Текст книги "Остракон и папирус"

И пододвинул лопаткой горку медных оболов к галикарнасцу.

Потом, оглядев сослуживцев, спросил:

– Желающие есть?

Еще двое эфебов заняли места у таза.

Геродот обнял друга:

– Не обиделся?

Тимофей рассмеялся:

– Вот еще! Но с тебя выпивка, – он подмигнул галикарнасцу. – Пошли, что ли?

– Куда? – удивился Геродот. – Мы у софрониста не взяли увольнительную… А без нее часовой не выпустит.

– Да ладно, – беспечно заявил саммеот. – За дровяником в изгороди есть новый лаз. Мегакл из «Беты» вчера проделал, когда в пандокеон бегал… Софронист его еще не нашел.

Протиснувшись сквозь щель между жердями, друзья нырнули в кизиловые заросли. Вскоре они спускались по склону холма, оставив позади казарму новобранцев.

Эфебы были уверены, что часовой на вышке не будет поднимать тревогу, просто доложит разводящему о самовольщиках, когда смена закончится.

Но сегодня разводящим был хороший приятель Тимофея, а значит, с ним всегда можно договориться. Так что таксиарх Демонакт про самоволку не узнает.

За сосняком открылась хора. Распаханные делянки, разделенные каменной кладкой, тянулись до самого моря. Раздолбанная телегами межа уводила к пойме Псарьи, над которой вдали белела крепостная стена Карфаса.

Солнце скатывалось к Проватскому хребту. Синяя гладь Хиосского пролива темнела на глазах, наливаясь тенью облачного купола. На севере над горой Орос стояла стена дождя. Далекие островки между Хиосом и азиатским побережьем казались потерянными в море скалами.

Свернув на дорогу Аполлона, эфебы двинулись к Карфасу. Закат только разгорался, поэтому через Каломотийские ворота они прошли беспрепятственно, затерявшись среди пешеходов, запряженных волами или ослами повозок и стаек обросших грязной нечесаной шерстью овец.

Где находится пандокеон, самовольщики уже знали от товарищей. В полутемной трапезной стоял шум голосов. Пахло чесноком, уксусом и горелым маслом.

За столами потягивали вино завсегдатаи: ремесленники, сборщики фисташковой мастики, мелкие менялы, стригали… Девушки держались ближе к лампам, чтобы быть на виду.

Усевшись за исцарапанный деревянный стол, эфебы заказали вина, маринованных маслин и, конечно, сыра. Подошвы сандалий елозили по яичной скорлупе, луковой шелухе, хлебным крошкам…

На снующих между ногами кур никто не обращал внимания. Но пол был сухим – здесь пили по-простому, без возлияний Зевсу, потому что в таком злачном месте и идола-то приличного не найдешь, в общем, дыра дырой…

Первый кувшин зашел хорошо. Геродот перестал обращать внимание на грязь, духоту и корявый диалект хиосцев. Даже нарушение воинской дисциплины казалось ему теперь незначительным проступком.

– Опа! – приблизив лицо к другу, Тимофей горячо зашептал. – Вон те цыпочки в нашу строну глазами зыркают.

Он кивнул на соседний стол. И впрямь – две полные хохотушки строили эфебам глазки. Рядом с ними пара увальней с осоловелыми глазами мрачно жевала вяленую рыбу. Один краснорожий, другой бровастый. Поведение соседок их явно не волновало.

– И что? – спросил Геродот.

– А то, – в тон другу ответил саммеот. – Намечается опасное сближение бортов. С последующей атакой, заброской абордажных крючьев и полной капитуляцией… Ты как?

– Неа, – отказался галикарнасец. – Меня дома невеста ждет.

– Как знаешь, – в голосе друга слышалось возбужденное нетерпение. – Надо гульнуть на свои, пока есть. Пособие от Народного собрания софронист будет держать у себя до выпуска. И вообще… У меня женщины месяц не было. Мне сейчас любая горгона покажется Афродитой.

Вскоре обе хохотушки уже сидели рядом с эфебами. Увальни восприняли исчезновение соседок благодушно. А в сторону соперников даже не смотрели.

Тимофей распетушился. Подробно рассказывал, откуда они, зачем прибыли на Хиос и сколько здесь пробудут. Девушки поддакивали, прижимались к нему с обеих сторон.

Когда служанка подошла к столу, они незаметно перемигнулись с ней. Вскоре та принесла кувшин. Попойка продолжалась. Хохотушки активно подливали новым ухажерам, но сами почему-то не пили.

Геродот помалкивал, потому что ему было неловко. Да и в сон от выпитого потянуло. Голоса вокруг стали глуше, краски померкли, накатила слабость. Широко зевнув, он ткнулся лбом в стол…

Очнулся галикарнасец в телеге, лежа ничком на прелой соломе. К мокрому лицу липли листья, воняло рвотой. Хотел перевернуться на спину, но руки не слушались.

По тупой боли в запястьях Геродот понял, что они связаны. Когда он заелозил ногами, перевернуться все-таки удалось. В груди бил молот, затылок ломило, хитон набух влагой, словно его только что выстирали.

Мелькнула мысль: «Обмочился, что ли? Мамочки, стыд-то какой!»

Рядом послышался хрип. Резко повернув голову, Геродот увидел бледное лицо Тимофея. Друг все еще не пришел в себя. Один его глаз был полуоткрыт, но зрачок закатился под веко. С губ на подбородок свисал подтек густой слюны.

«Так он и выпил больше, – запаниковал галикарнасец. – А вдруг вообще не очнется?»

И тут он все понял:

«Отравили!»

Обрывки воспоминаний сложились в четкий мозаичный узор:

«Гостиница! Хохотушки! Вино с горьким привкусом, которое мы не заказывали!»

Вопросы шершнями роились в больной голове. Сердце то замирало, то рвалось из груди. От чудовищной несправедливости происходящего хотелось выть.

– Слышь, Харес, – послышался голос над головой. – Кажись, один очнулся.

– А второй? – спросил другой голос.

– Пока нет, – протянул первый.

– Тогда к ручью, – приказал Харес. – Надо окатить водой… Ты знаешь правила – раб должен быть в сознании, когда его проводят через ворота. Чтоб сам прочитал.

Услышав слово «раб», Геродот чуть не застонал, но усилием воли сдержался. По голосам он узнал в возницах увальней из трапезной пандокеона.

Телега остановилась на берегу горной речки. Прозрачная тугая струя бесновалась на базальтовом пороге. В зарослях олеандра ошалело пели птицы.

Когда краснорожий окатил Тимофея водой из меха, эфеб вскинулся, выпучив воспаленные глаза. Потом задергался на соломе, словно хотел вскочить. Но связанные руки мешали.

Оба возницы довольно заржали. Бровастый молча ударил Тимофея кулаком в грудь. Тот охнул, скорчился, но больше не делал попыток вылезти из телеги. Только затравленно смотрел на похитителей.

Отдышавшись, саммеот спросил с дрожью в голосе:

– Кто вы?

– Твой ночной кошмар, – процедил краснорожий.

Возницы снова грубо рассмеялись. Тогда он почти крикнул:

– Куда вы нас везете?

На этот раз похититель ответил спокойно и обстоятельно:

– Скажу, чтоб ты заткнулся… На медные копи. Вы теперь рудокопы. Будете орихалк копать… Вашего хозяина зовут Гелесибий. Про прошлую жизнь забудьте. Чем раньше забудете, тем легче будет жить в лагере… Кормят два раза в день. Если выработал норму, получаешь добавку. Если нет – тащишь до лагеря форейон хозяина… Будете стараться, дадим женщину. У нас хорошие фракки…

Тимофей не дал ему договорить:

– Мы эфебы из афинского таксиса… Нас будут искать!

– Где искать? – с наигранным удивлением спросил краснорожий. – А то мы не знаем, что вы в самоволку сбежали… Во-первых, гоплиты на службе ходят строем, во-вторых – не шляются в одиночку по кабакам… Думаете, вы у нас такие первые?

Эфебы удрученно молчали…

Вскоре показался лагерь. Когда телега проезжала ров, Геродота с Тимофеем накрыла волна смрада. Возницы не обратили на него никакого внимания.

Возле ворот они выволокли пленников из телеги и подтолкнули к распахнутым створкам.

– Смотреть вверх! – скомандовал краснорожий.

Геродот поднял глаза. Опоры соединялись доской, на которой черной краской было написано слово: «Гадес».

3

Бровастый ударами палки загнал пленников в барак, над входом в который висел грубо вырезанный из дерева молот. Воняло здесь не так сильно, как возле рва, но в нос непривычно шибануло кислым запахом пота и мочи.

Вдоль прохода валялись тюфяки – продавленные, мешковина местами рваная, в бурых пятнах. На некоторых неподвижно лежали люди. Кто-то кашлял, кто-то стонал.

У Геродота упало сердце. Неужели ему придется сгинуть в этом богами забытом месте, вдали от родных и друзей. В штольне под завалом, в жутком лагерном бараке от болезни или побоев, а то и в колодках, стоя на коленях под палящим солнцем.

Бровастый грубо подтолкнул эфебов к двум крайним тюфякам. Потом вышел из барака, походя пнув ногой какого-то бедолагу в рваном хитоне. Тот лишь поджал к животу колени и зашелся в кашле.

– Пифон! – рявкнул на него надсмотрщик. – Введи сопливых гоплитов в курс дела.

Эфебы опустились на тюфяки. Они молчали, потому что каждый погрузился в пучину мрачной безысходности. К ним на коленях подполз прекративший кашлять человек, за которым волочилась цепь.

Просипел:

– Места для новичков… Ночью здесь может быть холодно, зато больше свежего воздуха. Мы-то все в кучу сбиваемся, чтобы не мерзнуть, – мрачно закончил он.

Потом добавил:

– Я староста барака.

– А где рабы? – спросил Геродот.

– Как где… – удивился Пифон. – В копях… На закате вернутся. Может, и не все… Те, кого селят в барак Гефеста, становятся рудокопами. Есть еще барак Гермеса. Но он только для мальчиков. Там и кормят лучше, и отношение человеческое… Они просеку к морю расчищают, чтоб не надо было чушки окружной дорогой к Медной пристани возить… Но их всех рано или поздно оскопят. На евнухов спрос всегда высокий. Особенно, если мальчик стал евнухом до десяти лет… Из таких хорошие певцы получаются – статные, красивые, кожа бледная…

– Мы три барака видели, – прервал его Тимофей.

Староста закашлял. Отдышавшись, снова заговорил.

Скороговоркой, глотая слова, словно боялся не успеть:

– Правильно… Третий барак – Афродиты, женский. Женщин на работу в горы не водят, невыгодно, потому что товарный вид теряют. Их для других целей держат, сами понимаете, каких… В основном это фракийки, но есть и эллинки, скифянки, лидийки… Надсмотрщики как напьются, так сразу туда лезут. И начинается – вой, плач, крики… Мы все это слушаем, а сделать ничего не можем. Правда, однажды какой-то пират заявился. Отмудохал Хареса и одну из фракк забрал, купил ее, значит, у Гелесибия… С ним ватага была, так управляющий особо не спорил, ему главное выработку дать… Куда этот громила ее потом повез, я не знаю.

– Почему Гелесибий не нанимает рудокопов? – спросил Геродот.

– Ему не надо, – мрачно усмехнулся Пифон. – Он деньги в рост дает, у него меняльные столы стоят по всем спорадским портам… Проценты грабительские, но крестьяне все равно берут под залог будущего урожая, чтобы делянку засеять… Только год на год не приходится. Птицы склевали зерно в бороздах, колос ржа попортила или от мучнистой росы листья сгнили, а то и саранча налетит… Не смог вернуть долг – вот ты и раб. Мы для него не люди, а ходячие кирки, потому что он рудник через три года обязан сдать властям… Рудокоп сначала долг отрабатывает, зато все, что сверху – чистая прибыль. А за арендованного раба вынь да положь обол в день… И покупать не надо, Гелесибий рабов покупает только если доход с рудника резко падает, чтоб нарастить выработку… Еще он посылает своих громил людей воровать. Харес за каждого опоенного растяпу получает целую драхму. Еще ни одного обратно не выкупили… К Гелесибию на Сельские Дионисии и на Таргелии приезжают какие-то магистраты. Их сразу ведут в барак Афродиты. Потом пьяных отвозят назад в Карфас.

Геродот с Тимофеем переглянулись.

– Кормят как? – с надеждой в голосе спросил Тимофей.

Пифон покачал головой:

– Плохо… Гелесибий нас голодом не морит, конечно, но еда паршивая: гнилая капуста, корни мальвы, пересохшие листья редьки… А мяса хочется. Вот мы и изголяемся, как можем. Крысу поймаем, обдерем, зажарим – и пускаем на круг, каждый может откусить… У нас братство.

– А это кто? – Тимофей кивнул в сторону лежачих.

– Больные… Если завтра к утру не поднимутся, отправятся в Стикс.

– Куда? – не понял саммеот.

– В ров… Он после дождя от воды разбухает. Места там мало, потому что весь трупами забит. Так что становится похож на Реку смерти. Скоро и я там окажусь… Чахотка.

Эфебы не знали, что сказать.

– Вы это… – вдруг встрепенулся Пифон. – Чуть не забыл… Корзину с породой передавайте друг другу на корточках. Не ползайте на карачках, а то враз кожу сдерете с колен. Лекарей тут нет, так что от горячки вас никто спасать не будет…

В проеме барака появилась фигура.

Кузнец громко позвал:

– Гоплиты, ко мне!

Вскоре Геродот с Тимофеем обреченно перебирали прикованную к скобе на лодыжке цепь. Бронзовый обруч на шее с выбитым по металлу словом «раб» неприятно холодил кожу.

На закате по пыльной дороге с гор спустилась толпа грязных оборванных людей. Под присмотром надсмотрщика они сняли с шеста цепи и без сил опустились на землю выгульного двора.

Тут же из барака Афродиты высыпали женщины. У каждой в руках была миска с водой или ветошь. Склонившись над обессиленными рудокопами, они принялись обмывать ссадины.

Эфебы испуганно таращились на рабов, не решаясь подойти.

Внезапно Геродот бросился вперед:

– Херил!

Саммеот с недоумением уставился на него.

Удивление сменилось мукой понимания:

– И ты…

Друзья обнялись.

– Как ты сюда попал? – спросил галикарнасец.

– Взял в долг у трапезита мину серебра под урожай черешни. На ремонт дома: черепицы прикупил, извести… Думаю, еще надо подождать, чтоб дозрела. А однажды утром выхожу в сад – деревья словно грязью обмазаны. Дрозды! Прилетели с зимовки. Я давай бегать, кричать… Они взлетят и тут же снова садятся… Весь урожай пропал. Собрал только пару медимнов. Трапезит ждать отказался… На следующий день он вручил мне судебное постановление, а его громилы вкопали позорный столб перед моим домом. Потом передал меня Гелесибию, пока долг не отработаю… Но мне повезло, я не в штольне горбачусь, а вожу чушки на повозке к пристани… А ты?

Геродот тяжело вздохнул:

– Ушли в самоволку… Я у товарища в кости выиграл. Вот на эти деньги и загуляли. Кабацкие шлюхи что-то подсыпали в вино… Очнулись связанными в телеге.

Рабыня разнесла по бараку корзину с недоваренной капустой. Бросала скользкие листья в протянутую посуду. Херил жадно ел, эфебы к пайке даже не притронулись. К мискам новичков тут же полезли чьи-то вороватые руки.

В проеме снова появилась фигура.

– Отбой! – заорал Харес…

– Подъем!

Геродот мгновенно проснулся. Он не спал почти всю ночь, только перед рассветом погрузился в мутное забытье. Рядом заворочались рудокопы. Барак наполнился испуганным шепотом, тяжелыми вздохами, шарканьем ног.

Вскоре вместе с товарищами он брел по прогону к седловине хребта. Цепи качались и звенели, подчиняясь ритму движения. Скоба уже натерла ногу, поэтому каждый шаг отдавал резью.

Харес несколько раз ожег галикарнасца плетью. Не за дело, а просто для острастки. На лице идущего справа от Геродота Тимофея застыло выражение недоуменного отчаяния. От Херила его отделяли несколько потных спин, поэтому лица саммеота он не видел.

Показались кучи бурой выработки. Земля вдоль седловины была изрыта похожими на гигантские кротовые норы шурфами. Харес выкрикнул приветствие. Часовой на сторожевой вышке откликнулся.

Перед большим конусом медеплавильной печи уже суетились люди в фартуках. Одни раздували мехи, другие ворошили в топке древесный уголь, третьи подбрасывали в жерло тигля комки руды.

Рядом высился штабель каменных мульд для отлива чушек. Ветер сдувал с груд шлака мелкую песчаную пыль. Над копями стелился густой черный дым.

Рудокопы разобрали корзины, кирки и лопаты, после чего разбрелись по шурфам, волоча за собой цепи. Возницы направились к повозкам. Защелкали бичи, заорали надсмотрщики. Сторожевые эпирские молоссы надрывались хриплым злобным лаем.

Харес разделил рабов на забойщиков и носильщиков. Под пристальным взглядом вооруженного кописом громилы Тимофей полез в шахту. Жердяная лестница предательски шаталась. Нога то и дело соскальзывала с хлипкой перекладины.

Следом спускался Геродот, едва не наступая другу на пальцы. Висевшая на плечевом ремне лопата билась о бедро. Он старался не смотреть вниз, в темную мрачную глубину подземелья.

Вверх тоже не посмотришь, потому что от движений маячившего над ним раба стенки шурфа осыпались. Земля застревала в волосах, мелкие камни больно щелкали по голове и плечам.

Почувствовав под ногами твердую поверхность, Геродот отступил на шаг, чтобы все-таки взглянуть вверх. Высоко над ним висело яркое голубое пятно. Ему стало страшно, он подумал, что больше никогда не увидит дневного света.

С лестницы заорали, чтобы он освободил место. В нише тускло мерцал огонек лампы. В глубь горы уходила штольня, из которой доносились удары кайла. Его толкнули в спину – давай уже, лезь.

Тогда он на полусогнутых ногах, сильно наклонившись вперед, побрел по узкому проходу, ощупывая ладонями стену. В плотной, густой, как болотная грязь, темноте. Попытался встать в полный рост, но тут же ударился затылком о каменный выступ.

Жадно хватая ртом спертый воздух, галикарнасец медленно двигался на стук впереди. Редкие лампы почти не давали света. Еле живые язычки пламени дрожали и захлебывались, пытаясь не умереть.

– Геродот, ты? – услышал он голос Тимофея. – Сгребай!

Галикарнасец завозил лопатой. Когда корзина заполнилась породой, он потащил ее к лестнице. Там уже ждал носильщик. Перекинув веревку на лоб, раб тяжело полез вверх.

Едва Геродот вернулся к Тимофею, как тот толкнул к нему полную орихалка корзину.

– Передали забойщики, которые глубже нас в штольне, – объяснил саммеот.

Геродот снова побрел к лестнице. Поясницу ломило, мучительно хотелось распрямиться. Чтобы дать спине отдохнуть, он то и дело садился на корточки. Но от непривычного положения сразу затекали колени.

Так он и мыкался по штольне взад и вперед, больно ударяясь локтем, головой или бедром о стены. Кожа на ладонях саднила, вывернутое плечо ныло, мелкие крошки породы в крепидах натирали пальцы.

День прошел как в тумане. Тимофей то горячечно работал, то вдруг бросал кирку, садился на землю и начинал плакать. Тогда Геродот обнимал друга, прижимая его вихрастую голову к своей груди.

Утешал:

– Мы что-нибудь придумаем…

Но не верил в то, что говорит.

4

Глубокой ночью Геродот растолкал Тимофея.

Приблизив лицо к его уху, зашептал:

– Если останемся работать на руднике, погибнем… Нужно оттуда валить.

– Куда? – вскинулся саммеот.

– Пифон рассказывал про мальчиков, которые расчищают просеку… Надо к ним в артель попасть. Хотя бы осмотримся… Нас-то уже не оскопят, мы из певческого возраста вышли.

– Как? – в голосе саммеота звучало отчаяние.

– Я знаю… Мне надо с Гелесибием поговорить…

Утром в барак в сопровождении двух надсмотрщиков ввалился управляющий. Шел по проходу, приложив к носу надушенный платок. Пифий подобострастно семенил впереди.

Рабы выстроились перед тюфяками.

Гелесибий указал на неподвижно лежавшие тела:

– Живы?

– Фракиец мертв, а эти двое еще дышат, но плохие, – доложил староста.

– Всех троих в ров, – приказал управляющий.

Неожиданно Геродот сделал шаг вперед. Один из надсмотрщиков мгновенно заслонил Гелесибия. Другой занес дубину для удара.

– Хозяин, – быстро сказал галикарнасец. – Не откажи…

Пифий даже задохнулся от такой наглости. На лице управляющего читалось недоумение – ходячая кирка осмелилась лезть с просьбой.

Он презрительно процедил:

– Что надо?

– Разреши сегодня работать на просеке.

– С чего вдруг? – рявкнул Гелесибий.

– Опыт есть, – соврал галикарнасец. – Я эллин из Карии… У нас ни одна делянка не обходится без раскорчевки, потому что леса много.

Гелесибий сжал тонкие губы. Он знал, что Кария – это лесная страна. Хребты Тавра до самых макушек заросли кедровником и ельником. Но с какой стати ему делать уступку рудокопу.

Управляющий процедил:

– Мне люди в штольнях нужнее. И корчевщиков хватает – целый барак Гермеса.

Геродот решил, что терять ему уже нечего:

– Тогда давай сыграем в вопросы и ответы. Если выиграю я, то вместе с другом, – он кивнул на Тимофея, – отправлюсь на просеку… Если ты – готов понести заслуженное наказание.

Галикарнасец обреченно потупился, ожидая приговора.

Гелесибий усмехнулся. Сопливый гоплит хочет показаться умником, даже под страхом порки. Только умников здесь нет, есть рабы, а значит, думать за них должен хозяин.

С другой стороны, жизнь в лагере однообразна и скучна. Из удовольствий лишь выпивка и ласки фракк. Тоже незатейливые, потому что по принуждению. А этот эфеб предлагает развлечение.

Пришлось предупредить:

– У нас одно наказание: плети… Бить будут сильно, но не насмерть, чтобы, когда отлежишься, мог дальше работать.

– Я понял, – сказал Геродот.

У него дрожали колени, однако отступать было поздно.

– Ну, тогда пошли, – уже благожелательным тоном сказал управляющий.

Гелесибий уселся на клисмосе перед мегароном лицом к загону. Геродот стоял перед ним с бледным лицом, но выглядел решительно. Рабы выстроились перед бараками, как на поверку. Надсмотрщики расхаживали перед строем, поигрывая плетками.

– Правила такие, – тоном, не терпящим возражений, заявил управляющий. – Закончим, когда один из нас не сможет ответить на вопрос. Соперник считается победителем… Можно было бы растянуть удовольствие, но время дорого. Мне нужно выработку давать… Ясно?

Геродот кивнул и сразу спросил:

– Ты гиппей?

– А то! – Гелесибий показал палец с массивной золотой печаткой всадника.

– Сражался при Платеях?

Управляющий тоже кивнул.

– Значит, служил в коннице, – уверенно заявил галикарнасец.

Еще один самодовольный кивок:

– Тетрарх хиосской илы объединенной спорадской гиппархии.

Галикарнасец решил взять инициативу в свои руки:

– Тогда ты знаешь, почему Мардоний после разграбления Афин решил отступить в Фивы.

Гелесибий ухмыльнулся: раб задает простые вопросы.

– Чтобы не пришлось в случае поражения пробираться в Беотию через ущелья Киферонских гор.

– Верно, – согласился Геродот. – Теперь ты.

Прежде чем задать вопрос, Гелесибий длинным прутом начертил палочку на земле рядом со своим именем. Затем презрительно посмотрел на галикарнасца. Он был уверен, что наглый раб не ответит. Детали боя мог знать только очевидец.

– Как погиб Масистий?

Выдержав взгляд управляющего, Геродот невозмутимо заговорил:

– Эллины засели в предгорьях Киферона… Чтобы выманить их на равнину, Мардоний послал в бой контофоров во главе с Масистием. Сильно потрепанные персидской конницей мегарцы попросили у стратега Павсания передышку. Им на смену заступили триста афинских гоплитов под командованием Олимпиадора, сына Лампона. С ними было не меньше сотни лучников… Раненый стрелой конь сбросил Масистия на землю. Убить асапатиша персов было непросто, потому что на нем был чешуйчатый золотой панцирь. Но Олимпиадор попал ему копьем в глаз… Персы так и не смогли отбить у эллинов тело своего командира.

Удивление в глазах Гелесибия сменилось злостью. Он в досаде переломил прут пополам. Взяв себя в руки, обломком прута поставил палочку рядом со словом «раб», потом с вызовом уставился на соперника – давай, твоя очередь спрашивать.

Геродот решил снова поддаться. Если управляющему сразу задавать сложные вопросы, он озлобится. А потеряв интерес к игре, просто прогонит наглого раба. Чего доброго, еще и плетей задаст.

– Почему эллины спустились с Киферона к Платеям?

Гелесибий облегченно вздохнул: ну, это-то он знает. Павсаний все четко объяснил на Военном совете.

– Чтобы наладить бесперебойное снабжение фаланги водой. В горах ее было мало, а на равнине возле святилища героя Андрократа находился источник Гаргафии.

Поставив себе палочку, Гелесибий сосредоточился. Он решил поменять тактику. Возможно, рабу о бое афинян с персидской конницей рассказал его родственник или знакомый. В Элладе трудно найти старика, который бы не участвовал в войне с персами.

Но вряд ли рядовому воину или даже младшему командиру известно о причинах смены войсками позиций. Экклесия раздает высокие должности только знати. А на отпрыска геомора или высокопоставленного магистрата этот эфеб не похож. В дурацкие переделки такие не попадают.

Управляющий азартно сказал:

– Из Аттики Мардоний не сразу пошел в Фивы… Куда и зачем он пошел?

Геродот сделал вид, что думает, потом отчеканил:

– Персы двинулись к Истмийскому перешейку… Мардоний хотел захватить в плен отряд из тысячи лакедемонян, который разбил лагерь в Мегарах… Он пустил вперед конницу, чтобы разорить Мегариду, но лакедемоняне не сдались… Тогда Мардоний развернул войско и направился через Декелею в Беотию.

Гелесибий нахмурился. Откуда этот щенок знает подробности, которые могли быть известны только членам Военного совета? С недовольным видом он поставил рабу палочку.

Геродот попросил:

– Опиши лагерь персов под Фивами.

Управляющий гневно выпалил:

– Откуда мне это знать? Я возглавлял отряд ангелиофоров, но мы не могли подойти к лагерю близко, иначе нас бы заметили часовые… Могу сказать, что засека тянулась вдоль Асопа от Эрифр до Платей. Все фруктовые деревья в пойме персы вырубили, остались только пни.

Геродот примирительно поднял ладони:

– Хорошо… Хорошо… Принято.

Гелесибий тщательно обдумал свой следующий вопрос. То, что он хотел спросить, ему стало известно от Павсания в личной беседе. Перебежчик рассказал о проверке, которую Мардоний устроил фокийцам. Раб просто не может этого знать.

– Перед началом битвы в лагерь персов начали прибывать союзники… Что случилось с фокийской хилиархией?

Галикарнасец думал недолго:

– Фокийцев возглавлял Гармокид… Персидская конница окружила отряд, сделав вид, будто хочет перебить гоплитов из луков. Но фокийцы приготовились к обороне. Тогда всадники развернулись и ускакали назад. Мардоний похвалил Гармокида перед строем за храбрость.

Гелесибий вытаращил глаза:

– Откуда ты это знаешь?

Галикарнасец колебался, стоит ли быть откровенным с управляющим. Но если не ответить на вопрос, заданный в лоб, тот может разозлиться. В конце концов, он играет честно, просто у него есть преимущество перед соперником.

Вздохнув, Геродот признался:

– У эсимнета Галикарнаса Лигдамида отличная библиотека. Я в нее часто ходил, читал все подряд, в том числе хроники армейских писарей… И у меня хорошая память.

– Ясно! – Гелесибий с недовольным видом встал с клисмоса. – Тогда эта игра теряет смысл… Я не хочу признавать себя побежденным, а тебя победителем, потому что ты жульничал… Да и счет у нас равный.

Геродот собрался возразить, что сейчас его очередь задавать вопрос, а значит, он может выиграть, однако управляющий остановил его жестом.

– Не перебивай! – рявкнул он. – Мне нравится твоя наглость. Сегодня ты и твой товарищ работаете на просеке. А там посмотрим… Все, иди!

Вскоре из загона выползли две колонны рабов. Рудокопы побрели к руднику, корчевщики двинулись в обход горы к морю. Геродот с Тимофеем шли среди мальчиков из барака Гермеса.

5

В конце элафеболиона, когда крестьяне закончили весеннюю вспашку, а поля озимого ячменя покрылись нежной фиолетовой вуалью, из северной бухты Наксоса отчалил керкур.

Батт посмотрел назад. За спиной высились родные горы. Зеленые пониже, светло-бурые, с голыми верхушками – повыше. Над извилистым рельефом застыли тощие дырявые облака.

Слабого предрассветного бриза едва хватило, чтобы керкур вышел из бухты в открытое море. Парус то оживал, то беспомощно обвисал, приникая к мачте, отчего казалось, будто намалеванный на нем синий глаз прищуривается.

Солнце раскалялось на глазах. Высунувшись из-за хребта, светило расправило бледно-желтый ореол, а затем отчаянно разбросало волны горячих всполохов по всему небу.

На морской глади от самого горизонта вытянулся длинный хищный язык, слизывая рябь и пронзая ополоумевших от утренней свежести чаек светящимися стрелами.

Мерцающая полоса едва доставала до кормы, но каждая деталь корабля казалась теперь четко очерченной, словно амфора с водой на полуюте, рулевое весло и ахтерштевень были вырезаны рукой умелого скульптора.

Из носовой рубки показалась заспанная Хрисонета. Плотнее запахнув пеплос, она неуверенными от качки шагами подошла к Батту и положила руку ему на плечо.

Наксосец покосился на долонку, в глазах мелькнула не то чтобы нежность, а спокойная уверенность в том, что от этой женщины можно не ждать предательства.

– Надо парус развернуть, пока Борей не задул, – сказал он. – Если поймаем Скирон, то за пару дней дойдем до Икарии.

Хрисонета метнулась к мачте. Уверенными движениями отвязала шкот и удерживала рей, пока не подошел Батт. Вдвоем они развернули парус так, чтобы керкур шел левым галсом.

Икарийский архипелаг наксосец обогнул с севера. Специально чтобы не приближаться к пиратскому Тимьяновому острову. В Икарийском море он не боялся никого и ничего, но воды к северу и к востоку от этого моря были для него чужими.

Теперь предстояло самое сложное – трехдневный бросок до Хиоса через открытое всем ветрам пространство, где кораблю негде укрыться во время шторма, а крошечные необитаемые островки ощерились опасными рифами.

К вечеру Скирон заматерел. Его порывы стали упругими, уверенными, настойчивыми. Небо посерело, подернулось водянистой мглой и растворилось в море. От холодных брызг по ногам бежали мурашки.

А потом опустилась ночь. В лунном свете из-за горизонта выползли косматые пепельные облака, которые набухали на глазах, пропитываясь мрачным свинцом. Чайки пропали из виду, спрятавшись от грозящего шторма в расщелинах утесов.

И вот море вскипело бурунами, которые становились все выше. Керкур бросало из стороны в сторону под ударами шквального ветра, словно он очутился в самом центре хоровода нереид.

Пена перехлестывала через планширь, неровными струйками стекала под растянутый между бортами кожаный навес. На дне трюма болталась мутная жижа, цепляя беспорядочными бросками мешки и канатные бухты.

Обшивка стонала, пара весел с глухим стуком перекатывалась по ребрам шпангоутов. Зарифленный парус свисал с рея безвольными складками. Казалось, керкур из последних сил сопротивляется напору стихии.

В глазах побелевшей Хрисонеты застыл страх. Долонка обреченно сжимала губы, стоило волне ударить в борт. Батт сидел рядом с ней на овчине, вытянув ноги и держась одной рукой за стенку рубки.

Другой рукой наксосец прижимал к бедру небольшой сундук с монетами. На каждый рывок корабля серебро отвечало печальным кимвальным звоном.

Внезапно тучи расползлись, и в разрыве отчаянно блеснула луна. Но края рваной раны снова сошлись, ветер завыл, заметался с новой силой. Мачта с треском повалилась на полубак.

Батт за руку вытащил Хрисонету из-под разваленной рубки. Среди пляшущих валов и клочьев пены он различил впереди темную громаду. Скала неотвратимо наплывала.

«Ну, вот и все…», – тоскливо подумал наксосец, не отрывая взгляда от угрюмого силуэта.

До того, как следующая волна накрыла корабль, он успел обмотать себя и долонку веревкой.