Текст книги "Пастыри. Последнее желание"

Сергей Волков
Пастыри. Последнее желание

Автор выражает благодарность жене Маше и сестре Марине за помощь и поддержку

Антескриптум

25 февраля 1985 года, приблизительно в полдень, во дворе дома номер восемь на Якиманке был убит профессор кафедры истории средних веков истфака МГУ Иван Николаевич Коробейников. Труп профессора около двух часов пролежал в сугробе за мусорными баками, пока его не обнаружили местные мальчишки.

Все это время участники Всесоюзной межвузовской конференции «Вопросы средневековой истории Западной Европы» тщетно дожидались Ивана Николаевича в конференц-зале университета. Заявленный доклад профессора «Тайные пружины власти в средневековой истории Западной Европы» так и не был прочитан, мало того, сотрудники уголовного розыска выяснили, что черновики, оригинал и три копии доклада, находившиеся в профессорском портфеле, убийца Коробейникова прихватил с собой вместе с портмоне и документами убитого.

В распоряжении следствия оказался лишь клочок бумаги, на котором рукой Ивана Николаевича было написано:

 
Кто-то безликий дышит в затылок.
Смотрит мне в спину.
Давит на плечи.
Он инспектирует мою душу,
Он контролирует мои речи.
Он изучает мои мысли.
Он считает мою зарплату.
Он закрывает мои глаза,
Он в уши мне набивает вату.
Шепчет во сне: «Замолчи и терпи!
Даже когда не спишь – спи!
Даже когда говоришь – молчи!
Ты – на ветру пламя свечи…
Дуну – останется только дым!»
Проснусь – эхо шорохом злым…
 

Записка со стихами ввиду явно диссидентского содержания была передана представителям Комитета государственной безопасности.

Вскоре проживающий по соседству с убитым вор-рецидивист Константин Альбертович Маймулов, известный в уголовных кругах как «Костя Май» и задержанный по делу об убийстве профессора Коробейникова, сознался в совершении преступления и показал на допросах, что все бумаги из портфеля он выбросил, а где – не помнит, так как находился в состоянии наркотической ломки, каковая и послужила причиной нападения на первого встречного с целью ограбления.

«Начальник, падлой буду, я ж убивать не хотел! – клялся Костя Май. – Не, ну мокрота – это ж не мой профиль, начальник! Кто ж знал, что этот… терпила доходом окажется. Я еще дома гантелю в рукавицу сунул, ну и тюкнул его сзади по кумполу. А он сразу – тапки в угол…»

В конце марта состоялся суд, на котором Маймулова должны были осудить на двенадцать лет лишения свободы с отбыванием срока в колонии строгого режима. На суде Маймулов неожиданно начал отказываться от своих показаний, изображал искреннее раскаяние и несколько раз порывался рассказать, что напасть на профессора его подговорил «новый знакомец», который «шмаль приносил» и «марфушу заряжал».

Суд, учитывая личность обвиняемого и вновь открывшиеся обстоятельства, отправил дело на дополнительное расследование. Спустя два дня Костя Май был обнаружен мертвым в своей одиночной камере. Судмедэксперт после осмотра тела написал в заключении: «Острая сердечная недостаточность на фоне хронического туберкулеза и наркотической абстиненции».

Дело вскоре сдали в архив.

Над могилой профессора Коробейникова качала тонкими руками-ветками грустная березка, а над страной занималось зарево Перестройки…

Пролог

Malam mortem non facit, nisi quod seguitur mortem

(Зло не в смерти, а в том, что за ней следует).

Августин Блаженный

Александр Кириллович закрыл щелястую дверь склада, замкнул замок, продел веревочку в проушину и заправил ее в блямбочку с пластилином. Плюнув на печать, он вдавил медный кружок в пластилин, полюбовался четким оттиском бегущих по кругу буковок – «ООО «Тара-Н». Москва. Центральный округ» – и поспешил в контору.

На тарной базе № 3, ныне самостийном ООО «Тара-Н», Александр Кириллович Трофимов проработал без малого лет тридцать. Как пришел в семьдесят пятом после армии, так и остался тут, среди громоздящихся до самого неба ящичных пирамид…

За эти тридцать лет сделал Александр Кириллович впечатляющую карьеру, пройдя путь от простого грузчика до директора, по-новому именующегося «главным менеджером».

Кто-то скажет: «Да подумаешь – тара, херня какая…», а Трофимов в ответ только усмехнется в прокуренные усы. Он на этой херне детей вырастил, выучил, им на квартиры заработал, машину сыну купил недавно. Вот вам и тара, вот вам и херня…

Умеючи и на дерьме миллионерами становятся!

Рассуждая так частью про себя, частью вслух, Александр Кириллович дошел до конторы – одноэтажного белого домика с плоской крышей у самых ворот. Разогнав по домам грузчиков, забивавших уже черт знает какого по счету козла в курилке, Трофимов отправил дежурного охранника осматривать и принимать территорию и склады, зашел в свой кабинет, извлек из холодильника мгновенно запотевшую бутылку, блюдце с нарезанным лимоном и стакан.

– Тага-а-анка, все ночи, полные огня-я-я… – хрипловато запел Александр Кириллович в предвкушении, поставил холодный стакан на стол, отточенным движением набулькал «пять пальцев», подхватил солнечную пластинку лимона…

– Ну, дай бог, чтоб не последняя!

«Пять пальцев» – это был любимый пятничный дозняк Александра Кирилловича. Каждый палец – примерно тридцать грамм, и выходило, что пять пальцев – как раз сто пятьдесят холодной беленькой, без напряга влезающей в один затяжной гулкий глоток.

Мелкими дозами, скажем, по полтинничку, хорошо пить в задушевной компании, за богатым закусками столом, не спеша, с чувством, с толком, с тостами и разговорами. А после трудового дня, в конце недели, важно сразу получить, что называется, эффект – чтобы в желудке взорвалась горячая бомба, а мир вокруг засверкал радужными красками.

Влив в себя водку и зажевав лимоном, Александр Кириллович крякнул, убрал бутылку, стакан и заедку обратно в холодильник, выключил свет и запер кабинет.

Сдав на вахте ключи, Трофимов встал на крыльце родной конторы и огляделся:

– Хор-р-рошо-то как!..

Теплый майский вечер и впрямь был хорош. Шелестели на легком ветерке юными клейкими листочками высоченные тополя, кувыркались в еще не начавшем темнеть голубом небе белые комочки голубей.

– Хм… Виталька, что ли, гоняет? – сам у себя спросил Александр Кириллович и сам же ответил: – Не, наверное, это Баклановские турманы… Точно, его! Вон, на Калитники пошли, до хаты…

Домой Трофимов ходил обычно пешком, благо жил неподалеку, на Смирновке. В непогоду, в дождь или зимнюю метель Александр Трофимович чаще всего выбирал короткую, но скучную дорогу, вдоль железки, мимо серых пятиэтажек и глухих заборов промзоны.

Сегодня же можно было и прогуляться, а заодно расслабиться, подышать свежим воздухом – и нервам полезно, и всему организму в радость. Прогулка тем более была уместна, что впереди ожидались длинные по случаю выпавшего на понедельник Дня Победы выходные, за которые с домашними наобщаться можно выше крыши.

Махнув рукой возвращающемуся охраннику, мол, бывай здоров, Александр Кириллович пересек заставленный машинами двор, обогнул длинный склад и подошел к высокому дощатому забору. Забор этот, построенный, наверное, еще при жизни Иосифа Виссарионовича, казался непреодолимым препятствием – трехметровые некрашеные доски, ржавая колючка поверху. Александр Кириллович усмехнулся, отодвинул висевшую на одном гвозде доску и шагнул в открывшуюся дыру…

За забором начиналось старинное Рогожское кладбище – тенистые аллеи, кресты и пирамидки среди рябинок и зарослей шиповника. Кладбище в старину считалось старообрядческим, тогда же построили здесь на деньги бородатых купцов, осенявших себя двумя перстами, большой Покровский собор, чьи золотые купола проглядывали через переплетение ветвей.

Александр Кириллович никогда не смог бы внятно объяснить, почему ему так нравится ходить через погост. Охватывала его здесь какая-то приятная благодать. Да, именно благодать, вот, пожалуй, наиболее подходящее слово. Ведь не зря пел Высоцкий:

 
А на кладбище все спокойненько,
Никого и нигде не видать.
Все культурненько и пристойненько,
Исключительная благодать…
 

Особенно полюбил Трофимов кладбище в последние годы. Москва-столица, город родной, враз сменила и лицо, и одежку, оборотившись вдруг жутковатым монстром, и жить в ней стало для Александра Кирилловича тягостно. Шум, гам, грохот, суета… Как известно, что русскому хорошо, то немцу – смерть. Выходило, что поговорка имела и обратный смысл. Построили наши демократы «типа западный капитализм» в одном отдельно взятом городе – и главный менеджер Трофимов бежал из этого города отдыхать душой на кладбище…

Знакомой до последнего изгиба тропинкой шел Александр Кириллович между старых, заросших могилок. На кладбище было малолюдно и тихо. Щебетали в кронах деревьев птицы, прогрохотал где-то далеко поезд.

У старинного каменного креста с давно стершейся надписью тропинка поворачивала направо, к главной аллее, но Трофимов пошел прямо, туда, где между стволов старых лип угадывался просвет.

Прогалина вывела его на мощенную шестигранной плиткой дорожку, по обе стороны которой высились черные полированные обелиски, блиставшие золотом надписей.

Тут чуть ли не в полном составе упокоилась лет десять назад «Сорочка», или, говоря языком милицейского протокола, «организованная преступная группировка Михаила Сороки».

Дело было шумное: «Сорочка» не поделила чего-то с братвой, ходившей под Бесом – вором в законе Толей Бессоновым. «Бесенята» оказались проворнее да удачливее, и лежит теперь «Сорочка» в земле сырой, а наверху золотом горят на черном лабрадорите незамысловатые, но искренние эпитафии: «От братвы», «Колян, мы отомстим за тебя» и даже: «Когда бы мы ни поднимали с горючей водкою стакан, тебя мы, Леха, не забудем. Навечно с нами ты, братан!»

Прошли годы, канули в небытие и чудом уцелевший Миша Сорока, и Толя Бес, и прочие брателлы, не сумевшие вовремя сменить кожанку на деловой костюм. А аллейка осталась, и поддерживали ее неизвестные никому люди в порядке, ухаживая за могилами и их окрестностями.

В конце аллейки, там, где осталось немного свободного места, со временем стали хоронить новых усопших в борьбе за победу мирового капитала. Последним вечным жителем «сорочинской» дорожки стала в конце февраля Софья Петровна Совенко, больше известная в народе как Сова, дородная владелица сети магазинов одежды и обуви.

Похороны были варварски пышными. Пожилая, в общем-то, коммерсантка, мать троих детей и бабушка шестерых внуков, Софья Петровна завещала похоронить себя под мелодию из фильма «Титаник» и непременно в свадебном платье. Работники кладбища потом рассказывали про два грузовика елового лапника, симфонический оркестр, черные «кадиллаки» и бородатых батюшек в золоченых ризах…

Могучий гранитный обелиск с выгравированным ликом Совы и традиционным «от семьи и друзей» возвышался над соседними памятниками песенным волжским утесом.

Выбравшись на мощеную дорожку, Александр Кириллович не спеша двинулся вперед. Выпитая водка грела тело и душу, настраивая на лирический лад. Он брел, не глядя под ноги, разглядывал памятники и по привычке вслух бормотал себе под нос «про жизнь»:

– Вовке надо позвонить, как он там, в Америке этой… Вот не жилось дураку дома… Томка, дура, все ревет по ночам, думает, я не вижу. Ярька, гад такой, тоже лыжи навострил… Говорил же: «Сынок, женись на Полине, будешь, как сыр в масле!» Нет, бизнес ему подавай… Бизнес, бизнес, охренели все уже с этим бизнесом… Все через жопу стало, все не полюдски! Попросил: «Сынок, купи кассету „Владимирский централ“!» Нет, он из этого гребаного Интернета скачал. «На, папа, диск!» И куда я этот диск, в задницу засуну? Раньше музыку слушали, теперь качают… Как говно из люка, бля!

Александр Кириллович сам не заметил, как распалился не на шутку. Настроение стремительно портилось, и, словно в унисон, начала портиться погода – небо заволокло невесть откуда набежавшими тучами, заметно потемнело, сырой знобкий ветерок зашелестел листвой, потащил по дорожке мусор, качнул темно-зеленый можжевельник у могил братвы…

– Ипона мать! – выругался Трофимов, останавливаясь. Ему вдруг стало тревожно, заныло сердце, ноги ослабли, захотелось прилечь, закрыть глаза, укрыться теплым пледом, спрятаться…

Ветер усилился. Огромные тополя закачались, вниз с шорохом полетели бордовые, похожие на тропических толстых гусениц, сережки. Небо совсем потемнело, как будто на кладбище опускалась огромная свинцовая плита…

– Надо было через главную идти… – проворчал Александр Кириллович, поворачиваясь, и тут до его ушей донеслись странные звуки: словно несколько десятков бусин запрыгали по камням. Вскоре к цокоту прибавился и глухой топоток. Трофимов обернулся, и тут страх, что называется, взял его за горло: прямо на него, стуча когтями, по дорожке неслась стая лохматых кладбищенских собак.

Псы мчались без обычного лая, молча, вздыбив шерсть, вывалив алые языки, и даже с тридцати шагов Александр Кириллович разглядел, что глаза несчастных животных выпучены от ужаса.

– О, бля… Это еще что?! – Трофимов хмыкнул, посторонился, уступая собакам дорогу, глянул в конец аллейки и вздрогнул! Там, откуда очертя голову убежали не боявшиеся ни черта, ни голодного бомжа кладбищенские псы, стоял, широко расставив ноги, какой-то человек в черном пальто и шляпе. Стоял и смотрел, причем даже на таком расстоянии Александр Кириллович почувствовал его недобрый, тяжелый взгляд…

Вдруг незнакомец сделал шаг в сторону и мгновенно исчез за кустами сирени. Это было как в кино: есть человек и нет человека…

У Александра Кирилловича перехватило горло, кровь запульсировала в висках. От этого закружилась голова, по спине поползли мурашки. Собаки поравнялись с ним, и крайняя, облезлая пегая шавка, бросила полный дикого ужаса взгляд на Трофимова. Это стало последней каплей – Александр Кириллович нелепо вскрикнул и тоже бросился бежать, не разбирая дороги…

Ветви хлестали его по лицу, на дороге постоянно возникали оградки, могильные плиты и кресты. Под ногами чавкала сырая прошлогодняя листва, ветер толкал в спину, а страх стал настолько сильным, что Александр Кириллович не смел даже обернуться. Остановился он как-то вдруг. Тяжело дыша, ухватился за крашенную серебрянкой пику оградки, огляделся, пытаясь протолкнуть вставший в горле тугой комок.

Кладбище тонуло в сумерках. Свистел меж крестов ветер, качались деревья. Александр Кириллович поднял голову – и заплакал в голос: верхушки тополей скрылись в чернильной мгле, и мгла эта опускалась все ниже и ниже.

Вновь рванувшись вперед, Трофимов отчаянно понесся сквозь погост, остатками разума понимая – сколько бы он ни бежал, все равно когда-нибудь кладбище кончится…

Когда заляпанные грязью ботинки застучали по твердой поверхности, Александр Кириллович понял, что спасен – он на главной аллее. Сумерки сгустились настолько, что дальше вытянутой руки все тонуло во мраке, и Трофимов пошел наугад, вглядываясь себе под ноги, чтобы не сбиться с дороги.

Ошибка открылась слишком поздно… Неожиданно все вокруг озарилось мертвенным синеватым светом, какой бывает от сварки, и Александр Кириллович увидел, что стоит он в самом конце все той же мощенной шестигранной плиткой дорожки, вокруг тихонько колышется можжевельник, а прямо перед ним, у края разрытой могилы Софьи Петровны Совенко возвышается незнакомец в черном пальто, нежно обнимающий пошатывающуюся бледную толстуху в свадебном платье.

Александр Кириллович отчаянно, по-звериному закричал, зажимая глаза руками, и крику его тут же ответили громким карканьем серые московские вороны…

* * *

– Проходите, Тамара Ивановна, присаживайтесь, – молодой врач любезно улыбнулся, указывая заплаканной седой женщине на стул, кивнул усатому капитану, мол, прошу. Тот поправил фуражку и заговорил:

– Итак, ваш муж, Трофимов Александр Кириллович, пропал в пятницу, шестого мая, в районе Рогожского кладбища?

– Да, – одними губами прошептала женщина, утвердительно кивнув.

– Э-э-э… Девятого мая, в День Победы, работники кладбища обнаружили в заброшенном склепе некоего гражданина без документов, но не похожего на бомжа. Им сразу стало понятно, что это – наш, так сказать, клиент. Но оказалось, что тут случай, так сказать, медицинский…

Врач кивнул и подхватил:

– Действительно, психика больного подверглась какому-то очень сильному эмоциональному шоку, после которого он впал в прострацию. Поскольку вы обратились с заявлением о пропаже мужа в милицию, а они, в свою очередь, разослали ориентировку по моргам и больницам, я сейчас попрошу привезти этого гражданина сюда для опознания.

Врач нажал кнопку вызова. Спустя пять минут железная дверь загремела, и два дюжих санитара ввели в кабинет лысоватого невысокого мужчину в застиранной пижаме. Мужчина невидяще смотрел в одну точку и безостановочно бормотал себе под нос:

– Сова разжмурилась… Сова разжмурилась… Сова разжмурилась…

– Тамара Ивановна, посмотрите… – начал было капитан, но женщина перебила его, с протяжным криком бросившись к своему пропавшему мужу:

– Саша! Сашенька-а-а…

Глава первая

В детстве Илья не любил осень, зато очень любил весну. Конечно же, дело было вовсе не в банальном природопробуждении, да и какая в Москве может быть природа? Так, симуляция одна – чахлый скверик, тухлый прудик…

Нет, тогда, в детстве, весна для него, как и для миллионов пацанов и девчонок, в первую очередь означала: все, учебе – конец, и на носу – вовсе не веснушки, а каникулы!

Эх, время-времечко… До сих пор Илья с какой-то щемящей тоской вспоминал ту пору, и в памяти всегда всплывали два детских стишка. Первый, написанный Барто еще чуть ли не до Великой Отечественной:

 
Весна, весна на улице, весенние деньки!
Как птицы, заливаются трамвайные звонки.
Шумная, веселая, весенняя Москва.
Еще не запыленная зеленая листва!
 

И второй, уже другого автора, кажется Михаила Яснова. В общем-то, это был даже не стишок, а песенка из мультфильма «Чучело-мяучело»:

 
Утро начинается, начинается!
Город улыбается, улыбается!
Открываются окошки,
Разбегаются дорожки,
Громко хлопая в ладошки,
Запели громко дети!
 

Когда детство кончилось, Илья не заметил. Скорее всего, наиболее ярко он ощутил, что все, детства больше нет и никогда не будет, в армии.

Вроде такая же весна, такое же небо и даже тополя у дувалов такие же – с блестящими, словно бы лаковыми, листочками…

Только все дорожки в той забытой всеми богами стране у подножья фантастически красивых гор – кривые…

И окошек в сложенных из камня хижинах нет…

И дети, а также их родители в ладоши хлопают, только когда танцуют сарги, бешеную пляску над телом убитого врага…

А еще эти черноголовые дети не умеют смеяться. Правда, взамен они умеют минировать горные тропы и стрелять из всего, что стреляет. Эхо от выстрелов долго гуляет между скал, а ты уже знаешь – кто-то из пацанов, из тех, с кем еще пару минут назад курил один хабарик на двоих, уткнулся лицом в сухую траву. Все, он – больше не человек, не Вован, не Игоряха, не Санек. Он – «груз 200», похоронка на сероватой бумаге и слезы матери…

И все же, все же, даже если они стреляют в тебя, они – дети, и нет большей несправедливости, чем убитый ясным весенним утром ребенок. Он лежит на желтых камнях, под синим-синим небом, и в глазах его отражаются маленькие белые облачка, похожие на овец, которых он еще вчера гнал с пастбища.

С тех пор Илья возненавидел весну…

Впрочем, это все уже давно в прошлом – и чужие горы, и никелированная длинная «буровская» пуля, пробившая плечо за месяц до дембеля. Самолет, госпиталь, операция, другой госпиталь, еще одна операция и – суровая врачебная космиссия, единодушно вынесшая вердикт: «К строевой службе не годен по состоянию здоровья».

Вернувшись из горной азиатской страны в Москву, Илья вдруг остро ощутил, насколько столица оторвана от остальной России, да и всего мира. И еще он понял, почему ТАМ, на войне, не любят тех, кто родился и жил ТУТ, в Москве. Это как с американцами – вроде и неплохие они люди, однако ненавидят их во всем мире люто. А москвичи, выходило, – это русские американцы, люди добрые, но инфантильные, шумные и бестолковые, сытые и без комплексов.

Для тех, кто не живет, а выживает, нет ничего страшнее человека без комплексов. Это Илья почувствовал, ощутил, впитал в себя. И перестал быть москвичом…

Поддавшись уговорам отца и настоятельным просьбам матери («Ты уж как хочешь, сынок, а без образования сегодня – никуда. Мы люди не богатые, так жизнь сложилась. Так хоть ты карьеру сделай»), Илья поступил в финансово-экономический университет. Не то чтоб он спал и видел себя бухгалтером, просто все равно ему было. Перед глазами еще стояла желтая горная пыль, в ушах еще слышался грохот талибских ДШК, а по ночам снились такие сны, после которых хотелось по неимению огнестрельного оружия просто вскрыть себе вены…

Годы учебы… Наверное, они должны были стать для Ильи если не самыми счастливыми, то, по крайней мере, самыми беззаботными в жизни. Группа подобралась боевая, веселая. Москвичей, ненавистных Илье земляков, раз-два и обчелся. Зато полно уроженцев таких замечательных краев, как Алтай, Урал, Поволжье и прочая Сибирь. Причем парней в группе оказалось вместе с Ильей всего пятеро, а все остальные – девчонки. И не наивные недотроги-школьницы, аленькие цветочки, а лихие девки глубоко за двадцать, уже очень хорошо понимающие, чего они в жизни стоят и хотят.

Как говаривала пермячка Зинка Кочеткова, успевшая до поступления в университет и замужем побывать, и в следственном изоляторе за растрату в магазине, где работала продавщицей, посидеть, – «У нас у всех была своя армия».

Группа дружно гуляла в уютной МФЭУ-шной общаге, где Илья ночевал чуть ли не чаще, чем дома, так же дружно сдавала зачеты и экзамены, щедро делясь друг с другом шпорами и различными хитростями непростого экзаменационного дела.

Но к четвертому курсу боевые подруги озаботились устройством своей личной жизни и по одной начали упархивать в объятия Гименея. Ряды завсегдатаев общажных посиделок стали стремительно редеть, что, в общем-то, было вполне понятно. Какой же здравомыслящий муж станет отпускать свою дражайшую супругу молодого возраста и аппетитной наружности на студенческий гульбарий? Если уж козла в огород не пускают, то лису в курятник – тем более…

Илья тоже попал в поле зрения алчущих семейных уз одногруппниц. Высокая чернявая Лиза, стройная шатенка Даша, спортивная пышка Танечка… Не чувствуя в себе готовности создать и возглавить ячейку общества, Илья отбивался от девушек так самозабвенно и увлеченно, что как-то пропустил момент, когда остался совсем один.

Тогда он сам попытался найти себе если не супругу, то хотя бы герлфренд. Чернобровая Ксюша, которую Илья подцепил на универском вечере выпускников, оказалась разведенной москвичкой без детей и жилищно-материальных проблем. Они встречались два месяца. Чаша терпения Ильи переполнилась после того, как нежащаяся на шелковом белье по окончании зажигательного секса подруга выдала: «Скучно с тобой, Привалов. У тебя, Привалов, нет ни своей квартиры, ни джакузи. А я люблю джакузи… В нем трахаться хорошо, можно пукнуть – и никто не заметит!» Илья молча оделся, вытащил из мобильника симку, выкинул ее в унитаз, спустил воду и ушел от Ксюши навсегда. С тех пор попыток устроить свою личную жизнь он не делал, решив, что все как-нибудь когда-нибудь устроится само собой.

Потом наступила пора специализации, нащупывания путей, по которым предстояло двинуться после окончания универа. Илья, как и большинство однокурсников, давно уже подрабатывал приходящим бухгалтером в нескольких небольших фирмочках, но закидывать удочки в банки и солидные конторы не спешил. Деньги, проводки, платежки, счета, перечисления, нал-безнал – не его все это было, совсем не его. Вот только понял это Илья на пятом курсе. Понял – и загрустил. Загрустил «по полной водочной программе», как грустят русские мужики.

Мать места себе не находила, отец хмурил брови. Пару раз состоялись «мужские разговоры», пару раз были скандалы. Но всему на свете бывает конец, все проходит. Прошло и это…

И вот шагает по Москве без пяти минут бывший студент Илья Привалов, щурится на сентябрьское солнце и радуется, что до весны еще целых полгода. Радости прибавляет и лежащая в кармане зачетка, в которой на последней страничке стоит синий штамп: «Допущен к государственным экзаменам». Все хвосты сданы, все долги розданы, разрешение экзаменационной комиссии получено. Пусть и с запозданием – ах, как некстати он тогда по пьяной лавочке высказал толстопузому декану все, что о нем думает, – но Илья все же вышел на финишную прямую.

Как говорится, мы все учились понемногу, и лишь немногие – помногу…

Пять лет учебы, пять лет, в течение которых он старательно забывал далекую горную страну и ее мертвых детей, – позади. Один рывок, одно последнее усилие и все. Диплом и свобода!

Илья запел про себя: «…Последний бой, он трудный самый!», нырнул в подземный переход, отбил лихую чечетку на ступеньках, миновал стеклянные двери метро и быстро взбежал по лестнице уже на другой стороне проспекта.

До дома оставалось полквартала. Остановившись у ларька, Илья купил сигарет. Из церкви – старинного пятикупольного храма Николы в Хамовниках, всегда поражавшего Илью красивой узорчатой шатровой колокольней, пахнуло воском и ладаном. Многоголосый хор тянул какую-то суровую песнь, и новодельные колокола надтреснуто вторили древнему напеву.

У узорчатой церковной ограды сидели нищие и те, кого в старину называли юродивыми. Проходить мимо них Илья не любил. Ему было стыдно. Стыдно видеть чужое уродство, выставленное напоказ, стыдно, что он не подает им деньги. И подавать тоже было стыдно… Как будто ты должен, но твердо знаешь – этот долг платежом не красен. Понятно, что все это рефлексия, понятно, что почти все они – никакие не несчастные жертвы обстоятельств, а самые что ни на есть профессионалы-побирушки.

Друг Ильи – Зава, Вадик Завадский, социолог-мультиинструменталист, погоняемый исследовательским зудом, однажды угробил целую неделю, изучая московских нищих. Результаты его наблюдений Илью потрясли. Оказалось, что девочка, пронзительно вопящая на весь вагон метро традиционное: «Люди добрые! Сами мы не местные…», имеет с вагона по минимуму пять рублей. За те четыре часа, что Зава ходил за ней, неместная побирушка обошла пятьдесят шесть вагонов.

«За стандартный рабочий день, ну, за восемь часов, она этих вагонов „делает“ как минимум сотню! – возбужденно рассказывал Илье Вадик. – То есть, получается пятьсот рублей в день. Поди плохо для такой соплячки? Зачем ей учиться, зачем профессией овладевать, если она уже больше нас с тобой зашибает? И имей в виду – пять рублей, это я так, самый нижний уровень взял. При мне ей раза четыре по десятке давали, а один мужик полтинник сунул…»

С церковными нищими ситуация оказалась еще более удивительная. Зава торчал возле церкви три с лишним часа, и за это время, по его подсчетам, только одна красномордая бабуля с распухшими ногами в ответ на свое классическое: «Подайте Христа ради!» – получила больше семисот рублей. Каждый входящий и выходящий из церковных ворот кидал в грязную коробочку нищей «денюжку», причем, как правило, бумажную.

Но все же Илья, проходя мимо попрошаек, никак не мог отделаться от неприятного чувства собственной успешности и даже какой-то избранности. Словно бы вот сидит перед ним на паперти пресловутый «русский народ», весь в лохмотьях, дышит перегаром, протягивает грязные заскорузлые ладони, а ты идешь мимо, и у тебя все есть, а у него, народа, нет. И ты – виноват…

Стараясь не смотреть по сторонам, Илья быстрым шагом двинулся в сторону дома, стремясь как можно скорее миновать церковную ограду. Как назло, навстречу валила толпа пассажиров, выгрузившихся из рейсового автобуса, и пришлось лавировать в этой толпе, уворачиваться от энергичных пенсионерок, опоздавших на церковную службу.

– Эй, молодой человек… Ты че толкаешься?! – визгливо возмутилась пожилая дама с объемистой кормой, астматично хватая воздух синими губами, и тут же привычно завопила, размахивая сумочкой. – Понаехали тут в нашу Москву, не пройти, не проехать!..

– Извините… – Илья смутился, агрессивное несправедливое хамство всегда ставило его в тупик. Хорошо жить бегемоту, но не потому, что у него кожа толстая, а потому, что он русского языка не понимает…

Илья крепко стиснул зубы от злости на себя самого, безответного, обошел продолжавшую разоряться тетку, мазнул взглядом по шеренге нищих… И вздрогнул, словно бы ему за шиворот высыпали пригоршню январского снега!

У беленого основания церковной ограды, на пластиковом синем ящике сидел, сгорбив обтянутые грязным полопавшимся пуховиком плечи, Костя Житягин. Костя Рама, одноклассник, друг детства, почти двухметровый молчун, после школы уверенно двинувший в физкультурный институт, закончивший его и, к зависти миллионов болельщиков, устроившийся тренером в спортклуб «Спартак».

И разбившийся на клубном «вольво» в октябре прошлого года…

Илья, очумело тряхнув головой, выбрался из гомонящей толпы. Костя? Жив? Бомжует? Илья остановился, вскрыл купленную пачку сигарет, прикурил и снова бросил взгляд на нищих.

Нет, умом он прекрасно понимал – этого быть не может. Не может, ну, никак. Этот здоровенный и наверняка полупьяный бомж, натянувший опушенный грязным мехом капюшон пуховика чуть не до подбородка, просто похож на Костю. Конечно, просто похож. Бывает же так – фигуры у людей одинаковые. Вон, если сборную по баскетболу со спины рассматривать, там через одного все одинаковые – как фонарные столбы.

Правда, Костя Илье был знаком гораздо лучше, чем какие-то абстрактные баскетболисты. Да чего уж там – Илья знал его всю жизнь, с первого класса. Правда, подружились они в пятом… Или в шестом? Точно, в шестом. Тогда еще по телику фильм «Три мушкетера» показывали, и они, зафанатев, сбегали с уроков, чтобы посмотреть утренний повтор. Зава сказал, что он – Арамис, Илья не без удовольствия стал зваться Атосом, ну, а Косте-Раме пришлось стать Портосом. «А д’Артаньян появится позже!» – решил Зава, когда Портос спросил, почему ему нельзя быть холеричным гасконцем. Так они и дружили до самого выпускного – три мушкетера без д’Артаньяна…

Теперь Арамис-Зава – без пяти минут кандидат социологических наук, Атос-Илья – без пяти минут дипломированный экономист.

А Портос-Костя лежит на Введенском кладбище…

«Чушь! Зачем я тут стою?» – подумал Илья. Но что-то в глубине души мешало ему бросить окурок и просто уйти. Что-то, чему нет названия. Интуиция, что ли? Или просто он перегрелся на майском солнце?

«Так, – сказал себе Илья. – Сейчас я идут обратно к ларьку, покупаю бутылку холодного пива, выпиваю ее, а потом прохожу мимо нищих, заглядываю в лицо этому бомжаре…»