Текст книги "Неустановленное лицо"

28

Если, если, если…

Первым вопросом, первым “если” в нашей диспозиции было: полезет Фатеев смотреть, что в листке, или не полезет. Полез.

Теперь вставал на некрепкие, дрожащие ножки следующий: если полезет и посмотрит, то поедет ли сразу на заветную дачу?

Мы очень на это надеялись. Хотя бы потому, что больше нам не на что было надеяться.

Но, кроме эмоций, была в наших рассуждениях и логика. Конечно, нельзя было не предусматривать вариант, что Фатеев с перепугу может просто дать драпака куда подальше. Однако маловероятно. Мы исходили из того, что хоть наш бывший служащий мяча и штанги не большой мыслитель, но все-таки должен сообразить: если он сбежит, а Маслакова и Гароева возьмут с поличным, они его прикрывать не станут Даже, скорее всего, наоборот, еще и утопят с головкой, посчитав, что это он их сдал. С другой стороны, коли удастся уничтожить или спрятать ненадежней наркотики, сырье и саму лабораторию, можно попытаться выскочить всем. И еще: подорвать можно ведь и потом, съездив на дачу. Мы с Севериным примеряли на себя и такое рассуждение: получить убедительные “разведданные”, добыть верные сведения о том, что знает и чего не знает о тебе противник – и не воспользоваться?! Лично я сразу признался, что удержаться не смог бы. Стас подумал немного и сказал, что он тоже.

Как и положено, от второго вопроса в муках рождался третий: если Фатеев поедет на дачу, удастся ли нам довести его дотуда так, чтобы он ничего не заподозрил, не свернул с полдороги обратно? Другая возможность – что футболист может от нас уйти, а до дачи все-таки добраться – была бы та самая, о которой ни нам, ни скалолазам думать неохота. Просто надо было сделать все, чтобы ее избежать.

– Вы свободны, – кисловато сообщил Северин Фатееву, получив от него неудобоваримое, как в смысле почерка, так и в смысле изложения мыслей, объяснение. – И не забудьте, как договорились: если что-нибудь узнаете о том, когда приезжает Маслаков, немедленно предупредите нас.

Преданно заглядывая нам в глаза, футболист готовно покивал головой.

– Обязательно, – заверил он с воодушевлением, настолько переигрывая, что огорчил бы, наверное, даже массовика-затейника, – обязательно предупре… – Тут он запнулся, столкнувшись с трудной лингвистической проблемой, и наконец разрешил ее: – дю!

После чего, полукивая на прощание, полукланяясь, задом толкнул дверь и вышел вон. Подозреваю, мы расстались с обоюдно невысоким мнением об умственных способностях друг друга.

Из окна нашего кабинета можно было видеть, как высокий, крупный блондин в кремовой спортивного покроя куртке, в голубых джинсах и темно-синих кроссовках выскочил из дверей отделения и быстрым шагом пошел, почти побежал по улице. Дойдя до угла, он свернул было, но вдруг резко выскочил обратно и секунду стоял, внимательно оглядывая улицу.

Северин только присвистнул.

– Не фига себе! Дурачок-то наш… Не дурачок вовсе! Проверяется! Неужто расколол нас?

– Расколол, вряд ли. – Мне тоже стало сильно не по себе. – Скорее, осторожничает. На всякий случай.

– Как бы он нас “на всякий случай” в дураках не оставил, – пессимистически протянул Стас.

Завернув за угол, Фатеев в пять минут добрался до дома Маслакова. Этого мы из своего окошка видеть уже, конечно, не могли. Зато мы про это слышали. Стас вытащил антенну маленькой рации и сказал:

– Пошли и мы. А то он сейчас ка-ак поедет, ка-ак помчится…

Нам не было необходимости самим наблюдать за Фатеевым. Чем-чем, а помощниками нас Комаров сегодня обеспечил в полной мере. Неторопливо дошли мы до нашей машины, укрытой в подворотне напротив отделения, и там, включив большую рацию, узнали, что Фатеев сейчас как раз заводит маслаковскую “шестерку”. Документы на нее – техпаспорт и доверенность – у него не отобрали. У нас не было на это ни юридического права, ни желания; такой способ передвижения вполне нас устраивал.

Фатеев тронулся с места. Мы тоже. Пошебуршав задумчиво разрядами, рация сообщила, что кавалькада, ведомая белыми “Жигулями”, направляется в сторону Садового кольца.

Выехав на Садовое, футболист вроде бы целеустремленно рванул по направлению от Зубовской к Маяковской. Но вдруг, перестроившись в правый ряд, затормозил у тротуара, вылез из машины и вошел в будку телефона-автомата.

Мы с Севериным тревожно переглянулись. Кому он звонит? Что задумал? Какое отвратительное ощущение неизвестности! И еще хуже – беспомощности.

Фатеев вернулся в машину, но с места не тронулся. Сидел и курил, открыв окно. Северин извелся, извертелся на своем водительском месте, то выключал двигатель, то снова включал. Мне тоже было не легче – я не отрывал глаз от стрелки часов. Ровно через двенадцать минут футболист выехал на дорогу.

Доехали до улицы Горького, свернули направо. Слава Богу, в летний воскресный вечер в городе полным-полно машин – все возвращаются с дач! Это облегчает нашу работу.

На Манежной площади Фатеев снова взял вправо. Проехали мимо университета, альма-матер, на которую мы сейчас, напряженно глядя перед собой, не обратили никакого внимания. Пересекли Большой Каменный мост. Поворот на стрелку – едем по набережной канала мимо Третьяковки. Едем не торопясь, километров сорок в час: узкая дорога с плохим, давно не ремонтированным покрытием. И поэтому не очень даже тревожимся, когда узнаем:

Фатеев остановился.

Что случилось? Может, колесо спустило? Движение здесь одностороннее, не развернешься. Один переулок проехали, до другого не доехали. В домах по-над речкой в основном какие-то учреждения, сейчас закрытые… Северин повернул ко мне нахмуренное, недоумевающее лицо, и тут рация заговорила.

Все произошло мгновенно и совершенно неожиданно. Фатеев вылез из “шестерки” на проезжую часть, закрыл машину и бегом бросился по узенькому горбатому пешеходному мостику на тот берег канала у схода с моста, его ждала запыленная зеленая “восьмерка” с молодой женщиной за рулем. Увидев бегущего Фатеева, женщина проворно пересела с водительского кресла на пассажирское. Футболист прыгнул за руль, “восьмерка”, скрипнув на пыльном асфальте, рванула в противоположную от нас сторону: До ближайшего разворота – минимум минута, да столько же обратно. Стас с размаху хряснул кулаком по баранке.

Это что же получается, обалдело думал я, слушая, как взахлеб оправдывается рация, – они даже номер “восьмерки” не сумели разглядеть, его закрывал парапет. Не мы – а нас оставили в дураках? Футболист оказался умнее или, во всяком случае, хитрее, предусмотрительнее, чем о нем думали. Ну что ж, как говорится, за что боролись… Мы действовали, руководствуясь принципом – промедление смерти подобно. Извиняет ли нас то, что в нашей ситуации это даже никакая не аллегория? Не предстоит ли нам с горечью узнать, чему бывает подобна спешка? В эфире раздался спокойный, размеренный голос Комарова:

– Внимание, “Дон” сообщает для всех, кого это касается: вариант “двойка”. Повторяю: “Дон” – всем заинтересованным, вариант “двойка”. Пятый, вы меня слышите?

– Слышим, – пискнул где-то очень далеко пятый. – Поняли. “Двойка”. Приступаем.

Конечно, мы при детальной разработке плана не могли не учесть такое или похожее развитие событий. Оно и предусматривалось “двойкой”. Главный минус в этом варианте был тот, что в ход шло четвертое “если”. Он целиком исходил из допущения, что дача, куда мы все так сегодня стремимся, находится именно в Малаховке.

Скрипя покрышками, Стас летел через Таганку к Волгоградскому проспекту. Эфир молчал. Молчали и мы. Да и о чем было теперь говорить? Молиться? Этого мы не умеем…

– “Дон”, я пятый, – сказало радио набравшим силу близким голосом, когда мы пролетали метро “Текстильщики”. – Зеленая “восьмерка”, номер 11-89, объект за рулем, больше в машине никого не видно. Следуем за ним. Как поняли?

Северин сбросил скорость и повернул ко мне счастливое лицо. Сработало! Наша машина, специально на такой случай поставленная в засаде на выезде из города в направлении Малаховки, “приняла” Фатеева.

Был час, как говорят французы, между собакой и волком. Солнце уже село за домами, но с облаков еще струился рассеянный свет. Воздух густел и серел на глазах. В ста метрах стало невозможно различить человека. Вскоре после малаховского переезда Фатеев свернул с асфальта на проселок, и мы поняли, что дело близится к финалу.

– Хорошо бы он остановился возле дачи и пошел, например, ворота открывать, – говорил я Стасу, пока мы на медленной скорости катили в сумерках по безлюдной дороге. – Взяли бы его тут тихонько, и…

Как это часто бывает, действительность оборвала мои мечты в самой грубой форме.

– Ах, мать твою! – сообщил эфир. – Там канава через дорогу, трубы кладут, что ли… Он бросил машину и пошел пешком.

Северин надавил на газ. Машина сползла с асфальта и с потушенными огнями двинулась по проселку, переваливаясь на ухабах. Как бы, черт побери, ребята не упустили его впотьмах!

– Все, – вздохнуло радио почти шепотом. – Зашел в калитку. Хлебная, дом десять. Окапываемся.

Дом возвышался метрах в тридцати за забором темной громадиной на фоне серого неба. Участок был засажен кустами и деревьями, только узенькая дорожка, мощенная плиткой, белела от калитки к крыльцу. Я стоял у забора в тени огромного векового клена и думал: неужели мы впрямь добрались сюда и там, за этими темными окнами, – Ольга? Вот оно, пятое “если”! Нашли мы Ольгу Троепольскую или снова все впустую?

Рядом со мной вырос высокий начальственный силуэт, и я услышал негромкий голос Комарова:

– По два человека на каждый соседний участок. Вдоль забора. Три человека на ту сторону дачи, в тыл. Рации у всех есть? Работаем по команде…

Договорить он не успел. Дача перед нами вспыхнула сразу вся, озарившись изнутри неземным багровым светом. Вспыхнула, как спичечный коробок в костре, и заполыхала, загудела, вздымая в почерневшее небо жадные раскаленные языки.

– Стой! Назад! – успел крикнуть Северин, но я уже не слушал. Перескочив через забор, я несся к дому, не замечая, как хлещут, обдирают одежду и кожу колючие ветки.

Входная дверь была закрыта, из-под нее выбивался дым. Я вышиб ее плечом и ввалился внутрь. От дыма запершило в горле, заслезились глаза. Следующую дверь, обитую ватином, я рванул на себя, сорвав, видно, с крючка. Передо мной был коридор, заполненный дымом. Стены горели, я различил в Отблесках пламени три двери. Чувствуя, что больше полминуты мне тут не продержаться, я открыл первую – и сразу захлопнул, там бушевало пламя. За второй находилась кухня, в ней тоже все полыхало. Я открыл третью дверь и первое, что увидел, был человек на полу, ничком, лицом вниз. Сверху на меня летели горящие комья пакли, я почувствовал, что рубашка местами тлеет на мне, я почти ничего не видел сквозь дым, сквозь слезы. Надо было бежать немедленно, но я сделал последний шаг, схватил человека за плечо и перевернул его. В свете горящих стен на меня глянуло удлиненное безжизненное лицо с закатившимися глазами, в съехавших набок очках. И это было последнее, что я помню, потому что потом на меня рухнул потолок.

29

Мы выходим из подъезда и бредем потихоньку направо. Нам нравится, что солнце светит нам в лицо. Во всяком случае, мне нравится, Антон же, мой благородный друг, сейчас во всем мне потрафляет. Еле перебирая лапами, семенит рядом, стараясь попасть в ритм моей неуклюжей, ковыляющей походке.

И я не тот, и солнце не то. Оно теперь стоит не так высоко, оно не бьет по глазам, а ласкает мою пятнистую, как маскировочный халат, кожу.

Дворник трясет дерево. Он торопит осень. Северин говорит, что я сгорел удивительно удачно – в середине лета. Так что теперь, когда мне полагается идти на поправку, я в очень важный для моего организма момент могу сколько угодно потчевать его свежими и разнообразными витаминами.

Каждый раз, заявляясь ко мне в больницу, Стас приносил мне кучу витаминов и какую-нибудь сногсшибательную новость. Он говорил, что витаминов можно есть сколько угодно, а новости следует получать порционно, чтобы не было чрезмерной нагрузки на нервную систему. Так, вскоре после того, как ко мне в палату разрешили заходить посетителям, он рассказал мне, что – когда я столь лихо брал приступом горящий дом, никакой Ольги Троепольской там уже не было. Оказывается, всего за несколько часов до нашего посещения Малаховки ей удалось бежать – и вот каким образом.

Как я тогда верно предположил, несмотря на все предосторожности Шу-шу, Масло заподозрил в краже морфина именно ее. То, что он не мог целых два дня добраться до нее, только усугубило его подозрения. Поэтому, когда Троепольская появилась в квартире Салиной, Маслаков с Фатеевым, усыпив хлороформом, увезли ее оттуда именно в качестве Шу-шу. Это было во вторник, а на следующий день Масло должен был улетать из Москвы по очень важному для него делу (какому – подлец Стас пообещал сообщить в следующий раз). Поэтому старик, уезжая, приказал Кобре стеречь девчонку, доводя ее до кондиции наркотическим голоданием, а Фатееву – проводить дознание среди знакомых Шу-шу, как тот и сделал, убив или доведя до самоубийства Мирзухина, что еще предстоит определить.

Шу-шу, то бишь Троепольскую, держали со связанными руками, на ночь привязывали к кровати. Но наша Олечка быстро разобралась что к чему и начала кричать и биться, требуя кайфа, вполне натурально изображая “кумар”, на который она нагляделась у Салиной. Садист Гароев издевался над ней, делая себе инъекции у нее на глазах. К концу третьих суток Ольга придумала изображать полный упадок сил, стала делать вид, что не может пошевелиться, что все на свете ей безразлично. В воскресенье с утра утративший бдительность Кобра так накачался дармовым кайфом, что впал в полную нирвану. А Троепольская перепилила веревку о край стекла в разбитой верандной двери и потихоньку сбежала. В то самое время, когда мы въезжали в Малаховку, она сидела у Чижа дома, рыдая, рассказывала ему о своих злоключениях, а он отпаивал ее чаем с седуксеном и звонил по всем телефонам, разыскивая нас.

В следующий раз Северин рассказал мне о судьбе бывшего футболиста. Выяснилось, что дача была подготовлена к сожжению заранее самим Маслаковым – на случай необходимости мгновенного уничтожения лаборатории и всех прочих улик: во всех углах стояли канистры с бензином. Фатеев знал об этом и поэтому, явившись туда и увидев, что девчонка сбежала, а Кобра пребывает в прострации, резонно решил, что сейчас самое время бросить решающую спичку.

Тогда на пожаре, из-за суматохи, видимо, его упустили. Он сам, перепугавшись большого скопления людей и автомобилей, бросился не к своей машине, а огородами на станцию. Его задержали тем же вечером, когда он сходил с электрички на Казанском вокзале.

Историю с Маслаковым Стас приберег мне для очередного визита. Она была коротка, но грела сердце сыщика. Несколько раз Масло пытался дозвониться по междугородному телефону в свою квартиру, где должен был жить Фатеев. Звонки эти зафиксировали, они шли из Ташкента. С помощью тамошних товарищей была проведена кое-какая, по обычному неопределенному выражению Северина, работа. В результате чего Маслаков и был задержан два дня спустя в Домодедове с большой партией опия, из которого он и дальше собирался гнать морфин…

Со временем поток новостей стал пожиже.

Однажды Стас пришел и рассказал, что Багдасарян ликвидировал наконец тот притон наркоманов, в который Шу-шу водила Ольгу. Очень благодарил, говорил, что описание Троепольской страшно ему помогло…

Потом он поведал, как в торжественной обстановке представителю Литературного музея были переданы книги профессора Горбатенького. Вид у представителя, свидетельствовал Северин, был почему-то совсем не радостный. Стас даже предположил: может, нелады в личной жизни?

И наконец, перед самой моей выпиской мне была преподнесена последняя новость: у Комковского засохла цикута! Он бегает по управлению, рвет на себе волосы, потому что это вещдок, и ему теперь за него отвечать…

Мы с Антоном плетемся неторопливо по осенней мостовой. Ба! Кто это там сидит на ступеньках “Фотографии”, греясь в лучах солнышка? Да это моя симпатичная приемщица! Только вовсе она не моя. Издалека видно, что ей не больше месяца осталось выдавать карточки – скоро уйдет в декрет и надолго, если не навсегда, пропадет с моих глаз.

А вот и ухокрылый фотограф выглядывает из дверей.

– Ути-пути, – умильно говорит Антону утерявший свою былую милоту клерк и капризно оборачивается к ухокрылому: – Сенечка, давай возьмем такую собачку, ну давай, а?

Вот оно что, грустно думаю я, проходя мимо. Тут, оказывается, целое счастливое семейство. А меня никто не ждет дома.

Впрочем, вру. Если часы над входом в аптеку не обманывают, дома меня ждет Северин. Я, уходя, оставил дверь открытой, но все равно надо заканчивать прогулку. Потому что Стас по телефону в своей обычной сюрпризной манере намекнул, что придет не один.

– Заходи, инвалидушка, – закричал он, услышав, как мы с Антоном копаемся в прихожей, – заходи, я тебя кое с кем познакомлю.

Я вошел и сразу увидел на фоне окна женский силуэт. Глаза у меня все еще слезятся, потому мне никак не удавалось разглядеть лицо.

– Это Лена, – бодро сообщает Северин, – а это наш героический Шурик.

– Лена? – не понял я. – Какая Лена? Ах, пианистка!

– Ну конечно, – закричал он. – Не веришь, что ли? Где у тебя тут рояль, сейчас сыграем в четыре руки.

– А я думал… – растерялся я.

– Знаю, что ты думал, – перебил Стас. – Я тебе обещал, значит, привезу. Только… понимаешь, какое дело… Она опять пропала!

– Как? – не понял я.

– А вот так. Чиж говорит, она теперь готовит материал про бродяг, про бомжей. Все время лазит по каким-то подвалам, чердакам. Ну, ничего, найдется. Теперь я не сомневаюсь!

Больше мы к этой теме не возвращались. Весь вечер пили чай. Стас веселил нас, рассказывал анекдоты. Но в конце я все-таки не удержался, спросил:

– Слушай, я теперь все понимаю, кроме одного: как она собиралась разбогатеть?

– Очень просто, – ответил Северин. – Издать свой “Дневник”. Только, говорит, надо туда еще материала добавить…