Текст книги "1918-й год на Востоке России"

– Вера! – обратился я к ней. – Как это случилось? Что заставило вас быть такой ужасной?

Подняла на меня свои красивые, но полные злобы глаза…

– Прошу вас прекратить ненужную сентиментальность, – резко и быстро проговорила Вера. – Вы временный победитель, я побежденная, но я «Красная Машка» и тем горжусь. Да, я уничтожала вас, царских палачей, и уверяю вас, что если бы я сидела сейчас на вашем месте, то я не задавала бы вам таких вопросов, а приказала бы вывести вас в расход так же быстро, как и остальных ваших бандитов!

Молча я выслушал бред этой ненормальной женщины. Снова мне вспомнился образ былой милой гимназисточки. Ужас! Теперь против меня сидел зверь – кровожадный и жестокий. Встав со стула, я приказал увести ее. Начинался рассвет. Сидя за столом, положив голову на руки, я старался уснуть, но не мог. Мысль о Вере отгоняла сон.

Получил приказ из штаба командующего группой полковника Сахарова оставить городок «Н» и двигаться на соединение с нашими главными силами, предварительно расстреляв всех пленных, в том числе и «Красную Машку». Со мной делается что-то странное. Тень былой Верочки заслоняет личность «Красной Машки»!.. Сентиментальность? А может быть, чувство жалости к больной женщине? Снова приказываю привести ее ко мне, снова мы остались одни. Обращаясь к ней, говорю:

– Вера, за все те зверства, которые вы совершили, вы приговорены к смертной казни – расстрелу. Принимая во внимание наши уже давно забытые отношения и по моим личным убеждениям в том, что вы больны… – тут я совершил непростительную для меня ошибку, – я предлагаю вам два выхода: умереть у стенки или же совершить это самой, сейчас, в этой комнате, в моем присутствии.

С этими словами я спокойно подошел к ней и, вынув из кобуры наган, протянул его ей (какой глупый и необдуманный шаг!).

Поднявшись со стула, чуть заметно дрожащей рукой она взяла от меня револьвер. Молча, как будто думая о чем-то, повернула несколько раз барабан и вдруг с криком «Мерзавец!» выстрелила в меня. Огнем ожгло лицо, пулей сбита с головы фуражка… успел схватить ее за руку, вырвать наган, нажать собачку… еще… и еще. «Красная Машка» упала. Снова чувство непонятной жалости появилось у меня, и я опустился перед ней на колени. Последний раз она открыла свои прелестные глазки и прошептала: «Прости». То была уже не «Красная Машка», а та давнишняя прелестная гимназисточка.

Противник открыл огонь по городку, и снаряды ложились довольно близко от школы. Предстоял горячий боевой день за поруганную нашу Родную Мать-Россию. Мать-Россия заполнила всю душу и сердце белых добровольцев. Одно желание, одна великая цель – это спасти ее, родную, от всяких «Машек» или честно умереть за нее.

Не желая вступать в бой, медленно начал отходить из городка «Н». Отступаем со всеми предосторожностями. Застава в авангарде и застава в арьергарде. Наш проводник, а теперь наш доброволец Петр Петрович Мищенский, почтовый чиновник этого городка, разоблачивший комиссара Хмельницкого, пошел с нами, оставив семью. Он знает хорошо эту местность и все дороги и тропы, что очень ценно для нас. Мы шли к железнодорожному разъезду (названия не помню). Приблизительно в 15–20 верстах от оставленного нами городка. Какой-то партизанский отряд на дороге у нас окопался и пытался пересечь нам дорогу, но… я использовал мой любимый прием, заимствованный мною от полковника Радзевича. Этот прием пока что еще ни разу не подвел меня. Так было и тут. Рассыпав одну роту в цепь, полуроту послал в обход правого и левого фланга партизан. Как только красные увидели, что мы обходим их, они сразу же стали отходить, но было поздно – они были в кольце. Пленных не брали, а главаря, вытянув из стога сена, тут же расстреляли. Он был сапожником из города Самары, как он попал сюда, было загадкой, но это нас особо не интересовало.

Вся наша Волжская группа собралась недалеко от города Бугульмы. Генерал Сахаров был назначен командующим Волжской дивизией, состоявшей из трех полков: Казанского, Симбирского и Самарского (Сахаров был произведен в генералы за его храбрость и решительность).

Наш Казанский полк состоял из двух батальонов. Первым командовал я, вторым капитан Лебедев. За первым батальоном еще сохранилась кличка «Железные Аллаяры», но, к сожалению, от наших «Аллаяр» не так много осталось в строю. Татары потеряли свой боевой пыл в связи с нашими постоянными отступлениями и постепенно расходились по здешним татарским селам. В батальоне осталось не более 200 штыков, плюс 100 штыков «детей», из коих и пришлось пополнить роты.

Питались мы плохо, отдыха совсем не имели. Все время в боях и отходах. Второй батальон нашего полка совсем растаял, насчитывал всего около 100 штыков, в ротах иногда было по 10–15 человек.

Сравнительно за небольшой период времени Белой борьбы мы, строевые офицеры-бойцы, убедились в том, что наше главное несчастье – это наш тыл. Все честные и храбрые стремились на передовую линию огня, а все жалкие, ничтожные устраивались в тылу. Мы грудью и кровью своей, с винтовкой в руках, захватывали и освобождали от красной нечисти села и города, – казалось бы, что наш тыл должен был закрепить за нами освобожденные территории… Но, к нашему глубокому сожалению и разочарованию, получилось совершенно обратное. Пополнения живой силой мы не получали, снаряжение, обмундирование и продовольствие тоже не доставлялось. Мяса мы не видели месяцами, пользовались тем, что с боем отбирали у противника. Нам на фронте нужны бойцы, а в это время в тылу появились какие-то гвардейские формирования – в их штабах сидят сотни офицеров-шкурников, не желающих подвергаться опасности. Конечно, ни одной части не было сформировано, да они и не собирались этого делать. Вместо формирования частей формировались различных оттенков и характеров самые отъявленные социалисты. Появилась их подлая, разлагающая наш тыл литература. Началась травля друг друга, и в дополнение ко всей этой неразберихе неожиданно для нас создалось какое-то Временное правительство в городе Уфе под председательством генерала Болдырева³⁴, Аебедева и т. д. Кто они такие? Нас об этом не спрашивали, а просто преподнесли нам как факт совершившийся. Повадки всех этих правителей так нам знакомы по 17-му году! Это они предали нашего любимого Государя Императора, а теперь они «правители» за нашими спинами.

Тыл совершенно разложился и, конечно, дать что-либо на фронт не мог. Наши ряды постепенно редели. Мы шли из одного боя в другой. Месяцами мы не знали, что такое спокойный сон, не говоря уже о бане. При таких условиях невозможно было выделить с фронта маленькую боевую часть и отправить ее в тыл для наведения порядка, дабы выбросить всю эту социалистическую рвань из правительства. Чем дальше мы отступали, тем более мы верили, что так продолжаться не может. Наша Волжская повстанческая армия огрызалась, идя с жестокими боями. Мы подсчитали, что на одного нашего боевого солдата приходилось до 25 красных солдат. Командующий генерал Каппель был нашим ореолом. Много раз мы неожиданно переходили в контрнаступления и гнали красных почти до Волги, а затем, не имея достаточно живой силы, снова медленно отходили.

Генерал Каппель не позволял нам окапываться и ждать противника. Он хорошо учитывал, что с такими силами, как у нас, невозможно и думать о позиции с окопами. Противник своей массой легко мог окружить и раздавить нас. Поэтому он постоянно нас перебрасывал то вперед, то в тыл красных. Мы были так близки к нашей родной, великой реке Волге, что, получив хорошее пополнение, мы были бы снова в Симбирске, Казани, Самаре. К сожалению, этого не случилось. Мы только получали бесконечные обещания и крики с пустыми лозунгами из Уфы, где заседала Директория Учредительного собрания.

После решительного требования генерала Каппеля с угрозой, что он снимет все войска с фронта, пойдет на Уфу и восстановит там порядок, Уфимская директория, зная, что у генерала Каппеля слова не расходятся с делом, сообщила, что высылает нам в помощь батальон в 1000 штыков имени «Учредительного собрания». Конечно, мы очень обрадовались этой новости, но к имени батальона отнеслись критически. В то же время нам было безразлично, кто и с каким именем, лишь бы сменили нас и дали нам возможность отдохнуть хотя бы два дня.

На следующий день утром пришел батальон «Учредительного собрания». Тысяча свежих бойцов, прекрасно снаряженных и обмундированных, сменила Волжскую дивизию генерала Сахарова, которая дошла до 400–500 штыков, измученных походами и боями белых бойцов. Не понравился нам этот батальон с развернутыми красными, ненавистными нам флагами, со всевозможными лозунгами революции. Все без погон, обращение солдат и офицеров распущенное. Повсюду слышится ненавистное нам слово «товарищ». Под вечер они сменили нас. Их командир, какой-то полковник, очень молодой и самоуверенный. Он заявил: «Мы покажем большевикам, как посягать на нашу свободу, которую мы обрели через Великую Революцию!» Говорили, что генерал Сахаров выслушал его молча, потом сплюнул, повернулся и ушел от него. Мы все хохотали, так нам это понравилось! Молодец наш генерал!

Итак, нас сменили. Впервые в хорошем строю, с удалой песней, мы пошли на место назначенного нам отдыха, но… он был слишком коротким… Перед рассветом красные перешли в наступление, и их удар был сосредоточен на участке батальона «Учредительного собрания», который они без труда прорвали. Большинство этих «героев» перешло на сторону красных, остальные, оставив свои позиции, в панике бросились бежать в тыл. Снова по тревоге мы были брошены в бой и к утру восстановили полностью прежнее положение фронта. По пути мы ловили беглецов из этого социалистического батальона и силой заставляли вливаться в наши цепи. Один из командиров роты «Учредиловки», как прозвали батальон наши солдаты, не пожелал войти в наши ряды, заявив нам, что он офицер и рядовым солдатом не будет, но, получив несколько хороших, ободряющих тумаков, схватил винтовку и вошел в цепь. В этот день мой батальон пополнился 70 штыками за счет беглецов. Было много курьезных сцен, когда командиры частей гонялись по полю за своими неожиданными «пополнениями». Выбив социалистическую дурь из голов нашего нового «пополнения», мы сделали из них хороших солдат-бойцов.

Попытка Уфимской директории давать нам такие пополнения была каплей, переполнившей чашу нашего терпения. От рядового бойца и до офицера все были озлоблены и разъярены случившимся. Бог знает, что бы получилось, если бы, к нашему великому счастью, не произошел переворот в тылу. Власть взял в свои руки всем нам известный и глубоко уважаемый великий патриот и честный витязь России адмирал Колчак. Директория оказалась арестованной, но, к нашему сожалению, не расстрелянной. Поэтому в будущем она много вредила нашему Белому движению.

Всколыхнулась белая Сибирь, поднялась против красного супостата. Ижевские и Воткинские рабочие потянулись к нам на фронт, образуя уфимское и сибирское пополнение, и через месяц нас уже сменяли свежие воинские части. Наш волжский корпус уходил в глубокий тыл, в район Златоуста.

Мне не пришлось уйти на отдых с моими родными частями, так как за два дня до нашего отхода наши два батальона Казанского полка были брошены в бой под деревней Одногулово, в которой засели и окопались красные. Развернувшись в цепь, мы пошли на них в атаку, но под сильным ружейным и пулеметным огнем залегли и ждали подхода второго батальона, который пошел в обход деревни, дабы взять красных в кольцо. У окруженных красных началась паника. Мой батальон решительным ударом с фронта обрушился на них. Во время атаки я почувствовал острую боль в правой стороне груди… все завертелось у меня перед глазами, я почувствовал, что падаю… и потерял сознание. Очнулся от острой боли в груди; я лежал на телеге, меня везли куда-то, причем эту телегу подбрасывало на каждой кочке и рытвине, что причиняло мне невероятную боль, и я опять впал в забытье…

Помню, когда я пришел в себя и открыл глаза, то первое, что я увидел, это был луч солнца, падавший прямо на меня через большое окно госпиталя. В тот же момент надо мной склонилась сестра милосердия и с улыбкой сказала мне: «Довольно уж вам спать, пора и глазки открыть!» О! Какое громадное, счастливое чувство я испытал, что я жив и нахожусь в уфимском госпитале. Я был ранен в правую сторону груди навылет. Пришел доктор и сообщил мне, что я буду сегодня эвакуирован в госпиталь Ново-Николаевска. «Так как уфимский госпиталь переполнен ранеными и нужно место для вновь прибывающих, всех, которых можно двигать, мы отправляем, в том числе и вас». Он также сообщил мне, что он очень доволен, что я так быстро поправляюсь. «Да, между прочим, о вас справлялся генерал Сахаров, хотел знать, как вы себя чувствуете. Мы сообщили ему, что вы молодцом».

Наш санитарный поезд тихо подошел к станции Ново-Николаевск, где и началась перевозка раненых в госпиталь этого города. Всех раненых проносили через регистрационный центр, где несколько докторов проверяли списки и распределяли больных по отделениям госпиталя. Вдруг слышу, по цепи идет запрос: «Где капитан Мейбом?» А так как носилок с ранеными очень много, то просят поднять руку, что я и сделал. О Боже мой! Кого я увидел! Мой брат, доктор Мейбом³⁵, подбежал ко мне и радостно закричал:

– Федюшка, дорогой ты мой! Ну, слава Богу, что ты жив. Не беспокойся, мы тебя поправим, и ты будешь как новый.

Слезы счастья появились у нас обоих. Меня положили в палату, которой заведовал мой брат Эрнест. Бесконечные разговоры о братьях Георгии, Борисе, сестре Лидии, мамочке. Все вырисовывалось так ярко перед моими глазами, все прошлое и такое дорогое для нас обоих.

А. Еленевский³⁶
Лето на Волге (1918 год)³⁷

Не прошло еще и полутора лет, как совершилась «бескровная революция», которую в те времена любили всегда так величать. Стояло лето 1918 года, было начало июля месяца. То там, то здесь вспыхивали пожары Гражданской войны. Русская кровь лилась рекой. На Волге белые, окрыленные хотя и кровопролитными, но скоротечными успехами в боях против красных, с надеждой на скорую окончательную победу двигались на город Симбирск, лежавший на правом берегу реки Волги, в среднем ее течении. Наступление велось из трех направлений: полковник Каппель со своим отрядом несся из Сызрани, в хорошо оборудованных вагонах ехали чехи по Волго-Бугульминской железной дороге и небольшой Ставропольский отряд белых не спеша плелся по левому берегу Волги.

Ставропольский отряд, которым командовал полковник Мельников, состоял из Ставропольского пехотного полка (более трехсот штыков) и приданного ему 1-го взвода 2-й батареи 1-го отдельного Самарского артиллерийского дивизиона. Самарским артиллерийским взводом командовал поручик Адленицкий, кроме него, из офицеров во взводе были еще четыре прапорщика, из них двое выполняли обязанности орудийных фейерверкеров. Вооружен он был двумя пушками, образца 1900 года, из которых предельная норма снарядов уже давно была выпущена, и они дослуживали последние дни своей сверхурочной службы. Угломер, находившийся у этих пушек на казенной части тела орудия, у одного из них перед каждым выстрелом приходилось снимать, иначе силой толчка, получавшегося при выстреле, его срывало, и он со свистом летел в сторону, на страх стоявшей около пушки прислуги. При выстреле эти пушки довольно высоко подпрыгивали, и, чтобы не быть придавленными ими, орудийная прислуга отскакивала от них в разные стороны. Сошник хобота орудия иногда после каждого выстрела так сильно зарывался в землю, что четвертый номер орудийной прислуги, на обязанности которого лежало двигать хобот, помогая наводчику скорее взять точный прицел, изрядно пыхтел, напрягая последние силы, чтобы его вытащить.

Номерами при первом орудии были юнкера, не успевшие закончить курс военных училищ, и вольноопределяющиеся, успевшие немного понюхать пороху на Германском фронте. На номеров второго орудия, состоявших из юнцов, только что окончивших средне-учебные заведения, они смотрели свысока и покровительственно. Юнцы – шесть человек – состояли из четырех самарских гимназистов, очень славных и веселых ребят, Коли Роднина, только что окончившего среднее сельскохозяйственное училище в Кинеле, который, как самый старший по возрасту, был наводчиком орудия, и меня, случайно оказавшегося физически самым сильным, четвертого номера. Несмотря на, казалось бы, все данные и выслуженный стаж прислуг первого орудия, юнцы второго особого уважения к ним не питали, и очень часто между ними происходили словесные перебранки. Чаще всего ночью, когда пушки стояли где-нибудь на позиции и юнцы спокойно спали крепким сном около своего орудия. Обязательно кто-нибудь из заслуженных подходил, будил и читал наставление, на которое получал обыкновенно всегда один и тот же ответ: «Если вы боитесь, то и не спите, а мы не боимся и будем спать». Начальство почему-то никогда не вмешивалось.

До похода на Симбирск Ставропольский отряд стоял на охране город Ставрополя (Самарского). По уезду бродил сравнительно крупный отряд красных, беспрестанно делая попытки выбить из города белых и его занять. В происшедших нескольких схватках красные ни разу успеха не имели и побитые уходили обратно в глубь уезда. Белым, численно много слабее красных, отходить далеко от города и гнаться за ними было слишком рискованно. Разделившись на два отряда, красные легко могли ворваться в никем не занятый город и его захватить.

Ставропольский пехотный полк, который в первый месяц своего существования не имел и 200 штыков, помещался в двухэтажной казарме, находившейся за городом, между ним и дачным курортом, расположенным в лежавшем вдоль берега реки Волги сосновом лесу. На курорте имелся курзал, и в нем, невзирая на далеко не веселое время, иногда играла музыка и публика весело танцевала. Правда, среди этой публики преобладала безусая молодежь, которая вела себя так, как будто все происходившие печальные события ее совсем не касались.

На большом пустыре, отделявшем город от дачной местности, с полверсты от казармы, стояли на позиции две пушки Самарского артиллерийского взвода, и около одной из них днем и ночью всегда находились дежурные номера. При появлении где-нибудь недалеко от города противника подымалась тревога. Наш артиллерийский трубач трубил поход: «Всадники-други, в поход собирайтесь, радостный звук вас к славе зовет…» Орудийные ездовые бежали сломя голову в пожарную команду занимать лошадей – своих еще не имелось. Выезжая из Самары на фронт, так спешили скорее нас отправить, что не успели достать, а в Ставрополе, по-видимому, было неоткуда. После довольно жаркой схватки, которая, как я упоминал, всегда оканчивалась для нас успешно, мы победоносно, с песней: «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит…» – возвращались к себе на курорт, а лошадей отдавали обратно пожарным.

Один раз в бою под деревней Васильевкой, находившейся близко от Ставрополя и из которой нам несколько раз, за короткое время, приходилось выбивать красных, нам посчастливилось увидеть лихой выезд на позицию конной батареи.

В самый разгар боя, когда наш отряд, отбив наступавших на Ставрополь красных, преследуя их, подходил к деревне, неожиданно откуда-то слева появился полковник Каппель со своим отрядом. Состоявшая в его отряде конная батарея, которой командовал капитан Вырыпаев, выехав на открытую позицию, выпустила прямой наводкой десятка полтора снарядов по стоявшей за деревней на опушке леса батарее красных. Противник, который уже собирался уходить из деревни, поспешил ее скорее очистить. Неожиданно появившийся отряд Каппеля так же неожиданно и быстро куда-то исчез. Он, кажется, спешил в Сызрань, которой угрожала опасность от красных. Взяв двух пленных, наш отряд торжественно вступил в Васильевку и, простояв в ней около часа, повернул обратно в Ставрополь.

Чины артиллерийского взвода отдельной казармы не имели и были размещены в трех небольших дачах, поблизости от курзала. Особыми удобствами эти дачи не отличались, да батарейцы ни на что не претендовали и, хотя на шинелях вповалку спали на полу, все же весьма успешно ухаживали за городскими и дачными барышнями, а по вечерам, стараясь надорвать свои глотки, пели песни. Одна из них – «Что там в лесе зашумело…» – пользовалась исключительно большим успехом. Дачники часто приходили к командиру нашего взвода просить, чтобы мы ее спели. Вообще отношение местного населения к батарейцам было какое-то особенно внимательное и заботливое. Все потому, что они были самарцы, а самарцы освободили город от большевиков. Правда, этот взвод участия в освобождении не принимал, он опоздал на два или три дня, но это его чинов мало смущало, и они все принимали как должное, чувствуя себя героями. Довольствие артиллеристы получали из своей походной кухни, которую я немножко проклинал, часто попадая на нее чистить картошку, но питались главным образом подношениями благодарного населения. Идя из города на дачи, сердобольные мамаши, а больше их дочки, проходя мимо артиллерийской позиции, никак не могли удержаться, чтобы не принести дорогим защитникам что-нибудь вкусное. Чаще всего пирожки, молоко и сдобные булочки. Все принималось с благодарностью и с невероятной быстротой уничтожалось.

В середине июля находившиеся в Ставропольском уезде красные решили произвести мобилизацию среди крестьян. Но крестьяне самого богатого уезда Самарской губернии идти в Красную армию особенного рвения не проявили, и в одно прекрасное утро более 200 человек, в большинстве из села Санчалеева, перепутали дорогу. Они не пошли по указанной им красными, а явились к нам в Ставрополь и изъявили желание поступить добровольцами к белым, прося скорее выдать оружие и идти с ними выбивать непрошеных гостей из села. Все они были солдатами царской армии, и многие недавно вернулись с Германского фронта. Среди них оказалось двадцать артиллеристов, которые тут же были зачислены в наш взвод. У нас уже имелся свой конский состав, и теперь появились старые опытные ездовые. Самарский взвод принял вполне артиллерийский вид. Из этих двадцати санчалеевских артиллеристов 6–7 человек дошли до Приморья, где служили в Волжской имени генерала Каппеля батарее³⁸ и вместе с ней, после окончания Гражданской войны, ушли в Китай.

Село Санчалеево находилось не очень далеко от города Ставрополя, немного в стороне от берега Волги. Рано утром, на следующий день, сильно пополненный отряд белых выступил в поход против красных. Шли с большим подъемом и быстро. Санчалеевцы торопились домой, им хотелось по-своему расправиться с красными: те, по-видимому, успели им чем-то сильно насолить. После обеда мы уже были там и торжественно вступили в Санчалеево. Красных в селе не оказалось. Они, вероятно расстроенные неудачной мобилизацией, решили, что лучше больше с мобилизованными не встречаться, и куда-то ушли. Отряду белых в селе была устроена радостная встреча, крестьянки чуть не за руку хватали каждого из нас и тащили к себе в дом, стараясь чем-нибудь угостить, и при этом некоторые из них причитали: «Царь был простачок, зато хлеб был пятачок, а теперь республика, не найдешь хлеба и за три рублика». Возможно, им хотелось показать нам свое отвращение к революции.

Изрядно подкрепившись, наш отряд под вечер выступил из Санчалеева – догонять противника. Собственно, выступил не один отряд, а все село. Мальчишки, деревенские бабы и девки с шумом, перекидываясь несложными фразами и шутками с чинами отряда, следовали за нами по обе стороны дороги. Незаметно и весело мы добрались до следующего села. В нем красных тоже не было. Они, как нам там стало известно, спешили скорее добраться до берега Волги. В этом селе нас встретили не так пышно, как в Санчалееве, но все же гостеприимно. В нем мы долго не задержались и проследовали дальше. Сопровождавшие нас постепенно все по дороге отстали, а новых здесь не нашлось.

Совсем стемнело, когда наш отряд прибыл в село Ягодное, находившееся почти на самом берегу реки Волги. Незадолго до нашего прихода в нем были красные, но почему-то не остались поджидать нас, а ушли вверх по Волге. В Ягодном отряд белых остановился на ночлег. Одно орудие и рота пехоты были отправлены в заставу на берег Волги – не пропускать, обстреливая, пароходы противника, которые будут пытаться пройти вниз по течению.

Едва я успел поужинать, командир взвода, вызвав меня, приказал мне отправиться в штаб отряда и явиться командиру полка полковнику М. Когда я подошел к избе, занимаемой штабом, около нее стояла кашевка, запряженная одной лошадью, в которой, кроме возницы, на козлах сидел доброволец из полка. В ногах у него стояла небольшая кадушка, прикрытая деревянным кругом. На крыльце избы, по-видимому поджидая меня, стоял командир полка. Я подошел к нему и отрапортовал о своем прибытии. Полковник, указав на кадушку, мне пояснил, что это ужин для роты и орудия, стоявших в заставе на берегу Волги, и его нужно как можно скорее туда им доставить. Подозвав меня ближе к себе, он развернул полевую карту, которую держал в руке, и не ней показал дорогу, по которой мы должны были ехать, при этом несколько раз повторил, что, когда доедете до ответвления от нее влево, то сверните и оно доставит вас прямо к заставе.

Оружия у меня никакого не было, и, быстро забравшись в кашевку, я сел рядом со стрелком, который, держа обоими руками винтовку со штыком, сидел, как с ней обнявшись. Медленно, боясь расплескать в кадушке суп, мы двинулись в путь. Стоял прохладный летний вечер. От ярко сиявших где-то высоко в небесах звезд было достаточно светло и легко ориентироваться.

Выехав из села согласно указаниям, данным полковником, мы попали на большую грунтовую дорогу, обсаженную с обоих сторон, вероятно от снежных заносов, деревьями. Они настолько успели вырасти, что дорога походила больше на немного заросшую аллею парка. За деревьями справа расстилались поля, покрытые начинавшей золотиться пшеницей, а слева кусты и луга. Было совершенно тихо. В чистом прозрачном воздухе чем-то приятно пахло, а чем, было трудно разобрать – так пахло только на полях старой России. Молча двигаясь, мы внимательно осматривали левую сторону дороги, ища ответвления. Проехали больше часа, а его еще нигде не было видно. Начали беспокоиться и спросили возницу. «Я что-то такого здесь не знаю», – ответил он. Ничего не решив, продолжали ехать дальше. Скоро вдали показались какие-то огни. Оказалось, что успели добраться до следующего села – Хрящевки. Недолго думая решили ехать в село. На околице встретили двух крестьян, которых спросили: «Нет ли в селе солдат?» – «Есть, – ответил один из них. – Они грузятся на пароход и, кажется, собираются переезжать на другую сторону Волги, в село Ново-Девичье». – «А пушка есть?» – «Есть и пушки», – ответил он. Пушки меня лично немного смутили. У нас могла быть только одна. Но прошло уже больше двух часов, как мы блуждали с супом, а за это время могли произойти какие угодно изменения, решили мы и, не зная толком, что предпринять, поехали дальше. Выехали на широкую улицу села, по-видимому самую большую, и по ее середине тихонько поплелись вглубь. Сначала справа, а потом кой-где и слева около домов стали попадаться бродившие вдоль них какие-то солдаты с винтовками. С реки несло небольшим туманом, и в стоявшей мгле рассмотреть, кто они, было трудно, а поинтересоваться и узнать у нас все-таки хватило благоразумия не пытаться, да и они на нас не обращали никакого внимания. Немного озадаченные, мы продолжали молча ехать дальше. С правой стороны бродивших около домов солдат становилось все больше и больше. Нас это начало сильно беспокоить. «Что-то уж очень большой отряд?» В это время с нами поравнялись шедшие нам навстречу, тоже по середине дороги, три крестьянина. Один из них подошел к нам вплотную и, пристально на нас посмотрев, спросил: «Ребята, вы белые?» У нас на фуражках были георгиевские ленточки. «Да, белые», – ответил я. «Так это кругом все красные», – сказал он, и все трое не задерживаясь пошли своей дорогой. От такого приятного сообщения у меня отнялся дар речи, и я только с растерянным видом озирался по сторонам, а мой компаньон крепче зажал винтовку в руках. К счастью, нам попался возницею хороший крестьянин. Он на эти вести никак не реагировал и продолжал медленно ехать по дороге. Придя от страха немножко в себя и хорошенько осмотревшись, я заметил, что слева от нас почти никого не было, а вдали виднелся переулок. Тихонько сказал вознице, чтобы он ехал ближе к левой стороне и держал направление на переулок.

Благополучно добравшись до переулка, мы круто повернули и поехали по нему, но все так же тихо, чтобы не вызвать подозрения. Нашего маневра никто не заметил, вероятно, красные были заняты сами собой. Переулок оказался короткий, и мы быстро были уже за селом. Дорога сразу обрывалась, и вдоль села шел неглубокий овраг. Застав у красных нигде не было видно. Осторожно спустились в овраг и, переехав его, очутились на целине. Тут больше сердце не выдержало. Обрадовавшись, что выскочили из ловушки, в которую по своей глупости едва не попали, понеслись, чуть ли не галопом, в сторону грунтовой дороги, по которой так недавно приехали. Деревянный круг, как его я ни старался придержать рукой, все же соскочил с кадушки. От сильной тряски уже окончательно остывший суп плескался во все стороны, но это нас мало огорчало. Мы вырвались и, только когда выехали на дорогу, очнулись, переменили аллюр и поехали шагом. Дали коню передохнуть, но долго выдержать не смогли и опять понеслись рысью. Отъехав от села версты полторы и почти совсем успокоившись, перешли опять в шаг. Разговаривая со стрелком, мы оба основательно ругали полковника и его полевую карту.

Скоро взошла луна, стало совсем недурно видно, а на душе совсем легко. От стоявших на обочине деревьев на дорогу легли длинные тени. Мы проехали около одной трети пути. Пережитое почти забылось, нам стало как-то весело, и мы начали шутить. Но вдруг эти лежавшие на дороге тени зашевелились. Создалось впечатление, что какие-то всадники гуськом ехали нам навстречу. «Красный разъезд», – мелькнуло у меня в голове, и опять сделалось очень грустно. Возница остановил коня. Растерявшись и не зная, что делать, мы начали вглядываться в темноту под деревья. Тени медленно приближались к нам, и скоро уже можно было разобрать, что это не всадники, а пешие люди и их довольно много. «Красные разведчики», – подумал я. Но в этот самый момент, выйдя из темноты на светлую полосу, во всем своем величии перед нами предстали деревенские бабы. Стало немного неловко. Они шли с работы на полях к себе в село и почему-то сильно запоздали. Перекинувшись с ними несколькими словами, мы тронулись вперед. Ехали сравнительно быстро. Супу в кадушке оставалось меньше половины, и расплескивать было нечего.