Текст книги "Лук Будды (сборник)"

Приглашение было набрано на компьютере. Среди разных шрифтов, с продуманной небрежностью разбросанных по странице, выделялась «древесная лягушка». Сиганув с горки первой фразы – 5 ИЮЛЯ СИДУ ИСПОЛНЯЕТСЯ ПЯТЬ ЛЕТ, взгляд с легким всплеском падал в прохладную голубизну второй – ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ОТМЕЧАЕМ В БАССЕЙНЕ, ЗАХВАТИТЕ КУПАЛЬНИКИ, выбирался на мостик С ПИЦЦЕЙ И ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫМИ НАПИТКАМИ, снова срывался вниз, чтобы вписаться в крутой вираж – БУРБОНЫ РАДЫ ВАС ВИДЕТЬ, и с разгону врезался в предупреждение – К СОЖАЛЕНИЮ, ОТЕЦ БУДЕТ ОТСУТСТВОВАТЬ ПО СЛУЖЕБНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ. Сие означало, что Пьер уезжает на поиски работы, на этот раз в Европу, где, по словам агента, должно было точно клюнуть. Клевало уже четвертый год – с тех пор, как его грубо выпихнули из колледжа средней руки. Обычная история: завышенные требования, заниженные оценки и «густой» акцент в придачу. С американской демократией шутки плохи, в конце семестра неучи выставили оценки своему обидчику, и тот вылетел под фанфары. Умная, не нажившая себе в кампусе ни одного врага Патти, говорившая в Нью-Йорке с нью-йоркским, в Чикаго с чикагским акцентом и лишь раз в году, в родном Дублине, позволявшая себе вспомнить, откуда она родом, предупреждала мужа, что он играет с огнем, – нуда троцкиста этим не испугаешь.

В известном смысле без Пьера было проще. Хлопот с двумя детьми, конечно, прибавилось, хотя, если разобраться, помощи от него как от козла молока. Зато никаких трений. И ему спокойнее. Не видеть удачливых коллег, не слышать одних и тех же вопросов, когда всем видом дают понять, что своей откровенностью ты нарушаешь приличия. В прошлый раз счастливчик Маклоски, восходящая звезда, медиевист, на которого гранты сыплются как из рога изобилия, светски поинтересовался делами Пьера, а тот, приняв это за чистую монету, рассыпался перед ним мелким бисером. Маклоски шею себе свернул, ища пути к бегству, и, не вмешайся русская подружка Патти, кончил бы он, как тот немецкий барон, которого молодая жена заговорила до смерти.

К подбору гостей Патти подходила серьезно, считая это искусством сродни составлению гороскопов. Вместе с семьей Раджани она заполучала их приятеля индуса из отдела образования, а за циником Маклоски примчится интриганка Салли Филд, кадровичка, под чью дудку плясал весь кампус. Кто-то, возможно, заподозрит Патти в низменной корысти – и зря. Она придумывала эти сложные пасьянсы из чистого любопытства: сойдется или нет? Скажем, приглашение Д/А – чем не авантюра? Кореец Джанг и полька Агнешка разъехались полтора года назад, по недоразумению, однако коса нашла на камень: вместо того чтобы объясниться, они обменивались через адвокатов грозными письмами, делили все, что можно было поделить, и заводили скоротечные романы, кажется, с одной целью – досадить друг другу. Так как располовинить дочь, ровесницу Сида, они не могли, были отработаны сложные варианты перехода Джой из рук в руки – с явочными квартирами, надежным конвоем и жестким регламентом. Далеко зашло.

Патти равно любила обоих (любовь и равенство для нее синонимы), и было ей видение – Джанг и Агнешка вместе выходят из воды, романтично держась за руки и уворачиваясь от летящих в лицо брызг. А если она начистит ему вывеску? Или он ударом кун-фу свернет ей челюсть? Что ж, с чего-то ведь надо начинать диалог.

Сбор был назначен на час – самое пекло. Воскресная утренняя месса, дело святое. За чертой бассейна, на сетке ограждения, повесили праздничную гирлянду – не столько для приманки своих, сколько для отваживания посторонних; составили к стене под козырьком, дававшим подобие тени, контейнеры со льдом, в котором блаженствовали разные «колы» и «спрайты»; огородили флажками три длинных стола, обернув каждый как игрушку. За среднего американца теперь можно было не волноваться: врожденное уважение к чужой собственности возобладает над естественным желанием поесть на халяву. Шутки шутками, но когда Патти поняла, что исчезнувшие из дома пригласительные открытки, чуть не полсотни, Сид раздал у себя в летней школе, ей стало не до смеха. Шесть гигантских коробок пиццы – это ж на один зуб, если вся эта саранча слетится.

– Надо ставить им на руке штамп, – предложила бойкая соседка, приспосабливая мешок для мусора и стараясь при этом не наступить на маленькую дочь Патти, ползавшую под ногами. – По крайней мере не подъедят дважды.

В час открыли бассейн, и сразу потянулись гости. Семидесятилетняя Фиби, разбитная старушка, которая клеилась к интеллектуальным мужчинам. Она была также неравнодушна к товарищу Троцкому и вместе с Пьером давно искала третьего, чтобы учредить партийную ячейку. Бородатый кукольник с кукольной русской женой, вероятно, вывезенной для коллекции. Улыбающиеся индусы. Смурной Маклоски. На вопрос «Будет ли Салли?» он мрачно отвечал: «Салли будет вечно». На побитой «мазде» подрулила Агнешка. Предоставив Джой полную свободу, она уединилась с молодым африканистом Мгвана, чтобы прочесть ему свой последний эротический опус. Прикатила ироничная Айрис, промывавшая студенческие мозги Диккенсом и Голсуорси («Они хоть умеют ставить знаки препинания»), умница Айрис, жалкий уродец с заплывшим, куда-то вбок уехавшим глазом и перекрученным болезнью маленьким тельцем, утопленным в инвалидном кресле, которое толкал верный Раппопорт. Ожидаемая орава оглоедов свелась к пяти или шести гаврикам (см. вымазанные кетчупом рты и улыбки до ушей на увеличенном фото). Уф!

Соединять несоединимое – Патти чувствовала себя в своей стихии.

В бассейне, где был объявлен короткий перерыв, Сид и Джой, сидя на бортике и болтая ногами в воде, решали, какой возраст лучше. Оба склонялись к тому, что гостей, а значит и подарков, в этом году у них больше, чем в прошлом, а в прошлом было больше, чем в позапрошлом. Если так пойдет, то к концу жизни их дни рождения будет отмечать целый город, весь штат! Дальше мнения разошлись. Джой считала, что пика всеобщей любви человек достигает к 35–40 годам, после чего начинается эрозия. Толком объяснить, что это значит, Джой не могла, но слово было красивое и звучало убедительно. Вот у мамы недавно… гостей – всего ничего, даже папа не пришел. Сид резонно заметил, что его папы сегодня тоже нет, а гостей и подарков навалом.

– Исключение только подтверждает правило, – вспомнила Джой. – Ты что, не знаешь?

– Угу, – кивнул Сид, пуская прицельную струю из водяного пистолета в чей-то нагретый живот. С виду увалень, он был подвижен на футбольном поле, и соперники, переоценив быстроту своих ног, часто оказывались на травяном газоне. – Твой отец с вами не живет?

– Они разъехались, чтобы хорошенько все обдумать.

– А мои родители и вместе не живут, и не разъезжаются, – похвалился Сид.

– Это как? – удивилась Джой.

– Во имя детей надо сохранять видимость отношений.

Джой подумала.

– Не вместе интереснее. Мама виноватая – дает мне поносить ее платья, папа виноватый – повез меня в «Парк чудес». Мы там видели домового, его колдовщица превратила. Он такой несчастный, как изюм, я тебе его когда-то покажу.

– А у нас живет черт.

– Страшный?

Сид оттянул пальцем нижнее веко и скорчил такую гримасу, что Джой отодвинулась.

– Мама знаешь как его боится? Когда папа посылает ее к черту, она запирается в спальне и плачет. У тебя смолы случайно нет?

– Смолы?

– Я смолой пол намажу, он в нее копытом – ааааааа! – а я его по башке палкой – хрясь!

– У меня, кажется, наполняется аппетит, – задумчиво произнесла Джой, – а пиццу мне нельзя, зуб шатается.

– Не свистят и не свистят, – занервничал Сид, увидев, что большая стрелка на башенных часах пошла по новому кругу– Он уже давно гипнотизировал спасателя на вышке, чтобы тот кончал этот дурацкий перерыв, но парень был, наверно, псих, а психи, известное дело, гипнозу не поддаются.

– Тебе молочная фея за зуб сколько дает?

– За передний зуб – доллар, а за сбоку зуб – два.

– Ага, – покивала своим мыслям Джой. – У нее деньги в такой сумочке, радикуль называется, трясешь-трясешь, а оттуда сыпется-сыпется. – Она почесала комариный укус под коленкой. – Смерть – это совсем не страшно, – прибавила она после короткой паузы. – Мальчики становятся привидениями, а девочки – ангелами, я так думаю. Привидения выгоняют на улицу бедных родственников, пока они еще живые, и устраивают в доме судом – ну, ты знаешь. А ангелы…

– Джой? – над сеткой ограждения показался перископ – рыжая голова Агнешки.

– Я здесь, мамочка!

Перископ зафиксировал канареечный купальник и исчез. В следующую секунду раздался свисток, и, как обезьяны с кокосовой пальмы, в воду посыпались тела – с плотиками, мячами, поролоновыми «вермишелями». Обрызганная с ног до головы, Айрис тихо ойкнула в своем инвалидном кресле и беличьим движением закрыла сморщенное личико. Она давно переоделась: две яркие полоски на белом тельце ребенка. К ее ногам подкатился надувной мяч. Она выпростала зажатую между колен тросточку и, смеясь над собственной неуклюжестью, беспорядочными тычками загнала его обратно в бассейн. Эта новая разновидность бейсбола пришлась кому-то по вкусу, и Айрис со своей битой пережила несколько звездных секунд.

Веселье набирало обороты. Фиби, матерая конспираторша, пронесла в термосе контрабанду – водку с тоником. Приложились как будто понемногу, но непьющим индусам хватило и этой капли. Они отплясывали казачка вместе с заводной русской куклой, а ритм задавал Мгвана, оседлавший контейнер с напитками. Маклоски, пьяный если не от водки, то от нежданной свободы (Салли, ау?), уговорил Агнешку прыгнуть с трехметрового трамплина к нему в объятья: поймать не поймал, но избежал тяжелых увечий. Всех ублажив, со всеми пошептавшись, Патти порхала от стола к столу, успевая затыкать рот своему кукушонку кусками пиццы. Вот, у меня все тип-топ, а у вас?

Как это случается, приблудился посторонний – человек-гора, покрытый буйной растительностью. Он мгновенно примечал, если кто-то хотел пить, и к удовольствию общества проделывал один и тот же трюк: сковырнув ногтем железную пробку, опрокидывал бутылку в высокий стакан и держал ее вертикально, пока закипающая вода на глазах устремлялась вверх, грозя выплеснуться через край, но выныривала этикетка, потом горлышко, и пенный шар, поколебавшись над столом, неохотно возвращался в пластмассовые берега. Атлант сидел, подпирая ляжками стол, не балагурил, не лез в солисты, зато ловко отлавливал зазевавшегося сорванца и тискал его, визжащего, в своих ручищах. Может, это отец одного из дружков Сида? Скорее всего. М-да, экземпляр. А ведь он, кажется, сказал свое имя. Рэнди? Сидни?

Джанг приехал в числе последних. Он приложился щекой к разгоряченной щеке Патти, поставил сувенирный пакет с подарком среди таких же пакетов, выстроившихся парадной шеренгой на плацу, и пошел искать дочь. Протолкаться в бассейне было не легче, чем на 42-й улице в Нью-Йорке в час пик. С извинениями переступив через чьи-то ноги, он мысленно наметил кратчайший путь к воде, но в этот момент рыжая голова оторвалась от загорелого мужского плеча и не то позвала, не то счастливо выдохнула:

– Джанг?..

Он никак не ожидал увидеть здесь жену в пляжно-дву-смысленном сочетании с просвещенным коллегой. Поступил он при этом так: опустился на корточки, подобрал камешек и пустил его по дуге – точнехонько в ложбинку между ключицами. Но Агнешка села, и камешек перекочевал в более интересное местечко.

– Бороду отращиваешь?

– Бритва сломалась.

Она спокойно выудила камешек и зажала в кулаке. Подурнела, подумал он. Похудел, подумала она. Солнце било ей в лицо, и она закрылась ладонью, разглядывая мужа сквозь пальцы, как в детской игре.

– Ку-ку, – сказал он.

– Ку-ку, – усмехнулась она.

Маклоски в выпендрежных шортах с эмблемой Йеля решил напомнить о себе:

– Ну, как там наши дела с книгой?

Сучонок. Небось знает, что рукопись застряла в издательстве, так же как Джанг знает, что без книги не видать ему пятилетнего контракта, как своих ушей. Сейчас начнет давать «советики». Дешевая мудрость айви-лиговского сноба в четвертом поколении.

– Будут печатать, – соврал Джанг с удивившей его самого легкостью.

– Вот как? Что ж, поздравляю, – Маклоски поджал губы, как обиженный ребенок.

– Где там наша коза? – спросила Агнешка.

– Вон она. – Джанг помахал рукой дочке, скакавшей под водопадом. Агнешка подтянула острые колени к подбородку– угловатый подросток с облупившимся носом. – А ты почему не купаешься?

– Мне нельзя, – она сказала это так, словно Маклоски был пустым местом. – А ты иди.

Только сейчас он увидел, что за ними наблюдает добрых три десятка глаз. Все семейство Раджани – одна лучезарная улыбка. Раздухарившаяся Фиби, которая ухитрялась и здесь прикладываться к термосу. Русско-американская пара, воссоединенная обрядом крещения. Кадровичка Салли Филд, за опоздание брошенная в воду в одежде. Повизгивавшая Айрис, которую верный Раппопорт окунал, держа на вытянутых руках. Знакомые и незнакомые – все радостно махали им, зазывая в эту купель всеобщей любви и братства. А поверх голов, в раскаленном мареве, витала тонкая усмешка отца перманентной революции.

– Да, Патти – это голова, – сказал он, думая о своем, но Агнешка его поняла.

– Три головы. Она ведь Дракон, забыл?

– Ну да, а я – Свинья, ты это хотела сказать?

– Я хотела сказать, что если у тебя на вечер нет других планов, то мы можем втроем поужинать в «Энчиладос».

Джанг поднялся с корточек. В глазах сладко защипало, но он, слава богу, был в темных очках. На всякий случай он отвернулся к бассейну и, как бы взвешивая ее предложение, сказал:

– Надо подумать.

– Подумай, подумай.

– Увидимся, – бросил он нахохлившемуся Маклоски и зашагал к воде.

Джой в окружении детей и взрослых взбиралась по винтовой лестнице на «самую большую в городе» горку, чтобы съехать на чем придется по петляющему скользкому желобу. Джанг поднырнул под заградительные поплавки, с тем чтобы подхватить дочь, когда она топориком уйдет под воду. Вот тебе и трусиха. То калачом не заманишь, а то «где наша не пропадала!». Какой-то здоровяк рядом, и на том спасибо. Хорошенькая, глаз не оторвать. Ножки точеные. Вообще фигурка – хоть сейчас на обложку. Джанг улыбнулся, вспомнив опасения отца, что внучка окажется толстухой. Видел бы он эту козочку!

А Джой уже стояла наверху, тонкая свечечка, и пойти на попятный было для нее еще страшней, чем нырнуть в эту бездонную воронку. Джанг напрягся. Он мысленно летел по коварной трубе, она и он – одно тело, которое крутило как щепку, швыряло от борта к борту – где верх, где низ? – ни зацепиться, ни притормозить – бешеная скорость и «ой, мамочка» где-то в горле. Джанг вытянул вперед руки. На него неслось пушечное ядро – гора мышц, мохнатые плечи – Рэнди? Сидни? – еще одно удивление, которое жизнь припасла для него напоследок.

Из бесед шестого патриарха школы Чань с учениками

 
Как зыбок мир, как призрачны границы!
Вчера я с интересом наблюдал,
как склевывает зернышки синица,
 
 
и вот уже я сам синицей стал
и, зачирикав, крылышки расправил.
Несчастный человек! Как он устал
 
 
от выдуманных им самим же правил.
Нет чтобы мир открыть как будто вновь!
Вот я слова местами переставил:
 
 
«Любовь есть вечность, вечность есть любовь»,
и вдруг приходит тема, как из бездны:
монах, заставши вора, – «Приготовь
 
 
побольше узел, – говорит, – любезный,
сейчас одежды я с себя сниму».
Довольный, канул вор в ночи беззвездной,
 
 
монах же, голый, все глядел во тьму
и сокрушался, что, увы, не властен
луну вот эту подарить ему.
 
 
Как мало надо, в сущности, для счастья!
Из паутины собственной души соткать
узор всеобщего причастья,
 
 
и человечество из пустоши,
мертвеющей от вереска и дрока,
из этой первозданнейшей глуши
 
 
преобразилось бы в мгновенье ока
в могучее лесное братство. Там,
где дышит Запад травами Востока,
 
 
воздвигнем мы тысячелетний храм
и будем свечи в нем гасить ночами,
чтобы незримый свет являлся нам,
 
 
и слушать голос вечного молчанья.
 

Тео

Он вздрогнул и обернулся.

Никого.

(Всем святым заклинаю, именем сына твоего, сделавшего здесь свой первый вздох, помоги…)

И его имя. Одно из многих. То, где слышится протяжный освист ветра, от которого вздрагивают земные ущелья.

Но это не был ветер с его фальшивым надрывом. Голос был человеческий. Женский.

Женщина? Здесь?

Хотя…

Это случилось восемь лет назад. У них были куртки на меху и по три пары рукавиц, но все равно обморозились. Особенно досталось той, в желтых ботинках. Она переминалась с ноги на ногу, и фотографировавший несколько раз недовольно выкрикнул ее имя: Юнко. Вот ведь застряло, а имя другой, что когда-то священнодействовала, зарывая в снег тряпичную куколку, это имя не удержалось в памяти, как не удержалась она сама во время спуска. Ее тело погребли на Южном седле, навалили кособокую пирамиду из камней – торопились вниз, стоит ли осуждать? – даже орел остерегается забираться так высоко.

(…не то я не знаю, что с собой сделаю!)

И тогда

(неплотно прикрытая дверь нитка света скрюченная фигурка на земляном полу завернувшийся подол домотканого платья нога с венозной жилкой слабый запах дрожжевого теста)

он увидел ту, что ждала его, застыв в неудобной позе. Она ползла к дверям, когда последние силы оставили ее.

– Где ты? – вырвалось у Тео.

Его слова передразнило эхо.

Последняя вылазка отняла у него столько сил, что от одной мысли о новых скитаниях ему стало не по себе. Из какой дали донеслась эта мольба? Никогда нельзя было сказать наверняка. В прошлый раз он натер такие мозоли, что хироподист в Салониках потребовал двойную плату. На обратном пути он приобрел у крестьянки тибетские катанки, – надолго ли их хватит. А что если голос был из бездны времен?..

(Если ты есть, не оставь рабу твою!)

Тео плотнее закутался в одеяло из свалявшейся верблюжьей шерсти, но озноб не проходил. Он уже знал, высший приговор произнесен и обжалованью не подлежит, ибо нет судьи выше него, а все же медлил, – так медлит смертный заглянуть в свинцовые воды Леты. Окрест теснились вершины, ловя зазубренными выступами кольца проплывающих облаков. Тео мог часами следить за этой охотой. Она напоминала ему игру в серсо, некогда увиденную там, внизу. Но сейчас взгляд его равнодушно скользнул по снежным гребням и остановился на едва различимой точке у подошвы горы. Монастырь Ронгбук. Улыбка пробежала по его лицу. Вместо гонга буддисты подвесили на веревке пустой кислородный баллон, брошенный первой английской экспедицией, и с тех пор жители окрестных деревень всегда знают, когда монахи расходятся по своим кельям.

(Ом мани падмэ хум.)

Он закрыл глаза и задержал дыхание. Благоговейная тишина установилась вокруг. Истаяли облака, как мыльная пена. Полилось голубоватое свечение.

Вот и всё. К чему лукавить, ты ведь искал предлог сойти вниз, лишний раз убедиться, как вскружила им головы эта сладкая отрава – свобода. Ты, сознайся, для того и придумал весь этот маскарад, с ними иначе нельзя: коли создал их по своему образу и подобию, явись им в образе, сохраняй подобие. Ты был давно готов, вот только не знал когда. Этого даже тебе не дано знать, ибо в начале было Слово, и Слово утвердило естественный ход вещей, а значит, быть посему.

Тео начал спускаться.

Отстучал деревянный молоток в двери и ставни домов. Оттрубил шофар – длинный изогнутый рог. И пришел день, которого они давно ждали. День сотворения Адама из глины. День отпущения Иосифа из темницы. День, когда Моисей вырвал у фараона согласие вывести свой народ из египетского плена.

Мать поставила на стол халу в виде лестницы, по которой их молитвы поднимутся к Создателю. В этот раз непременно дойдут, ведь уходящий год выдался – тяжелее, кажется, не бывает. Скончалась свекровь, встретив смерть как освобождение для себя и близких. Не переставая болела младшая дочь. Падали овцы в отаре, и уже поговаривали об эпидемии.

Смутное время – ночное. Так ведь и жизнь не с ночи ли зарождалась? «И был вечер, и было утро: день первый». Жди, стало быть, утра.

Отец тем временем зажег свечу, и пламя заплясало в чаше с вином.

– Господи, приклони небеса свои и сойди! Спаси нас от врагов наших, от завистников. Да будут дети наши, как разросшиеся растения. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом. Да плодятся овцы наши тысячами и тьмами. Блажен народ, у которого Господь есть Бог!

Четыре застывшие фигуры.

– Аминь, – закончил отец, за ним и остальные, отламывая по кусочку от халы.

В этот день много таких хлебных крох было брошено в реку, чтобы шли они на дно, и вместе с ними – грехи человеческие. Забыла ли эта семья бросить в быстрые воды свою лепту, или не такие были их грехи, чтобы кануть бесследно, а только не внял Господь их молитвам.

Или не услышал.

И вновь он оказался не готов к тому, что увидел. Тропа – на их языке «классический маршрут» – сбегала к подножию, лавируя среди консервных банок, клочьев брезента, отработанных зажигалок и газовых баллончиков, рваных носков, шарфов, обрывков веревки и даже целых палаток. Он поднял банку порошкового лимонада. Рядом валялись недоеденные сардины, вытекшее масло застыло

«Сагарматхой именовали ее непальцы, говорил сам с собой Тео. Для жителей Тибета она была Джомолунгмой. Для европейцев – Эверестом. А еще слыла Святой горой…»

«…и обителью богов, да-да, напрасно ты морщишься, как от зубной боли», – напомнил ему автор, этот выскочка, который мнит себя ведающим промысел Господень.

желеобразной запятой. Позже ему попался на глаза примус с дырой, зиявшей на месте ацетиленовой горелки. Он поймал себя на том, что раздражение его сродни старческому брюзжанию, и усмехнулся. «Дети. Для вас свобода – это когда развязаны руки. Не опьянели еще? Не захлебнулись?» Он продолжал путь вниз, стараясь не глядеть под ноги.

Аммонитянина звали Иаков. Настоящее имя у него было другое, но природная хромота сослужила ему плохую службу, и хотя он никогда не боролся с ангелом Господним, кличка пристала. Иаков пастушествовал. Злословили, будто не одна овца в отаре охромела, видя перед собой колченогого, да только чего не наплетут старухи в Вифлееме!

Гита пошла за Иакова, не дождавшись настоящего жениха. Она родила ему двух девочек. Старшей, Иезавели, шел четырнадцатый. У нее были материнские жесткие волосы и ее же глаза – черные, неподвижные. В остальном она повторила отца. Иезавель молча доила по утрам овец, молча обносила молоком покупателей и, бывало, к полудню возвращалась, так и не проронив ни единого словечка. Когда ей было шесть, случилось по их улице проходить точильщику. Он остановился возле дома аптекаря и стал предлагать детям тянучки. В суматохе Иезавель стащила кухонный тесак. Зачем – ответа от нее так и не добились.

У Гиты хватало забот с Голдой, чтобы не лезть в душу к старшей дочери. То, что она услышала за три дня до Йом Киппура, было так же весело, как улыбка, приросшая к лицу покойника.

По краю морены тянулась цепочка следов, кое-где попадались кучки помета с непереваренными остатками крыс. Йети! Помет был совсем свежий. Огибая скалу, Тео оступился и едва не сшиб дуреху. Это была крупная самка с тяжелым брюхом в серой, словно расчесанной на пробор шерсти. Обезьяна придерживала отвислые груди и таращилась на Тео. Придя в себя, йети упала на четвереньки и с резким свистом метнулась вверх по склону.

Вот вам и снежный человек, подумал Тео. И почему, спрашивается, это безобидное существо должно быть предвестником смерти? Болела лодыжка. Он подвернул ногу, и теперь взгляд его был прикован к тропе.

(она еще молода тридцать от силы тридцать четыре полные икры широкие слегка повернутые внутрь ступни второй ребенок достался ей большой ценой отслоение сетчатки правый глаз бликует линза младшая не отпускает ее ни на шаг держится за подол как собачонка у малышки скрытый очаг в легком но умрет она от другого волчанка страшная болезнь впрочем до этого еще далеко так в чем же дело) Воздух уплотнялся, и Тео жадно вдыхал его, будто хотел надышаться впрок.

(муж ее похож на сирийца ухватистые руки такие обычно у безногих хромоногий вот оно что все думают это у него от природы так он им представил когда-то придя из чужих краев из Эс-Сувейды вот откуда Сирия а на самом деле его годовалого уронил захмелевший отец вынеся сонного на обозрение такой же хмельной братии держись пастух подальше от Черной балки после второго падения тебе не подняться да но ей-то сие неведомо так откуда спрашивается это отчаяние)

Гималайские тераи. Березки вперемежку с банановыми деревьями. Предгорья встретили его духотой и малярийными комарами. Городок, через который лежал путь, валялся в полуденной пыли. Улочки вымерли. Тем неожиданней зазвучал бубен-каньзяри, и прямо на Тео выплыли два свадебных паланкина. Одутловатый жених вытирал пот рукавом рубахи, размазывая по щекам цветную пудру. Тео пропустил паланкины и свернул в боковую улочку, где жил Пемба.

Еще издали он заслышал перезвон колокольчиков и мерные удары гонга. Вращалось молитвенное колесо, а это могло означать одно из трех: рождение, смерть или молитву. И даже праздный гуляка, идя мимо, бормотал: «Ом мани падмэ хум…» Тео подождал, пока старый шерпа кончит молиться, и вошел в дом. Анг Ламу, жена хозяина, проводила его наверх. Горел очаг, сложенный из каменных плит. Сквозь чад он не сразу разглядел сидящих за столом.

– Ешь, – подбадривал Пемба младшего внука. – Ешь, если хочешь вырасти большим и сильным. Будешь ходить на Гору, через которую не может перелететь ни одна птица.

В еду, для жизненной крепости, замешивалась кровь яка. Сама животина маялась в хлеву под ними, отгоняя докучливых мух от свежего надреза на шее.

– Далеко ли на этот раз? – Шерпа долил горячей воды в рисовое пиво и шумно втянул горчащую брагу через бамбуковую соломинку.

(«Не наливай так много, не унесешь».

Без ответа.

«Вернешься – будем печь хлеб. Ты меня слышишь?»

Кивок.

Босые ноги ступают по горбатому проулку. Подол зацепился за куст шиповника, хрустнула ветка, сломавшись в суставе, молоко плеснуло через край. Поскрипывает коромысло в ведерных уключинах. Зевок калитки. Мужской голос: «Ты, Иезавель?»)

(ИЕЗАВЕЛЬ)

– А я больше не ходок. Весной собрался было через перевал за солью и назад вернулся. Врачи говорят «полуартрит». – Шерпа втянул теплое пиво и, зажмурившись, проглотил. – Поживем еще!

Анг Ламу поставила перед Тео миску с мо-мо. Он не любил эти переперченные разваренные пельмени, но смирился перед неизбежным. А хозяйка уже закладывала новую порцию.

– Она у меня на все руки, – светился Пемба. – Клад, а не жена. Боюсь даже: утром проснусь, а под подушкой орех бетеля.

Чтобы доставить хозяину удовольствие, Тео сделал вид, что не понял.

– Очень просто. Положила под подушку орех – развод! А я что сделал? – Пемба победоносно посмотрел на жену, но взгляд его выстрелил вхолостую. – Сплю без подушки!

(все дело в Иезавели старшей дочери магнолиевая роща в глубине дом из белого известняка и олеандры спускающиеся к реке террасами почему-то в роще не поют птицы она боится пройти эти двести шагов до увитого плющом крыльца почему же идет что ее толкает)

Он шел в Катманду, преодолевая подъемы и спуски, переходя речушки через шаткие мостки, оставляя позади апельсиновые сады и ламаистские часовни, распластанных на отмелях черепах и белых цапель, выбирающих клещей из шерсти косматых буйволов, а также нищету и дикость этих деревень, где матери кормят грудью шестилетних детей в надежде больше не забеременеть, а их мужья закапывают под порогом лошадиные черепа, дабы отвратить от дома злых духов. Позади оставались смердящие туши священных коров, укушенных священными змеями, и разжиревшие от падали шакалы, визжащие от бессонницы. Тянулись кукурузные поля, брели паломники, чтобы прикоснуться к камням опустевшего дворца далай-ламы. Устало, тупо ползло время, как деревянный лемех на джутовой плантации в Ту-куче, как траурная процессия в Бенаресе, где берега посерели от золы и пепла.

(что ее толкает)

А впереди Катманду, выборы богини Кумари из пятилетних девочек – красотки, счастливицы, которая проживет в холе и неге до первых месячных, после чего ее выбросят из дворца, и ни один мужчина не осмелится познать ее под страхом смерти. И будут надрываться барабаны и дудки, и будет валом валить народ, мужчины в узких брючках, с шапочкой топи на голове, и женщины в шерстяных платках через плечо, с звенящими браслетами на запястьях, и кого-то непременно затопчут в давке, не без этого, зато праздник наберет силу, будет что целый год вспоминать.

Тео часто оборачивался на Сагарматху – жемчужину в гималайской короне. Переправившись через Кали-Гандак, он последний раз приласкал ее взглядом. Отсюда величайшая вершина казалась ледяной горкой вроде тех, какие строила когда-то европейская знать для зимних увеселений.

Он не успел заметить, как пробежал месяц. Если бы он мог так бежать! Ему попалась на глаза газета. ИСЛАМАБАД БРЯЦАЕТ ОРУЖИЕМ. ПРОВОКАЦИИ НА ЗАПАДНОЙ ГРАНИЦЕ. Выход к пустыне отрезан, подумал Тео, но можно взять севернее, выйти ближе к Лахору, а потом…

В Палестине шли дожди, второй месяц дождей.

– А потом?

Иезавель молчала.

– Что было потом, я тебя спрашиваю? – повторила свой вопрос мать.

– Он взял меня вот здесь и спросил, нравится ли мне это.

Гита тихо осела.

– Он сказал, что подарит мне серебряное колечко, если я тебе ничего не скажу.

Взгляд Гиты упал на узелок – откуда он здесь? – ах да…

– Вот лепешки и сыр, снеси отцу.

Когда дверь за дочерью закрылась, Гита хотела встать, но почувствовала, что проваливается в черную дыру.

Иногда Тео подвозили крестьяне. Когда кривой чамар-кожевник показал ему на свободное место в подводе, он заколебался, прежде чем сесть на окраешек. Кожа дубилась мочой, и от запаха некуда было деться, благо сел он с наветренной стороны. Словоохотливый возница за два часа тряски по разбитой дороге рассказал все о нынешней своей жизни, а заодно и о прошлых. Происходил он из суеверов. Его девяностолетняя бабка перед смертью велела перенести себя в хлев и даже в забытьи цепко держалась за коровий хвост – так на хвосте и въехала в рай. Женщин окривевший на один глаз кожевник ругал на все корки, но вот он начал описывать, как неверную жену муж побил палкой, и его разбойничье лицо вдруг сделалось благостным. О заварушке на границе он, как ни странно, помалкивал, а между тем войной пахло не меньше, чем мочой в подводе. Газеты переменили тон на истерический. Официально признавались жертвы, и немалые. Объявили дополнительную мобилизацию. Ожидались военные поставки из некой «дружественной страны».

…Тео протянул монету за проезд, да так и замер с протянутой рукой. Он стоял на открытом месте, подле гигантского дерева, а перед ним сидел на земле смуглый до синеватого отлива старик – худющий, в одной набедренной повязке, с самшитовой палкой между колен. Тео стоял в недоумении. Когда он соскочил с подводы? И откуда взялся этот нищий гимнософист, улыбающийся ему тремя гнилыми зубами? Падший ангел. Как это было, ну-ка?..