Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

– Ну что, правда терпимо на концерте было или он меня все-таки своим величием задавил?

– Зачем ты говоришь такие глупости, Аня? Играют совсем не для того, чтобы давить друг друга. И потом, мне, честное слово, очень понравилось. И никакой там не было давки… Скорее наоборот – он тебя как бы на руках вынес…

– Пока он тебя на руках вынес. Пойди, достань из шкафа пакет. Там, наверху.

Алика вытащила из шкафа пакет, а из пакета шляпу с опущенными полями и болтающейся биркой.

– Это что? – спросила Алика.

– Это я ему подарок купила. В снег или в дождь очень практично. Правда, да? Тебе как?

Алика подошла к Аниной кровати, надела шляпу на Аню. Поглядела со стороны.

– Ну что, это полный идиотизм?

– Почему? Наверное, правда практично. Будет битловать.

– Нет, панковать.

– А я знаешь что подумала? Давай мы с тобой в Ялту на пару дней смотаем? Бабушку твою навестим. Я ее не видела уже сто лет. Смотаем, да?..

* * *

Этой зимой снег выпал опять. Не такой ослепительный и пышный, какой был тогда, двадцать лет назад, но у моря все-таки было бело. Алика, Аня и мать Бананана стояли на том месте, где когда-то Алика познакомилась с Банананом.

– Если стоять лицом к морю, – говорила Алика, – то как будто бы ничего и не было. Никаких этих двадцати лет. А если за спину себе поглядеть, то ничего почти и не узнать.

– Да, почти все тут перевернулось. Кто мы, что мы, где мы – понять ничего нельзя. Такое впечатление, что где-то там, в небесной канцелярии, всё с ног на голову переставили. И ведь всегда мы тут вместе жили – и всем всего хватало, и моря, и работы, и пальм. Теперь все как с ума посходили… Ты вроде бы здесь тогда жила? – спросила мать Бананана.

– Да. За тем вот балконом.

– А сегодня у меня, наверное, переночуете? Я ту квартиру продала, но все вещи его остались. Может быть, Анечке интересно будет? Хотя вещи-то – ты помнишь – страннее странного…

– Может быть, пока в морскую воду окунемся? – предложила Алика. – Когда-то здесь был хороший бассейн и парная. Все-таки курорт…

* * *

Алика и Аня плавали в бассейне. Через стекла светило солнце, и ялтинский нелепый снег тут быстро забылся, и правда возникло чувство курорта. Потом все вместе, завернувшись в простыни, сидели в турецкой бане, в клубах плотного пара. Потели. Потом мать и бабушка – друг против друга – сидели у ореандовских маникюрш. Маникюрши неторопливо делали им ногти. Мать закончила первой и подошла к другой маникюрше, которая занималась бабушкой. Пошептала ей что-то на ухо. Та удивленно посмотрела на нее, а потом согласно покивала головой. Тут Аня села на материнское место, а мать вроде бы пошла на массаж… Перед тем как уходить, Алика вдруг вспомнила.

– Ох, я же ей деньги не отдала…

Алика прошла опять в маникюрную; та маникюрша, которая делала ногти бабушке, казалось, ждала ее.

– Извините меня ради бога. – Алика протянула ей деньги. – С благодарностью.

– А я уже решила, что вы так уйдете…

Маникюрша протянула ей маленький бумажный пакетик, свернутый от руки.

* * *

Алика шла через пустой зимний сад. Аня и бабушка ждали ее у выхода. Алика неожиданно свернула на узенькую тропинку, которая вела куда-то в сторону. За стеклами было еще светло. Загороженная с одной стороны темными листьями растений в кадках, Алика с осторожностью развернула пакетик. В пакетике были аккуратно сложены остриженные кусочки ногтей. Алика вновь завернула бумажку, тщательно проверив, чтобы все содержимое было в целости.

Ждали Алику у выхода. Алика подошла к ним, все оглядываясь на гостиничный фасад, и промолвила:

– Да, да, да… Вот так все и было. И сколько раз я с этим просыпалась и с этим же засыпала. И сколько раз пыталась выкинуть все из головы. Но наверное, нельзя?

* * *

Проснувшись, Аня долго соображала, где она. Вокруг висели немыслимые какие-то картины, целлофановая пленка, окрашенная из краскопульта, типографские стенды, каждое из окошечек которых было заполнено какой-то странной вещицей. Аня встала, босая, в пижаме, побрела по комнате. За окном был снег и море шумело где-то недалеко. Она подошла к фигурке свиньи, увидела, что нос свиньи на резинке. Оттянула резинку, нос шлепнулся на свое место. На полу стоял проигрыватель «Юбилейный», в центре которого укреплена была пальма из фольги. Аня, присев, щелкнула чем-то, диск медленно закрутился вместе с пальмой.

В полусвете начинающегося дня все это выглядело довольно дико: резиновый змей с головой удава, балалайка, Юрий Алексеевич Гагарин, прикнопленный к стене. Аня потянула какой-то холст, заваленный рухлядью, и холст начал было выдвигаться, но зацепился за что-то. Тут и началось всеобщее обрушение: падающие со столов свиньи цеплялись за змей, холсты медленно срывались со стен, падали, цепляясь за целлофан, и все это с грохотом валилось на пол… Аня стояла посреди этого странного рушащегося хаоса. Еще мгновенье назад это был чей-то особенно сложенный мир, и вдруг через какие-нибудь секунды он обратился в скопище хлама, посреди которого стояла она и наблюдала, как оседает пыль.

В соседней комнате Алика лежала неподвижно, открытыми глазами вглядываясь в пустой потолок. Услышав грохот, она даже не пошевелилась. Бабушка сидела в постели, с ужасом озираясь по сторонам.

– Бог мой! – перекрестясь, прошептала бабушка. – Неужто землетрясение?

* * *

Выкладывая на стол доктора два небольших бумажных свертка, Алика объясняла доктору:

– Вот слева – это Аниной бабушки. Свежий срез. А вот справа – это ее самой, Ани. Тоже совсем свежий. Того же дня.

Доктор молча раскрыл пакетики. И в том, и в другом были срезки ногтей. На одном из пакетиков доктор поставил плюс, на другом – минус. Потом пакетики аккуратно завернул, так, как они были.

– И каков процент уверенности в результатах анализа?

– Она ей бабушка по абсолютно прямой генетической линии? – уточнил доктор.

– Прямее не бывает.

– Ну тогда и процент соответствующий. Сто.

* * *

– Почему? – говорила Алика в телефон. – Я действительно рада! Нет, ну правда приятно, что вы меня вспомнили. А вы где?

– Здесь уже совсем лето. Красота, как на картинке. Солнце рябит в воде, баржи, лодки, катера… Рай, правда рай, – отвечал Артем.

– Как вам сказать… Да по-прежнему, ничего определенного. Все вроде куда-то движется, но все вроде бы и стоит. Гиньоль, вы же сами видели, что это за люди. Хотя бы только одно то, в каком виде они снимают Льва Толстого. Вы этих мотоциклистов помните? Да вроде бы ничего они не решили. Решили пока бал снять, а там опять они посмотрят на что-то там. На то, что их устраивает или наоборот, допустим…

– А на когда бал назначили? – спросил Артем. – Это в Питере или у нас? А вы Горевого мне телефончик не дадите? По одному таинственному делу…

– Ну знаю, конечно. А зачем он вам все-таки? Ну хорошо, пишите, мобильный, код Москвы, 9708082.

Аня сидела у себя в комнате. Слушала, уперев глаза в стену. Когда Алика положила трубку на место, Аня встала, подошла к ней.

– Ты, мать, меня знаешь. Я ребенок тюремный, мне с самого начала терять было нечего. Если у тебя с Белым что-то будет, я размозжу себе голову о дверной косяк…

Легкий ветерок, доносящийся снизу, от дверей, летал и здесь – в белой бальной зале, приятно холодя обнаженные плечи женщин, их спины, лица. Алика в черном парадном платье, с прической, украшенной фиолетовыми цветами, с бриллиантовыми украшениями в ушах и на тонкой высокой шее, была сегодня удивительно хороша. Впрочем, и все остальное вокруг как бы соответствовало: и другие дамы – моложе и старше, и другие наряды – светлее, пышней и скромней, – все вместе было здесь удивительно прекрасным, согретым теплым светом тысяч свечей; и все-таки Анна была великолепнее всех.

Большой операторский кран был укреплен среди всего этого великолепия, но и оператор – худощавый брюнет с печальными конногвардейскими усами, и его помощники, да и сам Горевой – по случаю бала сегодня в темном, не выступали контрастным диссонансом ко всему этому великолепию, но каким-то странным образом даже соответствовали ему.

Вронский в ослепительно белом мундире подошел к Анне как раз за мгновение до того, как грянул вальс. Анна, наклонив голову, приняла его приглашение и грациозно положила руку ему на плечо. С осторожной почтительностью, будто боясь разбить нечто хрупкое, фарфоровое, Вронский сделал с ней первый круг, и тут, набрав мощь, оркестр грянул во всю силу, и, проплывая мимо оркестра, Анна с изумлением вдруг узнала в дирижере Артема, который осторожно и торжественно подмигнул ей. Артем был в пластроне и фраке. Он был как всегда великолепен, и, наверное, даже великолепнее всех, потому что все были артисты, а он – настоящий.

* * *

Алика в назначенное время пришла за анализом.

– Я не знаю, хорошо это или плохо и зачем вам вообще все это нужно, но эти образцы – к сожалению ли, к радости – вообще не имеют никакого, даже отдаленного отношения друг к другу.

Потрясенная Алика долго молчала, не в силах что-нибудь произнести.

– А ошибка исключается? Может быть, какие-нибудь другие приметы? Может быть, посмотрим волосы? Или анализ крови?

– Ничего более верного, чем то, что вы принесли, не существует. Ошибка тут исключается. Сто процентов того, что дело обстоит именно так, и никак иначе.

Алика уронила голову в руки и обмякла. Доктор испугался было, что это обморок, – а она все так и сидела не шевелясь.

Алика билась в истерическом припадке. Она то понимала, то не понимала, что кричит, и единственное, чего хотела, – это каким-нибудь чудом высвободиться из рук Горевого и удариться обо что-нибудь головой.

– Я же знала, я еще двадцать лет назад знала, когда его первый раз увидела, что не вырвусь от него уже никогда! Я же знала, что эта его гнусная убежденность, что за деньги можно купить все и вся, прежде всего меня и касается! Я же знала, отчего мне все время с ним людей было стыдно – от этого, от этого, Петечка, только от этого. Но я убеждала себя и всех и щебетала что-то про любовь. Ах, как ты, Петенька, правильно сказал, что нельзя про нее говорить. Ни говорить, ни щебетать, ни песенки насвистывать. Наверное, моя любовь так и лежит на дне моря. Куда я сама его загнала. И как я смела утверждать, что Аня – его?! Но я клянусь тебе, Петя, – мне в голову другое никогда почему-то не приходило. А если бы я тогда про это знала – клянусь тебе, я нашла бы силы все кончить разом. Я же знала, что с этим стыдом мне до последней секунды жить нужно будет… И ничем стыда этого не заглушить. Я же знала, знала… А теперь что мне делать? И как мне жить?

Горевой не отвечал, да и не мог ответить. Она с неожиданной силой рвалась из его рук неизвестно куда.

* * *

И толстый продюсер, и блондинистая его коллега здесь выглядели пришибленными. Сначала служитель долго вел их по дорожкам сада, и слева и справа проплывали мраморные скульптуры, затерявшись в расцветшей листве и цветах. Гравий поскрипывал под их шагами. Потом долго поднимались по лестнице. Войдя в старое дворцовое здание, они с удивлением подняли головы куда-то вверх. Высота потолков была как в храме, и где-то там высоко в нарисованных небесах, сидя на облаках, беседовали друг с другом небожители. Но рассматривать было некогда. Один служитель передал их другому, теперь уже ливрейному, и они двинулись длинной анфиладой дворцовых комнат. Справа были окна до пола и старый сад за ними. Слева – картины и зеркала. Поднялись по лестнице на второй этаж, новый ливрейный служитель раскрыл перед ними двери, и они прошли еще через несколько залов и вошли в большую приемную с колоннами. Здесь их ожидал Бабакин.

– Господа, сейчас вас примет генеральный инвестор. Не будем терять время на никому не нужную и утомительную процедуру знакомств. Время шефа очень ограничено. Разумно просто его послушать и сделать правильные выводы. Спорить с ним не надо. Спорить с ним – это ссать против ветра. Надеюсь, я ясно выражаюсь? Прошу!

Новые ливрейные слуги опять открыли перед ними двери. За дверями, между колонн, на фоне огромных окон располагался кабинет. В кабинете за огромным письменным столом сидел Кадыр Тихоев. Он и сейчас был в серой каракулевой папахе.

– Присаживайтесь, – сказал Тихоев, не отрывая глаз от бумаг.

Он подписал еще какой-то лист и переложил его из пачки в пачку. Поднял глаза.

– Ничего приятного сообщить вам не могу, но и особо неприятного нет тоже. Как мы и предполагали, затеяв последнюю ревизию, все это городится, конечно же, ни для чего и никому. После давно и победительно прошедшей по миру сексуальной революции некие страдания некой пожилой кошелки по поводу последствий случайно поставленного ей пистона по меньшей мере нормальным людям будут все-таки смешны. Да и сама дама у нас вовсе не первой свежести, а дам второй свежести, как вы знаете, в этих делах не бывает. Но отчаиваться тоже не нужно – такое, что сейчас происходит, запуская фильм, мы тоже планировали. Сколько денег потрачено сейчас на картину?

– Четырнадцать миллионов, – еле слышно произнесла продюсерша, – но без сцены бала.

– А с балом сделайте двадцать. И все это мы определенным способом сольем. И все, что затратили, себе вернем. И даже с горкой. Существуют такие проверенные технологии.

– Но… вся Россия… про этот замысел… знает… Она… ждет… – потрясенно прошептал продюсер.

– Опять хорошо, – равнодушно заметил Тихоев, – заплатите толковым людям с именем, раскрутите пиар. Мол, если Толстой сегодня – то только высшей пробы. А тут, мол, не получилось. Не сбылось. Творческие ошибки. Никаких, разумеется, личных оскорблений или грязных скандалов – только забота о великой культуре. Прокричать хором на всю страну и замолчать тут же. Как будто бы никогда ничего и не было. И оно все само по себе скоро и забудется. Сколько процентов снято?

– Да процентов семьдесят пять, наверно.

– Ну поснимайте еще немного. Ну пусть для ровного счета будет восемьдесят. И весь материал – в Швейцарию. Но не сразу, а мелкими партиями, через разные страны и понемногу. Вот реквизиты банка, где он будет поначалу храниться. Вы лично получите все, что мы обещали вам в контракте. Ну, без прокатных процентов, разумеется. Веселей глядеть, друзья. Мы-то с вами поработали дружно, с пониманием, и довольны. А «Война и мир», согласитесь, роман совсем не хуже… Во всяком случае, в постановке сильно дороже. А что там по «Анне»-то снять осталось?

– Павильоны и смерть под колесами, – ответила продюсерша.

– Ну, павильон спокойно ломайте, там дело длинное. Расходы студии оплатите, а прискорбный финальчик – снимите. Пусть он у нас будет для сюжета. Пусть лежит. Может, когда-нибудь продадим эту чушь какому-нибудь никому не нужному музею. Вы здесь впервые? И как вам наш городок? Красиво? Понравилось?

– Очень, – промолвил продюсер.

– А знали бы вы, сколько мы его искали. Ну что ж, счастливо, прощайте…

Тихоев проводил продюсеров до дверей и пожал им руки. Двери открылись и тут же затворились за ушедшими. Бабакин налил себе виски, бросил льда.

– У нас прямо как в собесе при «совке» – расплатитесь, получите…

– Не смей с утра напиваться, болван, – угрожающе произнес Тихоев. – Нам еще к Ольге двигать…

– А где она? Я думал, она для приличия хоть в углу посидит.

– В Копенгагене, на верфи.

Обалдевшие продюсеры свернули к кафе. Заказали себе по кофе. Сначала ждали молча.

– Я сейчас с ума сойду, если не пойму, что все это значит, – недоумевала продюсерша.

– Чего тебе непонятно? Принято решение – слить продукт.

– Как слить? Куда?

– О боже мой, там сто способов, и один из самых сильных – это внезапно не получившаяся картина. Увидеть ее никому по понятным причинам нельзя, а потому и стоить она может сколько угодно… И если все с самого начала правильно застраховать…

Принесли кофе.

– Слушай, – почти перейдя на шепот, сказала продюсерша, – или у меня головное помрачение, или я этого главного откуда-то знаю. Где-то я его видела.

– Знаешь, конечно. Он к нам приезжал. Инкогнито. Среди мотоциклетной охраны болтался. Это все Бабакина мотоциклетное ноу-хау. Он мне пьяненький в Питере все как-то рассказал. Дело в том, что начальник обожает мотоциклы. А Бабакин у них вообще вовсе не по кино, а по секьюрити. Охрана. Он давно голову ломал, как главных на улице спрятать. Вот и придумал, гаденыш, – всем вместе на одинаковых мотоциклах ездить. Зарядил дюжину мотоциклистов в одинаковых костюмах и в этих поганых шлемах. И в кого тут палить, если до ручки прижмет, – черт его знает…

– Слушай, а может, он прав, этот член в камилавке? Может, вся эта их сегодняшняя чертовня действительно посильнее, чем все сто томов у Толстого?

* * *

Воронеж.

Алика прошла через зал ожидания, вышла на площадь. Заглядывая в бумажку, нашла автобусную остановку. Здесь была конечная. Алика зашла в автобус и купила билет.

Алика сидела у окна в битком набитом автобусе. Объявляли остановки. Названия – совсем как при ней еще: «Площадь Ленина», «Автозаводская», «Парк»… И лица людей, которые она с удивлением обнаружила рядом с собой, тоже были оттуда – из совкового ее детства: шапки с начесом, польские куртки, дешевые платки. «Бабы, горожане, трудящиеся, слесаря»… На остановке «Парк» Алика сошла. Прошла сквозь деревья, ориентируясь по указателям-стрелочкам. Ее стрелочка была – «Психбольница». Главное ее здание было в глубине парка.

В регистратуре Алике сообщили, что Агнессе Крымовой – пациентке восьмой палаты – по условиям содержания свиданий не предусмотрено. Однако после того как Алика сунула в руки регистратору 500 рублей, все переменилось. Вышла докторша, принесла Алике огромные тапочки и предложила раздеться.

Открыв дверь специальным ключиком, врач и Алика долго шли длинными коридорами, крашенными синей масляной краской. Врачиха то открывала, то закрывала двери своим кривым ключиком, наконец они пришли в какую-то комнату без окон, в которой стояла плевательница с немногими окурками, привинченный к полу диванчик и привинченный стул.

– Подождите здесь, – докторша указала на диванчик.

Алика послушно села. Докторша ушла, закрыв за собой дверь. Было тихо, и только кто-то где-то плакал.

* * *

– Вы где? – сыпала вопросами Аня. – О боже! А шляпу мою носите? Это сколько же туда лёту? Наверное, у вас в голове все перепуталось – где день, где ночь? Да нет, тут у меня безо всяких перелетов все перепуталось. Да нет, в Москве ее нет. Не знаю.

В секунду собралась и вдруг в Воронеж поехала. Она там двадцать лет не была…

– Что, вообще ничего не объяснила? – вопросами отвечал Артем. – К кому, зачем, почему? А когда, сказала, вернется? А когда, ты говоришь, у них с паровозом съемка? Это где? В Боровичах? Слушай, я опять телефон Горевого позабыл…

* * *

По коридору санитар вел под руку изможденную женщину в стареньком байковом халате и хлопающих по истертому кафельному полу тапках без задников. Санитар опять кривым ключиком открыл дверь. Они вошли в помещение, где ждала их Алика.

– Вот, пожалуйста. Крымова Агнесса Степановна.

Агнесса мутными слезящимися глазами осмотрела Алику, потом санитара, потом опять Алику и ничего не сказала. Санитар посадил Агнессу на отдельно стоящий стул.

– Вы могли бы оставить нас одних? – спросила Алика.

Санитар неуверенно пожал плечами и вышел.

– Вы, наверное, не знаете, кто я. Вернее, знаете, конечно, но мы ведь не виделись никогда. Я пришла, чтобы… – Голос Алики сорвался, она поняла, что говорить дальше ей нечего, вернее – конечно же, есть чего, но она совсем не понимает, как. – Я пришла, чтобы сказать… вернее, нет. Чтобы просить у вас… Собственно, это, конечно, и глупо и нелепо до крайности, но если бы я не пришла к вам просить… простить меня… Хотя, конечно же, я знаю, что за такое, что случилось, не прощают, но все-таки не придя сюда я не смогла бы дальше жить.

Агнесса горестно и согласно покачала головой, потом повернулась, очень внимательно еще раз оглядела Алику мутными своими глазами и, набрав в грудь воздуху, плюнула ей в лицо. Попала. И еще раз плюнула.

– Сука, наконец-то ты нашлась, сука. Сколько раз я представляла себе эту сцену. Как меня выпустят и я тебя найду. Я только не думала, что ты такая отпетая сука, что еще и будешь просить прощения. Тебя за что простить, гадина? За то, что ты убила моего любимого великого человека? За то, что ты растоптала и выкинула на помойку всю мою жизнь? За то, что твоими стараниями вот уже скоро двадцать лет как я – идиотка? За это ты предлагаешь тебя простить? Я только могу молить Бога о том, чтобы ты как-нибудь страшно сдохла. Он услышит меня. Мы все вместе будем молиться – и я, и моя дочь.

Агнесса с усилием поднялась со стула, опять долгим взглядом поглядела на Алику и, неожиданно легким движением бросившись к ней, схватила ее за горло и, повалив ее на пол, стала бить головой об истертый паркет. Сначала Алика не находила сил сопротивляться. Конечно же, ей хотелось крикнуть, позвать на помощь, но цепкие руки Агнессы надежно сжимали ее тонкую шею. Она по-прежнему одновременно душила Алику и тяжело била головой о паркет. Наконец Алика исхитрилась прокричать что-то нечленораздельное страшным голосом. Дверь немедленно открылась, сначала на них бросился санитар, а потом и доктор. Они тоже покатились по полу, и два здоровых мужика довольно долго не могли оторвать закоченевших Агнессиных рук от Аликиного горла.

* * *

На стапелях стояла белоснежная многопалубная яхта. Впрочем, яхтой можно было назвать ее с трудом. Скорее это был многопалубный легкий корабль с летящими в будущее линиями, сооружение двадцать первого века.

Красивая белокурая женщина, превосходно одетая в летние легкие одежды, трижды расцеловала Тихоева.

– Ты только посмотри, Кадырчик, какая красота получается, – щебетала Ольга, – я даже и предположить этого не могла. И все уже почти готово. Ну, какие-то там пустяки остались… Ну и еще название. На название время нужно. Бронзой лить – это время. Да еще на двух языках. А я так и не решила, как все-таки лучше – «Святая Ольга» или именем отца?.. И еще обязательно хочу, чтобы был Андреевский флаг. Оформление этих формальностей тоже, наверное, займет какое-то время. Государственная символика, то да се… Ну, это время, надеюсь, не длинное, пустяковое, но его тоже учесть надобно.

Обедали.

– Ой, сливайте вы эту галиматью, – говорила Ольга, – сливайте поскорее, и все правильно. И я результатами вполне довольна. Так на самом деле мной и было задумано. Чтобы каракатицу эту с ума свести. Над кошелкой этой старинной и так вся Россия смеется. Ну и хватит, ну и достаточно. Мы отсмеялись, теперь пусть она плачет. Мы ее этим сливом уж точно на говно изведем. Ты говоришь – почти все уже сняли? Ну и отлично! Ну и очень хорошо! Вот теперь все это и сливайте.

– И потом, Оленька, – ласково отвечал Тихоев, – объективно – там действительно куча неполучившегося, нелепостей, ерунды… и эта странная Анна…

– Да никакая она не странная. Именно та поганая кошелка, которая и была мне необходима. Так бы я и послушалась, чего хочет какой-то там Горевой. Еще, говоришь, ей под поезд нужно будет броситься? Ну и пусть бросается на здоровье. Чтобы было окончательно от чего с ума сойти.

– Ну когда-нибудь ты мне расскажешь полностью всю эту таинственную историю?

– Ты ее сам узнаешь. Все тайное раньше или позже становится явным. А пока не теряйте время – это дело тонкое, но небыстрое. Сливайте так, чтобы комар носа не подточил. Там, Кадырчик, в свое время весь фильм на тебя был оформлен? Отлично! Пусть опять это будет страшная рука Чечни! И мы опять на вас, бедненьких, все посписываем. Отлично, отлично! Все так, все так!

* * *

В синем кабинете Горевого на стенах по-прежнему не было места, не занятого фотографиями из снимаемого фильма. Толпились люди, занося что-то в комнату, потом приходили другие и тут же уносили то, что принесли первые. В соседнем закутке трое одновременно кричали что-то по телефону. Все кричали про разное.

– Я всю Москву обзвонила, ну не знаю я, куда он подевался. Сидел-сидел и на глазах куда-то исчез, – сказала Лавренова Алике.

– Но он мне очень нужен! Понимаешь, он мне просто необходим!

– Ищу, видите, ищу. Есть один закуток, но они там никогда трубку не берут, потому что там ничего не слышно. Он в третьем просмотровом зале может быть. Там продюсеры тайно сцену бала смотрят.

Алика шла абсолютно пустым коридором мимо огромных дверей павильонов, запираемых на огромные стальные винты. На дверях были написаны гигантские цифры – 2, 3, 4… Алика сначала хотела было потянуть дверь в зал, но потом прошла дальше и открыла дверь в аппаратную. В аппаратной стрекотал проектор. Алика заглянула в окошко.

На экране блистал толстовский бал. Музыка гремела. К Алике подошел киномеханик.

– Там Горевого нет? – поинтересовалась Алика.

– Давайте спросим.

Механик нажал кнопку на стене, включился переговорник.

– Господин Горевой в зале?

– Он был, но ушел, – ответил продюсер по громкой связи.

Механик хотел выключить кнопку, но через переговорник музыка слышалась праздничнее, громче. Алика рукой показала, что переговорник выключать не надо, и продолжала смотреть из будки на экран.

Под легким сквозняком, несущимся откуда-то снизу, взлетали легкие ткани, свет тысяч свечей отражался в эполетах, и Анна, с веточкой фиалок, вплетенных в черные как смоль волосы, была ослепительно хороша. А вот и оркестр, серебро труб, темное дерево флейт и фаготов, светлое – скрипок; и Артем в безупречно накрахмаленном пластроне и фраке. А вот и его тайное веселое подмигивание ей, Анне.

– Убей меня, я их не понимаю, – удивлялся продюсер, – ты посмотри, красота какая… Посреди похабной этой нашей чернухи, погани всякой, отрезанных носов, показать такое – это же кинотеатры сломают!

– Если бы знать… – покачала головой продюсерша. – Страна специфическая. Чего пиплу надо?

Переговорник продолжал работать, и Алика продолжала слышать, что говорили с экрана и что – в зале.

– И потом, – продолжала продюсерша, – как это – готовый павильон сломать?

– Да это у них просто. Это у них быстро. Два дня, и готово. Как корова языком слизала. Никто ничего не строил, никто ничего не рисовал.

– Но наш художник повесится. Он его полгода строил. От руки цветочками расписывал.

– Про цветочки свои пусть забудет. Выкинет из головы.

На экране снова показались кадры Анны. Теперь она продолжала свой разговор с Вронским, по-прежнему была то серьезна, то весела, но в темных глазах ее уже загорелся тот шальной блеск, который со стороны мог показаться светом бала, но Анна про него уже все знала, как знала и то, что весь этот свет – другой.

– Про какую старую кошелку они все время говорят? – поинтересовался продюсер.

– Ну, Анне у Толстого вроде двадцать пять лет…

– О господи, кто это знает? Ну а Каренину всего сорок четыре, а про него весь роман талдычат – старик, старик, старик… Другое время, другие годы. Но ты погляди на нашу-то! Сам он, козел, драная чеченская кошелка. Что бы он понимал в наших колбасных обрезках! А туда же, судить, рядить лезет.

– Чьи деньги – тот и царь. Но может быть, бросание под паровоз что-нибудь для них изменит? Это же ужас, наверное, как страшно будет…

– Ни черта для них уже ничто не изменит. Они, гады, гайки перекусывают зубами, и это им до фонаря не страшно. Нам же ясно приказано – для сюжета снимаем бросание и все вместе сливаем к чертовой матери. Слить и забыть. Как будто бы ничего этого никогда и не было. И потом пьяный Бабакин мне вообще ужас что сообщил. Если даже и выдумал – то тоже ужас. Он говорит – деньги не тихоевские. Деньги какой-то тайной тихоевской бабы. А баба эта вроде бы дочь того мужика, которого наша когда-то в Ялте грохнула и за которого загремела. И все это не случайно. И все это так и задумано…

Алика осторожно нажала пальцем кнопку связи и вышла в коридор. Теперь пустым коридором одиноко шла назад. Музыка бала продолжала греметь.

– Ну вот, ясно, – сама себе шептала Алика, – теперь все мне ясно… И все это не случайно, а все это так и задумано… Слить и забыть… Слить и забыть… Слить и забыть…

* * *

– Пожалуйста, включи везде свет. – У Алики начиналась истерика. – Мне, знаешь, Петя, страшно. Меня трясет. Дай мне немедленно что-нибудь выпить. Я давно уже ничего не боялась. Даже тогда, двадцать лет назад, я знала, что я все переживу и все выдержу. Я всегда на место страха старалась поместить то, чем его в голове у себя заменить. И тогда, на суде, я знала, что чем бы суд тот ни кончился – я все время там буду читать. Я думала, буду все время читать и мне перестанет быть страшно. И даже когда оказалось, что там исчезли все книжки, но вот одна нашлась все-таки. И мне ее хватило, чтобы не было страшно ни тогда, ни в другие годы…

– Ты с ума сошла! На, выпей. И прекрати сейчас же! Ты устала. Хочешь, давай я настою – мы продлим паузу. Улетай на неделю в Турцию. Там уже тепло. Или хочешь – на Кипр!

– Нет такого места, куда от них можно улететь и стать самим собой… Они тебя везде найдут и сделают с тобой то, что считают нужным с тобой сделать.

– Да о ком же ты, господи?

– Я всех их не знаю, они меняются и путают следы. Они делают пластические операции и живут вечно.

– Да кто же это? Кто?

– Те, у кого над нами настоящая власть. А власть у тех, у которых наши деньги. И все они сцеплены, соединены. А мы – только мусор. Неужели ты не чувствуешь, как вокруг нас смыкаются какие-то жуткие круги?

– Какие круги? Что ты мелешь? Все только-только налаживается. Мы снимем эту нехорошую сцену и тут же пойдем дальше.

– Мы пойдем на свалку. Сами пойдем. Они для себя уже это решили.

– Какая чушь! Кто может решить за меня, за тебя? За обыкновенных нормальных людей, которых тысячи и тысячи, в конце концов?

– Петя, ты человек чистый и верующий. Но ты же не дурак, правда? Неужели ты не чувствуешь, как вокруг тебя смыкаются круги? Тебя же уже тоже нет! Они так решили. Ни тебя, ни меня. Но это еще можно было бы пережить. Иногда мне кажется, я даже знаю, как можно было бы в этой ситуации помочь. И тебе, и мне. Но они никогда никому ничего не прощают…

– Слушай, в таком состоянии работать нельзя. Нужно отдыхать или даже к доктору.

– Нет, Петенька, таких докторов. И опереться мне не на что. Родная дочь – и та меня ненавидит. Ей тоже нужна ее личная, только ей принадлежащая собственность. А мне-то было показалось… Но мне за себя не страшно. Хотя смерти страшно, и страшно за тех, кто еще только собирается тут жить…

* * *

Алика в костюме Анны, Артем и Аня играли в подкидного дурачка, устроившись на станционной скамье. Аня сидела напротив на реквизитном чемодане.

– А мы давай так сделаем! А мы на это вот так! А мы еще раз так и так! Аня, скидывай туза, и мама опять в дурах.

Смешали карты. Мимо рабочие несли две куклы в человеческий рост.