Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

– Что это? – спросил Артем.

– Это вы, Алика Алексеевна, – ответил рабочий, – вас под колеса сегодня кидать будут.

– Бог ты мой, какой кошмар! А почему меня две?

– На два дубля.

– Всего два дубля будет?

– Да нет, – пояснил рабочий, – еще на всякий случай спецкукла есть. Бессмертная. Ее Петр Вадимович сейчас притащит. Той на сколько хочешь дублей хватит. Там резина специального состава. Нерасчленяемая. В случае чего мы ее переоденем и опять снова…

– Какие все-таки вы кошмары рассказываете. Хорошо, что не на ночь. Давайте пока еще партию раскинем? Артем, Аня, как-то инстинктивно за тебя сегодня играет. Я все время почему-то чувствую, что вы вдвоем против меня.

– Потому что ты сильнее нас обоих, – согласилась с матерью Аня, – ты опытный турнирный боец. Ты тертый производственный калач.

– Это я-то сильнее? Ну вы, Артем, раз уж так у вас получается за Аню горой стоять, не изменяйте себе. Так и играйте дальше, всегда на стороне Ани. Ну что тут у нас в конце-то концов получается? Черви козыри.

Пока Алика говорила, она сдала по новой. Мимо шел Петр Вадимович с третьей куклой в руках. Он остановился возле игроков.

– Ты все-таки странное существо, Алика. Через какой-нибудь час тебе играть одну из труднейших сцен в мировой драме. И вместо того чтобы сосредоточиться, ты сидишь и дуешься в подкидного дурака. Ты хочешь выиграть?

– Нет, Петечка, никак не получается. Они меня раздевают. Но ты не волнуйся, сейчас паровоз придет, я тут же карты брошу и стану собираться…

– Вот, паровоз уже идет, – а ты давай действительно заканчивай, иди на точку. Мы сначала технически порепетируем, потом грим подправим, потом весь этот ужас снимем, а уже потом станем снимать твои подходы туда. Так нам по свету лучше и потом, видишь, торопиться надо. – Горевой мотнул головой в сторону горизонта. – По-моему, к вечеру будет дождь.

От горизонта вверх действительно шла тяжелая темно-сизая туча. Впрочем, сказать «шла» было бы неверно. Она уже скорее стояла над ним, словно бы решая, куда ей – сюда, к ним, или куда-то за горизонт. Горевой тоже ушел, и буквально через несколько секунд они услышали тяжелые вздохи паровоза. Старый паровоз сдавал задом, пуская по сторонам пышные клубы пара. Паровоз тащил за собой цепочку товарных вагонов и несколько платформ. Паровоз еще раз тяжело вздохнул, и все они исчезли в последнем клубе пара.

Потом Алика привычно сидела в полотняном кресле, вытянув вперед ноги. Рядом стоял гримерный столик в зеркалах с множеством приспособлений и разных баночек. Алику гримировали. Мимо проходил кто-то из ассистентов, и Алика попросила его найти Горевого. Подошел Горевой, Алика поманила его пальцем. Он наклонился.

– Придумай что-нибудь, Петя, чтобы Аньку отсюда сегодня отправить, – прошептала Алика Горевому на ухо. – Я не хочу, чтобы она смотрела, как вы со мной будете сегодня проделывать все эти ужасы.

– А что тут придумаешь?

– Ну, отправь ее в гостиницу. Скажи, что для нее срочная почта из Москвы. Мол, тебе звонили. Ты же умный…

– Ты же знаешь, как я врать не люблю… – вздохнув, сказал Горевой.

Паровоз вздохнул опять, и эта картина тоже исчезла в тумане выпущенного пара.

Когда подошла Аня, гример как раз укладывал Алике тон на веки и она не могла раскрыть глаз. Аня наклонилась, поцеловала ее в ухо.

– Я быстро, туда-сюда. Петечка какую-то тетрадь своих записей забыл, и ее из Москвы прислали, почему-то на мое имя. Я быстро…

Алика ничего не ответила, только подняла руку и на секунду обняла Аню за шею. Аня еще раз поцеловала мать и побежала к концу платформы мимо паровоза. Паровоз еще раз фыкнул, и все опять исчезло.

Когда облако пара растворилось, получилось как-то так, что все люди исчезли и Алика осталась одна. Она стояла посередине перрона и тупо разглядывала паровоз. Паровоз вдруг показался ей огромным железным живым существом с немыслимой ишемической одышкой. В окошке паровоза показался машинист в форменной куртке и фуражке. Он облокотился на подоконник паровозного окна, отер себе руки ветошью, с интересом глядя на Алику. В это время к ней подбежал Горевой.

– Как хорошо, что ты одна. Никогда перед съемкой по-человечески поговорить не удается. Главное, чтобы ничто ничего не предвещало. Ну, настроение дрянь. Ну, вокруг одни ужасы и страхи. Одни настоящие, другие – созданные ей самой. Но у зрителя должно быть чувство, что ничего не решено, что она думает, что ей дальше делать. Дойдет до перехода и встанет на колени перед рельсами. А поезд уже идет. Мы с другой стороны, а она стоит на коленях и смотрит на колеса. И крестится. И лицо, понимаешь, не выражает ничего, никакой ни к чему готовности. И следующее мгновение – как удар молнии. Понимаешь? Ну ты же умница! Ты все понимаешь.

Алика опустилась перед Горевым на колени, подняла голову.

– Так?

– Да. И не проседай, с ровной спиной.

– Хорошо.

Она вдруг обхватила Горевого руками за ноги и поцеловала его в коленную чашечку.

– Слушай, как хорошо все-таки, что я тебя встретила.

– Это ты к чему?

– Да я так…

– Ну, тогда с Богом! Пошли!

Горевой помог Алике подняться с колен и, приобняв за талию, пошел с ней к дальнему краю платформы. Паровоз гуднул, со страшным шумом провертел колесами по рельсам, не сдвигаясь с места.

– Мы чуть вперед подадим, чтобы уже быть готовыми! – кричал машинист.

И паровозный пар снова все скрыл.

На месте перекрещения путей стояла старенькая, еще ручная, стрелка. Вокруг нее, как и вообще вокруг путей здесь, проросла весенняя трава. Ухватив стрелку за поручень, что-то с ней делал низенький человек, почти карлик, тоже в железнодорожной форме и в фуражке. На скрещении путей рабочие только-только врыли куст, за кустом укрылся от камеры ассистент, а вокруг него были уложены, как снаряды, три куклы несчастной Анны. Две камеры, тележка с рельсами, маленький кран – все это стояло от рельс по другую сторону. Под колени Алике подстелили несколько рваненьких одеял. Алика, как учил ее Горевой, стояла на коленях и смотрела в сторону камеры. От камеры к ней время от времени через рельсы перебегали помощники оператора с рулеткой в руках. Что-то мерили, убегали, опять прибегали, мерили опять. В траве рядышком, спиной к съемочной группе сидел Артем.

– Странный все-таки у вас труд, – сказал Артем Алике. – Сто человек народу, все кричат что-то, как же вы в этом бедламе внутренне собираетесь?

– Артем Александрович! – крикнул Горевой через рельсы. – Давайте решайте – туда или сюда. Сейчас поезд пойдет.

– Хорошенькое предложение, – продолжал Артем. – Туда, конечно, туда… А все-таки, вот сейчас поезд пойдет, о чем вы думаете?

– Я думаю о том, что как хорошо все-таки, что мы познакомились.

Она взяла руку Артема и поцеловала ее в синюю вену.

– Вы что?

– Идите, идите… Сейчас действительно поезд пойдет. И вам где-нибудь под кустом лежать придется.

Артем перешел через рельсы и стал глядеть на нее с той стороны.

– Все всё поняли?! – кричал Горевой страшным голосом. – Репетировать не будем, повторяю последний раз! Пускаем поезд, первый вагон перекрывает Анну, включаем камеру, команда «начали!». Когда видим колеса второго вагона, Анна крестится, опускает голову, я кричу: «Пошла!» Одновременно Анна подается корпусом к рельсам и под рельсы влетает кукла. Анна ложится на землю, и там уже как получится – до команды «стоп!». Ну что, ты готова?

Алика согласно опустила голову. «Паровоз!» – тут же закричал кто-то сумасшедшим голосом. Паровоз свистнул и сразу двинулся. Через какие-то секунды Алика увидела перед собой колеса первого вагона, а там, за колесами, дальше, она различала и кран, и камеру, и Петю, и Артема. А вот и второй вагон. Алика перекрестилась, услышала вопль – «пошел!» – и, подавшись корпусом к рельсам, ничком упала под насыпь и уже не видела, как куклу в ее платье мотало и трепало колесами под вагонами. Потом закричали «стоп!» и «назад!», поезд со страшным скрипом затормозил, опять брякнули сцепки, вагоны пошли назад…

– Шикарно, шикарно, – восхищался Горевой по ту сторону рельс, – просто грандиозно.

И Артем – она видела – в восторге бьет в ладоши и показывает ей большие пальцы.

– Все на места, – распоряжался Горевой, – все по точкам! Контрольный второй дубль. Сделайте все то же самое. И мне от вас ничего больше не нужно будет. Только не вошкаемся сейчас, все получается. Быстро, быстро! Все готово теперь. Пошел! Поезд пошел!

И поезд уже увереннее и быстрее двинулся опять, и опять Алика повторила все с четкостью автомата, и кукла упала в кадр, и снова, как и в первый раз, все получилось, и опять все прыгали от восторга и что-то вокруг кричали.

– Все! Все! Достаточно! Снято! Снято!

– Петя, ты меня слышишь? – крикнула Алика. – Давай, Петя, еще дублик сделаем! Ну глупо же, что третья кукла пропадает. Давай! Всё уже на мази, прошу тебя. Мой личный актерский дубль. Не жмоться, давай.

– Ну, бог с ним. Давай. Пошел паровоз на точку!

Поезд, влекомый пыхтящим паровозом, уже привычно дал задний ход и остановился там, где должен был встать. Опять закричали: «Поезд, давай!» – и поезд пошел, и Алика увидела колеса первого вагона и услышала крик «начали!», а потом на нее пошел второй вагон, и Горевой вовремя истошно прокричал: «Пошел!» В этот раз Алика увидела, как под колеса влетела кукла, и как зацепилось за что-то кукольное платье, и куклу стало колотить и кидать из стороны в сторону. И тут Алика перекрестилась еще раз и, ужаснувшись тому, что делает, легко оттолкнулась коленями от земли.

– Господи, прости мне все, – прошептала Алика.

Тут же она захотела подняться, откинуться назад; но что-то огромное неумолимо толкнуло ее в голову и потащило за собой. «А свет, при котором она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнул на мгновение более ярко, чем когда-то, осветил ей все, что прежде было во мраке, и вдруг стал меркнуть и навсегда потух».

Никто ничего не понял, поезд проехал мимо и встал неподалеку. Кто первым закричал страшным криком, сообразив, что´ на самом деле произошло, – было неизвестно. Потом кричали уже все и бессмысленно туда-сюда ползали по насыпи, а кто-то звал: «Врача, врача!» Еще кто-то истошно кричал: «Всем в сторону, милицию, милицию!» А огромная черная туча, которая все это время медленно ползла от горизонта, наконец настигла их. И тут со страшным треском разразился гром. Кто-то в ужасе сообразил: «Брезент, несите брезент!» Первый порыв грозового ветра положил и поднял траву, второй – уже ураганный – пронес над ними какие-то обрывки бумаг, пыль. Артем, в сущности так и не понимая, что тут происходит, уцепился за один угол огромного брезента, который они растянули над тем, что еще недавно было Аликой, и в брезент тут же со стуком ударились первые полные капли. Дождь лил на брезент, на них самих, на открытую камеру и на кран, но никто ничего не делал для того, чтобы укрыться самому или как-то укрыть технику. Все, оцепенев, стояли, уперевшись глазами в маленький кусочек сухой земли под брезентом.

Артем, услышав новый удар грома где-то за плечами у себя, чуть повернул взгляд и увидел, как от стрелки, слегка покачиваясь в воздухе, отплывает наверх в небо та ротонда, которую они с Аней видели тогда в Бологом. Он без труда различил и графа Толстого, который держал в руках широкополую летнюю шляпу. Другой рукой граф обнимал за плечи Алику, а дыркоголовые светящиеся человечки стояли позади, где-то в стороне, никому не мешая. Последним впрыгнул на помост ротонды маленький стрелочник, и сама ротонда, будто освободившись от каких-то невидимых пут, приподнялась и, медленно облетев их всех, стала удаляться, удаляться и уходить вверх и там вскоре растворилась.

* * *

Играл российский гимн. Над белоснежной Ольгиной яхтой развевался Андреевский флаг. Гостей была тысяча, присутствовал посол России и военный атташе. Послы и военные атташе других стран тоже не погнушались красивой торжественной церемонией. Счастливая Ольга, ударив бутылкой шампанского в борт (бутылка рассыпалась, как по заказу), взмахнула рукой, и красавица яхта скользнула в воду, подняв в воздух миллионы светящихся брызг. Потом с кормы яхты упало вниз белое полотнище, и все смогли прочитать двуязычное название – «Андрей Крымов».

– Вот и все. Вот и все завершилось и окончательно встало на место, – не скрывая восторга, произнесла Ольга.

Кадыр Тихоев в длиннополом модном плаще и папахе хлопал со всеми, а иногда и громче всех.

– Оля, а почему ты не позвала мать? – прошептал Кадыр Ольге на ухо.

Не убирая улыбку с уст, Ольга ответила:

– Пусть сидит там, где сидит. Она сама во всем виновата. За ней ходит несчастье…

P. S.

Бабакин, в белоснежном капитанском костюме и адмиральской фуражке с золотыми позументами, через несколько ступенек взбегал по лестницам барражирующего в океане «Крымова». В руках его была груда газет. Он пробежал прихожую и секретарскую, ворвался прямо в хозяйскую спальню. На широкой постели в белоснежных простынях лежали Ольга и Кадыр. Кадыр был голым, но в папахе.

– Куда же ты, болван, опять прешься без стука?! – заорал Кадыр. – Ты, наверное, уже пьян?

– Стоп машина! Стоп машина, задний ход! – не обращал на него внимания Бабакин. – А вот что нам передали с водой и провиантом.

Он вывалил перед их постелью груду свежих газет.

– Кирдык, Кадыр. Всему полный кирдык. И Анне.

– Какой кирдык? Какой Анне?

– Кирдык Карениной Анне! Наша кошелка натурально кинулась под паровоз. Понимаешь? Страна в шоке!

Стали торопливо шелестеть газетами, туда-сюда раскидывая листы. Бабакин продолжал:

– Но я думаю, нас-то не потянут? Зачем, почему, кому пришло в голову все это слить?

Да мало ли… Но все-таки береженого Бог бережет. Может быть, предпринять что-нибудь нужно? Это же Россия! Тут нет ничего любимее внезапно ушедших. А особенно – кто только-только…

– Какой слив? – раздраженно воскликнула Ольга. – Вы что, ошизели? Вот теперь-то немедленно, совершенно немедленно все восстановить! Заплатить всем, кому надо, особенно тем, кому заказан был слив. Вломить в рекламу по самое некуда! Вы понимаете, какое это бабло? Какое это живое, метущееся бабло? Вы понимаете, что в кинотеатрах сейчас будет?!

Сорок дней

Аня и Артем раздевались в подвале Шнура. Артем снял долгополый плащ и Анину шляпу с отвисшими полями. Артем вытащил из кармана бумажный сверток.

– На. Ты просила. Тут тридцать.

– Спасибо, – поблагодарила Аня. – Я отдам. Петя сейчас за «Анну» получит, и я отдам. А то дома, понимаешь, почти ничего из денег не было. Ты извини, мы со Шнуром и Петей думали-думали, где и с кем, и решили здесь и с тобой.

– Спасибо.

Аня была похожа на себя и не похожа.

Нельзя сказать, чтобы она так уж резко изменилась или вдруг взяла и постарела, но чем-то неуловимым вдруг стала очень похожа на мать. Тем более что была сейчас в черных материнских очках. Аня с Артемом долгими закутками прошли на кухню. На кухне Шнур строгал лимон, сыпал соль в блюдечко. Разливал. Рядом сидели Петр Горевой и Аделаида.

– Ну давайте, светлой памяти, не чокаясь, – сказал Шнур.

Выпили. Посидели молча.

– А давайте еще раз, и тоже светлой памяти, и опять не чокаясь? – попросила Аня.

Выпили по второй. Слизнули соли, перекорежились от лимона.

– Мы тебя не напрягаем? – поинтересовалась Аня.

– Наоборот, мне очень нормально с вами. Ничего говорить не надо.

– Тогда пойдем в прихожую, у Пети там в авоське заказ…

Взяли текилы и пошли в прихожую. Аня достала из пакета газетный сверток.

– Вот. Петя еле нашел контору, где такое делают. Восемь миллиметров никто не берет.

Прошли в ту комнату, где пианино. Шнур развернул пакет. На пластмассовой бобине было намотано много восьмимиллиметровой пленки.

– Смотри-ка ты, фирма! – удивился Шнур. – ГДР! И бобина та.

Принесли проектор. Шнур дал Артему китайский фонарик. Артем светил, Шнур запихивал пленку в фильмоканал. Потом потушил свет.

– Давайте сегодня моя спина будет, ладно? – попросила Аня. – Ты, Ада, не обижайся.

Аня сняла с себя свитер и села на стул спиной к ним. Шнур пустил мотор проектора. Стрекот проектора в тишине казался очень громким. На светлой коже Аниной спины, сменяя друг друга, вразнобой пошли Аликины черно-белые кадры из «Анны». Сейчас особенно было видно, как от природы похожи они были – мать и дочь. И все же в выражении лица матери, в смене этих трудноуловимых и труднообъяснимых ее внутренних состояний была какая-то особенная, отдельная именно ее жизнь, особенная именно ее тайна. Вдруг в темноте послышались из ниоткуда гитарные звуки, а потом и голос Аделаиды. Послышались и слова, которые произнести могла только она. Длилось все это недолго – может быть, одно только четверостишие было или даже одна строка, а потом и голос, и гитара стихли, а проектор все стрекотал. Аня сидела неподвижно и смотрела в кромешную тьму. Потом лента кончилась, а проектор они так и не выключили.

Потом Шнур спросил у Ани:

– Ты теперь чего делать будешь?

– Мне одно дело здесь доделать надо, а потом я в Мюнхен поеду. Я там училась. И Петю, наверное, заберу.

* * *

Тихоев, пройдя через несколько залов, лестниц и переходов, добрался до кабинета Ольги. Ольга сидела за секретером, перебирая бумаги. Была в очках. Ничего не говоря, Тихоев положил перед Ольгой пухлый газетный сверток.

– Что это? – спросила Ольга.

– Это тридцать тысяч. Их заплатила Бабакину неутешная кошелкина дочь. За твою голову, дорогая…

– А откуда у тебя эти деньги?

– Сам Бабакин и передал. В знак личного геройства и преданности. Козел.

Ольга сняла очки, внимательно поглядела на Тихоева.

– Он что, их у нее взял?

– Как видишь.

– А не кажется тебе, что все это уже слишком? И круглосуточное пьянство, и идиотские мотоциклы, и переговоры черт знает с кем о судьбе моей головы, и даже, вот видишь, деньги в результате этих милых переговоров.

– Да, мне кажется…

– Ты забери газету и попроси своих разобраться, но очень чисто попроси разобраться. По первому классу. Чтобы концы в темную-темную воду. Так, как ты умеешь. А сестричка моя, значит, оказалась дурой? Она что, не понимает, с кем связывается?

– Может быть, и с ней разобраться? Уже разом? Разобраться с ними со всеми и забыть?

– Не торопи меня. Я подумаю. Все-таки – сводная, но сестра…

* * *

Ранним утром, едва видные сквозь деревья, по площади мчались бабакинские мотоциклисты. Как обычно – на черных мотоциклах, сами в черном и в черных наглухо закрытых шлемах. В центре кадра будто бы сам по себе образовался прицельный крест. А они продолжали нестись. Крест проследовал от шлема к шлему, потом вперед, через два шлема, а потом на один назад. Выстрел был почти не слышен. Мотоцикл накренился и, упав боком, прокатился по брусчатке, таща за собой всадника. Раздался визг тормозов, кто-то крикнул, мотоциклы сбились в кучу, отделив ото всех упавшего. Кто-то подошел, стащил шлем.

Бабакину снесло полчерепа. Тихоев смотрел издалека. Кто-то включил сирену, одну, потом две…

* * *

В классе напротив друг друга стояли два «Стенвея». За одним из них сидела Аня. Аня, бесстрастно глядя перед собой, бесстрастно играла Гайдна. За окнами класса была густая зелень. Петр Горевой сидел тут же на диване и тоже бесстрастно читал немецкие газеты, а прочитав лист, просто опускал руку, и лист падал. В дверь постучали; не прекращая играть, Аня разрешила войти. В дверь двое вкатили большую машину, моющую каменные полы. Вкатившие извинились и двинулись по полу за едва гудящей машиной, оставлявшей за собой чистый мокрый след. Аня играть не переставала. Аня не почувствовала, когда машина подъехала к ее роялю совсем близко. Она только увидела на мгновение лица уборщиков, закрытые чем-то черным. Один стальной хваткой схватил ее руки над клавиатурой, другой трижды ударил крышкой по пальцам. Боль была непереносимой, и Аня свалилась со стула, упала рядом с педалями под рояль. Горевой не сразу понял, что произошло, а когда что-то сообразил, то почему-то вскочил на диван, пытаясь крикнуть, но горло перехватило, и именно в этот миг второй уборщик несколько раз ударил его ножом в живот и в грудь. Кровь хлынула сразу, превратив белый костюм Горевого в грязно-красную тряпку. Он свалился на пол, Ане заткнули кляпом рот. Пальцы ее рук превратились в кожаные чехольчики, набитые ломаными костями. Уборщики выкатили машину из класса в коридор, потом достали из замочной скважины ключ, вставленный туда с обратной стороны, не суетясь, закрыли класс. Покатили по-прежнему гудящую машину вдаль по коридору, оставляя за собой чистый след. На повороте машину бросили и исчезли. Некоторое время машина каталась по полу сама.

* * *

Аня и Артем долго шли какими-то гудящими, набитыми народом подземными переходами, напоминающими туннели метрополитена, где люди шли и туда и оттуда; кто куда идет и где что гудит – понять невозможно было. Анины руки были в гипсе и, крестом сложенные на груди, были подвязаны к шее. Артем шел в том самом белом плаще и в подаренной Аней шляпе.

Темная дыра огромного зрительного зала дышала присутствием тысяч людей. Они смеялись, выли, кричали, пели, и все тысячи заодно. Шнур и его команда были на сцене.

Сначала Аня и Артем стояли за кулисами. Слушали. Они стояли как бы близко от Шнура, но когда прожектора направлялись в сторону зала, они вдруг так же близко, как его, видели и эти тысячи и даже видели выражение их глаз, направленных на Шнура, и в глазах этих жила какая-то странная надежда и не отчетливое, но сильное желание сейчас вдруг взять и Шнуру навсегда поверить. Какая-то прежняя песня кончилась под те же вой и крики, а новая началась.

 
Руки-ноги дэнс, голова бум-бум-бам.
Мои мозги похожи на кусок бабл-гам.
Можно же так, но лучше ускориться.
Я лично бухаю, а кто-то колется.
 

И все вместе – и те, кто на сцене, и те, кто в зале, грянули:

 
Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
Здесь я был, а там я не был.
Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
Здесь я был, а там я не был.
 

Артем вдруг почувствовал и обнаружил за этими никогда не слышанными и как бы бессмысленными даже словами какой-то новый смысл и новую музыку, сложно связанную с его музыкой, старой. Многоголосый единый вой на сцене и в зале – «мне бы в небо» —

Артем почувствовал это – не имел ничего общего с жалким и позорным инстинктом слабых и дураков примыкать к толпе и орать вместе с ней то, что орет она. Наоборот, сейчас и здесь это был как бы многоголосый крик отдельных околпаченных людей, на глазах обретающих какую-то, пусть даже призрачную, надежду вдруг перестать быть строительным мусором для забав всякого богатенького говна и, в соответствии с замыслом Господа, начать наконец жить самим по себе, по собственной совести и душе.

 
Новые районы, дома как коробки,
Хочешь жить – набивай кулаки.
Кто-то жрет таблетки, а кто-то колется.
Я лично бухаю, но могу ускориться.
 

Артем наклонился к уху Ани и прокричал:

– Я пойду к ним схожу. Ты тут стой, я ненадолго схожу. Я нормально на клавишных и на бас-гитаре…

Артем, не снимая ни шляпы, ни плаща, во время проигрыша вышел на сцену, подошел к Шнуру, прокричал ему что-то на ухо, потом оба они подошли к клавишнику и с двух сторон прокричали ему что-то в ухо.

Клавишник передал Артему инструмент. Артем потихоньку попал в лад, а попав, сразу осмелел и, виртуозно ввинтившись в мелодию, обрадовался своему новому смелому счастью быть с этой незнакомой молодой толпой заодно. Пусть даже ненадолго и даже только сейчас. Зал же, прослушав Артемово соло, которое музыканты по-братски дали ему исполнить, одобрительно засвистел, потом закричал, потом завыл, и Шнур с трудом поймал любимый свой последний стих.

 
Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
Здесь я был, а там я не был.
Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
Здесь я был, а там я не был.
 

Аня со скрещенными на груди изуродованными руками глядела на все это со стороны, и лицо ее ничего не выражало. Ей предстояло жить тут дальше.