Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

Татары заунывно пели свои песни, а то быстро вскидывались и схватывались за шашки…

Более добродушные из них лежали вповалку с китайцами и усердно угощали друг друга разведенным на 80 градусов спиртом. Китайцы ухмылялись, краснели от выпитого спирта до красноты спелого помидора и только покрикивали:

– Русские люди, шанго!

И были довольны так, как, наверно, никогда в жизни. Пир шел на зеленой мураве на всю монгольскую степь, и только лошади не участвовали в этом празднике крепкого русского вина и настроения русской души, бесстрастно наблюдая и выслушивая лишь страстные уверения в любви их хозяев, лежащих у них под ногами и орущих:

– Серко! Ты слышишь? Ты слышишь, зараза, что ты у меня один на свете остался… Один, а ты пойми! Пойми, потому ты да я – сироты злосчастные!

И хозяин начинал всхлипывать, а то и просто реветь, как ребенок, у которого отняли конфетку.

В командном составе водка также наделала хлопот и недоразумений, и, продолжай она литься еще один-два дня, много бы греха на землю прибавилось.

Освирепевший от едучей влаги войсковой старшина Костромин зло задел полковника Островского, и тот не выдержал. Началась бурная сценка, и Костромин крикнул:

– Эй, казаки! Расстрелять полковника Островского!

Полковник, учитывая общий разгул, понимая, чем это кончится, бросился в палатку офицеров 3-й сотни. Он считал ее своею. Командир сотни немедленно же вызвал сотню и рассыпал ее цепью около палатки. Татарская сотня с казаками рассыпались также в цепь, и еще одно мгновение – и началась бы страшная резня. Но помогли командиры сотен. Они повели «дипломатические» переговоры, пока «послы» ходили от одного к другому, пьяный хмель окончательно окутал головы подчиненных, и цепи заснули. А наутро уже не думали о расстрелах, ни об уязвленных самолюбиях. Дивизия строилась и вытягивалась на Хайлар.

И долгожданная мечта первого и последнего унгерновца – Хайлар – осуществилась. Для остатков Азиатской дивизии китайцы на окраине отвели помещение, кормили их и не вмешивались в распорядок внутренней жизни частей до момента отправки. Унгерновцы прожили в этом городе 12 дней и спешно были отправлены после случая с М. По доносу он был арестован китайцами, и весть об этом в одно мгновение дошла и до унгерновцев.

Они уже были безоружны, но, несмотря на это, быстро собрались и подошли к штабу. Войсковой старшина Костромин и доктор Рябухин вошли в штаб и категорически заявили Чжан Кую, что, если М. немедленно не будет освобожден, унгерновцы сейчас же обезоружат китайцев и сами наведут нужные порядки. Через десять минут М. был освобожден, и унгерновцы вернулись в казармы. А на другой день для них был подан эшелон, приехали китайцы и выдали деньги: по 50 долларов офицерам и по 45 казакам.

Китайцы оставались китайцами и сумели нажить на офицерском пособии по 50 и на солдатском по 5 долларов. Унгерновцы решили

согласиться, вернее, плюнуть на это, не начинать скандала и ехать в Приморье. Унгерновский эшелон тронулся.

По условию, которое до Харбина китайцы точно выполнили, ни на одной из станций к эшелону не подходили китайские солдаты, да последние предпочли даже на станциях и не показываться во время прохода унгерновской части. Эшелон-поезд шел со скоростью курьерского.

* * *

Поезд с унгерновцами, как сорвавшийся с привязи дикий конь, помчался в Харбин, зацепился за станцию Харбин-Старый и остановился. За время железнодорожного пробега это была первая в несколько часов остановка, и унгерновцы решили достать еды – продуктов, хлеба, чаю – и поесть. Нужно было и выпить, для чего от станции немедленно же потянулись фигуры посыльных. Большинство офицеров, вместе с войсковым старшиной Костроминым, уехало в город.

Через час-полтора над Старым Харбином уже плыли заунывные казачьи песни, в районе станции захлебывалась от восторга гармошка и ножные выкрутасы выделывали несколько танцоров. Около эшелона стояла толпа харбинцев, с большим интересом наблюдая за редким зрелищем; некоторые из них прикладывались к бутылочным горлышкам и оживленно беседовали. Вблизи не было видно ни одного китайского солдата.

Так прошло несколько часов, и некоторые, наиболее усердные к бушующей влаге, уже громко храпели у себя в вагонах, приняв живописные позы группами и в одиночку. Наиболее стойкие в «битве с алкоголем» продолжали сражаться с бутылками; дорожка от станции к первой гастрономической лавочке заметно утаптывалась и расширялась. За начальника отряда оставался есаул М. Он сидел у себя в вагоне и наблюдал, чтобы веселье не вышло из границ дозволенного. Бежали часы. Харбин окутывали уже сумерки, и в этот момент с громкими возбужденными и возмущенными криками прибежали к эшелону несколько казаков.

– Китайцы окружают эшелон! Китайские цепи идут! – послышались громкие голоса, и в одно мгновение эшелон поднялся на ноги. Даже мертвецки пьяных что-то стихийное подняло на ноги, и не успел есаул М. что-либо сообразить, как унгерновцы построились и с бешеным «Ура!», держа в руках вместо оружия бутылки и палки, бросились к поселку. Шагах в ста от эшелона протянулась цепь китайских войск. В мгновение ока она была смята, и унгерновцы отнимали от китайских солдат винтовки, а остальные мчались за убегавшими. Атака была короткая, и через десять минут к есаулу принесли 60 винтовок. Унгерновцы вооружились ими, выставили впереди вагонов охранение. Через сорок минут на автомобиле примчался с офицерами войсковой старшина Костромин. Его в городе нашли китайцы, потребовали в штаб войск и передали, что унгерновцы напали на китайские войска, а потому он должен принять меры или будет крупное столкновение. Костромин волновался. Китайские же власти были испуганы тем, что произошло в Старом Харбине, и через полчаса к эшелону подошел паровоз, свирепо гукнул, подцепил состав и помчал его дальше на восток.

Унгерновцы приехали на станцию Пограничная. Здесь их встретили военные представители генерала Глебова³², как начальника гарнизона семеновской группы в Гродекове, и представители меркуловского правительства³³. Те и другие приглашали унгерновцев влиться в их части. Приемщики работали хорошо и не скупились на обещания. Меркуловцы давали слово, что унгерновская часть не будет расформирована, глебовцы упирали на то, что унгерновцы принадлежат к коренным семеновским войскам. Унгерновцы решили присоединиться к семеновским частям и для этого командировали ротмистра Исака и есаула М. в Гродеково к генералу Глебову. Офицеры выехали. Глебов принял их радушно и обещал не расформировывать. В Пограничную была подана телефонограмма, и скоро унгерновский эшелон подошел к Гродекову.

Семеновцы встретили унгерновцев с восторгом, а командный состав дал прибывшим офицерам банкет. Торжественная встреча прошла, и наступили будни. Прошло пять-шесть дней, а приказаний о дальнейшей судьбе унгерновцев не поступало, и начальника над ними не назначалось.

На седьмой день унгерновцам приказали построиться для смотра. Смотр производил генерал Провохенский. Он обошел фронт и начал разбивку. По 20 и по 30 человек назначались в различные гродековские части. Генерал Глебов не выполнил своего обещания – оставить унгерновцев отдельной войсковой частью.

Боевые соратники боевой Азиатской конной дивизии принуждены были расстаться и распылиться среди приморских частей. Таким образом, легендарная Азиатская конная дивизия генерал-лейтенанта Романа Федоровича барона Унгерн-Штернберга перестала существовать. Но чины ее, в рассеянии сущие, помнят заветы своего строгого начальника и по первому зову Матушки-Руси встанут в ряды Российской армии, чтобы продолжать борьбу со слугами 3-го Интернационала.

Шумит и гудит красный Ново-Николаевск. Толпами валит в ревтрибунал народ. Почему же так взволнован город? Что случилось? А случилось нечто важное. Сюда доставлен плененный гроза Монголии – генерал-лейтенант барон Роман Федорович Унгерн-Штернберг. Сегодня над ним суд. Сегодня революционный трибунал, руководствуясь своей «совестью», вынесет приговор этому страшному человеку.

Долго коммунисты уговаривали барона принять должность коменданта г. Петрограда. Но гордый начальник непобедимой Азиатской конной дивизии с презрением отклонил все предложения слуг 3-го Интернационала.

Красным сукном затянута передняя стена зала. Как-то неуклюже болтается портрет сифилитика Ленина, смотрящего на строгих судей с горбатыми носами и с акцентом, который указывает на определенное происхождение этих вершителей судеб своих политических врагов, попавших в их цепкие руки. Зал полон. Больше никого не пропускают. Несмолкаемые разговоры и сплошной гул стоит в помещении. Но вот все вдруг стихло. Можно было слышать, как пролетит муха. Это ввели Унгерна… На нем монгольский тарлык, на плечах генеральские погоны с трафаретом «А.С.», на груди скромно белеет Георгиевский крестик, полученный им еще при Государе Императоре за лихую разведку в тылу неприятеля во время Великой войны. Из уважения к его храбрости большевики не содрали с плеч погон и не сорвали с груди беленький крестик. Начинается допрос.

– Ваше имя, отчество и фамилия, – задает вопрос судья.

– Я начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Роман Федорович Унгерн-Штернберг, – был громкий ответ. Высокая стройная фигура, большой открытый лоб, гордо поднятая голова, как всегда, один ус опущен, другой торчит кверху, волосы взлохмачены. Во время всего допроса держится с достоинством.

– Признаете ли вы советскую власть?

– Нет.

– Почему?

– Потому что благодаря тактике и действиям коммунистической партии систематически уничтожается моя Родина. Потому что Закон и Порядок исчезли с лица Русской Земли.

– Ваши политические убеждения.

– Монархист.

– Почему вы пороли своих подчиненных?

– Это иногда помогает.

– Раскаиваетесь ли вы в своих действиях против РСФСР?

– Нет.

Был задан еще ряд незначительных вопросов, после чего трибунал уходит на совещание.

Прошло томительных 15–20 минут, и с торжественным видом выходит ревтрибунал и занимает свои места. Секретарь громко, но несколько волнуясь читает постановление трибунала: «Бывший генерал Р.Ф. Унгерн-Штернберг за то, что выступал против правительства РСФСР с оружием в руках, командуя Азиатской конной дивизией, и тем наносил вред и ущерб РСФСР, приговаривается к высшей мере наказания – к смертной казни через расстрел». По залу пронесся гул не то недоумения, не то возмущения.

Ни один мускул не дрогнул на лице «Бога войны», ни одним движением он не выдал своего волнения при чтении приговора.

– Гражданин Унгерн, довольны ли вы приговором ревтрибунала? – задает последний трафаретный вопрос председатель.

Воцарилось молчание. Присутствующая публика боялась громко вздохнуть. И эту тишину прорезал громкий и отчетливый голос барона:

– Да.

Окруженный чекистами, бывший повелитель Монголии с гордо поднятой головой, твердым шагом отправился в свою одиночку ждать приведения в исполнение приговора палачей русского народа. Зал дрогнул от аплодисментов, но было только непонятно, кому аплодируют: «судьям» или так стойко и гордо держащемуся начальнику Азиатской конной дивизии.

Рассвет. Приговоренному к смертной казни барону Унгерну не спится. Он ждет своих палачей. Проходит много томительных минут, пока, гремя винтовками, не вваливаются вооруженные с ног до головы чекисты. Унгерн перекрестился и вышел из камеры.

Моросил мелкий осенний дождь. Унгерн, окруженный толпой чекистов, садится в грузовой автомобиль. Унгерн связан. Резкий гудок автомобиля прорезал тишину спящего города, и грузовик тронулся. Какая-то старушка осенила себя крестным знамением и ускорила шаги от этого страшного места.

Спустя полчаса за городом послышался залп, а немного позже этот же грузовик, но без Унгерна, вернулся обратно.

* * *

Монотонный гул идет по монгольскому дацану, то монахи просят небо, чтобы боги спасли их страну от нашествия красного дьявола. Много горя видел монгольский народ во время нашествия красного зверя, много горя он испытал и во время владычества китайцев. Но появился всадник на белом коне, высокий, стройный и могучий, и спас монгольский народ от владычества ненавистных китайцев, и посадил этот всадник на трон законного повелителя монгольского народа, живого бога – Богдо-Гыгена.

Этот таинственный всадник имел небольшое, но сильное и непобедимое войско. И назвали этого всадника монголы Джиджин-Найон – Бог войны.

Прошло много лет, распылились воины белого всадника по земле Русской, и только он, Джиджин-Найон, ушел в монастырь, присоединился к монгольским ламам и молится вместе с ними о спасении всего человечества от нашествия красного кровожадного зверя.

По окончании Павловского военного училища в 1908 г. вышел в 1-й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска. В 1910 г. после дуэли перевелся в 1-й Амурский казачий генерал-адъютанта графа Муравьева-Амурского полк. В 1913 г. военное министерство командировало группу кавалерийских офицеров инструкторами в Монголию. В число их стремился попасть барон Унгерн, но ему было отказано, вследствие чего он вышел в запас и самостоятельно отправился в Монголию. Около года он пробыл во Внешней и Внутренней Монголии, завязал крепкие сношения с ламами и самими монголами, изучил их язык и, пройдя степями и через хребты гор, неожиданно появился в начале лета 1914 г. в г. Благовещенске.

С объявлением войны в 1914 г. барон самостоятельно поехал на театр военных действий и там поступил в 54-й Донской казачий полк. Когда Уссурийская конная дивизия прибыла на фронт, барон перешел на службу в 1-й Нерчинский Е.И.В. Наследника Цесаревича полк Забайкальского казачьего войска и был назначен начальником партизанского отряда. В первые же месяцы войны, почти одновременно с сотником Семеновым, будущим атаманом, оба были награждены за боевые отличия орденом Св. Георгия. Характерно, что барон исчезал из полка, когда его часть уходила в тыл, и вновь появлялся в своем полку, когда он возвращался на позиции.

К концу войны барон и Семенов были переведены в 3-й Верхнеудинский полк своего войска на Кавказский фронт.

После революции оба пробрались на территорию своего войска и вместе приступили в формированию Особого Маньчжурского отряда, во главе которого стал есаул Семенов, на территории Маньчжурии. При продвижении отряда на Читу барон остановился на ст. Даурия, около которой в мирное время стоял большой гарнизон, и укрепился. Впоследствии его отряд развернулся в Отдельную Азиатскую конную дивизию, начальником которой он и стал.

Даурия стала опорным пунктом между Читой и Китаем, и дивизия несла охрану длинного участка железной дороги от ст. Оловянная включительно до ст. Маньчжурия включительно.

В Монголии барон почитался «Земным Богом», в армии и у населения – свирепым или сумасшедшим, а за Забайкальем – легендарным Бароном. В своей дивизии слово «барон» произносилось каким-то таинственным полушепотом, но в среде офицеров он имел прозвище Дедушка – объяснения этому имени я так и не добился, ибо по возрасту он не подходил под это определение.

В казарме, занимаемой штабом дивизии с его личной квартирой, была одна комната, в которой находились все отобранные им от проезжавших через Даурию разных лиц, драпавших за границу, всевозможные драгоценности, а также со складов, в которых было спрятано множество различного имущества, незаконно присвоенного, например меха, сахар, табак и пр.

В эту комнату однажды я был позван бароном по поводу поданного мною рапорта о разрешении вступить в первый законный брак. Я подал этот рапорт, когда был еще помощником командира. Результат нашей беседы, вернее моего рассказа о себе и о невесте, который он заставил меня изложить, превзошел самые смелые надежды: оставив меня одного после моего доклада, он вышел и вернулся с пачкой денег – «подарок на кольца», как он выразился, добавив, что дает мне свой салон-вагон с паровозом для поездки на ст. Маньчжурия и письмо священнику храма «с приказанием» обвенчать нас: была пятница третьей недели Великого поста 1920 г.

В Маньчжурии стоял наш бронепоезд «Казак», к командиру которого, полковнику Москаленко, я обратился со странной, но необходимой просьбой: сделать наряд двух шаферов. На поезде жили жена командира и ее подруга – жена штаб-офицера штаба атамана, и они организовали нам пышную свадьбу на поезде. Барон, всегда отстоящий далеко от дамского общества и избегавший его, в данном случае был тем же дикарем; он только подавал мне советы – то отправить жену в Маньчжурию, где имелась комната для нее, ввиду приближения красных банд к Даурии, или, когда было в окружности все спокойно, привезти ее.

До сих пор я не могу найти ту исключительно добрую причину, которая побудила его отправить меня в тыл под видом командировки к атаману в то время, когда он так нуждался в офицерах, о чем часто мне говорил. По воле Божьей я был освобожден бароном от того кошмара в Монголии, который он несомненно предчувствовал и от которого, остается предположить, он хотел меня избавить, – за что я глубочайше ему благодарен. Мир праху его и вечная память!

В феврале 1921 г. барон выступил на столицу Монголии Ургу с целью с боем взять ее у китайцев для устройства в ней своей постоянной базы для действий в Монголии и для вылазок на Русскую землю. В китайский новый год, в феврале, к звукам хлопушек и к вспышкам фейерверков в честь наступающего нового года, щедро расточаемых китайцами с целью испугать небесного дракона и отогнать его от луны, которую он готов вот-вот пожрать, примешалась пулеметная стрельба и артиллерийский огонь Азиатской конной дивизии. Китайский гарнизон капитулировал, барон вступил в столицу и объявил ее своей базой.

В беспрерывных походах по Монголии для очищения ее как от китайских войск, так и от просочившихся красных банд, собирая и всасывая в свою дивизию все белые отряды, отрядики и отдельные белые партии, выскакивавшие из Сибири от преследования большевиков, барон исколесил Монголию и объединил все находившееся на ее территории белое русское воинство. Двумя колоннами (одна под его командованием, другая – генерала Резухина) он повел наступление на Русскую землю в направлении г. Троицкосавска с целью отрезать Забайкалье от остальной Сибири. Потерпев крупное поражение, барон отступил внутрь Монголии.

Эта первая его неудача поколебала веру в него, вызвав разочарование в целях похода, а главное, до дивизии дошли сведения, что Дальневосточная армия прекратила борьбу на Русской земле и интернировалась в Китай. Переживая очень остро эти события, барон начал проявлять жестокость и разделываться с чинами дивизии хотя и по заслугам, но чрезвычайно свирепо. Расстрелы, сжигание на кострах, сидение в морозы голым на крыше, порка – все это вызвало озлобление, и среди офицеров стал назревать заговор об убийстве своего начальника.

Участилось дезертирство, доходившее до ухода целыми группами, но всех их кончали в степи буряты или монголы, имевшие на этот счет приказ барона – своего живого Будды. Об этом приказе никто из убегавших не знал, и посему, удирая из дивизии, обрекали себя на смертную казнь.

Наконец, «офицерский» заговор назрел: генерал Резухин был убит офицерами единственно за то, что он был лоялен по отношению к барону и являлся его заместителем. Несколько прямых покушений на барона не удались, пока, наконец, его поймали и, связав по рукам и ногам, оставили на дороге, в виду приближавшейся колонны красных. Оставшаяся группа разделилась на две части, которые под командой своих старших начальников вышли в Маньчжурию: одна в Хайлар, другая на линию Южно-Маньчжурской железной дороги. Часть чинов этих групп осталась в Харбине, другая пробралась в Приморье, где еще продолжалась борьба с красными.

Завладев таким ценным призом, как генерал барон Унгерн, красные посадили его в клетку, поставили на железнодорожную платформу и возили напоказ по Забайкалью и Сибири, в генеральской форме и с Георгием на груди. В это время полковник Ким снарядил из Харбина корейцев на разведку о судьбе барона в Сибирь. Вернувшись, они рассказали, что в Новониколаевске в театре был устроен публичный суд над генералом. На суде, на котором в публике были эти корейцы, барон издевался над судьями и большевистской властью до тех пор, пока один из комиссаров подошел к генералу сзади и выстрелил ему в затылок.