Текст книги "АССА и 2-АССА-2"

Крымов подошел к стене и открыл настежь прислоненный к ней огромный футляр контрабаса.

– Что? – не сразу понял Альберт.

– А ну-ка попробуй, залезь сюда, – предложил Крымов и указал внутрь футляра, – ну, попробуй, попробуй… Так. Ну-ка давай, давай. Ага. Вот так, так. Ну, отлично. Контрабас возьмут, унесут в оркестр. Скрипка, которая мне нужна, называется «Гварнери». Ты человек интеллигентный, ошибиться не сможешь. И долга как не бывало, и ты снова абсолютно свободный человек.

Альберт, скорчившись, сидел на дне контрабасного футляра, и Крымов даже попробовал футляр закрыть, прямо с Альбертом внутри, и это у него получилось. Когда Крымов опять открыл футляр, Альберт, не меняя позы, горько плакал. В голос.

В ресторане «Таврида» вновь начинался вечерний съезд гостей. Плюгавый майор, который путешествовал с Крымовым на пароходе, тщательно причесавшись, вышел из туалета в зал и прямиком отправился к музыкантам. Те заканчивали настройку. Майор указательным пальцем поманил Бананана:

– Малыш, прошу тебя по-человечески, дайте что-нибудь про нас, про летчиков. Мне это вот так надо, – и майор провел себя ладонью по горлу. – ВВС в долгу не останутся.

Майор протянул Бананану сильно смятую купюру. Бананан положил ее к себе в карман.

– Спасибо, товарищ! – поблагодарил Бананан майора и тут же обратился к своим: – Ребята, играем.

– ВВС, ВВС, Военно-воздушные силы. ВВС! Сфера особого внимания. ВВС! Универсальная машина, универсальная машина…

Бананан пел в микрофон, надев на себя летчицкий шлем с наушниками и затейливо двигая руками туда-сюда, изображая ночной полет машины ВВС. Поначалу за столиками еще беседовали. В частности, уже знакомый нам Аркадий убеждал в чем-то человека с перевязанной шеей:

– А Тунгусу один хрен…

– Ночной полет, поиск пространства, погода прекрасна, выcoтa десять тысяч пятьсот, – продолжал пение Бананан. – Наши летчики – славные ребята. Небо их дом, они не грустят… глядя на мир с высоты.

Тем временем плюгавый майор подобрал себе пару – милую молодую женщину с невероятным бюстом. Женщина уже с кем-то танцевала, но майора это не смутило.

– Позвольте пригласить вашу даму, – галантно обратился майор к даминому кавалеру.

– Пожалуйста! – удивился кавалер, но даму отдал.

Дама была в два раза выше майора, но и это его не смутило.

– Михаил, – представился майор даме.

– Людмила, – отвечала дама.

Бананан продолжал славить ВВС.

Когда майор протанцевал с дамой мимо Крымова и Алики, наблюдавших за ним из дверей ресторана, Крымов не удержался и посоветовал:

– Шурик, не зарывайся.

– Сфера особого внимания. ВВС – универсальная машина, универсальная машина, – все удивлялся в пении Бананан.

Майор и дама продолжали танец. Танец получался медленным. В его течении майор сначала томно закатил глаза куда-то вверх, а потом и закрыл их вовсе.

– Сегодня не праздник, просто игра; горячий участок давно позади. Пилоты молчат, смотрят на звезды. Задание выполнено успешно. Все улыбаются. ВВС… Военно-воздушные силы. ВВС! Сфера особого внимания. ВВС – универсальная машина. Универсальная машина…

Томность майорового танца достигла некоторого апогея… То ли забывшись, то ли от избытка чувств, не открывая глаз, майор положил голову даме на грудь.

– ВВС – искусство высшей любви. Поэзия зрелых исканий. Кто они? Участники последнего парада? Простые ребята, которые раньше всех достигли неба-а-а…

Тот, кто уступил майору девушку, с изумлением взирал на танцевальные метаморфозы. Особенно неприятно его удивила майорская голова на девушкиной груди. Об этом они не договаривались. Тот, кто уступил девушку, подошел и пытался забрать девушку обратно, но в ответ получил чувствительный удар в грудь, такой чувствительный, что, отлетев и споткнувшись обо что-то, он упал спиной на чей-то стол. Справившись с собой, поднялся, подошел и тяжело ударил кулаком майора прямо в лоб. Не дав ему полежать на полу, поднял за воротник и страшно ударил прямо в живот. Но и этого показалось мало. Тогда он, еще раз ударив майора в ухо и снова подняв его с пола, пронес его на руках и бросил в фонтан.

– Военно-воздушнье силы, – удивляясь произошедшему, все-таки продолжал пение Бананан, – ВВС – сфера особого внимания, ВВС!

Практически все посетители ресторана столпились вокруг. Какое-то довольно продолжительное время майор булькал в воде, скользил ногами и снова падал, не в силах выбраться. Уже давно швейцар свистел в свисток, и вскоре явился военный патруль. Тут-то майор и выбрался на парапет, с изумлением огляделся вокруг.

– Товарищи! Я был нетрезв.

– Спускайтесь, – строго предложил патрульный офицер. Трое солдат стояли рядом.

– Я был нетрезв, – повторил майор офицеру, – я приношу свои извинения.

– Его шинель, пожалуйста, – попросил солдат у швейцара, и швейцар отдал майорову шинель.

– Я приношу свои извинения, Людмила, – сказал майор пышногрудой даме, надевая предложенную шинель, – я приношу свои извинения. Я был нетрезв.

– Сюда, пожалуйста, – указал на дверь начальник патруля.

– Я приношу свои извинения, – обратился майор ко всему почтенному обществу, – я был нетрезв. Это поведение недостойно офицера. Я был нетрезв и потому приношу свои извинения, товарищи!

– Дадут как положено, – с удовлетворением сказал кто-то из посетителей, и майора увели.

Впрочем, вечерний праздник внесезонья продолжался дальше…

– Да, у нас тут получается целая культурная программа, – одобрил увиденное Крымов, – вечер современной музыки. Театр. Вы когда уезжаете? – поинтересовался он у Зои.

– Еще две недели должны быть тут, если не про длят гастроли. Но видите, в городе пусто, наверное, не продлят.

За это время музыканты смотали шнуры, оделись и, забрав инструменты, собирались уходить по домам. Бананана остановила Алика:

– Я вас давно хотела познакомить. Вот, пожалуйста, Бананан, – показала она Крымову, – помнишь, он мне вещи подносил, а ты ему рубль дал? А это Бананан.

– Нанабан! – подтвердил Бананан.

– Крымов, Андрей Валентинович. Кстати, я хотел извиниться за тот рубль.

– Вы хотите, чтобы я вам его вернул?..

Никитский ботанический сад, как и вся остальная Ялта, тоже был засыпан сказочно белым снегом нынешней необыкновенной зимы. Гуляли по саду – Крымов, Альберт, Зоя. Радуясь, как дети, кидались друг в друга снежками. Фотографировались.

– Ну что ты хочешь, Альберт. Мы с тобой, мягко говоря, далеко не молодые люди, – смеясь, говорил Крымов, – у меня раньше и телефонной книжки не было. Как это медики говорят: «Склероз! Маразм» Знаешь, как больной приходит к врачу и говорит: «Доктор, у меня провалы в памяти. – А давно это у вас? – Что давно? – Ну, провалы в памяти. – Какие провалы?»

Рядом снимало какой-то сюжет телевидение. Доносился голос телеведущего:

– Добрый день, дорогие телезрители! Мы ведем свой репортаж из Никитского ботанического сада, сейчас наш сад выглядит необычно. Все субтропические растения покрыты большим слоем снега. Такие теплолюбивые растения как опунция и некоторые теплолюбивые…

Камера панорамировала туда-сюда. Изображение в визире было прекрасным: пустой, покрытый белым снегом сад, несколько гуляющих в темном. Крымов среди них выделялся шляпой, которой, впрочем, он скоро помахал:

– Счастливо. Пока, Альберт…

Попрощался, надел шляпу и ушел.

Корреспондент продолжал комментировать беспрецедентные явления природы:

– Снегопады подобного рода наносят большой ущерб субтропическим растениям. Большинство из них ломается, вырывается с корнем, а иногда растения погибают просто от мороза. Но согласитесь, очень оригинально смотрятся пальмы в снегу.

Банананов квартирант Вадим и его подруга Лена, которую мы тоже мельком видели на пароходе, тоже сегодня гуляли здесь, в Никитском.

– А потом? – беззаботно спрашивала Вадима Лена, а тот отвечал:

– Ну вот, пароход потихонечку, потихонечку подошел…

– Ну, если все так хорошо слышно, значит не совсем потихонечку?

– Потом пароход дал три длинных гудка…

Продолжали снимать телерепортаж. Альберт и Зоя, которые время от времени попадали в телекадр, теперь снимали друг друга:

– Внимание! – предупреждал Альберт и щелкал затвором.

– По-моему, я моргнула, давай еще раз.

– Так очень хорошо.

– Хорошо-то хорошо, – будто бы продолжал, что-то слыша, Вадим. – Но на пароходе особо не разгуляешься. Бутербродик с севрюжкой…

Телевизионщики снимали что видели. Сейчас, к примеру, видели Вадима и Лену…

Материал, снятый в тот день телевизионщиками в Никитском, смотрели теперь в экспертном зале в милиции. Один из экспертов, по профессии следователь, глядел на экран в сомнениях:

– Я не понимаю, получается, что этот вот бородатый и есть Шар?

– Вроде бы да, вроде бы так получается, – тоже с сомнением в голосе подтверждал загадку седой эксперт.

– Но говорили, что он гладкий, как колено, этот Шар?

– А черт его знает, может, он загримировался?

– Так, ну хорошо, а сам Сван?

Никто ничего эксперту не ответил.

По бесконечным лестницам тюремных переходов охранник в форме внутренней службы вел остриженного наголо плюгавого майора в тюремной робе.

– На выход! Вперед! Стой! Лицом к стене! Пошел! Стой! Пошел!

– А-а-а-твори потихо-оньку калитку, – напевал плюгавый, идя вперед, становясь лицом к стене, вообще беспрекословно выполняя любые команды. Так дошли до кабинета следователя.

– Разрешите? – с почтением спросил охранник. – Заходи…

– Вы что, постриглись? – спросил следователь бывшего майора.

– Да, это я сам попросил, – смиренно отвечал майор, – так гигиеничнее.

– Продолжим? – спросил следователь.

– Я уже все сказал, – ответил майор, – я был нетрезв. Мое поведение недостойно советского офицера. Я приношу свои извинения.

– Перестаньте валять дурака. Это же глупо. Где вы взяли форму?

– Форму?

Майор задумался, потом вскинул глаза на следователя и заговорил. Его вдруг понесло.

– Ну хорошо, – сказал он и вздохнул, – пусть я наврал. Пусть я не майор. Но я хотел… Сколько раз я летал во сне. Я осуществлял стыковки и расстыковки. Я выходил в открытый космос. И там парил. Когда в тот день я спал, там во сне я услышал по радиоточке, что он погиб. Я проснулся на кухне, я вдруг понял, что это правда, первый космонавт погиб. Гагарина нет. Я плакал. Я плакал, но я знал, что первым космонавтом я не хотел быть. Я не идиот. Юра – один. Но Титов? Красив, интеллигентен, подтянут, умен. Когда я смотрел на себя в зеркало, я видел: даже физические наши параметры идентичны. Все одинаково. Даже рост, вес. Кроме одного: анкетных данных. Маленьких буковок. Маленьких, синеньких. Что, разве дело в буковках? Скажите? Тогда я отказываюсь отвечать. Тогда я заявляю протест. Самый решительный протест. Я требую, чтобы было записано: «Заключенный выражает свой протест»! Самый решительный. Все. Больше ни слова.

– Перестаньте юродствовать, Бабакин, это утомительно и никому не нужно, ни мне, ни вам. Вот, читайте.

Следователь кинул на столик заключенного пухлое дело. Бабакин дело не взял.

– Хе-хе-хе-хе-хе! Я приношу свои извинения, я был нетрезв.

– Вы знаете Свана? – вдруг спросил Бабакина следователь.

– Свана? – Бабакин споткнулся. – Свана? Хе-хе-хе-хе!

Бабакин и сам не уловил тот момент, когда дурацкое его хихиканье потихоньку переросло сначала в тихий плач, потом в плач со всхлипываниями, потом всхлипывания переросли в рыдания. И остановить эти рыдания было невозможно.

Откуда-то однажды вернулись уже почти ночью. Были голодны. Решили наудачу зайти в ресторан «Таврида». Посетителей там не было вовсе, но Крымов удачно поймал задержавшегося официанта:

– Ветчина какая?

– Обыкновенная, в форме.

– Югославская?

– Кажется.

– Хорошо. Если югославская, то две порции с хреном. Лимоны есть?

– Кажется, есть.

– Порежь его, дружок, только сахаром не посыпай.

– Хорошо.

– Супа, конечно, нет?

– Ну какой же суп в двенадцать часов.

– Ага, и все-таки свари нам какой-нибудь бульончик.

– Попробую.

– И цыплят пожарь. Только не потуши, а пожарь, пожарь.

У ресторанной кухни опять столкнулись с идущим домой Банананом. Бананан удивился, увидев здесь Алику в такой час.

– Привет, а ты чего здесь?

– Привет, у тебя мама в санатории работает?

– Ну?

– Там есть водные процедуры?

– А тебе зачем?

– Это Андрею. Ему водный массаж нужен.

– О, ты с папиком? Чего смущаешься?

– Я не смущаюсь.

– Классный папик. Пойду и с ним поздороваюсь. Здравствуйте.

Крымов все продолжал мучить просьбами официанта:

– Ну и дальше давай по своему усмотрению…

– Вам вернуть рубль? – нахальновато поинтересовался у Крымова Бананан.

– Ну и кофе, конечно, – как бы не замечая Бананана, вспомнил Крымов, крикнул вслед официанту. Официант издали согласно кивнул головой…

– У меня к вам просьба, – дружелюбно попросил Крымов Бананана, – поиграйте часок. Ну, я понимаю, все закрыто, закончено, и все-таки.

Крымов вытащил из кармана пачку сотенных купюр. Раскрыл их у себя в руке веером.

– Выбирайте любую. Надеюсь, на этот раз я вас не обидел?

В большом ресторанном зале включили свет. Крымов и Алика за накрытым ужином сидели у одного из ресторанных столиков. Музыканты, строя инструменты, ходили по сцене. – «Моча-а-а-лкин-блюз», – громогласно объявил номер Бананан. Тут же заиграли, а кто-то запел:

 
Хочу я всех мочалок застебать,
Нажав своей ногой на мощный фуз.
И я пою крутую песнь свою
«Мочалкин-блю-юз».
 

Бананан развинченной походкой, не переставая петь и играть, подошел к их столику. Алика глядела куда-то в салат. Крымов – на него.

 
Хочу скорей я с них прикид сорвать…
Сорвать парик и на платформе шуз.
Мочалки, эй! Бегите все скорей.
Ведь я пою «Мочалкин-блюз».
 

Подгреб скрипач Серега. Теперь играли дуэтом, да и сцена, в общем, была недалеко, оттуда их поддержи вали.

 
Я мен крутой… Я круче всех мужчин,
Мне волю дай, любую соблазню.
А ну-ка, мать, беги ко мне в кровать…
Лишь дай допеть «Мочалкин-блюз».
 

Блюз кончился. Крымов и Алика молчали.

– Айн, цвайн, драйн!.. – сказал Бананан, отсчитывая десятирублевые купюры.

– Что это? – поинтересовался Крымов.

– Это сдача, – пояснил Бананан, – мы на сто не напели. Только на двадцать.

– Песня вашего сочинения? – уточнил Крымов.

– Разумеется. Из иронического цикла «Про старика Козлодоева».

– Козлодуева? – не расслышал Крымов. – Кто же это?

– Все узнаете, всему свое время, – пообещал Бананан, – а теперь кончен бал, тушим свет и курим солому. Ого-го-го-го!

И свет потух. В темноте появился титр:

Примечания:

Застебать – поставить в неловкое положение.

Мен (англ.) – мужчина.

Мен крутой – решительный мужчина.

Шуз (англ.) – обувь.

Шуз на платформе – обувь, вышедшая из моды в конце 70-х годов.

Фуз (англ.) – электромагнитное устройство для искажения звука гитары. Включается ногой.

Папик – мужчина зрелых лет, не отягощенный умственной деятельностью.

Мочалка – девушка юных лет, веселого нрава, не отягощенная умственной деятельностью.

Прикид – верхняя и нижняя одежда.

Мать – обращение к лицу женского пола, подруга веселого нрава.

В водолечебнице мать Бананана из дворницкого водопроводного шланга омывала пациентов, по одному заходивших в открытые душевые кабинки. Мать была одета в белое медицинское облачение, пациенты – в тапочках и трусах.

– Ну все, для первого раза достаточно, – сказала мать Крымову, который в одних плавках выглядел для своего возраста вполне и вполне атлетически.

– Спасибо, – поблагодарил ее Крымов.

Вместо Крымова в душевую кабинку зашел абсолютно голый мужик, повернулся к ней, сложив на причинном месте ладошки лодочкой.

– Вы что, обалдели, что ли? Вы что, в бане?

– Чего? – не понял сразу мужчина.

– А ну-ка сейчас же наденьте трусы.

– Извините, пожалуйста! – засмущался мужчина. – Я думал, здесь безо всего нужно.

– Завернитесь, но не вытирайтесь, – это Банананова мать уже опять стала руководить Крымовым.

– Я знаю. Значит, завтра в десять?

– В десять…

Крымов завернул за полиэтиленовую пленку, где была раздевалка.

– О, здравствуй, Аркадий, – удивился Крымов, но виду не подал, стал неторопливо промокать себя простыней.

– Хау ду ю ду! – золотой улыбкой одарил его Аркадий.

– Что-то случилось?

– Нет, ничего не случилось. Не волнуйся.

– Ты отдыхать приехал?

– Нет. К тебе по делу.

– Значит, все-таки что-то случилось?

– Я же сказал, ничего не случилось. Пока. Но поговорить есть о чем.

– Давай поговорим, Аркадий.

– Давай поговорим.

– Я жду тебя завтра на нашем месте. В час. Но нас не должны видеть вместе. Ты постарайся не вызывать подозрений своей поездкой ко мне. Счастливо тебе, Аркаша.

Руки Аркадию Крымов не подал.

– Адью! – согласился Аркадий и вышел за занавеску. – Адью, папа!

Выйдя на воздух, Аркаша открыл кейс-дипломат и вытащил оттуда бутылку простокваши, продавил пальцем серебряную фольгу пробки, глотнул прямо из горлышка. Неподалеку от Аркадия санаторный фотограф снимал на память группу отдыхающих:

– Покучнее, товарищи, но не перекрывая друг друга. Все должны видеть объектив. Внимание!

Все повылезали из-за плеч и затылков друг друга, пытаясь увидеть объектив.

– Снимаю!

Чик-чирик – сделал фотоаппарат, и еще раз – чик-чирик, и еще, и еще.

Кроме отдыхающих, вроде бы случайно, в кадр попал и Аркадий, беззаботно глотающий витаминную крымскую простоквашу.

А Алика с Банананом как-то опять, не сговариваясь, опять вроде бы и случайно, оказались в кинотеатре. Народу в кинозале было совсем немного. По случаю некоммерческого межсезонья показывали старенькую ленту Чарли Чаплина. Чаплина все пытался поймать и стереть с лица земли здоровенный оболтус без шеи: голова оболтуса, казалось, росла прямо из плеч. Чарли был обречен. Чего он только не делал, этот самый здоровый оболтус, не без успеха гоняясь за слабаком Чарли: надевал ему на голову газовый фонарь, лупил по темечку здоровенным кулаком, ловко, как в футбольный мяч, ударял ногой в худую чаплиновскую задницу. Но Чарли было все нипочем. Фильм назывался «Тихая улица». Хоть зрителей было и немного, но хохот стоял неслабый. Алика и Бананан смеялись особенно, от души, будто понимая что-то такое, чего другие не понимали.

А Крымов прямо после процедуры отправился на теннисный корт. Партнера у него не было. Тренируясь, он играл мячом в стенку. Играл хорошо. Было видно, что теннисист он классный. Ну, опять же, и атлет.

А Алика с Банананом решили сфотографироваться на память в фотоавтомате. На одну лавочку ухитрились втиснуться вдвоем. Время от времени в стене фотоавтомата что-то громко щелкало, и на мгновение загорался ослепительный свет. Тут они прижимались щеками друг к другу особенно тесно и как могли корчили стенке рожи. Когда вышли из кабинки, стали ждать готовых фотографий.

– Ну как, работа над книгой продолжается? – спросила Бананана Алика, не зная, о чем еще его можно было бы спросить.

– Как раз закончил главу об Уинстоне Черчилле, – с удовольствием ответил Бананан, – нечеловеческие взлеты и невиданные падения.

– Если ты нормальный, – с сомнением произнесла Алика, – то ты живешь какой-то неестественной жизнью.

Тут выпали фотографии, они посмотрели на них, и того и другого охватил пароксизм хохота. Отсмеявшись, Бананан вдруг стал очень серьезен:

– А я вообще не живу жизнью. Жить жизнью грустно. Работа – дом, работа – могила. Я живу в заповедном мире моих снов, а жизнь – что жизнь? Фактически жизнь – это только окошко, в которое я время от времени выглядываю.

– И что там видно? – тоже всерьез поинтересовалась Алика.

– Да так. Ни фига. Муть всякая.

Потом сидели дома у Бананана в его придурочной комнате. Бананан вырезал ножницами их фотографии из большого листа, а Алика без особого желания и без всякого выражения в голосе рассказывала:

– Я работала в Орле медсестрой. Он попал к нам из гостиницы по «скорой». Я дежурила. Потом он рассказал мне, что одинок, жизнь ведет перелетную, хотел бы осесть…

– Это как? – не прерывая занятия, поинтересовался Бананан.

– Ну, иметь жену, детей. Но не сейчас, позже.

– А чего позже?

– Потом он сказал мне, что я ему нравлюсь, и я подумала, что меня ждет в жизни… – Алика показала рукой на одну из многих фотографий, висевших на стенке.

– А это… – Бананан заулыбался, – это певец, мой любимейший Ник Кейв. А рядом Юрий Алексеевич Гагарин, первый человек в космосе. А это «Зе коммуникейшен тьюб».

– Что?

– Коммуникативная труба.

В руках Алики как-то оказался довольно ровно спиленный кусок обыкновенной водосточной трубы, покрашенный в красивый алый цвет. Бананан взял трубу в руку, одним ухом приложился к одному ее концу, а к другому концу приложила свое ухо Алика.

– Садись! – проруководил Бананан, и Алика села на стул рядом, трубы от уха не отпуская. – Допустим, – сказал Бананан внутрь своего конца трубы, – тебе хочется поделиться со мной каким-нибудь своим душевным переживанием. Приводим трубу в «позишен намбо ван». Ты теперь туда говори, а я сюда ухом. Давай! Говори!..

– Что говорить?

– Ну хотя бы, что у тебя там с этим папиком.

– С Крымовым?

– Ты чего, заснула?

– Я люблю его. Три года он звонит мне каждый вечер, теперь мы опять вместе, и расставаться не хочется ни мне, ни ему.

– Отлично, – оценил Бананан качество коммуникативности через трубу. – Теперь переводим трубу в «позишен намбо ту», ты туда ухом, я сюда.

Алика послушно подставила трубе ухо.

– Екатерина Вторая, – теперь уже Бананан нес ей пургу в трубу, – довольно долгое время переписывалась с Вольтером. Хорошо слышно?

– Хорошо.

– Так вот, – сказал Бананан уже нормально и поставил трубу на пол, – Екатерина Вторая действительно довольно долгое время переписывалась с Вольтером, ведя при этом дневники откровенного содержания. Другие же известные истории дамы вели только дневники, да и то не все. И все изменила революция.

– Ну и что? – не поняла Алика.

– Так просто, мысль высказал. Для будущей книги.

– А при чем здесь Екатерина?

– А при чем здесь Крымов?

Бананан подошел к мутному зеркалу, укрепленному на внутренней стороне двери. Засунул в мочку уха серьгу с их фотографией.

– А если дождь? – спросила Алика, не удивившись. – Намокнет…

– А я пакетик сошью специальный, полиэтиленовый. На шнурке.

Бананан подошел к проигрывателю. Спустил рычажок. Проигрыватель с укрепленной на пластинке пальмой из фольги закрутился. Бананан протянул Алике руку с каким-то белым порошком.

– На, держи! Натриум карбоникум, сода пищевая!

– Три-и ме-есяца зи-има и вечная весна… – гнусаво спел певец с пластинки. Бананан посыпал пальму содой, со стороны казалось – идет снег.

– Удивительная картина жизни, – пояснял Бананан. – Пальмы в снегу. Ялта зимой. Соображаешь?

Алика согласно кивнула головой, а потом покрутила трубу в руках.

– Хорошая вещь.

– Дарю! – широким жестом отвечал Бананан и даже запел вместе с пластинкой:

– Три-и ме-есяца зи-има…

Стул, на котором он качался, все-таки рухнул.

Крымов и Аркадий шли через душевую бассейна. Крымов был в плавках и плавательной шапочке, Аркадий в плаще и кепке.

– Яблочка хочешь? – для начала разговора спросил Крымова Аркадий.

– Нет, – отказался Крымов.

– Ну, тогда вот это держи, – протянул Крымову какой-то листок бумаги Аркадий.

– Что это? – довольно равнодушно спросил Крымов, разглядывая листок.

– Да вот автоматическое фото. Тебе подарок. Ты погляди его на досуге.

Крымов удачно сделал вид, что изображенное на листке его не слишком интересует.

– А что там с нашим генералиссимусом? – спросил Крымов.

– Да дерьмо дело, папа! – с печалью сказал Аркадий. – Чую, что сидит он плотно.

– Доставать надо, – с прежним равнодушием продолжал Крымов.

– Это легко сказать.

– Дать надо.

– Берут плохо…

– Много или боятся?

– И много, и боятся.

– А тут, сынок, жадничать нельзя. Сколько скажут, столько надо и дать. Богатые люди – особые люди, папа!

Крымов вышел из раздевалки в бассейн, глубоко вдохнул и нырнул.

Позже, уже у себя в номере, Крымов внимательно разглядывал фотографии, переданные ему Аркадием. Потом он зажег спичку и фотографии сжег. Потом разделся до трусов и встал на голову. Тут пришла Алика с красной железной трубой под мышкой.

– Привет! – сказала Алика.

– Здоро´во! – отвечал Крымов, не вставая с головы на ноги. – Что это у тебя?

– Подарок, коммуникейшен тьюб. Моднейшая вещь.

– Коммуникейшен чего?.. Не понял, – заинтересовался Крымов, кувырнулся и сел на стул.

– Коммуникативная труба, – пояснила Алика, – допустим, ты мне хочешь сообщить что-нибудь интимное…

Алика протянула ему конец трубы, а другой конец приставила себе к уху.

– Приводим трубу в «позишен намбо ван».

– Приводим, – довольно быстро освоился Крымов.

– Ты говори туда, я ухом сюда.

– Ну, давай!

– Так ты говори!

– Между прочим, – охотно сказал Крымов в трубу, – завтра три года как мы познакомились. Можно отметить, но нужно, чтобы было все как полагается. Знакомые с твоей стороны, с моей… Ну, с моей будут Альберт с Зоей. А ты кого позовешь?..

Алика сразу не ответила.

В нижней каюте морского трамвайчика – маленького, но юркого пароходика – музыканты тянули огромное, найденное там же, алое полотнище.

– Ребята, там наверху вроде снег опять пошел, – сказал негр Витя, просовывая голову в только что проделанную дырку в полотнище.

– Я что-то не врубаюсь, – засомневался Тимур, – на фиг нам вообще все это нужно?

– А дядька этот золотой нам денежку башляет? – спросил Густав.

– Башлять-то он башляет, жаль только, что наш Бананан ему все сдачу сует…

– А давайте мы в эту тряпку целиком завернемся, – предложил скрипач, – а то мы там наверху действительно все околеем…

Алика и Крымов, как маленькие, целовались в каком-то укромном месте у железной лестницы, ведущей на верхнюю палубу. Было видно, что над морем действительно идет снег. Пароходик потихоньку чапал вдоль берега, а потом свернул в глубь серого, безлюдного, зимнего Черного моря.

– Пойдем наверх, – прошептала Крымову Алика, – а то неудобно…

Алика стала подниматься по лестнице наверх, а Крымов задержался, вошел в пустынную каюту. В углу каюты его одиноко ожидал Альберт. Он протянул Крымову пачку фотографий, сделанных им в Ботаническом саду. Крымов поглядел фото:

– Ну что ж, ты, Альберт, не потерял форму. Мне это очень важно было знать.

– А что вы насчет меня решили? – униженно поинтересовался Альберт.

– Я говорил с Аркадием. А он говорит, что ничего тут нельзя поделать, Альберт. Если ты не сможешь вернуть ему долг, то придется помогать нам. Я понимаю и сочувствую тебе, но если тебе так легче, то представь, что ты делаешь это не ради оплаты долга, а из личного расположения ко мне. Ради нашей дружбы. И начнем мы с контрабаса, Альберт. Ты понимаешь, мне в конечном итоге нужна не какая-то там скрипка, а именно ты, понимаешь, именно ты…

– Андрей, это жестоко, – совсем тихо и безнадежно пробормотал Альберт.

– А что тут поделаешь? – вздохнул Крымов. – Жизнь жестока. И не унижайся, Альберт, все равно ничего не изменишь. Это только испортит наши личные отношения.

– Личные отношения? – переспросил Альберт, а Крымов, ничего не ответив, ушел наверх. Альберт глядел ему вслед, а потом повернулся и побрел в другую сторону от лестницы на корму парохода. Там он сел на скамеечку и вскоре услышал, как наверху у рубки на верхней палубе начали играть музыканты. А потом запели. И Альберт узнал голос Бананана:

 
Сползает по крыше старик Козлодоев,
Пронырливый, как коростель,
Стремится в окошко залезть Козлодоев
К какой-нибудь бабе в постель.
Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,
Глаза его были пусты,
И свистом всех женщин сзывал Козлодоев
Заняться любовью в кусты…
 

Сидя на корме и глядя себе под ноги в палубу, Альберт продолжал слушать всю эту чертовню. А Бананан продолжал:

 
Занятие это любил Козлодоев
И дюжину враз ублажал,
Кумиром народным служил Козлодоев,
И всякий его уважал.
А ныне, а ныне попрятались суки
В окошки отдельных квартир.
Ползет Козлодоев, мокры его брюки,
Он стар, он желает в сортир…
 

Тут песня кончилась. Бананан раскланялся. На них на всех сверху падал снег, оседая на огромном алом полотнище, в которое закутаны были оркестранты.

Тут Альберт встал со скамеечки, повернулся лицом к корме и, посмотрев на пенный бурун от винта пароходика, снял шляпу и перекрестился. Потом, почти не толкаясь ногами, он упал за борт, прямо в этот самый пенный бурун. Альберт исчез в волнах сразу, а шляпу, которую он держал в руке, еще долго болтало. Потом и она намокла, утонула.

Никто ничего не заметил.

На верхней палубе Крымов неторопливой походкой несколько вперевалку подошел к Бананану.

– Песня посвящается мне? – спросил его Крымов.

– Да, – отвечал Бананан, – а вам понравилась песня?

– Нет.

В грим-уборной Летнего театра были только вдова погибшего Альберта Зоя и ее сын в солдатской форме.

– Господи, за что его, господи? – спрашивала в пространство Зоя едва двигающимися губами.

– Вы идите к машине, – сказала Алика, и сын Альберта взял чемодан, – я догоню вас. Только посмотрю, не забыли ли чего.

Зоя с сыном вышли, а Алика сначала погасила везде свет, а потом один за другим стала открывать ящики гримерных столиков. Ящики были почти пусты. Где-то валялась скрепка, где-то обрывки старых программок. В одном из ящиков Алика наткнулась на тряпичный сверток. Она осторожно раскрутила тряпку. Внутри тряпки лежал пистолет. Алика огляделась, не видел ли кто ее находки, а потом аккуратно завернула пистолет в тряпку. И снова огляделась. И снова вокруг не было никого.

В их «ореандовском» люксе Крымов опять в трусах и майке с номером разгуливал из комнаты в комнату, бреясь механической бритвой. Алика безучастно сидела на стуле.

– Почему ты все время бреешься? – спросила Алика.

– Я не хочу, чтобы ты видела меня небритым, – отвечал Крымов.

– А почему ты в майке? Если тебе холодно, надел бы пижаму…

– В пижамах гуляют одни старики. А я, надеюсь, еще не совсем старик. А чем тебе не нравится эта майка?

– У меня такое чувство, что я сплю с Пеле.

– Ну, во-первых, у Пеле был десятый нoмeр, а во-вторых, не хватало еще, чтобы ты спала с футболистом.

– Какая разница. Я сплю с теннисистом, – нахамила Алика, но тут же остановилась. – Прости меня, пожалуйста, прости… Я сама не знаю, что со мной. Прости…

Потом они сидели на балконе своего номера. Снег перестал, но море по-осеннему шумело. Алика разгадывала кроссворд, время от времени интересуясь у Крымова:

– Стихотворение Лермонтова? Шесть букв.

– На какую букву начинается? – переспрашивал Крымов, думая о чем-то своем.

– На «ка»…

– Кавказ, – почти механически отвечал Крымов.

– Верно, подходит. Кавказ, – записывала Алика.

– Послушай, Альбертову Зою ты из театра отвозила?

– Я, а что?

– Ты хорошо посмотрела, там ничего не осталось?

– Ничего.

– Жаль, – сказал Крымов и вздохнул, – четверть века знал его, человек ушел, и не осталось от него ровным счетом ничего. Согласись, обидно.

– Старейшая улица в Москве? Пять букв, – не отвечая, опять спросила Алика.

– Арбат, – не задумываясь, отвечал Крымов.

– Верно, Арбат…

Алика и Бананан стреляли из винтовок в тире. Учил Бананан: