Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

Шнур поставил рюмку на стол.

– Ребята, пожалуйста, идите отсюда.

– Шнур охренел. Мы же его фаны. Мы же тебе, гондону, твою славу делаем.

Шнур встал.

– Это ты мне славу делаешь?! – срываясь, заорал Шнур. – А ну пошел отсюда на хер! И бабу свою уводи! Какая-то она у тебя лицом особенно паскудная.

– Какая она тебе баба? – Кривоносый ударил Шнура в грудь. – Это моя светлая невеста. Мы венчаться собираемся не сегодня завтра… А друзья твои случаем не жиды?

Так и неясно было, кто ударил первым. Драка заварилась на славу. Во-первых, Артем оказался бойцом, во-вторых, целким бойцом, бил точно – кого в ухо, кого в глаз, ухитряясь помнить про девочек, обеспечивая им отход в оборону. Впрочем, и девочки не сплоховали. Каждая сделала все, что могла. Вскоре удачно повалили столы и даже каким-то образом влетели куролесить за барную стойку. Там Шнур и Артем бились как былинные молодцы – спина к спине. Милицейские свистки они расслышали, конечно, но свистеть ментам уже поздно было, и никакой примирительной роли свистки эти сыграть уже не могли. В ход давно шли бутылки, тарелки с закуской и даже торт…

Шнур засовывал платок под верхнюю губу, которая вспухла на пол-лица и кровоточила.

– Вот она, высокая слава поэта, ети ее мать!

– А чего, натуральная слава, – поддел Шнура Артем с колоссальным фингалом под левым глазом. – Все началось с того, что с тобой сфотографироваться решили. Заметь, с тобой, а не со мной.

– Вон Аду тоже фоткнуть хотели. Но это хрен им, Ада, да? Нам самоуважение дороже. Может, мы тоже изящно сотрясать воздух хотим. Нет, ты прав, наверное. Наверное, нужно завязывать с этими хренами. Вот скажи, только честно, когда тебя в последний раз поклонники били. Ведь ни хера они тебя не били – тогда, опять же, какие же это поклонники и какой смысл в твоих воздушных сотрясениях?

– Слушай, чего тебе в обезьяннике делать? Тебе на философский надо.

Со звоном открылась решетчатая дверь, и вошел милиционер.

– А ну, артисты, встали и пошли.

Поднялись, пошли гурьбой. Когда шли узким коридором, навстречу им вывели команду тоже израненных «поклонников».

– Лицом к стене!

«Артисты» встали лицом к стене. Проходя мимо, кто-то из «поклонников» не удержался и отвесил страшный хук Шнуру по почкам.

– Ах, сука!

Драка возобновилась с новой силой, теперь уже в коридоре ментовки. Менты растаскивали их, как бешеных собак.

* * *

В дежурке составляли протокол.

– Взрослый мужик, и такой козел. Говори фамилию, – требовал дежурный у Артема.

– Белый.

– Что «белый»?

– Фамилия – Белый. Артем Белый.

– Вы чего, начальник, с луны свалились? Его весь мир знает… – встрял в допрос Шнур.

– Да мне насрать на ваш мир, а вот тебя во всех питерских пивных хорошо знают – это уж точно. У тебя прямо на физиономии написано – привод за приводом. Давай, говори – кто?

– Шнур.

– Документы есть? С именем, отчеством и фамилией? А то вместо имен одни блатные кликухи завели. Шнур, Белый… Как будто не в культурном городе с многовековой историей, а на зоне живут. Белый, – обратился он к Артему, – у тебя ксива есть, что ты такой уж Белый?

Артем полез в карман, вытащил какие-то корки. Протянул.

– Ах, Белый, Белый, – сказал дежурный, перелистывая документы. – Взрослый мужик. Три часа дня. Пьяный. И как же ты с такой рожей по городу теперь ходить будешь?

Дежурный закончил читать документы, не поверив своим глазам, вернулся в начало и медленно перечитал их опять.

– Это что, действительно ваши документы?

– Мои…

– Я не понял. Извините, но я не понял. Если вы – это вы, то как же все это получилось, что же тут с вами произошло?..

* * *

Сначала к виповскому флигелю аэропорта с диким ревом подъехали те самые мотоциклисты, ловко припарковались, и в это время подъехали еще два длинных «мерседеса». Из одного вылезли продюсеры, из другого – Алика и Горевой. К ним подошли люди в черных пальто, стали провожать к дверям. Они зашли в здание, смешавшись с мотоциклистами. Мотоциклисты прямиком направились в общественную уборную, дверь которой сразу же прикрыл за ними служитель и повесил табличку – «Closed». Алика, Горевой и продюсеры были препровождены в зал ожидания VIP.

* * *

Алика бродила по залу, дозваниваясь по мобильнику. Слушала, не отвечали, набирала опять.

Алика снова принялась мучить мобильник, вышла на галерею виповского зала. Отсюда хорошо была видна мужская уборная. Пока Алика снова набирала номер, она увидела, как открылась дверь уборной и оттуда вывалила небольшая смешанная толпа: опять черноголовые в шлемах и космонавтских костюмах, а среди них следовали роскошно одетые западные джентльмены с кейсами и портпледами в руках. Служащий аэропорта, пересчитав их, немедленно перевернул табличку на сортире на «Open». Черноголовые двинулись к выходу из аэропорта, к мотоциклам, те, что с кейсами, – к залу VIP. Кадыр Тихоев в длиннополом пальто и цветастом кашне выглядел великолепно. Впереди всех опять следовал Бабакин.

– У вас какие-нибудь проблемы? Нужно помочь? – спросил Бабакин, проходя мимо Алики.

– Нет-нет, благодарю.

В тот момент, когда джентльмены втягивались в виповскую дверь, Алика наконец дозвонилась.

– Аня, ты?

* * *

Возбужденные чувством вновь обретенной свободы, они толкались у отделения.

– Не волнуйся, пожалуйста. Я не отвечала, потому что вляпалась в такой цирк… В невероятный. Ну я потом расскажу. Да все уже кончилось. Благополучно, благополучно, – говорила Аня в трубку.

– Теперь слушай меня! Тут начался какой-то немыслимый придурочный бред. Нас с Петей заставили за час собраться, и мы летим в Москву с кем-то там совещаться. Какая-то дремучая атмосфера, таинственные люди, эскорты, а самое главное – неизвестно сколько весь этот бред продлится. Съемки они остановили, ничего не объяснив. А самое главное – я не знаю, на сколько нас тащат в Москву. А вдруг я к тебе на концерт завтра не успею? Тогда зачем мне вообще все это нужно? Мне вообще ничего этого не нужно. Мне необходимо завтра быть…

– Вас просят к самолету, на вылет, – сказал Алике Тихоев.

– Да, да… Я как только что-нибудь определенное выясню, я сразу тебе перезвоню.

Алика пошла вслед за Тихоевым.

Их «мерседесы», количество которых возросло до трех, уже стояли на поле. Алика села последней, «мерседесы» сорвались с места и, сделав круг по взлетному полю, остановились у маленького частного самолета. Трап уже был подан, начинало смеркаться, их тени празднично синели, опять начинался светящийся снегопад. Взбирались по трапу. Винты уже вертелись.

* * *

Возбуждение все не угасало. То ли ждали, когда закончит разговаривать по мобильнику Аня, то ли вообще не совсем понимали, куда им теперь деваться.

– А ты молоток, ты целкий, – похвалил Шнур Артема. – Я видел несколько раз… Очень даже эффективно. По-моему, это кто-то из твоих спиной окошко вышиб. Да, это тебе не смычком воздух сотрясать.

– Ну что ты привязался ко мне с этим сотрясением? Ну трясу себе и трясу. Я же тебе не мешаю. В конце концов, это мое личное дело. И к тому же, между прочим, я после консерватории целых два года бас-гитару у Стаса Намина в «Цветах» играл.

– Да ты что? Как тебя к нему занесло?

– Другой работы по сотрясению воздуха не было, никому тогда это не надо было, вот и занесло.

– Надо же, какими запутанными у людей биографии могут быть.

– Может, сдвинемся все-таки отсюда куда-нибудь? – предложила Аделаида. – А то сейчас оппонентов до оформят, и они опять фоткаться потребуют. А дальше известно что будет – слово за слово… Этим самым по столу…

– Мне вообще-то заниматься надо… У нас завтра, видите ли, в филармонии концерт. Мы завтра совместно воздух сотрясаем. Может, посетите? Я лично буду вам душевно рада.

– Между прочим, Ада дело говорит, – сказал Шнур, не ответив Ане, будто не слыша, – я прямо ноздрями чувствую, как вот-вот опять мордобой начнется. Может, от греха ненадолго ко мне зайдем? У меня вроде бы и текила есть…

* * *

Маленький чистенький частный самолет, просвечивая мощным прожектором снегопад, прокатился по взлетной полосе и, легко оторвавшись от земли, поднялся вверх и вскоре исчез, затерявшись в метели.

По лестнице они спустились куда-то в полуподвал. Вечер давно уже стал плотно-синим. Шнур долго звенел ключами в полутьме.

Артем был в новом белом плаще с оторванным рукавом и без шапки.

– А вы вообще никогда никакой шапки не носите? – спросила Аня Артема.

– Я точно не помню, но по-моему, никогда никакой.

– Мне кажется, вам бы шляпа подошла. С опущенными полями. Стиль «панк». Я подарю.

– Прошу.

* * *

Подвал Шнура представлял собой сложное, путаное, но в общем-то высокохудожественное произведение. Это был обыкновенный подвал со множеством труб, манометров и других подвальных приспособлений. Однако те стены, по которым трубы не тянулись, были заняты особой живописью. Присутствовали здесь, скажем, портреты самого Шнура, изобретателя Циолковского, который нежно обнимал за плечи Аделаиду. Рядом изображен был старт ракеты на ракетодроме, а еще рядом – молоденький Юрий Гагарин чокался стопками с Витей Цоем… Рядом изображены были бегущие куда-то собачки, вслед за которыми следовали длинные надписи на иностранном языке в стиле граффити. Шнур беспечно нажимал выключатели по ходу, и под потолком вспыхивали неярко многие огоньки, а они все шли и шли куда-то, и огоньки не кончались.

Наконец расселись за каким-то столом, под особо праздничной трубой, чинно-благородно. Шнур принес блюдечко с солью, черный хлеб, лимон и ножик. Разлили, полизали себе руки, насыпали соли…

– Вот теперь с полным чувством понимания чего говорю и делаю, предлагаю всем нам выпить за знакомство. Теперь я вижу – оно хорошее…

Все с чувством выпили.

– А что касается повода к знакомству, – продолжил Шнур, – то на самом-то деле я очень хорошо мужика этого с «Ленфильма» понимаю. Я, между прочим, тоже кино люблю и от злобы кирпичи кусаю, когда какую-нибудь свежую гадость на киноэкранах вижу. Потому что ощущаю, что все это вообще изначально придумано для чего-то другого.

– Для чего это другого? – поинтересовалась Аня.

– Ну, прежде всего для твоих, наверное, для всяких ангельских дел. А вовсе не для приумножения и демонстрации свинства. Тут мы с Адой один эксперимент осуществили. Никогда никому про эксперимент не говорили и – упаси боже! – не обнародовали. Но раз уж сегодня такой интересный день – для благородного дела одолжи спину, Адочка!..

После чего Шнур налил еще, и они снова выпили. Опять заели лимоном и все хором изобразили лицами что-то немыслимо омерзительное, потом замерли, переварили и вновь обрели человеческий облик, несмотря на свежие украшения. У кого под глазами были бланши, у кого под скулами царапины, у кого вспухший и оттянувшийся в сторону нос.

* * *

Пробив низкую облачность и метель, самолет наконец поднялся вверх, над облаками. Здесь все было по-другому – несмотря на то, что и здесь наступала ранняя зимняя ночь, но была она ласково и как-то даже сказочно освещена сильным лунным светом. Джентльмены из сортира, Бабакин и другие члены экспертной комиссии по съемкам фильма «Анна Каренина» сидели вокруг уставленного яствами стола: закуски, зелень, фрукты, изысканное питье. Икру ели ложками.

– Ну, господа, – сказал Бабакин, – прервемся, наверное, от прискорбных наших дел. И попробуем расслабиться, господа.

Алика выпила рюмку вместе со всеми, потом еще. Деваться было некуда. Самолет. Жевали икру.

* * *

Теперь Шнур притащил откуда-то старенький восьмимиллиметровый кинопроектор. Тщательно утряхивал на бобине какую-то тоже очень старенькую желтоватую восьмимиллиметровую кинопленку. Аделаида в свитере и брюках сидела спиной к ним и к проектору за пианино, стоящим у стенки. Лицевая панель пианино была снята, и хорошо видны были и молоточки, и струны, и бронзовая дека с дырками. Шнур дал Артему в руки китайский фонарик.

– Посвети-ка, дружище, сюда. Эта техника та еще, гэдээровская, дай-дай прошлый век…

Артем светил, Шнур толстыми неповоротливыми пальцами засовывал пленку между роликами, цепляя перфорации; потом была еще целая история – он засовывал пленку в крохотный фильмоканал. Пустив на проверку и подкрутку несколько раз мотор, он другой конец пленки наконец засунул в нижнюю кассету и кассетное колесо несколько раз прокрутил. Теперь к показу все, кажется, было готово. Шнур забрал фонарик у Артема, повернул стул вместе с Аней в какую-то одному ему ведомую позицию, отчего Аня уперлась взглядом в спину Аделаиде. Сам Шнур отошел от стола, потушил свет. В подвале настала кромешная темень. Светя себе фонариком, Шнур подошел к столу, сел и щелкнул тумблером на проекторе. Проекторовы колеса закрутились, в фильмоканале зацокало…

– Давай, Ада, снимай…

Аделаида свела руки крест-накрест и не торопясь стащила с себя свитер. Между тонкими лопатками на пространстве идеально светящейся Аделаидиной спины в тишине поплыли немыслимо пухлые и прекрасные облака. Плыли они довольно долго, сменяя друг друга, но главное было в том, что облака, плывя, меняли форму внутри себя – помните, как в детстве, когда долго смотришь на проплывающее в небе облако, то напоминает оно сначала, может быть, крону дерева, потом внезапно перетекает в слона, потом еще во что-то, что тебе мерещится? Вот так и здесь было. А потом сквозь облако просветилась будто бы длинная петлистая трава, а потом вдруг оказывалось, что струилась она и под какой-то темной водой. Вода была темна, потом к поверхности светлела.

– Давай, начинай, Аделаида…

Аделаида нажала на клавиши. Молоточек стукнул в струну, потом другой, третий.

Потом они услышали слова, которые произносила Аделаида, и слова эти, наверное, обозначали что-то, но одновременно они и не значили ничего, сменяя друг друга с той же прихотливой необязательностью, как облака форму. Аделаида, конечно, дышала, и дыхание ее заставляло изображение, движущееся по ее спине, слегка колебаться в такт ее дыханию, что делало изображение это и вовсе невообразимо прекрасным. Хотя сменяющие друг друга волшебные эти картинки, в сущности, были просты: сначала крутилась на пуанте балерина в белой пачке. Она была снята с верхней точки. Потом, будто бы безо всякой связи, по черной воде куда-то уплывала лодка, а с лодки в воду была опущена женская рука с длинными-предлинными пальцами. Лодка плыла, двигаясь вперед усилиями весел, а вокруг пальцев неведомой женщины образовывались перламутровые, четко очерченные пузырьки воздуха, которые от движения лодки один за другим отрывались от чьих-то пальцев и уплывали. Уплывали иногда поодиночке, иногда – целыми пузырчатыми семьями. Потом очертилось будто бы женское лицо. Но ни лодки, ни воды уже не было, а снова была летняя трава, по которой, по этой самой траве, и по волшебному лицу двигалась тень от листвы, раздуваемой несильным летним ветром. И сама рябь эта, тень и свет, переходящие друг в друга, завораживали так же, как поначалу завораживали облака. А молоточки, приводимые в движение пальцами Аделаиды, неторопливо и нежно все били по струнам в лад. И слова, произносимые Аделаидой (не просто слова, а как бы даже и песня), друг за другом повисали в темном воздухе Шнурова подвала, висели-висели, а потом медленно пропадали. Так длилось довольно долго, потом верхний конец пленки вырвался из бобины, проскочил фильмоприемник и, вырвавшись наружу, стал биться о проектор. Теперь уже ослепительный луч белого света бил Аделаиде в прекрасную спину. Тут Шнур выключил проектор, в темноте прошел через всю комнату и включил наконец свет. Этот свет, вполне даже несильный, вдруг всех как-то ошарашил. Помолчали еще недолго, ничего друг другу не говоря, а только щурясь. Не поворачиваясь к ним, Аделаида надела свитер.

– Наверное, мужик с «Ленфильма» вот что-то такое имел в виду…

Никто Шнуру не ответил, опять помолчали.

– Да и сам граф Лев Николаевич тоже о чем-то таком, я думаю, размышлял… – сказал через паузу Артем.

– А чего? Эта книжка-то у него очень нормальная. Она и торкает, и забирает, – добавила Аделаида.

Кабинет Горевого был довольно просторным и почти весь был увешан фотографиями из новой экранной версии «Анны Карениной». Может быть, оттого, что сам кабинет был оклеен синими обоями, эффект висящих этих фотографий тоже был довольно странным: не то они по стенам висели, не то вообще в каком-то синем пространстве, неизвестно где.

На стульях, на креслах расположились исполнители главных ролей и другие творческие работники. Вперемешку с ними были натыканы так же безупречно одетые безымянные «представители инвестора». Кадыр Тихоев в безупречном европейском одеянии и в папахе тоже был здесь. Речь снова держал Бабакин.

– Разумеется, все, о чем здесь будет сказано, – все должно умереть в системе тет-а-тет. Конфиденциально. Ни для прессы, ни для жены. Исключительно для культуры. Задача у нас, господа, вы знаете какая сложная. Еще недавно были времена, когда все сложности в кино заключались в отсутствии живых бабок. Теперь же, в частности у нас на картине, бабусь немерено, спасибо, как говорится, главному инвестору. Каждый из вас получает, как мечталось получать при коммунизме, – столько, сколько он сказал. Но, как говорится, справедливости ради и мы хотим вам о себе напомнить. Напомнить, для чего мы вам устроили этот пир горой? Не секрет, что, вкладывая, инвестор рассчитывает вернуть больше, чем он вложил. Но сам себе он вернуть ничего не может. Вернуть ему должны только вы. Да, наш инвестор шифруется, не называет своего имени оттого только, что имя его для этой продукции ни хорошо, ни плохо. Имя это, сообщу вам, хорошо известно узкому кругу финансовых специалистов. А ваши имена знает весь мир. Вот и пришел тот час. Поделитесь же своей славой с инвестором! Честное слово, он это заслужил. А делиться с ним просто: однажды задуматься, как каждого человека в мире взять за руку и привести в кассу тех кинозалов, где показывается этот ваш, в общем-то никому не нужный, фильм. А для этого нужно вспомнить чужие вкусы и привязанности – постараться напрячься наконец и вспомнить, что пипл хавает, а чего – нет…

Бабакина слушали с полуоткрытыми ртами, дивясь его наглости.

– И вот вопрос! Как рядовую и ничем не примечательную психопатку под именем Анна Аркадьевна Каренина, которая ни с того ни с сего взяла и испоганила жизнь многим людям сразу – своим детям в том числе, да и себе самой… Так вот, как превратить устаревший по проблематике рассказ про пожилую маразматичку в увлекательнейшую сказку? Да что я вам тут рассусоливаю! Вы живете в стране, где слетевший с катух народ от Тихого океана до Балтики совокупляется друг с другом где ни попадя, как блохи, двадцать четыре часа в сутки, и никто не думает ни о каких последствиях, а только о приятностях такого рода совокуплений… Так напомните и вы им увлеченно об этих приятностях. Не забывая при этом по-настоящему великих слов, которых не знал граф Толстой, слова эти – медийность и рейтинг, рейтинг и медийность.

Тут Янковский от изумления приоткрыл рот, Гармаш оскалился и застыл, как пес перед командой «фас!». Впрочем, Абдулов уже спал.

– Помните, то, что мы делаем сегодня, – продолжил Бабакин, – это только начало. Представьте себе, что вы, расправив плечи и раскинув руки-крылья, летите над своей страной, как демоны нового времени. И видите внизу далекие темечки своих недалеких сограждан. И вы – новые демоны рейтинга и медийности – рано или поздно заставите их отнести в свои кассы все, что они должны туда отнести. А «Анна Каренина» – это всего лишь робкая проба пера, начало эксперимента. Раскрою секрет – инвестор уже обдумывает «Войну и мир». Вы представляете себе, какие бабки из нее можно вытрясти? Помните и о той их части, которая может стать вашей, если вы сейчас все вместе возьметесь за ум и сделаете все то, что вы можете и должны сделать.

Бабакин сел и закинул ногу на ногу. Народ подавленно молчал.

– А может быть, и не нужно сейчас никаких лишних слов. Остановимся. Возьмемся руками за голову. Вот так. – Бабакин ловко облапил собственный череп. – А потом сделаем выводы, и если надо будет начать все с начала – мы начнем с начала. И еще раз пройдем весь этот путь до конца.

Бежали мосфильмовским длинным подвалом. Алика – первая, Горевой едва поспевал за ней.

– Ах ты ж сука! – возмущался, задыхаясь, Горевой. – Ты только погляди, какая же это сука! Рейтинг, говорит, медийность! Медийность, говорит, и рейтинг! А совесть где? Гд е совесть – я спрашиваю!

Алика и Горевой сидели на заднем сиденье.

– Прошу тебя, – говорила Алика водителю, – ну какими-нибудь кругами, дворами, объездами – но только не в пробку. Если мы успеем – мы и в зал успеем. Там второе отделение. В Питере уже ждут. Думай, крутись, думай.

– Ну вы смешная. Знаете, какое количество народу сейчас вместе со мной думает?

– Ну ты же и скотина, тварь! – ругался Горевой.

– Вы мне? – возмутился водитель.

– Нет, нет, о чем вы, господи. Ты понимаешь, Алика, что происходит? Чего они хотят? Они хотят старика к своим паскудным надобностям приспособить. Это Лев-то старый и никому не нужный? Это романчик-то его тухлый? И это Каренина выжила из ума? Так ихняя сраная медийность, видишь ли, устроена! А дело-то не в медийности и не в рейтинге. А дело-то просто в бессовестности. И живем-то мы ведь в самое бессовестное, в самое паскудно-бессовестное российское время. И первое условие любого русского успеха сегодня– забудь про совесть! Потеряй ее! Убей! А у Анны-то этой самой совести – гипертрофия! Эта совесть в Анне – как рак. И метастазирует эта совесть у Анны даже в пятки. И ступать ей не дает – больно. И не от нее, не от Анны зависит – жить в ней этой совести дальше. Не Анна эту совесть в себе поселила. Он! – Горевой ткнул пальцем в потолок «мерседеса», а потом нагнулся к Аликиному уху, прошептал: – Это про Него книжка! Только про это никто не должен вслух говорить! Про Него. – И Горевой опять потыкал пальцем в автомобильный потолок. – А про Него, как и про любовь, – вслух нельзя!

* * *

За час до начала концерта в Петербургской филармонии музыканты уже начали собираться. Частью ходили пока в цивильном, частью – уже в белых концертных своих рубахах, подтяжках и накрахмаленных пластронах. Почти все раскладывали инструменты, дули, свистели, пиликали. Двое почтенных гримеров в белых халатах пытались с немыслимой осторожностью замазать фингал Артему. Сам Артем сидел отрешенный и будто о чем-то думал. Аня сидела с ним рядом, смотрела перед собой в гримерное зеркало, где отражался Артем.

– Ну не может быть, чтобы мать не успела.

Артем не ответил. Казалось, он бесстрастно слушает многоголосое бессмысленное пиликанье.

– А давайте с вами посчитаем… В первом отделении один вы, – Аня загнула палец, – потом перерыв, почти два часа получается… Она успеет.

Артем подумал, спросил:

– Интересно, Шнур придет?

– Шнур? Я думаю, нет.

– Ну а мать-то, я уверен, успеет. Я, знаешь, почему-то в ней вообще как-то очень уверен.

Народ с трудом втекал в открытые двери. Толпа, гудя, двигалась по каким-то странным законам. Толпа, перекручивая, внесла и Алику с Горевым. Шнура с Аделаидой внесло с другой стороны.

Артем и Аня играли финал. Сочинение было новым, свежим. Чей-то немыслимый темперамент клокотал в оркестре, в рояле, в альте. После недолгой, неощутимой паузы с немыслимой чистотой и отчетливостью на альте прозвучала гениальная Артемова триоль, и ко всему привычный Артем даже успел подмигнуть Ане.

Хлопали долго, и, наверное, это был успех.

Отмечали только свои: Артем, Алика, Шнур, Аня, Аделаида. Сидели допоздна. Артем играл на ресторанном рояле. Шнуру уставший официант раскуривал сигару. Аделаида смолила «Беломор». Потом играли в четыре руки с Аней. Потом Аня играла одна, а мать и Белый танцевали. Все были веселы, приветливы и приятны друг другу.

Прощаясь, обнимали и целовали друг друга. Шнур по-братски стучал Артема кулаком в грудь и хохотал. Алика, подвыпив, оступилась и сломала каблук. Шнур и Аделаида наконец скрылись в уже полупрозрачной питерской ночи, исчезнув сквозь стеклянную вертушку. Алика, опираясь на Артема, скакала на одной ноге. Так стали подниматься вверх.

Алика сняла туфли и по коридору шла босиком. Аня старалась попасть ей в шаг. Время от времени обе они подпрыгивали, но не разом. Артем нес Аликины туфли. Первой, расцеловавшись, ушла к себе в номер Аня. Второй – Алика. Перед тем как уйти, как-то так получилось, что вместо ничего не значащего мимолетного товарищеского поцелуя в щечку они с Артемом поцеловались долго и страстно. Как будто что-то от них не зависящее кинуло их друг к другу. С трудом оттолкнув от себя Артема, Алика закрыла за собой дверь номера. Артем еще недолго шел коридором, чему-то смутно улыбаясь, бубня губами какую-то музыку, помахивая в воздухе случайно забытыми в руке Аликиными туфлями. Открыл дверь своего номера и исчез. Через какое-то мгновение открылась дверь Аниного номера. Аня осторожно выглянула в пустой коридор. Потом она тихонько прошла дальше, остановилась, прислушалась, подошла к двери материнского номера и приложила ухо. Везде была тишина глубокой гостиничной ночи.

Артем вошел к себе в номер, включил свет. Номер был завален цветами. Артем, пытаясь поставить каблук на место, окончательно вырвал его. Он осторожно поставил Аликины туфли к себе на письменный стол, пошел в ванную, с ужасом увидел в зеркале свое отражение. Грим давно стек, под глазом был внушительнейший фингал. Артем разделся, потом, как бы вспомнив что-то, опять вошел в комнату. Осмотрел цветы. На полу стояла огромнейшая корзина. Он поднял корзину и как был, прямо в полосатых трусах, вышел в коридор, обеими руками удерживая огромный куст цветов. Он прошел недалеко по коридору и остановился у дверей какого-то номера, мучительно вглядываясь в цифры. Потом поставил корзину, пошел назад – к себе в номер. Не дойдя до своего номера, он как бы вспомнил что-то, вернулся и переставил цветы к соседней двери. Уходя, он оглянулся через плечо и опять остался недоволен проделанным. Он еще раз вернулся и еще раз внимательно изучил цифры на дверях. К ужасу своему он понял, что забыл номер, где жила Алика. Тогда он поставил корзину в простенок между дверьми номеров Ани и Алики, не в силах вспомнить, где именно живут та и другая. Потом отошел на другую сторону коридора и, прижавшись к стене, присел на корточки и сидел так долго, рассматривая паркет.

Аня крадучись подошла к собственному окну, осторожно открыла его, выглянула, встала на подоконник и, шагнув вперед, исчезла за окном. Ветер, слегка подув, поиграл шторой в пустом номере. Прикнопленные к стене, в номере остались только Белый, Гайдн и мать.

Аня в раздумчивости стояла на площадке балкона перед собственным номером. Над крышами города, над его колоннадами, реками и соборами едва-едва серел рассвет. Аня подошла к границе балкона, ничем не отделенного от улицы, и попробовала выглянуть. Улица внизу была пустынна. Тогда Аня осторожно перелезла через парапет, на цыпочках подошла к окну соседнего номера, тронула приоткрытую раму, заглянула.

Мать, плотно закрыв глаза, спала на подушке. Кровать была близко от окна. Тогда Аня перелезла еще один балконный парапет, еще и еще. Заглянув в окно большого балкона, она, как и ожидала, обнаружила номер Белого, уставленный цветами. Рядом с кроватью Белого на тумбочке стояли материнские туфли. Больше в номере не было никого. Аня осторожно протиснулась в щель в окне и тихонько вошла в номер.

Огляделась и, пройдя сквозь корзины цветов, заглянула в ванную. Там лилась вода и никого не было. Мучительно посоображав немного, Аня выключила воду, выдернула из ванны затычку и, прикрыв дверь, вернулась в номер. Подумав немного, взяла туфлю со сломанным каблуком и вылезла опять на крышу. Повертев туфлю в руках, она тяжело вздохнула и с ненавистью швырнула туфлю куда-то вниз, на улицу.

Бой в форменной шапочке, услышав стук посередине улицы, вышел и огляделся. Он увидел туфлю и поодаль лежащий каблук. Подобрав то и другое, бой поднял голову и оглядел пустые окна спящей гостиницы.

Аня перелезла через деревянные решетки назад, подошла к материнскому номеру.

Мать по-прежнему спала, позы не меняя. Аня, осторожно скользнув через раму окна, оказалась внутри номера. Долго и пристально смотрела на спящую мать, потом огляделась. В материнском номере было пусто. Аня осторожно прошла в ванную, заглянула в гостевой туалет. Нигде никого не было. Перед тем как вылезти наружу, Аня еще постояла рядом с материнской кроватью и еще посмотрела на лицо матери. Потом ступила на подоконник и вышла вон. Через какое-то время, не меняя позы, Алика открыла глаза.

Не понимая, куда мог деться Белый, Аня опять перелезла через балкончики и заглянула в номер Белого. Там все было по-прежнему. Аня, уже зная как, проникла внутрь.

В номере явно было пусто. Аня, будто не веря себе, заглянула в ванную. Вода не текла, только крупные капли капали из душа на цветы. Аня прошла через номер и перед тем как вылезти, оглянулась. На тумбочке перед несмятой кроватью Белого стояла одна материнская туфля. Аня подошла к тумбочке, забрала туфлю.

Аня вылезла из номера Белого. Теперь она вертела в руках целую материнскую туфлю. Выражение лица ее по-прежнему было недобрым. Недолго думая, она опять вздохнула и швырнула туфлю вниз.

Услышав знакомый звук, бой выскочил на улицу и поднял вторую туфлю. Опять оглядел пустые окошки. Но назад не пошел, будто бы ожидая еще чего-то.

Аня опять заглянула в номер матери и увидела спящую мать в той же позе. Прошла к себе, влезла внутрь.

Аня прошла к стене, сорвала плакат. Смяла его в большой комок. Вылезла на балкон.

Помяв плакат еще и еще, она и его выкинула на улицу.

Бой с интересом наблюдал, как неторопливо падает с крыши на улицу какой-то бумажный шар. Когда шар приземлился, он подошел к нему, расправил лист. Белый на афише помялся, но не порвался и выглядел вполне прилично. Бой подумал и вошел внутрь гостиницы.

Бой завернул в плакат обе туфли и оторванный каблук.

Аня тихонько стукнула по выпавшему гвоздику, повесила на него Гайдна. Фотографию матери порвала и выкинула в мусорное ведро. Достала книжку в кожаном переплете. Перечеркнула предыдущую запись. Взяла ручку. Записала:

«25 апрель, 2006. СПб оnly Гайдн».

Аня опустила голову на кулаки и сидела так очень долго. Через какое-то время стало понятно, что она тихо и безутешно плачет.

* * *

Из дверей своего номера вышла Алика. Сквозь окна в коридор светило солнце. Алика была одета и свежа. Она постучала в двери Аниного номера. Аня ей открыла.

Теперь, когда светило солнце и на всех окнах были открыты шторы, стало видно, что в одноместном Анином номере тоже было много цветов. Аня сидела в своей постели еще в пижаме.