Текст книги "История России с древнейших времен. Том 9. Царствование Михаила Федоровича Романова 1613–1645 гг."

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА. 1635-1645

Посольства Песочинского и Сапеги в Москву; неудовольствия против Польши по поводу межевых дел, умаления титула и противозаконных поступков литовских купцов; мнения бояр о поступках польского правительства; переход малороссийских козаков на московскую сторону. Сношения с Швециею; первый московский резидент Францбеков в Стокгольме; взгляд московского правительства на резидентов. Несостоявшийся договор с Голштинскою компаниею о персидской торговле. Сношения с Турциею: посольство Кондырева и Бормосова, их затруднительное положение по поводу донских козаков; второе посольство Фомы Кантакузина в Москву и запись, им данная; посольство Яковлева и Евдокимова в Константинополь; третье посольство Кантакузина в Москву; посольство Совина и Алфимова в Константинополь; убиение воеводы Карамышева донскими козаками; опасность послам от них; разбой донских козаков на Каспийском море; посольство Прончищева и Бормосова, Дашкова и Сомова, Коробьина и Матвеева в Константинополь; грамота царская к султану с Буколовым; приезд Фомы Кантакузина на Дон; сборы козаков под Азов; посольство в Москву атамана Каторжного; выступление под Азов; убиение Кантакузина; взятие Азова козаками и защита его от турок; собор в Москве вследствие просьбы козаков государю взять от них Азов; козаки оставляют Азов по приказанию государя; посольство Милославского и Лазоревского в Константинополь. Неудовольствия донских козаков; их намерение уйти на Яик. Сношения с Персиею и Грузиею. Намерение государя вызвать из Дании жениха для царевны Ирины Михайловны; посольство, переводчика Фомина для осведомления о сыновьях короля Христиана IV; посольство королевича Вальдемара в Москву; посольство Проестева и Патрикеева в Данию для сватовства; их неудача; посольство в Данию Петра Марселиса, который улаживает дело; условия брака; приезд королевича Вальдемара в Москву; представление его государю; статьи, поданные датскими послами боярам; разговор королевича с государем; увещание к принятию православия: письмо патриарха к королевичу и ответ Вальдемара; неудачная попытка королевича уехать тайно из Москвы; разговор Марселиса с Вальдемаром; дело Басистова; письмо Вальдемара к царю и польскому послу Стемпковскому. Весть из Турции о самозванце Иване Дмитриевиче. Посольство князя Львова в Польшу и дело о двух самозванцах. Болезнь и кончина царя Михаила (1635–1645)

Так кончились войны, порожденные Смутным временем; гроб Шуйского с торжеством был поставлен между гробами царей московских, но гробы Годуновых остались в Троицком монастыре, ибо гроб Димитрия загораживал им дорогу в Архангельский собор. Нравственное и политическое успокоение русских людей, которое хотел произвести Шуйский внешними средствами, завершилось теперь на гробе его, привезенном из Польши. Все пошло по-прежнему, но в Смоленске, Дорогобуже и городах северских сидели польские державцы, а в земле Ижерской – шведские. Король Владислав искренно хотел мира и приязни с недавним соперником своим, царем московским, но последний не переставал присылать посольства с жалобами на подданных Владиславовых. В то время как в Варшаве московский посол князь Львов с товарищами был свидетелем присяги королевской в соблюдении Поляновского мира, польские послы – Песочинский, каштелян каменецкий, и Сапега, писарь Великого княжества Литовского, сын знаменитого Льва, были свидетелями царского крестоцелования в Москве. Мы видели, что на Поляновском съезде несколько статей, требуемых польскими комиссарами, было оставлено до того времени, как польские послы будут в Москве; на этом основании теперь Песочинский объявил боярам требование, чтоб после царя целовали еще крест в ненарушении мира бояре и жители порубежных мест, – получил отказ, потом требовал, чтоб в случае смерти одного из государей присяга возобновлялась его преемником, – и в этом получил отказ; требовал, чтоб позволено было королю нанимать ратных людей в Московском государстве, – отказано. „Это дело новое, – отвечали бояре, – прежде этого не повелось; великого государя люди ни в которые окрестные государства не хаживали служить, потому что они православной христианской веры греческого закона и если им ходить на службу в чужие государства, а попов русских с ними не будет и в церкви ходить не станут, то они будут помирать без покаяния“. О вольном приезде на службу, пребывании и браках подданным с обеих сторон отказано. „Великий государь наш, – был ответ, – против всякого своего недруга стоит своими людьми, а по времени смотря, прибавляет и посторонних государств людей; теперь великий государь с великим государем вашим учинился в братской дружбе, и потому его царское величество велел отпустить приезжих иноземцев, заплатя им прямые заслуги. Если великому государю понадобятся ратные люди, тогда, смотря по мере, и мысль будет, а теперь принимать и держать у себя ратных людей без дела убыточно; польские и литовские люди в Московском государстве на русских женах прежде не женивались, потому что великое Российское государство православной веры, а в Польше и Литве люди разных вер и быть тому соединенью невозможно“.

Первое затруднение, подававшее повод к пересылкам и жалобам, состояло в определении новых границ. В 1635 году отправлен был к королю посланник Юрий Телепнев жаловаться на польских межевых судей и на польских подданных, поселившихся на русских брянских землях. Ему дан был наказ: „Для того промыслу, чтоб литовские межевые судьи во всех местах земли развели и захваченные места все очистили по посольскому договору, послано с ним, Телепневым, соболей на 500 рублей: так он бы, смотря по тамошнему делу и разведав гораздо, кто из панов радных при короле властию сильнее, сулил и давал соболей, кому сколько пригоже“. Но соболи не помогли; межевые дела не оканчивались, к неудовольствию московского государя, а тут еще новое неудовольствие – умаление титула. В феврале 1637 года отправлен был в Польшу князь Семен Шаховской домогаться наказания польским пограничным воеводам за умаление государева титула, также переговорить о межевых делах и о пленных. Относительно преступления пограничных державцев паны радные оправдывались тем, что эти державцы – люди ратные, а не палатные, писать не умеют, а титулы государевы широкие, упомнить их трудно. Московские послы возражали: „Отчего же с нашей стороны ничего подобного нет? Кто когда умалял титул королевский? Оттого, что по заключении вечного мира ко всем пограничным воеводам разосланы были образцовые листы, как писать королевский титул, и приказано писать по ним под великим страхом. А у вас что делается? Мартын Калиновский с товарищами в царском именованьи написал: вместо самодержец – державца всея Руси! Ясно, что умышленьем: не только Калиновскому с товарищами, но и всякому человеку это знать и рассудить возможно. Так королевское величество велел бы им за то учинить наказанье без пощады и тем свою государскую душу от греха освободил“. Паны отвечали: „Мартын Калиновский и Лукаш Жолкевский государское именованье писали не по-пригожу, и за то они на сейме перед всей Речью Посполитою похулены, названы людьми простыми, неучеными, и это им за великое бесчестье и наказанье; покарать же таких людей за это нельзя, потому что они сделали это по незнанию, впервые, и бог за грехи не вдруг карает, милосердует, и государь ваш великий, христианский, набожный, милосердый, праведный государь, также над ними казни никакой не захочет, притом королевское величество вольного шляхтича мимо установленного нашего исконного вольного права карать не может без совета Речи Посполитой, а что ведется по московскому обычаю – кнутить, то дело несбыточное, в нашем государстве этого не повелось никогда. Оставим это дело: вперед ничего такого не будет, станем говорить о межеванье“. Шаховской возражал: „Оставя такое великое начальное главное дело, просите вы другого дела, но межевое дело перед тем последнее, самое большое дело – государскую честь остерегать. Если вас, сенаторов, кто-нибудь назовет не по отечеству, то вы за себя стоять будете ли и что ему за то сделаете!“ Паны отвечали: „Если кто назовет не по отечеству со злости, то за то как не стоять?“ Шаховской: „Вы, паны-рада, за свое бесчестье хотите стоять, а великого государя нашего именованье пишут со злою укоризною, называют Михаилом Филаретовичем, Федором Михайловичем: и вы говорите, что их карать не доведется, какая же ваша правда?“ Паны: „Карать не доведется, потому что сделано ошибкою, а не со злости, если же станут вперед так делать, то их будут карать“. Наконец паны взяли требование послов на письме и сказали, что доложат о нем королю. Ответ последовал такой: „Так как ошибки в титуле сделаны были не хитростию, а по глупости, то царскому бы величеству те их бесхитростные вины отпустить по королевской просьбе, вины эти королевское величество на себя принимает, а как теперь с вами о государских именованьях утвердились, то королевское величество и мы, паны радные, велим царского величества именованье напечатать по-польски и разослать во все порубежные города, и тогда уже никакой ошибки не будет; если же объявится какая ошибка после первого ноября, то уже за нее будет каранье без пощады; а на сейме король станет говорить с нами со всеми, панами радными и послами поветовыми, какое наказанье положить тому, кто вперед сделает ошибку в царском титуле; что на сейме положат, то в конституции напишут и, напечатав, во все порубежные города разошлют“.

Уладивши это дело, начали спор о границах черниговских и путивльских; тут между прочим паны сказали: „В старых летописцах написано, что великий князь Михаил черниговский, происходивший от Олгерда и подчиненный Литве, умер в Москве в заточенье“. Послы отвечали: „Неправда: Михаил черниговский замучен в Орде; да и верить летописцам нечего, пишут их не с уложенья; как кто захочет, так и пишет, и летописец с летописцем не сходится, это не святых отец уложенье“. Отпуская посланников, паны радные говорили: „Великий государь наш с братом своим, великим государем вашим, хочет быть в крепкой братской дружбе и любви, как есть с истинным прирожденным своим государским приятелем: ему и его детям государь наш всякого добра желает, также и вперед с ним и с его царскими детьми и потомками самому себе и потомкам своим братства, дружелюбности и соединения крепко желает, чтоб их обоих великих государств люди жили в покое и тишине, а поганские бусурманские народы, видя их дружбу и любовь, были в страхе и на христианских людей не посягали: мы, паны радные и урядники, за великого государя своего и за всю Речь Посполитую под присягою обещаем, что великий государь наш и мы, паны радные, и урядники, и вся Речь Посполитая ищем вседушно и со всяким прилежанием желаем, чтоб между государями нашими братская дружба и любовь множилась, а не умалялась, а ссоры и нелюбья с королевского величества стороны отнюдь не будет. Также и вас, царского величества посланников, просим: донесите это до его царского величества и боярам, и думным людям, братьи нашей, говорите усердно, чтоб они великого государя своего наводили на то, чтоб он с братом своим, великим государем нашим, был в братской дружбе и любви неподвижно“.

В доказательство искренности этих желаний в июле 1637 года приехали в Москву польские посланники, Ян Оборский и князь Самойла Соколинский, с известием о намерении королевском вступить в брак с Цецилиею Ренатою, сестрою императора. Объявив царю об этом, посланники говорили: „К такому великому честному делу и браку радостному соблаговоли царское величество послов своих отправить и чрез это всему свету показать, что такими радостными потехами короля его милости брата своего истинно тешишься и радуешься. Когда, ваше царское величество, изволишь это сделать, то не только сердце короля его милости в братстве и любви к себе утвердишь, но и подчиненные вам народы возрадуются надеждою согласия и любви, и затем дай бог вовеки неподвижного покоя и тишины; король же, государь наш, также будет уметь показать перед всем светом свою неподвижную братскую любовь и крепкую вечную приязнь“. Посланникам отвечали, что царь принимает это в любовь, и осведомились, когда свадьба; послы отвечали, что 6 сентября; на это бояре заметили, что срок мал, послу не поспеть из Москвы в Варшаву; посланники отвечали, что король срок отложит и будет ждать посла. Тогда царь велел советоваться о деле всем боярам, и посланникам был дан такой ответ: „Царское величество удивляется, что вы, посланники, приехали так поздно; теперь государю отправить посла своего к королевскому величеству вскоре некогда, потому что пришло время осеннее, дорога будет дурная, будут грязи, дожди и груды (кочки), поспешить послу никаким образом нельзя будет; хотя бы королевское величество и подождать захотел, все же послу не поспеть к королевскому веселью, а для дружбы и любви великий государь к брату своему пошлет посла для поздравленья, когда зимний путь станет“.

Действительно, по зимнему пути были отправлены в Варшаву окольничий Степан Проестев и дьяк Леонтьев; они повезли новобрачным богатые подарки: королю – братину золотую с кровлею, с яхонтами, лалами, изумрудами и жемчугом, ценой в 2000 рублей, четыре сорока соболей на 1500 рублей да два соболя живых; королеве – золотой окладень с дорогими каменьями, ценою в 600 рублей, три сорока соболей на 935 рублей да два соболя живых. В наказе послам говорилось: „Как велит им король быть у себя на посольстве, а про королеву им скажут, что и та с королем тут же вместе будет, то отвечать, что они на посольство идти готовы, но прибавить: когда у великого государя бывают послы великих государей, то государыня царица тут не бывает, и у прежних великих государей того не бывало же; сказавши это, идти к королю на посольство. Если позовут к королеве особо, то идти, поминки явить и к руке идти, а если королева станет им говорить речь, то ответ учинить и говорить так, как бы государскому имени к чести и к повышенью и государствам его к расширенью. Если король позовет к себе обедать, то дворянам и посольским людям приказать накрепко, чтоб они сидели за столом чинно и остерегательно, не упивались и слов дурных между собою не говорили, а середних и мелких людей в палату с собою не брать для того, чтоб от них пьянства и бесчинства не было, велеть им сидеть в другой палате, а бражников и пьяниц и на королевский двор с собою не брать“.

Но Проестев и Леонтьев отправлялись не для одной учтивости, не для одного показания братства и любви от царского к королевскому величеству; опять им велено было требовать наказания людям, ошибшимся в царском титуле: „Говорить о том панам-раде и на то их наговаривать всякими мерами и многими разговорами и пространными словами. А если паны скажут, что велено за непригожие письма дорогобужского дьячка поучить, а державцу Поплонского с уряду скинуть, то отвечать: про то и слышать стыдно, что за такие великие вины велено учинить малое наказанье; такое малое наказанье чинят за бесчестье простых людей, а не за государское. Бывши у короля и объявя дела по государеву наказу, для большого дела, государевой чести посланникам проситься на сейм ко всей Речи Посполитой, объявить имена тех людей, которые писали в листах царского величества именованье не по его царскому достоинству, требовать, чтоб паны-рада и вся Речь Посполитая о том порадели и тем людям учинили, смотря по их винам, казнь, а иным – наказанье жестокое. Если же не будет этим людям казни, то от таких непригожих ссорных дел между государями какому добру быть? Да и про межевое дело на сейме объявить, что оно продлилось мимо посольского договора многое время за неуступчивостию и упорством королевских судей; на Путивльский рубеж прислан в межевые судьи бискуп киевский, который в этом деле сам истец и делает, что ему надобно, в царского величества земли вступался неправдою, угождая киевским и черниговским людям, которые те земли засели. Говорить, что многие пленники не отпущены, жаловаться, что королевские посланники на возвратном пути из Москвы в Дорогобуже принимали к себе русских людей, свезли из Москвы печатного двора мастера Никиту Нестерова, которого пристав у них взял. Жаловаться на купцов литовских: по вечному докончанию купцам польским и литовским велено торговать в порубежных городах, а в Москву и замосковные города не приезжать, в Москву приезжать только с послами; также и московским купцам приезжать в Вильну и Краков только с послами. Но польские купцы, мимо договора, проезжали в замосковные города и под Москву проселочными лесными дорогами, провозили вино горячее и табак. Которые литовские купцы оставались в Москве после литовских посланников для торгу, будто не исторговались, а иные оставались для сыску пленных, и те купцы начали воровать, продавать вино и табак, и тем в людях многую смуту чинили; табак у них вынут и сожжен перед ними же, чтоб им неповадно было вперед вино и табак на продажу привозить. Литовских купцов, которые приезжали в Оскольский уезд самовольством с вином и табаком, оскольский воевода Константин Пущин ограбил; за это великий государь велел его по сыску казнить смертью, а сыну его и другим 25 человекам, которые также оказались виноваты в этом деле, велел учинить наказанье жестокое при литовских людях, которые для сыску приезжали, и грабежное им отдано. Государь наш и за обычных литовских людей-корчемников не пощадил воеводы и многих людей, а королевское величество и вы, паны радные, за большое начальное дело, за царского величества именованье, казни смертной никому учинить не велели! В Тверь приезжало двое литовских купцов, один – из Вильны, другой – из Смоленска, с вином и табаком; из Твери они высланы назад, и для обереганья послан с ними пристав; но они, отъехав от Твери 5 верст, пристава от себя отбили и поехали самовольством к Ярославлю, многие города объезжая воровством; когда приехали они в Ярославль, то их из Ярославля выслали, а они начали по деревням с вином и табаком ездить; за такое воровство они посажены в Ярославле в тюрьму и потом из тюрьмы выпущены, а заповедного товару бочка с вином у них рассечена и табак сожжен“.

Посланники должны были объявить панам, что крымский хан Богатырь-Гирей послал брата, своего Нурадина на московские украйны за то, что донские козаки Азов взяли, и Нурадин в грамоте своей объявил, что с ним идут днепровские козаки: царское величество крымской грамоте не верит, чтоб королевское величество пустил запорожских козаков к крымскому царю на помощь. Если паны радные скажут, что король за то козаков смиряет, а козаки, избывая наказанья, перебегают на царскую сторону, то отвечать: „В посольском договоре не написано, чтоб перебежчиков не принимать, а что в посольском договоре не написано, о том и вспоминать непригоже“. Если спросят, бывает ли у царского величества ссылка с папою римским, отвечать: „С папою римским царскому величеству ссылки не бывало и ссылаться с ним не о чем. Римская область от Московского государства далеко, между ними прошли многие государства и земли, и вперед ссылки быть не для чего“. Наконец послам велено в Польше и Литве заказать мастеру написать лица порознь: лицо царя Василия Ивановича Шуйского, лицо патриарха Филарета, лицо Владислава короля и королевы.

Проестев и Леонтьев представились королю и поднесли ему поминки, которые Владислав велел положить перед собою на землю, на ковре; но послы сказали, что царского величества любительные поминки на землю класть не годится, а достойно их принять честно; тогда король велел поминки принимать ближним своим людям, которые стояли подле него. От короля послы ходили представляться к королеве. Король прислал звать их во дворец смотреть комедии, а по-русски – потеха; послы отвечали, что готовы ехать смотреть комедию, но с тем, чтоб при этом других послов и посланников не было. Пристав уверил, что никого не будет, но когда они приехали уже во дворец, то узнали, что на потехе будет легат папский; паны говорили им: „Легат живет в Варшаве для духовных дел, а не для посольских, во всех государствах дают ему с правой руки место, и вам бы, послам, тем его почтить“. Но послы отвечали: „Только папину легату с нами сидеть вместе по правую руку, то мы комедии смотреть не пойдем“. Доложили королю, который велел сказать послам, что по правую руку от королевы будет сидеть брат королевский Карл, бискуп Вратиславский, а по левую – сестра королевская Екатерина, а вам, послам, велено устроить место от королевны Екатерины по правую сторону. Послы согласились и в статейном списке написали, что у королевны с левой стороны сидел папин легат, а они, послы, сидели на правой стороне, от королевина и королевичева места с полсажени, вровень с королевичевыми креслами. На посольские статьи о нарушении государевой чести дан был ответ, что панам, виновным в умалении титула, сделан выговор, а об дьячках положено: если шляхтич, то посадить его на полгода в тюрьму, а если простой человек, то бить кнутом. Насчет межевых дел отвечали, что вся правда на польской стороне; о пленниках – что много пленных еще в Московском государстве; о купцах – что сами московские порубежные воеводы от литовских купцов посулы и подарки берут и грамоты проезжие дают, а в других городах, несмотря на грамоты, в тюрьму их сажают; о запорожцах – что Нурадин солгал, запорожцев в турецком войске никогда не бывало. Когда Проестев привез этот ответ в Москву, то царь послал его в Тулу к боярам и воеводам, бывшим на береговой службе, к князю Ивану Борисовичу Черкасскому с товарищами, спросить их, что их мысль? Главный воевода Черкасский отвечал государю: „Мы, холопы твои, к твоим государевым боярам и окольничему писали и выписку с ответного письма панов радных к ним разослали, каждому особый список, чтоб они подумали об этом и мысль свою отписали. И я, холоп твой Ивашка с товарищами, думали о начальном, большом деле, о твоем государском титуле, о том, какое наказание сделано Потоцкому и дьячку: паны написали неправдою, вопреки своему сеймовому последнему приговору; когда были у тебя королевские посланники, то клали перед боярами книгу печатную своего сейма, и в ней написано: кто станет после этого сейма писать твое государево имя с умаленьем, того казнить смертью; а теперь написали малое наказанье“. Князь Прозоровский писал, что за государскую честь должно стоять. Иван Шереметев писал: „Как государю угодно, так и сделает, теперь о таком великом государственном деле, не при государских очах будучи, и без своей братьи мыслить больше того не уметь, а за государскую честь должно нам всем умереть“. Князь Иван Голицын писал: „Которые литовские города, села и слободы поставлены на государевой Путивльской земле – всего не упамятовать, грехом своим я беспамятен, мысль мне дать на такое великое государственное дело по моему малоумию мысль моя не осяжет. А что они пишут о государевой чести, о титуле, то и нам, его государевым холопам, за наше бесчестье управа больше. А союз польский против крымцев нам не нужен: мнится мне, что никакими мерами нашим русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести, потому: пришлют черкас, будут с ними и поляки, одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских людей, не только что боярских людей, останется, кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек“. Князь Дмитрий Пожарский писал к Черкасскому: „Мне, князь Иван Борисович, одному как свою мысль отписать? прежде всего нужно оберегать государское именованье; о гонцах и купцах написано в утвержденных грамотах, а про межеванье и про писцов его государская воля, как ему, государю, годно и как вы, бояре, приговорите; а хорошо, если б межевое дело бог привел к концу, чтоб ему, государю, было годно и бескручинно и всем бы православным христианам быть в покое и тишине“.

Выслушавши эти ответы бояр своих, государь указал послать к королю Владиславу гонца с грамотою, в которой предлагал спорные земли измерить и поделить пополам; кроме того, царь требовал, чтоб король позволил сыскивать в Литве русских пленных. Гонцу был дан наказ: „Если будут говорить: черкасы королевскому величеству были не послушны, и королевское величество велел их за то смирить и за вины наказанье учинить, и те многие черкасы пошли в царского величества города, этим царское величество учинил брату своему, королю, нелюбовь, что таких воров и самовольников велел принять“. Если король станет об этом писать к царскому величеству, то государь ваш велит ли их отдать? На это гонец должен был отвечать: „Вам самим ведомо, что в договоре не написано перебежчиков отдавать, а сколько черкас перешло, о том из городов грамоты не бывали, и слух есть, что во многие места черкасы разошлись, кроме государевых городов; а если не спросят, то самому не начинать“. Король отвечал, что не может согласиться на дележ спорных земель пополам. После нескольких незначительных пересылок в феврале 1640 года приехали в Москву королевские посланники Стахорский и Раецкий. По случаю их приезда земский приказ получил память: „Ведомо государю учинилось, что литовские купцы, которые приехали теперь с литовскими посланниками, привезли с собою на продажу вино горячее и табак, продают их самовольно всяким людям и этим между людьми ссоры чинят; государь заказал всяким людям накрепко под смертною казнию, чтоб не покупали“. Посланники объявили, что пишущие неправильно царский титул будут наказаны по уложенью жестоко, без пощады, но после этого объявления подали затруднительную статью о запорожских черкасах; козаки, разгромленные королевскими войсками, тысяч с 20 и больше, из разных городов и мест пошли и много людей с собою в неволю захватили, которых в разных местах продавали, например двух сыновей и двух дочерей пана Длуского и множество других людей продали или отдали путивльскому воеводе Никифору Юрьевичу Плещееву; этих людей у него отыскивали, но он не отдал и теперь держит у себя в Москве. Те же изменники козаки засели новые слободы царского величества в степях, а именно на Усерди, под Ливнами, под Яблонновом, под Новосилем, под Мценском, под Осколом, под Валуйками, под Воронежем, под Михайловом, под Дедиловом, под Гремячим, под Дудинском, под Рыльском, под Курском, под Путивлем, под Севском и под иными старыми городами царского величества. До королевского величества дошел слух, что самые большие изменники и заводчики того множества, Яцко Остреница да Андрюшка Гуня, в Азове со многими старшинами засели и живут. Все эти изменники перебежали в московские города с женами и детьми, а царское величество их жалует и на службу свою посылает, а надобно было бы, чтоб по суду божию и по указу королевского величества и колы-то те уже подгнили, на которых бы они посажены были. В докончательных грамотах написано: кто будет недруг королевскому величеству, тот и царскому величеству недруг, а подданные изменники хуже всякого недруга: так царскому бы величеству тех всех 20000 козаков со старшинами Яцкою Остреницею и Андрюшкою Гунею выдать непременно, чтоб королевское величество всему свету и всем христианским государям не жаловался». Царь отвечал Владиславу в своей грамоте, что он недоволен его решением относительно людей, которые умаляли титул: «Вы, брат наш, этим людям казни и наказания не учинили и, не спрашивая их в таких великих винах, заочно оправдали не делом, вымышляя мимо всякой правды, будто они русского письма и речи не знают». Царь по-прежнему требовал казни виновным. О запорожцах отвечал: «Пришли немногие люди, а не 20000; в докончальных грамотах не сказано, чтоб перебежчиков выдавать, а чего в докончальных грамотах не написано, того делать и вновь начинать непригоже». Таким образом, кроме неудовольствий насчет умаления титула и размежевания границ, со стороны Малороссии поднималась туча, готовая разразиться снова страшною войною.

С Швециею не было споров ни о титуле, ни о границах, ни о черкасах запорожских, а потому дружелюбные сношения поддерживались и при наследнице Густава-Адольфа, Христине. После заключения Поляновского мира единственный интерес шведского правительства в сношениях с московским состоял в том, чтобы царь позволял шведам покупать в России хлеб по своей цене. Для этого в 1634 году Христина прислала царю в подарок 10 пушек со всеми снарядами да 2000 мушкетов, ценой в 9043 рубля. В Москве после Меллера шведским резидентом был Крузбиорн, которому царь приказал давать корму по 35 рублей в месяц, а в Стокгольм в 1635 году был отправлен русский резидент, или пребывательный агент, Дмитрий Францбеков (Фаренсбах), крещеный иноземец, которому королева велела выдавать такую же сумму, какая выдавалась Крузбиорну в Москве, но писала царю, что у других великих государей не ведется агентам на корм деньги давать, не ведется для всякого неисправленья и ссоры, какая может от того приключиться, и потому королева полагается на царского величества соседское и любительное изволение, получать ли резиденту корм от своего правительства или от того, при котором он находится. Францбеков начал жалобами, что еще на дороге его во многих местах бесчестили, людишек били и рухлядь многую покрали, а в Стекольне поставили его за городом на кабацком дворе; к дворнику приходят немцы пьяные и его, агента, бесчестят; он жаловался королевиным думным людям, но те не обратили на его жалобы внимания; наконец 25 апреля 1635 года ночью пришли на двор немцы и начали его людишек сечь и посекли двух человек; на жалобу его шведские думные люди опять управы не дали, только велели мужика с двора свести, который кабак держал. Францбеков жаловался также, что в Стокгольме выдают ему с товарищами по 70 ефимков в месяц, а хлеб и всякие запасы перед московскою ценою стоят дороже вдесятеро. Он говорил об этом думным людям, но те отвечали, что и шведскому агенту 35 рублей в месяц мало в Москве и ему посылают из королевской казны в прибавку две тысячи ефимков. Королева в свою очередь жаловалась царю, что люди Францбекова так избили на своем дворе одного шведа, что тот скоро после того умер. Царь писал королеве: «Был у нас прежний ваш агент Яган Меллер, жил на Москве четыре года, корм и питье получал ежемесячно, и вы ничего к нам не писали о том, чтоб ему корму не давать; а наш агент отпущен к вам немного больше полугода, и ты пишешь, чтоб агентам на обе стороны быть на своих проторях. Пишешь, что люди нашего агента били вашего служилого человека, от чего он и умер: но задор произошел от вашего человека, который нашего человека по лицу шпагою ранил; мы вашим торговым людям везде дворы добрые отвели, а нашим торговым людям в Стекольне до сих пор двор не отведен». К Францбекову государь писал, чтоб жил смирнее, в обидных делах бил челом королеве, а сам не управлялся: «Ты оказался в чужом государстве таким дурным делом, что и слышать стыдно: самому управляться и до смерти побивать человека непригоже». Положено было, что агенты с обеих сторон будут жить на своих проторях, но Францбеков после того недолго оставался в Стокгольме: в апреле 1636 года он был отозван в Москву такою царскою грамотою: «По нашему указу велено вам быть в Швеции и проведывать всяких вестей, и, каких вестей проведаете, о том велено было вам писать к нам в Москву часто. Вы жили в Швеции немалое время, а к нам о вестях не писывали, если же и писали, то дело небольшое, и потому указали мы вам ехать из Швеции назад в Москву». Но Крузбиорн остался здесь и продолжал подавать в посольский приказ вестовые письма об успехах шведского оружия в Германии во время Тридцатилетней войны. Для доброй дружбы и любви царь велел дать ему взаймы 3000 пуд селитры, потом по верющему письму королевы Христины дано было ему взаймы 1000 рублей денег. Но в Москве тяготились резидентами, как видно из царской грамоты 1642 года к псковскому воеводе, который извещал, что в Ригу от королевы Христины приехал Петр Лоффельт, назначенный резидентом в Москву на смену Крузбиорна: «Про резидентов и агентов в мирном договоре не написано; в прошлых годах приехал к нам славные памяти Густава-Адольфа короля гонец Яган Меллер с королевскою верющею грамотою и для хлебной покупки, и по королевской верющей грамоте велено ему быть на Москве для всяких государственных дел в агентах, и был он на Москве агентом года с два, и как его не стало, то на его место приехал агент Петр Крузбиорн, а от нашего царского величества к государыне их королеве Христине в Стекольню в агенты послан был Дмитрий Францбеков для польских и литовских вестей, потому что у нас в то время была война с Владиславом, королем польским, а теперь между нами и королем Владиславом мирное вечное докончание, также и с другими окрестными государствами покой и тишина, и мы велели нашему агенту Дмитрию Францбекову из Швеции быть к нам в Москву, потому что ему там быть не для чего, и с тех пор наших агентов в Швеции нет и делать им там нечего, да и за шведским агентом, который теперь живет в Москве, государственных больших никаких дел нет, следовательно, и тому новому агенту Петру Лоффельту в наше Российское государство ехать незачем; в посольском договоре про резидентов и агентов, что им жить в наших государствах, не написано, а мимо мирного договора делать не пригоже, чтоб вечному докончанию противно не было». Крузбиорн, однако, оставался в Москве до конца царствования.