл дверь к себе в купе. В купе было пусто. Он полез наверх и вытащил большой чехол, внутри которого лежал альт. Когда он открыл чехол и увидел альт лежащим на месте, он перекрестился. Он и здесь осторожно откинул стульчик, налил себе в принесенный стакан еще половинку, выпил и закусил лимоном. Взглянул за окно. По немыслимым огромным равнинам мела метель. Ему показалось, что эта же метель замела и у него в голове. Почти бесшумно он открыл дверь в коридор и вышел, неся альт в руках. Открыл дверь в тамбур.

Он вошел в пустой тамбур. Достал инструмент и приложил знакомое дерево к своему плечу. Звук, который он издал, был дивным. Он старался играть совсем тихо, совсем ни для кого, совсем для себя, пытаясь хоть что-нибудь подумать про эту странную ночь. Но подумать про нее хоть что-нибудь он все никак не мог. Не переставая играть, он полуобернулся к двери, к зарешеченному ее окну. Там по-прежнему мела метель, равнины казались бесконечными, но как бы уже посветлело, и он увидел над метелью луну. И вдруг совсем рядом с поездом он вновь сквозь метель сначала, а потом и совсем ясно различил ту светящуюся ротонду, и светящихся человечков, и будто бы даже самого графа, которые бесшумно плыли рядом с поездом, то отдаляясь от него, то чуть приближаясь и может быть даже слушая его музыку…

* * *

По центральным улицам города, не соблюдая никаких правил, однако в строгом и не известном никому порядке, с ревом моторов несся десяток БМВ. На мотоциклах сидели одинаковые люди в одинаковых разноцветных костюмах, похожих на космонавтские. Головы всех были накрыты глухими черными шлемами, в забралах которых отражался город.

Почти не снижая скорости – во всяком случае, рев не стал тише, стая мотоциклов, сделав круг по площади Искусств, прямо под «кирпич» въехала к улице, где стояла гостиница «Европейская». Ловко остановившись у гостиницы, компания спешилась и, не снимая шлемов, проследовала через всех швейцаров и работников спецслужб прямо в холл знаменитого отеля.

В это время Артем как раз вышел из лифта. Банда черноголовых проследовала мимо и, завернув, пешком стала подниматься по старинной лестнице. Артем был в новом белом плаще и черном шарфе. Тут-то он и увидел ее. Увидел и узнал сразу. Она пыталась соединиться с кем-то по мобильнику и стояла как бы на пересечении путей многих других посетителей, но ее никто не толкал, а только время от времени перекрывали от его взгляда. Она слушала трубку, надеясь на какое-то нужное ей соединение, но там либо не слышали звонка, либо сознательно не подходили. Тогда она прошла через холл к столикам у бара и, отличив один из них, откуда удобно было видеть весь холл, села. Подошел официант, она что-то коротко ему заказала, и тут Артем решился, подошел к ее столику и вежливо попросил разрешения сесть рядом.

– Здравствуйте. Меня зовут Артем. Знаете ли, такая странность, но мы сегодня всю ночь разговаривали о вас с вашей дочерью в поезде.

– А я вас сразу узнала. Еще когда вы стояли у лифта. Раньше я была просто ваша поклонница, а теперь – как писали в старинных романах – я и вообще вся в вашей власти.

– Ну что вы, бог с вами. Какая там власть. Аня, правда, способная девочка, и мне, надеюсь, будет приятно с ней помузицировать.

В это время, рассекая толпу, опять прошествовала процессия черноголовых. Теперь ее уже возглавлял некий шибздик с набриолиненными волосами. Имя шибздика опять было Бабакин, но после Бабакина у Бабакина было еще столько разных имен, что про Бабакина он и сам иногда не мог вспомнить. Сейчас Бабакин был одет в тот самый, невероятный какой-то, на тысяче замков и шнуровок, почти космонавтский костюм, как уже говорилось – смахивающий на скафандр. А тот самый черный, абсолютно непроницаемо черный шлем от этого костюма болтался в Бабакиновой руке. За ним, тоже на большой скорости и тоже отсекая лишних, двигалось причудливое сопровождение – человек из пяти или шести столь же странно одетых целеустремленных людей, шлемов своих, однако, так и не снимавших. Подошли к барной стойке.

– Рюмку текилы, и быстро, – приказал Бабакин.

Остальные расположились рядом. Принесли рюмки, с лимончиками, повисшими на ободке.

– Откуда-то я его знаю… – задумчиво произнес Артем.

– Мне кажется, я тоже.

Аня проснулась и была уже почти одета. Перед выходом из номера Аня вытащила из чемодана афишу, на которой был изображен Белый. Из какого-то пакетика Аня натрясла кнопок и прикнопила афишу к стене. Потом Аня достала припасенный гвоздик и тяжелым прессом постучала по шляпке гвоздика, вытащила из чемодана старинную гравюру с изображением композитора Гайдна и повесила ее на гвоздик. Достала толстую тетрадку в кожаном переплете, открыла тетрадь, записала:

«23 апрель, 2006. СПб. only Б. и мать».

Мобильный на столике запрыгал и что-то там заиграл. Аня взяла трубку.

– Петечка, ты? Ах, как я рада! Сколько же мы уже не виделись? Я только проснулась. Маму? Нет, еще не видела. Но она здесь… Здесь…

Не прекращая говорить по телефону, Горевой шел длинным коридором студии, время от времени кивая проходящим мимо людям.

– А я с Белым твоим успел уже поговорить. Может быть, и разбудил, но он не обижается. Он все горюет, что чемодан сперли. И ему надеть нечего. Но он обещал ко мне прийти. В чем есть. Ну и ты, разумеется, и маму попроси, пусть придет… Я Шнура позвал… Танскую Аделаиду… Неслабая компания, правда, да?..

Аня положила аппарат в карман куртки, достала из чемодана фотографию матери, еще одну кнопку и прикрепила фотографию поверх афиши. Но в дневник больше ничего не записала.

* * *

Алике принесли кофе.

– Мне, пожалуйста, тоже кофе, – попросил Артем. – Но побольше и покрепче. А то я засну. Мы, правда, почти до утра говорили с вашей дочерью. И даже в Бологом не поленились, вылезли из поезда в пургу и совершили паломничество на места ваших съемок. Я, видите ли, такое уж приятное совпадение, можно сказать, тоже ваш поклонник. Отчего мне очень интересно, что получится из «Карениной». Я, знаете ли, почему-то в нее верю. Она мне нравится. Наверное, потому, что я и самого романа этого поклонник, и графа. Простите мне некоторую сбивчивость, потому что ко всему прочему у меня еще во время паломничества и чемодан украли. Вот плащ прямо здесь купил, а нормально переодеться так и не могу. Мне другой чемодан должны прислать самолетом. Я вас с ума подробностями не свожу? К тому же меня зачем-то просили зайти на «Ленфильм» – что-то там связанное с вашей постановкой…

Аня тихо подошла со стороны откуда-то, и они поначалу не заметили ее. Аня расцеловалась с матерью.

– Надеюсь, я вам не помешала?

* * *

В студии пела какая-то молодая женщина, недавно остриженная наголо, но уже слегка обросшая. Пение было красивым, не то джаз, не то рок, даже слегка смахивающее на попсу. Вразнобой, на отдельных стульях, в студии расположились Артем, Аня, Алика. В стороне, набычившись, сидел Шнур. Недавно обритую звали Аделаида.

Со времен тюремного кастинга кинорежиссер Петр Вадимович Горевой мало изменился. Костюм его, кстати, тоже. Наверное, был это другой костюм, но сидел на Горевом он почти так же – от плеч винтом книзу. Горевой сдвигал некрасивыми морщинами лоб, как будто показывал, как тяжело ему обо всем этом думать. Как тяжело, но вот надо. И это почему-то было не противно, а даже по-своему симпатично.

Аделаида закончила петь. Слушатели вразнобой, несильно, но тактично поаплодировали.

– Нормально, – подытожил Шнур.

Аделаида кивнула головой.

– Нормально-то нормально, – сказал Горевой. – Но что для этой истории нормально, а что ненормально? Какая музыка к «Анне Карениной» должна быть сегодня? На самом деле это знал один человек – Сережа Курехин. Но его сегодня нет. А я затем вас и позвал, чтобы понять, что такое нормально! Я тут под этот выдающийся текст взял и кусочки из Бетховена поставил. Это такая немыслимая пошлятина получилась… Почему? Бетховен гениален, и текст гениален. А в результате позорный бред. Вот я и подумал – может быть, вы, Аделаида, может быть, тексты Льва Николаевича, объединенные с вашей, так сказать, поэзией, или по-другому сказать – внедренная в классический текст структура современных зонгов, ну не зонгов, конечно. Я не знаю, как их правильно теперь уж называть – эти ваши песни.

– А зачем вам именно мои песни?

– Про что это они гутарят? – тихо спросил Артем у Алики.

– Я вам позже объясню.

– Ну ладно. Допустим, Адины песни из рая. Или райские песни из Ады, – промолвил Шнур. – Ну там хоть что-то за что-то цепляется. А я-то вам тут зачем? Со своими, извините, позорными матюгами?

– Это он про что? – спросил Артем у Алики.

– Я и про это вам потом расскажу.

– Да нет, Сережа, действительно все ваши матерные экзерсисы, конечно, здесь ни при чем. Но этот ваш сумасшедший азарт ненависти и любви…

– Да нету у меня никакого такого азарта. Я же говорю – мне натурально все по херу.

– Слушай, молодой человек, ты давай осторожнее. Здесь дамы, – попросил Артем.

– Я понимаю и готов принести извинения, но мы же, как мне объяснили, собрались тут искренне поговорить про Толстого. Вот я про него и говорю. А ничего другого я про него сказать не могу.

– Ну а вы, Артем Николаевич? – спросил Горевой. – Ну вы-то с вашим звериным чутьем – как вам кажется? Музыка к «Анне» сегодня – это что?

– Да я уже говорил – мне тоже странно, что вы меня позвали. Я к такому разговору вроде бы не готов. Подумать, наверное, надо…

Отирая белые полные руки большим носовым платком, вошел огромный человек с одышкой и с печалью в глазах. Рядом с ним достойно проследовала стройная блондинка с массой папок в руках.

– Не вставайте, прошу вас, не вставайте, – махнул всем платком продюсер.

Все слегка удивились, потому что вставать никто и не собирался.

– Извините, что мы опоздали к началу разговора, мы уверены, что это было крайне полезно, тем более что музыка в нашей истории – она может все это дело приподнять, а может и опустить…

Продюсер охнул и двумя руками пошевелил воздух у себя над головой.

– Тем более, как вы помните, нам предоставлены такие исключительные возможности – практически любой оркестр мира, любой дирижер, et cetera, et cetera… И тем не менее реальность – она стаскивает нас оттуда с любыми немыслимыми деньгами и торкает копчиком в любой придорожный камень. К глубокому сожалению, вместо того чтобы принять участие в вашей интереснейшей дискуссии, мы при шли, чтобы, к прискорбию, украсть у вас уважаемого Петра Вадимовича и вот Алику… Дело в том, что как снег на голову нас посетила ответственная комиссия экспертов от инвестора. Как я понимаю, будут трясти по картине всех и вся. Отсмотр материала, душеспасительные беседы, et cetera, et cetera… Я – оптимист, и все это, надеюсь, даже к лучшему… Но пока, как говорится, стоп машина, задний ход. Такая вот у нас на сегодня образовывается реальность.

Горевой, будто бы даже с чувством некоторого облегчения, слез с дирижерской тумбочки и раскланялся.

– И тем не менее, огромное вам всем спасибо, друзья, надеюсь, вы очень и очень подумаете над тем, что здесь сегодня я для вас обозначил. И по-прежнему очень на вас всех надеюсь…

Откуда-то от стены отделился киномеханик.

– Между прочим, у нас кусок из «Анны» заряжен. И вся эта байда на трех пленках. Я час синхронизировал, мудохался…

– Ах да! Я и забыл. Я специально кусок для вас отобрал, чтобы у вас какое-то первоначальное ощущение вызвать. Погодите минуточку. Не расходитесь. Давай, заводи!

Горевой дал команду киномеханику. В зале погас свет, все остались на своих местах, кто сидел – сидя, кто стоял – остался стоять. Вспыхнул экран.

Доктор с трудом приподнял Анну на постели. Она увидела лицо Алексея Александровича, не узнала его.

– Это ты? Нет… Он другой… Никто не знает его глаз, его взгляда. Такой же вот взгляд у Сережи. Кстати, Сережу кормили? Или забыли? Он бы не забыл.

Алексей Александрович, обхватив лицо пальцами, в ужасе смотрел, как изменилась Анна. Он не мог не только узнать ее, но даже не узнавал звука ее голоса.

– Поди сюда, ближе, ближе. Единственное, что мне нужно от тебя, – это твое прощение. Только прощение, и больше ничего. Или нет… Даже прощения твоего мне не нужно. Ты слишком хорош.

Анна откинулась на подушки, по лбу ее стекал ледяной пот.

– Я его не боюсь. Я смерти своей боюсь…

Экран погас. Наступила пауза, никто не знал, что тут сказать, да и говорить что-либо было глупо.

– Вот такая вот музыка, – сказал Горевой.

Еще помолчали. Потом продюсеры, Горевой и Алика ушли. Алика на прощание кивнула головой Артему.

– А где бы тут неподалеку поесть можно было? Никто не знает?.. – спросил Артем.

Был обеденный час, и в недорогом богемном ресторанчике народу было довольно. По одну сторону стола сидели Артем и Аня, по другую – Аделаида и Шнур. Принесли закуску и даже бутылку водки.

– Место, конечно, темное, но довольно вкусно и недорого. – Шнур разлил. – Ну, давайте за знакомство, что ли.

– С утра выпьешь – целый день свободен, – сказала Аня, порозовев.

Выпили.

– И чего это обозначать должно было? Ваши эти матюги при дамах? – спросил Артем Шнура.

– Что вы, как училка по пению, заладили – матюги, матюги… Ну не матюги это.

– А что?

– Ну считайте, что это тоже как бы ноты. Но со смыслом, конечно. С неприятным гадостным смыслом. Но что же делать, если другого смысла никакого нет. Вы ведь смычком водите – вам же тоже, наверное, какого-то смысла охота. Вот и мне…

– Никакого смысла мне неохота. Вожу смычком и вожу. Так сказать, сотрясаю воздух…

– Без всякой цели? – спросила Аня.

– Почему? – ответил Артем. – Если удачно сотрясаю – то кто-то из слушателей, ненадолго конечно, становится от этого вроде бы даже счастливым…

– Опаньки! – удивился Шнур. – И на этом темном тезисе построена вся ваша всемирная слава?

– Ага.

Алика сидела на переднем сиденье, продюсеры и Горевой – сзади.

– Ни с того ни с сего, – говорил продюсер. – И главное – это между нами – ни черта понять невозможно. Говорят, этот самый главный инвестор – тот, чьи все эти бешеные бабки, тоже среди них – в черном шлеме на мотоцикле ездит. И почему непременно в Москве с нами разговаривать нужно? Зачем все это? И эта их фантазия – съемки останавливать…

Алика ровно глядела перед собой, то ли слышала, то ли не слышала. Лицо ее ничего не выражало.

* * *

– Я вот тоже десять лет в музыкальной школе занимался. Сольфеджио, Бах, Брукнер… А вечером домой идешь – два мордастых мента замерзшую девчонку в отделение тащат. Зачем они ее туда тащат – это вы и без меня знаете. И я знаю. И вот они знают. – Шнур обвел рукой ресторанную аудиторию. – И вот девчонка тоже знает. И какой тут, на хер, Брукнер?

– Человечество не из одних ментов состоит, – заступился за человечество Артем.

– В том-то и дело, что человечество состоит из одних ментов и из тех, кто перед их могуществом обосрался. И не буду я для всякого этого говна тонко и изысканно сотрясать никакой воздух. – Шнур излагал все это добродушно, беззлобно и снова разлил. – Если хотите, можете за все за это со мной выпить. А если не хотите – то вот с ней (он кивнул на Аню) за ее удачные сотрясения. Видите, какое у девочки пока ангельское лицо… – Потом он кивнул на Аделаиду: – По мне вот – у Аделаиды тоже ангельское, но уже другое. Тут ангел падший, но воскресший…

– Но я еще недопадший, – усмехнулась Аделаида. – Я еще как следует допаду. Вот ты удивишься!

– Ты допадешь. Я в тебя верю.

Проходя мимо их столика, какая-то компания в черной коже вдруг остановилась.

– Гляди, пацаны! Вроде Шнур! – воскликнул кривоносый из компании.

– Шнур, Шнур, Шнурочек!! – завопила веснушчатая на весь ресторан тоненьким голосом.

– Господин Шнур, позвольте с вами сфотографироваться.

– Ты же, парень, видишь, мне сейчас некогда. Я с друзьями выпиваю, – сказал Шнур, не опуская рюмки.

– Наоборот, я как раз вижу, что ты только собираешься с друзьями выпивать, и поэтому фоткнуться нам всем вместе сейчас в самый раз.

– Только чур я со Шнурочком рядом встану и буду его обнимать.

– Слушай, а баба с ним – не Аделаида?

– Я эту Аделаиду терпеть не могу. Тепа-растрепа. А шуму…