Текст книги "История России с древнейших времен. Том 9. Царствование Михаила Федоровича Романова 1613–1645 гг."

ГЛАВА ПЯТАЯ
ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА В ЦАРСТВОВАНИЕ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА

Значение нового царя. – Следствия Смутного времени для вельможества московского. – Местничество. – Судьба Годуновых, Шуйского, Трубецкого, Ляпуновых, Пожарского, Мининых, Томилы Луговского, Грамотина. – Устройство военное. – Состояние городов; торговля и промышленность. – Состояние сельского народонаселения. – Распространение русских владений в Северной Азии. – Состояние церкви. – Законодательство. – Состояние правосудия. – Народное право. – Просвещение и литература. – Путешествие Олеария.

Смутное время окончилось избранием царя, и престол молодого Михаила был поддержан вследствие того, что люди Московского государства наказались, был поддержан вследствие стремления большинства, стремления земских людей восстановить наряд, нарушенный стремлениями меньшинства, восстановить все по-прежнему, как было при прежних великих государях. Понятно, что при таком стремлении большинства стремления слабого меньшинства к чему-нибудь другому не могли быть успешны. Есть известие, что бояре взяли с нового царя такую же запись, какую дал Шуйский, т. е., „не осудя истинным судом с боярами своими, никого смерти не предать и вместе с преступником не наказывать его родственников“. Другое известие говорит, что Михаил обязался не казнить вельмож смертию, а наказывать только заточением. Но судьба Шеина противоречит этому известию, а судьба родных Шеина противоречит и первому известию. Значит, если и была взята запись, то имела силу только в начале царствования. В 1625 году царь извещал воевод: „По нашему указу сделана наша печать новая, больше прежней, для того, что на прежней печати наше государское титло описано было несполна, а ныне прибавлено на печати в подписи: самодержец; а что у прежней нашей печати были промеж глав Орловых слова, и ныне у новой печати слов нет, а над главами у орла корона“. Касательно отношения бояр к царю и к остальным частям московского народонаселения в начале царствования Михайлова любопытно дело о бегстве знаменитого Федора Андронова и о поимке его. 14 марта 1613 года князь Федор Иванович Волконский, в доме которого содержался Андронов, дал знать боярам, что 13 числа ночью колодник от него ушел. Бояре тотчас разошлись ловить его, и Андронов был пойман крестьянами и козаками на Яузе за Калининым вражком, от Москвы за семь верст. Донося об этом происшествии царю, бояре пишут: „А казнить его (Андронова) дворяне, атаманы, козаки и всякие люди отговорили, потому что о его побеге писано во все города и теперь про того изменника пишем грамоты во все города, что его поймали, и про него бы во всех городах было ведомо и сомненья бы нигде не было; а как всем людям про того изменника объявим, и его, государь, вершат по его злодейским делам, как всяких чинов и черные люди об нем приговорят“. Схвачен был московский торговый человек Григорий Фонарник, который бывал у Андронова во время его заточения и ездил по городам собирать для него деньги. Григорий объявил, что эти деньги Андронов велел к себе привезти на постриженье; через того же Григорья Андронов приказывал к князю Федору Волконскому, чтоб тот упросил бояр позволить ему постричься в Соловках. Князь Волконский отвечал, что это дело не его, в том волен бог да государь, да бояре, а когда он, Федька Андронов, Москву разорял, то в те поры постричься не хотел.

После этого ни в чем, ни в каких формах и выражениях мы не замечаем перемен в понятиях о значении великого государя: так, мы видим, что послы по-прежнему противополагают значение государя в Московском государстве значению, какое имели короли в Польше; соборы созываются очень часто царем Михаилом, ибо это явление было необходимо по тогдашнему состоянию общества: государственные средства были истощены в Смутное время; государство было очищено от врагов вследствие чрезвычайного напряжения сил народных, но это очищение не было окончательным, ибо ни внешние, ни внутренние враги не оставляли своих притязаний; напряжение сил поэтому должно было продолжаться: новый царь прямо требует этого, требует как исполнения обещания поддерживать престол, содействовать избранному царю в окончательном очищении и успокоении государства: так, по избрании своем Михаил не хочет идти в Москву до тех пор, пока собор исполнит свое обещание, прекратит разбои по дорогам и в городах. Но на этих частых соборах мы не видим также никакой перемены в отношениях земли к государю. Могущественное большинство, значит, смотрело по-прежнему на значение царя, и слабое меньшинство должно было сообразоваться с этим взглядом.

Меньшинство действительно было слабо. Наследственной аристократии, высшего сословия не было, были чины: бояре, окольничие, казначеи, думные дьяки, думные дворяне, стольники, стряпчие, дворяне, дети боярские. При отсутствии сословного интереса господствовал один интерес родовой, который в соединении с чиновным началом породил местничество. Все внимание чиновного человека сосредоточено было на том, чтобы при чиновном распорядке не унизить своего рода. Но понятно, что при таком стремлении поддерживать только достоинство своего рода не могло быть места для общих сословных интересов, ибо местничество предполагало постоянную вражду, постоянную родовую усобицу между чиновными людьми: какая тут связь, какие общие интересы между людьми, которые при первом назначении к царскому столу или береговой службе перессоривались между собою за то, что один не хотел быть ниже другого, ибо какой-то его родич когда-то был выше какого-то родича его соперника? Мы видели, что князь Иван Михайлович Воротынский, высчитывая по наказу неправды короля Сигизмунда, должен был сказать, что король посажал на важные места в московском управлении людей недостойных, худородных, и в числе последних упомянул двоих князей: так, князь нечиновный в глазах князя чиновного был человек худородный.

В силу местничества на верху чиновной лестницы постоянно являлись одни и те же фамилии. „Бывали на нас опалы и при прежних царях, – говорит тот же Воротынский польским комиссарам, – но правительства у нас не отнимали“. Действительно, и Грозный, заподозревая, опаляясь беспрестанно на вельмож своих, окружив себя опричниною, не отнял у бояр земского управления. Бояре, оставшиеся после Грозного, были, разумеется, не похожи даже на тех, которые пережили опалы Иоанна III и сына его Василия; у этих было еще в свежей памяти прежнее положение князей и дружины; они помнили, что еще Иоанн III обращался с ними не так круто, как сын его Василий, поведение которого поэтому представлялось чем-то новым, еще случайным, но поведение Грозного отняло последние надежды, сломило все притязания, всякое сопротивление. Иные, с иным духом вышли поэтому бояре из тяжелого испытания; но все еще у них оставалась старина: несмотря на опалы, правительства с них не снимали. Понятно, какое важное значение должны были приобресть фамилии, которые постоянно находились у правительственного дела, всякую думу ведали, как они сами выражались: при отсутствии просвещения подобная практика заменяла все; знание обычая, предания, при исключительном господстве обычая и предания, такое знание было верховною государственною мудростию, и люди, которые сами, которых отцы и деды думу ведали, казались нижестоящим, непосвященным, столпами государства, особенно же те из них, которые еще при этом отличались умом и деятельностью. Мы видели, как мелкочиновный по тогдашнему человек, стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский, говорил о великочиновном человеке, боярине князе Василии Васильевиче Голицыне: „Если бы теперь такой столп, как князь Василий Васильевич, то за него бы вся земля держалась и я бы при нем за такое великое дело не принялся“. Почему же князь Голицын мог казаться так высок знаменитому воеводе-освободителю? Сам Голицын объясняет нам дело. „Нас из Думы не высылывали, мы всякую Думу ведали“, – говорит он.

Но Голицын не возвратился из неволи литовской, брат его Андрей погиб, отстаивая честь Думы, оскверненной присутствием Федьки Андронова с товарищи; оба они сошли со сцены вследствие событий Смутного времени, которое имеет важное значение в судьбах древней московской знати. Такая буря не могла пройти без того, чтоб не растрясти многого; особенно сильно было потрясение, когда после гибели первого Лжедимитрия началась усобица между двумя царями – царем московским, Шуйским, и царем таборским, или тушинским, вторым самозванцем: последний, чтоб иметь средства бороться с Шуйским, чтоб иметь и двор, и думу, и войско, обратился к людям, которые не могли быть при дворе, в думе, в войске московского царя или, по крайней мере, не могли получить в них важного значения; тушинский самозванец и воеводы его восстановляли не одни самые низшие слои народонаселения против высших, предлагая первым места последних; сильное брожение поднялось во всех сферах: все, что только хотело какими бы то ни было средствами выдвинуться вперед, получить чины высшие, какие при обыкновенном порядке вещей получить было нельзя, все это бросилось в Тушино, начиная от князей, которые из стольников или окольничих хотели быть поскорее боярами, до людей из черни, которые хотели быть дьяками и думными дворянами, и все эти люди получили желаемое. После Клушинской битвы, уничтожившей окончательно средства Шуйского, бояре, чтоб не подчиниться холопскому царю, второму Лжедимитрию, провозгласили царем королевича польского, но тушинские выскочки уже прежде забежали к королю и, готовые на все, чтобы только удержать приобретенное в Тушине положение, присягнули самому королю вместо королевича, обязались хлопотать в Москве в пользу Сигизмунда, и вот бояре, которые готовы были на все, чтоб отделаться от ненавистного Тушина, с ужасом увидали, как тушинцы ворвались к ним в Думу под прикрытием поляка Гонсевского, как торговый мужик Федька Андронов засел вместе с Мстиславским и Воротынским. Это была уже смерть боярам, по их собственным словам, но делать было нечего, они были в плену у поляков; кто из них поднимал голос, того сажали за приставов, как посадили Андрея Голицына и Воротынского. А между тем земля, обманутая королем, поднималась во имя православия; за неимением столпов земля должна была обратиться к людям незначительным, и вот опять пошли вперед малочиновные люди. Начальниками первого восстания были: Ляпунов, один из первых, который воспользовался Смутным временем, чтоб выдвинуться вперед, Ляпунов, враждебно относившийся к боярам и вообще отецким детям, а подле Ляпунова тушинские бояре, князь Трубецкой и козак Заруцкий. „Как таким людям, Трубецкому и Заруцкому, государством управлять? Они и своими делами управлять не могут“, – писали бояре из Москвы по областям. Русские люди были согласны в этом с боярами, но никак не хотели согласиться в том, что надобно держаться Владислава, т. е. дожидаться, пока придет сам старый король в Москву с иезуитами, и выставили второе ополчение, главный воевода которого был член захудалого княжеского рода, малочиновный человек, стольник Пожарский, а подле него – мясник Минин.

Ополчение успело в своем деле; большинство, истомленное смутами, громко требовало, чтоб все было по-старому; старина была действительно восстановлена, но не вполне, ибо в народе историческом никакое событие не проходит бесследно, не подействовав на ту или другую часть общественного организма. В первенствующих фамилиях оказался недочет: Романовы перешли на престол, удалились Годуновы, исчезли Шуйские беспотомственно, за ними – Мстиславские, за теми – Воротынские, изгибли самые важные, самые энергические из Голицыных, а при чиновном составе тогдашнего общества, при малочисленности фамилий, стоявших наверху и хранивших старые предания, исчезновение важнейших из этих фамилий имело решительное влияние. Так Смутное время доканчивало то дело, которое коренилось в первоначальных отношениях государственных органов при самом начале истории и ясно вскрылось в половине XV века, когда сложилось Московское государство. В это время княжеские и старые вельможеские роды, обступившие престол собирателя земли, государя всея Руси, не принесли с собою средств для поддержания своей самостоятельности. Это не были богатые наследственные владельцы целых областей и городов, которые бы могли дать средства к жизни многочисленным подручникам, уделяя им земельные участки, содержа их на жалованье с зависимостию от себя. Князья от старинных княжеств своих принесли только родовые прозвания; отчины же их составлялись из прежней частной собственности князей, которая дробилась все более и более вследствие сильного распложения родов и отсутствия майората, умалялась вследствие обычая отдавать отчины в монастыри на помин души. Один только великий князь, государь всея Руси, имел в своем распоряжении огромное количество земли, раздавая которое в поместья он мог создать себе многочисленное войско, вполне от него зависевшее. Умножение и поддержание этого войска, доставление ему возможности быть всегда готовым становится главным интересом государства, и мы видели, какое влияние имел этот интерес на земледельческое народонаселение в конце XVI века. Для служилых людей, для этой военной массы, для этого болыпинства, интерес поместья был интересом исключительным, и ему государство поспешило удовлетворить. У людей высших чинов были другие интересы, и после долгой и тяжелой борьбы, казалось, этим интересам их будет удовлетворение, когда Шуйский дал известную запись. Но наступила Смута: поднялись козаки; бояре были заперты в Москве, а служилые люди, дворяне и дети боярские, действовали под предводительством своих, очистили государство, прогнали козаков. Опять они на первом плане с своим исключительным интересом, интересом поместья, и с своим нерасположением к людям, которые, имея большие против них выгоды, имеют несоответственные выгодам обязанности и труды. G этим интересом своим, который постоянно сталкивался с интересами людей сильных, богатых и вельможных, с этим соперничеством и нерасположением к ним служилые люди, разумеется, не могли сочувствовать их интересу, не могли поддерживать их стремления. Подле служилых людей в деле очищения государства стояли жители городов, но у этих опять были свои интересы: разгромленные в Смутное время, отбывши своих промыслишков, угнетаемые пятою деньгою, необходимою для окончательного восстановления государства, ведя постоянную борьбу с воеводами и губными старостами, защиту от которых находили в царской власти, не оставлявшей жалоб их без внимания, горожане нисколько не могли сочувствовать интересу тех чинов, к которым принадлежали их воеводы; надобно читать принадлежащее горожанину Псковское сказание о Смутном времени и о царствовании Михаила Феодоровича, чтоб узнать все нерасположение горожан к поступку бояр относительно записи, обеспечивавшей интерес боярский. Наконец, должно заметить, что личность царя Михаила как нельзя более способствовала укреплению его власти: мягкость, доброта и чистота этого государя производили на народ самое выгодное для верховной власти впечатление, самым выгодным образом представляли эту власть в глазах народа; известная доброта царя исключала мысль, чтобы какое-нибудь зло могло проистекать от него, и все, что не нравилось тому или другому, падало на ответственность лиц, посредствующих между верховною властию и народом: то же самое Псковское сказание, которое, конечно, нельзя заподозрить в официальной лести, всего лучше выражает этот взгляд народа на царя Михаила.

Князь Федор Иванович Мстиславский в первое десятилетие царствования Михаилова по-прежнему занимал первое место в Думе, был именным представителем боярства, ибо по-прежнему писалось: „Бояре – князь Ф. И. Мстиславский с товарищи“; он умер в 1622 году; неспособный, как мы видели, и прежде играть действительно первенствующую роль, князь Мстиславский, разумеется, не мог приобресть важного значения при Михаиле; энергия князя Воротынского ограничивалась, как видно, только протестом против унижения Мстиславских и Воротынских; он умер в 1627 году. И Дума и двор в первые годы царствования Михаилова находились в смутном положении, изобличали беспорядок, бывающий обыкновенно следствием сильных бурь: развалины старины, слабые, беспомощные, лишенные главных подпор своих, низвергнутых бурею; подле них нанесенный ураганом новый слой, также еще не утвердившийся крепко, не вошедший в свое положение. При таком неопределенном состоянии и при отсутствии твердой руки, которая бы все привела в порядок, каждому дала свое место, всего легче людям энергическим, ловким, дерзким и неразборчивым в средствах овладеть волею других и приобресть видное место: таковы были в начале царствования Михаилова Салтыковы, подкрепляемые родственною связью с матерью царской; Филарет Никитич низвергнул их, и во время его правления они были в заточении необратном, но после смерти его немедленно возвращены с прежними чинами, а в 1641 году Михаила Михайлович получил боярство. Есть известие, что во время двоевластия особенно усилился князь Борис Александрович Репнин. Эта сила возбудила негодование в других боярах, к которым по смерти Филарета Никитича пристала и царица. Боярам удалось удалить Репнина из Москвы: его послали воеводою в Астрахань под предлогом утушения ногайского возмущения и во время отсутствия успели очернить перед царем. Достоверно о князе Борисе Репнине нам известно только то, что он пожалован в бояре из стольников в январе 1640 года; в мае 1642 он был отправлен в Тверь искать золотой руды, а в апреле 1643, как мы видели, он действительно был отправлен в Астрахань по вестям об измене ногайских татар. Мы видели также, что при Годунове отец князя Бориса, Александр Репнин, с Федором Романовым и князем Иваном Сицким были между собою братья и великие друзья: поэтому неудивительно, что князь Борис, бывший, как видно, деятельнее и способнее старшего брата своего, князя Петра, мог приобресть большую силу в правление Филарета Никитича.

Родовой интерес с чиновным началом были по-прежнему на первом плане, и потому, чтоб понять тогдашние вельможеские отношения, мы должны обратиться к их местническим спорам. В 1613 году на праздник Рождества богородицы были приглашены к царскому столу бояре: князь Ф. И. Мстиславский, Иван Никитич Романов и князь Борис Михайлович Лыков. Родной дядя царский, бесспорно, уступал место князю Мстиславскому, но Лыков не хотел уступить Романову и второго места и бил челом, что ему меньше Ивана Никитича быть невместно: государь на князя Бориса кручинился и говорил ему много раз, чтоб он у стола был, что под Иваном Никитичем быть ему можно, и Лыков на этот раз уступил убеждениям царя, но потом раскаялся в своей уступчивости: в апреле 1614 года, в Вербное воскресенье, опять были приглашены к царскому столу князь Мстиславский, Иван Никитич Романов и князь Лыков, и опять Лыков бил челом на Романова; государь напомнил ему, что прошлого года он сидел ниже Ивана Никитича; Лыков отвечал, что ему меньше Романова быть никак нельзя, лучше пусть государь велит казнить его смертью; а если государь укажет быть ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству, потому что ему, государю, Иван Никитич дядя, то он с Иваном Никитичем быть готов». Государь возражал, что ему, Лыкову, меньше Ивана Никитича можно быть по многим причинам, а не по родству, и он бы его, государя, не кручинил, садился под Иваном Никитичем; но Лыков не послушался, за стол не сел и уехал домой; два раза посылали за ним, и все понапрасну, посланным был один ответ: «Готов ехать к казни, а меньше Ивана Никитича мне не бывать». Тогда государь велел его выдать головою Романову. Приехал посол персидский, назначили рынд на представлении посла царю; но рынды стали местничаться, вследствие чего один из них убежал из дворца и спрятался, другой сказался больным; царь долго дожидался – нет рынд! Наконец назначили князя Василия Ромодановского и к нему в товарищи привели Ивана Чепчюгова, который сказывался больным, но Чепчюгов бил челом, что ему с Ромодановским быть невместно. Тут вступился в дело князь Дмитрий Михайлович Пожарский по однородству с Ромодановскими и бил челом, что Чепчюгов весь род их обесчестил, будучи молодого отца сыном, дед его был татарским головою, да и то по случаю, потому что был Щекаловым свой и те его по свойству вынесли; государь велел Чепчюгова бить батогами и выдать головою князю Ромодановскому. С Чепчюговым, молодого отца сыном, легко было сладить Пожарскому, но иначе кончилось его собственное местническое дело с Салтыковыми. Пожаловал государь в бояре известного уже нам Бориса Михайловича Салтыкова, а у сказки велел стоять боярину князю Д. М. Пожарскому; Пожарский бил челом, что он Салтыкову боярство сказывать и меньше его быть не может; началось дело в присутствии государя, и найдено, что родич Пожарского, князь Ромодановский, был товарищем с знаменитым Михайлою Глебовичем Салтыковым, а Михайла Глебович по родству меньше Бориса Михайловича Салтыкова; найдено, что Пушкины ровны Пожарскому и в то же время гораздо меньше Михайлы Глебовича Салтыкова. Когда читались все эти статьи, Пожарский молчал, говорить было нечего; государь потребовал от него, чтоб он сказал боярство Салтыкову, меньше которого быть ему можно, но Пожарский не послушался, съехал к себе на двор и сказался больным. Боярство сказал Салтыкову думный дьяк, а в разряде записали, что сказывал Пожарский, но Салтыков этим не удовольствовался, бил челом о бесчестье, и Пожарский был выдан ему головою. 10 июня 1618 года писал из Калуги к государю боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что он лежит болен и ожидает смерти час от часу; государь указал послать к нему с милостивым словом спросить о здоровье стольника Юрия Игнатьева Татищева, но Татищев стал бить челом, что ему к князю Пожарскому ехать невместно; ему отвечали, что ехать можно; но он государева указа не послушал, сбежал из дворца и у себя дома не оказался. Его высекли кнутом и послали к Пожарскому головою. В 1627 году государь указал быть у себя в рындах стольникам, князю Петру да князю Федору, детям князя Дмитрия Михайловича Пожарского, и с ними князю Федору и князю Петру Федоровичам Волконским. Волконские били челом, что они с Пожарскими быть готовы, но чтоб от того вперед их отечеству порухи не было, потому что на князя Дмитрия Михайловича Пожарского били челом Гаврила Пушкин и другие, которые им в версту. Государь велел им сказать, что они бьют челом не делом, быть им с Пожарскими можно всегда бессловно, Гавриле Пушкину в челобитье на Пожарского отказано, а другим было наказанье; Волконские были в рындах, но князь Дмитрий Михайлович этим не удовольствовался, бил челом, что Волконские своим челобитьем сыновей его позорят, тогда как и прадедам Волконским с его детьми не сошлось. Государи приказали послать Волконских в тюрьму. В 1634 году Бориса Пушкина посадили в тюрьму за челобитье на Пожарского.

Был в это время в царской службе знатный выходец из Крыма, князь Юрий Еншеевич Сулешов; когда вместе с ним назначили рындою Ивана Петровича Шереметева, то последний бил челом, что «князь Сулешов иноземец, а в нашу версту до сих пор никто меньше его не бывал, и в том твоя государева воля, какова ты его, государь, ни учинишь, нам все равно, только бы нашему отечеству вперед порухи от того не было». Тут стали бить челом на Шереметева Бутурлин, Плещеев, князь Троекуров: «Бьет он челом на князя Сулешова, сказывает, будто в его версту с князем Юрием никто не бывал, но мы прежде с князем Юрием бывали, а отечеством мы Ивана Шереметева ничем не хуже, и он нас этим бесчестит». Сулешов бил челом: «Не только Ивану Шереметеву, хотя бы кто и лучше его, то по вашей государской милости и по моему отечеству можно быть со мною: князя Петра Урусова царь Василий развел (сделал ровным) с князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским, а наши родственники в Крыму гораздо честнее Урусовых, и то вам, государям, известно». Шереметев отвечал: «Князья Урусовы и Сулешовы крымские роды в Московском государстве, отечество их неведомо, кто кого больше или меньше, это в государевой воле; хочет он, государь, иноземца учинить у себя честным и великим, и учинит, а до сих пор никто в Шереметевых версту с князем Юрием не бывал». Государь велел сказать Шереметеву, что ему можно быть с Сулешовым по иноземству. Но и после этого местнические придирки не оставили Сулешова в покое: так, боярин князь Григорий Ромодановский бил челом, что ему меньше боярина князя Юрия Сулешова быть невместно потому: «Когда я в прошлом, 1615 году послан был на съезд с крымскими послами, то послом в то время был большой дядя князя Юрия Ахмет-паша Сулешов и приезжал он ко мне на съезд, и в государевом шатре у меня был». Государь и патриарх князю Григорию говорили: какие ему с Ахмет-пашою места? Ахмет-паша служит крымскому царю, а князь Юрий служит государю! Ромодановский успокоился. Окольничий Никита Васильевич Годунов бил челом, что ему меньше боярина Василия Петровича Морозова быть нельзя; государь приговорил Годунова послать в тюрьму за бесчестье Морозова; несмотря на то, Годунов возобновил челобитье и указал случай, что под Кромами племянник его, Иван Годунов, был выше Морозова; тогда весь род Морозовы и Салтыковы били челом, что никогда Годуновым с Морозовыми и Салтыковыми не сошлось, а что Годунов упрекает их племянником своим, то царю Борису была тогда воля, по свойству своих выносил, и говорить было против царя Бориса нельзя, ведомо и самому государю, каково было при царе Борисе: многих своею неправдою погубил и разослал. Годунова посадили в тюрьму и выдали головою Морозову. Но, выигравши перед Годуновыми, Морозов потерял перед знаменитым князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, которому назначено было встречать Филарета Никитича ближе к Москве, чем Морозову; последний при этом объявил, что уступает Трубецкому потому только, что государь приказал всем быть без мест; но Трубецкой за это объявление стал его бранить и позорить перед боярами, называл страдником (мужиком); на это Морозов отвечал, что в 1597 году князь Иван Куракин бил челом о местах на большого брата Дмитриева, князя Юрия Трубецкого, и с ним не был, князь Юрий Трубецкой теперь в измене, служит королю, а прежнее государево уложенье: которые бывали в делах и отъезжали, те у себя и у своего рода теряли многие места. Государи Михаил и Филарет, выслушав челобитье обоих бояр, Трубецкого и Морозова, приказали боярам поговорить об этом деле, и состоялся приговор: сказать Морозову, что он бил челом не делом, и посадить его в тюрьму; но государь для радостной встречи отца своего освободил Морозова от тюрьмы.

В 1623 году на свадьбе татарского царевича Михайлы Кайбуловича поссорились однородцы Бутурлины: Василий Клепик-Бутурлин бил челом, что ему велено быть на свадьбе в сидячих, а брату его, окольничему Федору Левонтьевичу Ворону-Бутурлину, – в посаженых отцах, и ему в сидячих быть нельзя, потому что он по роду своему больше Федора многими местами; а Федор бил челом, что Василию можно быть меньше его. «В родстве они с нами, – говорил он, – разошлись далеко, служили по Новгороду и отечество свое истеряли; а деды его, Федоровы, родные, и дядя, и отец отечества своего нигде не истеряли, и на свою братью новгородцев этих бивали челом, чтоб ими не считаться; эти новгородцы бывали с их дедами и отцами в товарищах, бывали и в головах, а их отцы и деды знатны были, и во всех государевых чинах бывали, и в родословце описаны все по именам, а новгородцев этих по чему знать: сколько их плодилось и кто у них большой и меньшой брат? И они их не знают, и как им считаться с ними по роду?» Государи, слушав выписки из разрядов и родословца, указали: по разрядам окольничего Федора Бутурлина оправить, а Василия Клепика да Ивана Матвеева Бутурлиных обвинить; а что по родословцу Василий да Иван пошли от большого брата и Федор от меньшого, то после родители Василья и Ивана потеряли многими потерками. На государевой свадьбе в 1624 году произошел спор между лицами познатнее. Чтоб избежать местничества, государь указал быть на своей радости без мест и для укрепленья велел подписать указ думным дьякам и приложить государеву печать. Несмотря на то, боярин князь Иван Васильевич Голицын объявил, что ему меньше бояр князей Ивана Ивановича Шуйского и Дмитрия Тимофеевича Трубецкого быть нельзя, и на свадьбу не поехал; на увещание царя и патриарха отвечал обычными словами: «Хотя вели государь казнить, а мне меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Государь объявил об этом боярам, и те отвечали, что князь Иван Голицын сделал так изменою и по своей вине достоин всякого наказанья и разоренья. Вследствие этого приговора великие государи указали: у князя Ивана Голицына за его непослушанье и измену поместья и вотчины отписать, оставить за ним в Арзамасе одно вотчинное село, которое поменьше, а его с женою сослать в Пермь. В 1642 году племянник этого Голицына, боярин князь Иван Андреевич, проиграл дело с князем Черкасским; думный дьяк сказал ему: «Был государь при иноземцах в золотой палате, и ты, князь Иван, в то время хотел сесть выше боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и называл его своим братом и тем его обесчестил: боярин князь Дмитрий Мамстрюкович – человек великий и честь их старая, при царе Иване Васильевиче дядя его, князь Михаил Темрюкович, был в великой чести, и бывали с ним многие». Голицына посадили в тюрьму. Мы видели, что князь Лыков за свой отказ быть с Черкасским должен был заплатить бесчестье последнему; Пожарский соглашался быть с Черкасским в младших воеводах бесспорно; но в 1633 году князья Куракин и Одоевский, назначенные в сход к Черкасскому, били челом, что они быть с Черкасским готовы, но если вперед кто-нибудь из равных или меньших им не захочет быть с ним в товарищах, то чтоб от этого им, Куракину и Одоевскому, и родичам их бесчестья и позору не было, причем Одоевский припомянул о деле Лыкова. Черкасский бил челом на Куракина и Одоевского, говорил, что Лыков бил челом, будто ему в одном полку с ним быть нельзя за тяжелым его нравом, а не за отечеством, да и за это недельное челобитье доправлено на князе Лыкове бесчестье 1200 рублей; а в отечестве князю Лыкову бить на него челом нельзя: при прежних государях с его, Черкасского, ближними родственниками бывали князь Шейдяков и другие многие большие роды, до которых и лучшим в их родах между Оболенскими, Куракиными и Одоевскими в отечестве многими местами недостало. Бояре приговорили Одоевского и Куракина посадить в тюрьму.