Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

* * *

Отступавшая группа войскового старшины Маркова к часу ночи взобралась на «дабан» – хребет и остановилась пораженной. Внизу, в лощине, горели костры. Это был лагерь. Лагерь, конечно, красных, так как о том, что это были свои, никто не думал, предполагая, что марковская группа отходит быстрее остальных. Усталость брала свое, и решили, не разводя огня, ночевать на хребте.

Несмотря на предполагаемую близость врага, все погрузились в сон, как камни в воду.

На рассвете есаул М. с несколькими всадниками поехал в разведку и спустился в лощину. Вчерашнего лагеря уже не было. Он ночью снялся и ушел. На месте остались обрывки шелковых халатов, предметы унгерновского обмундирования, и вдаль шел след орудия. Это были унгерновцы. Марковская группа бросилась нагонять их, но те шли быстро, в свою очередь предполагая, что их нагоняют красные. Марков с отрядом нагнал передовую группу только на реке Хорогол.

Здесь был барон Унгерн. Он был зол и ни с кем не говорил. Он лишь отрывисто бросил:

– Сколько людей? Где Парыгин? – и тотчас же отправил разведку искать парыгинскую группу.

Она ушла на запад, и только через пять дней отряд Парыгина присоединился к барону. Дивизия была собрана. Она осталась без обоза, пообщипанная, но людской состав был цел. Зато Унгерн был ранен в заднюю часть тела пулей. У него было слепое ранение, одна из мучительных ран, но он не слезал с лошади и ни стоном, ни ругательством не выдавал адской боли.

Красные не дремали и накапливались около унгерновского лагеря. Но Унгерн уже пришел в себя и, несмотря на то что дивизия технически не представляла прежней силы, решил «набить морду» красным. Откуда-то появившийся простенький автомобиль он приказал обшить картоном, размалевать под цвет броневика, каждую ночь обстреливал красных из пулемета и возвращался обратно. Наконец, барон решил разбить скопившиеся массы красных. «Надоели», – ругнулся он и приказал в вечерние сумерки быть готовыми к бою. Красные занимали все окружные возвышенности, выжидая и готовясь к атаке.

Унгерновцы начали наступление в 4 часа дня и к вечеру, в сумерки, сбили со всех сопок противника. Наступила темная, непроглядная ночь.

Сотни, спустившиеся за отступающими красными в долину, потеряли между собой связь и разбрелись в разных направлениях. Красные отступали в панике, но унгерновцы потеряли их в темноте. Стрельба шла во всех направлениях, и точно выяснить, где сейчас красные и где свои, не представлялось возможным. Барон вызвал есаула М. и приказал ему: «Поедешь и найдешь третью сотню и прикажешь ей выставить сторожевое охранение». М. поехал на выстрелы, но последние залпами и редкой перестрелкой слышались повсюду. Есаул ехал по лощине, пока не наткнулся на какую-то часть, медленно едущую по предгорью.

– Какая сотня? – крикнул М.

– Третий эскадрон, – послышался ответ.

«Что за черт, почему эскадрон», – подумал есаул и подскакал к хвосту колонны. Приблизившись вплотную к первому всаднику, он с трудом разобрал, что у него на голове шлем. «Красные», – пронизала его голову мысль, и он, не подавая виду, рысью поехал вдоль колонны. «Но что за черт, как будто бы другие едут», – подумал, присмотревшись, есаул и снова приблизился к рядам. «Эти в фуражках».

– Какая сотня? – тихо спросил он.

– Третья сотня, – послышался ответ.

– А где командир?

– В голове.

Есаул М. поскакал туда и подъехал к передовому всаднику.

– Это кто едет? – спросил он.

– Ротмистр Забиякин, – громко ответил спрашиваемый.

Это была разыскиваемая сотня. М. быстро рассказал Забиякину о том, что к его сотенному хвосту присоединились, по ошибке, красные, и тот быстро передал по сотне приказание, в одно мгновение повернул всадников и открыл огонь в упор по красным кавалеристам. Некоторые из них повалились с лошадей, а остальные вихрем метнулись в сторону и исчезли в ночной темноте. Бой кончился этим эпизодом. Красные были разбиты и согнаны с сопок. Унгерновцы, утомленные многочасовым боем, заснули как убитые. Барон простоял здесь еще несколько дней и решил идти на соединение с генералом Резухиным.

* * *

Барон Унгерн решил выступить на соединение с генералом Резухиным, находящимся в районе реки Селенги.

К моменту выхода дивизии с места стоянки, с реки Хорогол, были получены печальные новости. Урга была занята красными, и унгерновцы теряли не только свою базу, но и тыл. В бушующем красном море они оставались одни, как ладья среди морских волн.

Дивизия переменным аллюром пошла к Селенге. За один переход до этой реки вперед выехали квартирьеры и с ними комендант бригады есаул М. Ехали быстро, погода была чудесная, из лощин тянуло живительной прохладой, и офицеры вели разговор о том, что теперь будет делать барон. Как наказывать провинившихся?

В Урге он сажал на крыши, в Забайкалье на лед, в пустыне Гоби ставил виновных на тысячу шагов от лагеря, гауптвахты нет… Офицеры смеялись и говорили, что в нынешней обстановке Унгерн ничего не выдумает. Но он выдумал.

Квартирьеры прибыли на бивак, разбили его и стали ждать дивизию. На другой стороне был виден лагерь Резухина, который уже перекинул через реку пешеходный мостик. Настроение было у квартирьеров чудесное, пахло сосной, ароматом цветов, но после разбивки лагеря с предгорий потянул легкий ветерок, и по всему биваку распространился тяжелый запах. Что-то гнило, где-то была падаль. Начались поиски, и скоро нашли на участке 4-го полка павшую корову. Лопат не было, и стали ждать прихода с дивизией обоза. Дивизия подошла, обменялись с резухинским лагерем радостным встречным «Ура!», а барон ушел к генералу Резухину. Корову же спешно зарывали. Мрачный и злой возвращался Унгерн с противоположного берега и в таком угрюмом состоянии подъехал к району 4-го полка. Есаул М. сидел в палатке, босой, и с тревогой наблюдал за бароном. Тот поднял голову, понюхал воздух, еще раз понюхал и заорал:

– Дежурного офицера!

Беда начиналась, и у М. защемило сердце. Офицер подскочил к Унгерну.

– Вонь!!! – снова заорал барон.

Офицер молчал.

– Бурятов ко мне! – закричал тот.

Явились буряты.

– Выпороть! Двадцать пять! – приказал Унгерн, и не успел бедный дежурный опомниться, как ему уже всыпали 25 ташуров. И только когда он встал, то сказал барону:

– Ваше превосходительство, я не виноват. Старшим был комендант бригады.

– Есаула М. к начальнику дивизии!!! – понеслось над лагерем.

У есаула замерла душа. Он быстро надел мокрые сапоги и пошел к Унгерну.

– Вонь!!! – сказал грозно барон.

– Так точно, вонь, ваше превосходительство, – ответил есаул.

– Заразу разводить!.. Понятия о санитарии не имеешь!! Пакость разводишь!! – уже кричал барон.

– Ваше превосходительство, корова павшая. Ее зарывают…

– Молчать! – заорал на весь лагерь Унгерн и ударил М. по руке.

– Ваше превосходительство, не смейте драться! – крикнул М. и побледнел.

– А не смейте… Я тебе покажу… Я тебе устрою именины…

И барон закидался, не зная, как наказать дерзкого. И вдруг крикнул:

– Марш на куст!

Около палатки барона, шагах в десяти, стояло дерево, ветви которого были от земли не менее чем сажени на полторы. М. бросился к нему, стал быстро взбираться на дерево, скользил обратно, падал и снова начинал взбираться.

– Если ты сейчас же не залезешь, я пристрелю тебя, как котенка, – спокойно-грозно сказал барон, и есаул во мгновение ока уже сидел на первом суку.

– Выше! – приказывал Унгерн.

М. лез выше и наконец забрался почти на самую вершину, где ветви были тонкие и сгибались под ним.

У барона сердце еще не отошло. Он пристально обозрел позицию коменданта, отошел к палатке и заорал:

– Адъютанта ко мне!

Штабс-ротмистр Павильцев появился перед Унгерном.

– Ты чего тут у меня канцелярию развел? Это тебе министерство, что ли?.. Марш на куст!!

Адъютант залез на соседний куст.

– Начальника штаба ко мне!! – снова разнеслось по биваку.

Войсковой старшина Аьвов предстал перед бароном.

– Непорядки кругом… Никакого наблюдения. Никакой осмысленной работы. Марш на куст!

Начальник штаба взобрался на следующее дерево.

– Безродного ко мне! – опять понеслось по лагерю.

Скачками подлетел штабс-капитан Безродный и, получив приказание: «Марш на куст!», быстро очутился на дереве, рядом с другими. «Бурдуковский», – орал Унгерн, и, когда тот прибежал на его зов, барон уже бесновался. «Ты почему до сих пор донесение не представил?» – «Да, ваше п-во, я же писать не умею», – жалобно отвечал тот. «А, ты писать не умеешь, ну, так я тебя образую…» И, схватив ташур, начал сам всыпать своему верному личарде-палачу.

Офицеры сидели на кустах, как воробьи на ветках. Сидеть было тяжело. В мягкую часть впивались сучки, ветер покачивал ветви, а перед глазами был шумный лагерь, откуда кучки людей с большим любопытством наблюдали новую позицию, занятую штабом дивизии.

Прошел час, два, наступил вечер. В лагере сыграли «зорю», отвели поверку, и бивак постепенно стал затихать. Штаб же продолжал сидеть на кустах и ждать освобождения с неудобной позиции.

Барон разделся, голым сходил на реку, выкупался и вернулся обратно в палатку. Он зажег свечку, взял книжку, лег и стал читать. Офицеры сидели на ветках.

Прошел еще час. Барон потушил свечу и лег спать. Положение становилось все более печальным. Сидеть было мучительно, и есаул М. стал стонать. Он громко охал, стонал, шумел ветками и изредка бросал сучки в унгерновскую палатку. Барону это мешало спать, он ворочался на походной кровати, но М. продолжал жаловаться на судьбу и бросал в палатку сучки и ветки.

Наконец Унгерн не выдержал, встал, вышел из палатки, голым подошел к дереву и тихо сказал:

– Макеев!

– Я, ваше превосходительство! – донеслось в ответ с куста.

– Слезай и иди спать.

Есаул сорвался с дерева и упал.

– Ты ушибся? – спросил барон.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – мрачно ответил тот и быстро пошел от дерева.

Остальные же просидели до обеда следующего дня.

* * *

Десять дней стояли на реке Селенге. Подошли обозы, пригнали монгольский скот, и жила Азиатская дивизия в полном достатке. Был июнь месяц, таинственно шумел лес, с гор тянуло прохладой; струи Селенги были чистые и холодные. Купание шло целыми днями. Настроение у всех было хорошее, и только Унгерн ходил злой и молчал. На нем сильно отразился разгром под Троицкосавском и нелады с генералом Резухиным.

Среди реки находился небольшой островок, и однажды казаки увидели, что в тальнике этого острова появился маленький козленок. Он жалобно блеял, потеряв мать, и третья сотня шумной ватагой поплыла к островку, поймали бедного козленка и притащили его через реку. Казаки решили подарить гураненка барону, и вахмистр с двумя казаками повел козленка к палатке Унгерна. Барон собирался куда-то ехать и стоял около поседланной лошади.

– Ваше превосходительство, от третьей сотни гураненка, – сказал, вытянувшись, вахмистр.

– Для чего? – резко спросил Унгерн.

Казаки смешались и наконец враз заговорили:

– Ваше превосходительство, вы его прикажите зарезать, и у вас славное жаркое будет…

– Болваны, разве беззащитных бить можно? Людей нужно бить, а не животных. Отпустите козу, – гневно бросил барон.

Ошеломленные казаки отпустили козу; она вихрем взметнулась над лагерем, бросилась в реку и поплыла вдоль нее. Барон долго смотрел вслед отпущенной козе, потом вздохнул, опустил голову и ушел в палатку. До утра он не выходил из нее.

Вся дивизия была поражена этим случаем и горячо обсуждала слова Унгерна. Душу его понять никто не мог.

Дивизия продолжала стоять, пока над ней не стали кружиться аэропланы и бросать бомбы. Во время бомбардировки один казак был ранен в голову.

Аэропланы стали появляться каждый день, и, так как на крыльях последних виднелись красные круги, Унгерн решил, что аппараты японские. Он приказал готовиться к походу на Верхнеудинск. И несмотря на то что в дивизии осталось две пушки, мало снарядов и вообще дивизия технически уже не представляла прежней силы, а на Гусином озере, недалеко от Верхнеудинска, стояли крупные части красных, барон решил разбить их и занять Верхнеудинск.

Поход начался сопровождаемый аэропланами, которые все еще считали японскими. Пока в один из походных дней, в степи, на взмахи белыми простынями аэропланы снизились, покружились над дивизией, потом быстро взметнулись ввысь и начали ураганную бомбардировку унгерновцев. Аэропланы были красные.

После этого дивизия приняла походный порядок – «справа рядами на дистанцию двух лошадей» и этим спасалась от бомбардировки.

Степь кончилась, снова втянулись в лес и здесь уткнулись в бездонное болото – трясину. Для обхода требовались десятки верст, и Унгерн решительно приказал: «Шашки вон! Рубить лес, делать гать».

Заговорил неистовым шумом лес, падали деревья, скреплялись, и быстро воздвигалась гать. И по этой опасной, колышащейся гати перевезли пушки, обозы, перевели лошадей. Это стоило большого труда, мучений и опасностей, но трясина шириной в 600 шагов была пройдена.

Пошли вверх по реке Селенге, пока не попали в скалы и обрывы, где дороги уже не было, а вилась узкая тропинка для пешехода и одной лошади. Разведка дороги донесла Унгерну, что пройти здесь невозможно, но барон, обозвав разведчиков дураками, приказал артиллеристам двигаться по узкой тропе, а обозам идти в обход. Артиллерия проходила горную щель необычным способом. Одно колесо орудия и зарядных ящиков шло по тропинке, а второе веревками и баграми люди держали на весу. Было более чем рискованно и опасно, но пушки проскочили щель, и дивизия переменным аллюром двинулась к Гусиному озеру. Наступила ночь. Горели на небесном своде сибирские звезды, пахло кедром, сосною, воздух был мягок и освежающ, как глоток воды из холодного горного источника. До Гусиного озера оставался переход. Дивизия остановилась на ночевку. Завтра будет сильный бой, и многие уже не увидят мерцающих звезд и не будут дышать чистым таежным воздухом.

Завтра бой.

* * *

Бой под Гусиным озером для красных был первым ударом, который дал им барон Унгерн, расплачиваясь за свой разгром под Троицкосавском. Азиатская дивизия подходила к нему ночью, проводя переход так, чтобы к утру атаковать сильные части красных, сосредоточенные в этом месте.

Ночь была темной и безоблачной. Сотни шли друг от друга на дистанции в 600 шагов, связываясь маяками. Но головная сотня забыла про последние, и 2-я татарская сотня в кромешной темноте свернула на другую дорогу и ушла в сторону. Барон остановил дивизию, еще больше помрачнел от такого скверного предзнаменования и послал монгол искать пропавшую сотню. Долго стояли, пока потерявшиеся татары не примкнули к дивизии. Быстро пошли дальше, и, когда ночной сумрак стал прорезываться первыми робкими белесоватыми полосками, впереди послышались выстрелы. Унгерновская разведка подошла к дацану-монастырю у Гусиного озера и была обстреляна красной заставой. Барон вихрем метнулся вперед, быстро обскакал окрестность, вернулся и бросил сотни в разных направлениях, указав им один срок времени для начала конной атаки. Часовая стрелка указала роковую минуту, и сотни бросились с громким «Ура!» в атаку. Они были встречены свинцовым ливнем, замешались, бросились обратно, потом быстро привели себя в порядок и снова кинулись на красные позиции. Но красные сосредоточили такой ружейный, пулеметный и орудийный огонь по атакующим, что снова лобовая атака не удалась. Барон приказал спешиться и приготовиться к атаке в пешем строю. Две унгерновские пушчонки, как цепные и до свирепости обозлившиеся собаки, нащупав красную батарею со второго снаряда и скоро сбив одно из ее орудий, продолжали клевать батарею противника своими снарядами. В этот момент Унгерн бросил три сотни в конном строю на левофланговую сопку, которую занимала красная пехота. С бешеным «Ура!» понеслись унгерновцы на сопку, и не прошло нескольких минут, как их конные фигуры уже показались на ее гребне и в лучах восходящего солнца стали блестеть обнаженные клинки, которыми, как капусту, рубили красных пехотинцев азиатские всадники. И в это же время заклинилось одно красное орудие, сбиты с позиции были остальные, а спешенные унгерновцы уже появились перед позицией красных. Красные не выдержали и бросились бежать, но в тылу у них показался с сотнями командир 3-го полка. Клинки унгерновцев засвистели в воздухе.

Красные бросились к Гусиному озеру, часть их кинулась в него, часть уже стояла на коленях с поднятыми руками, и только некоторые образовали редкие кучки и отстреливались до последнего патрона.

В плен не брали и настолько опьянели от гула выстрелов, что удержать всадников от поголовного истребления красных не представлялось возможным.

В озере тут и там показывались головы, около их булькали пули, и они навеки скрывались под водой. И кто не был убит, тот утонул в этом сибирском озере, на высоком берегу которого задумчиво смотрел в озерную гладь монгольский дацан, где люди ищут Бога, где славят мир и любовь среди людей и всего существующего.

Бой кончился. Красные были уничтожены, и в руки Унгерна попала богатая военная добыча: пять горных пушек образца 1915 г., много пулеметов, винтовок, патронов и пр. В плен были взяты лишь раненый красный фельдшер и сестра милосердия. Их хотели помиловать, но они оказались ярыми коммунистами, ругались, не отвечали на вопросы, а особенно вызывающе держала себя красная сестра, которая тоже была ранена в ногу. О них доложили барону. Он выслушал и приказал зарубить.

Настроение унгерновцев было приподнятое. Старая обида за Троицкосавск, укор военной душе, была смыта, и дивизия ликовала. Крупная часть 5-й советской армии знаменитого Блюхера была полностью уничтожена.

Быстро прошел остаток дня, и вечером лагерь представлял красочную картину. Везде горели костры, их пламя отражалось на задумчивой зеркальной глади озера, тут и там гремели песни, наигрывала гармошка, слышался раскатистый смех, тишину вечера прорезывали возгласы, и с торжеством и смаком поедалась уха из наловленной в озере разнообразной рыбы.

Наутро Азиатская дивизия с песнями выступила по Тункинскому тракту на Верхнеудинск. На Гусином озере снова застыла тишина и покой, и только несколько братских могилок с крестами говорили о том, что накануне здесь был бой и унгерновцы оставили в земле своих боевых товарищей.

* * *

После второго перехода от Гусиного озера Азиатская дивизия остановилась на дневку. Барон приказал дать большой отдых лошадям, людям, подтянуть обозы, привести в порядок оружие и оставаться на месте пять дней.

За это время унгерновцы впервые прошли по советским деревням. Крестьяне жались от страха, а некоторые деревни были сплошь оставлены, и дома в них наглухо заколочены. Красные усиленно агитировали, что унгерновцы звери в образе людей, всех убивают, насилуют и чуть ли не едят человечину. Но этот страх продолжался недолго. Первая же деревня по известному деревенскому «радио» опровергла «ужасы» унгерновцев, так как последние за все платили русским серебром, никого не обижали и в деревнях, чтобы не нарушать порядка жизни населения, не останавливались. В деревнях оставался лишь унгерновский комендант, который и следил за тем, чтобы никто из крестьян обижен не был. Это повлияло на дальнейшее и в последующих походах, на околицу деревень обязательно выходили бабы с ведрами молока, с сибирскими шаньгами, жареной утятиной, лакомствами. Они радушно угощали унгерновцев и от денег отказывались, но барон приказывал платить, и тогда комендант за все отсыпал серебром старосте. Барон к обидчикам жителей относился свирепо, и горе было тому, кто попытался бы взять что-либо у сибирского крестьянина без разрешения или денег.

Итак, дивизия остановилась на отдых, но отдыхать не пришлось. Барон получил донесения, что навстречу ему спешно послан особый коммунистический отряд, «Ком-ячейка 106», с приказом уничтожить унгерновцев. «Ком-ячейка» была технически прекрасно обставлена, и люди в ней были испытанные бойцы. В момент донесения коммунистический отряд находился в 120 верстах от унгерновского лагеря.

Барон вспылил:

– Эта коммунистическая рвань хочет меня уничтожить?! Ну я покажу этим красноротым! Трубач, играй поход!

И над утомленным лагерем весело запела серебристую мелодию труба: «Всадники други в поход собирайся…»

Наутро, в 5 часов, дивизия выступила переменным аллюром и двинулась навстречу красным. Поход был тяжелый. Много коней не выдерживало, их тут же на рыси и намете меняли, и всадники перескакивали на заводных из монгольского табуна. На рассвете подошли к заветной деревне, где остановилась «ком-ячейка». Разъезд, врезавшийся на деревенскую окраину, захватил здесь в плен трех красных телефонистов. Они вели линию. Телефонисты точно указали барону, что весь коммунистический отряд в 600 человек находится на противоположной окраине этой деревни и спит. Унгерн приказал спешиться и несколькими колоннами через спящую деревню и по кустарнику повел наступление. Подошли. Красные спали вповалку на траве, а вдалеке белела палатка комсостава. Винтовки были в козлах, и около них сонно маячили два дневальных. Унгерновцы дали залп по красному лагерю и с громким «Ура!» бросились туда. Коммунары заметались. Часть из них бросилась к винтовкам, но там уже стояли унгерновцы и били в лоб меткой пулей. Некоторые красные становились на колени, некоторые пытались убежать, но, видя, что плотное кольцо уже сомкнулось, испуганно сдавались. Однако из палатки штаб ушел. Барон не предусмотрел этого, спешив всех своих людей. Комсостав в одних портках бросился к коновязи и на неоседланных лошадях ускакал в тайгу. Пока была сформирована погоня, от убежавших и след простыл. Красных убитых было мало. Все были взяты в плен, и Унгерн приказал коменданту 3-го полка штабс-ротмистру Хребтову всех построить, выбрать из них коммунистов и евреев, последних приказано было повесить. Хребтов приказание исполнил и доложил об этом барону.

– Я сам еще посмотрю, – сказал тот.

Солнце уже высоко взошло, когда красный отряд снова был построен, а кругом его стояли унгерновцы и с интересом наблюдали за редким зрелищем. Красные тянулись. Вдали показался Унгерн.

– Смирно, равнение на-лево! – заорал комендант.

Барон медленно подошел, зорко окинул замерших красных и резко бросил:

– Здорово, коммунисты!

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – дико, но дружно ответили те.

Осмотр произвел на Унгерна хорошее впечатление, и он обратился к красным:

– Хотите у меня служить?

– Так точно, ваше превосходительство! – дружно гаркнули те в ответ.

– Ну, мне вас всех не нужно, а вот тридцать человек я сам выберу, – сказал угрюмо Унгерн и, отобрав тридцать человек, приказал есаулу М. сделать из них образцовых солдат.

Остальным выдали на три дня продуктов и оставили на месте. Они не хотели оставаться, эти красные, и долго еще бежали около унгерновского коня, хватались за стремя и просили барона взять их в отряд. Ругали коммунистов и говорили, что их они все равно кончат. Но барон своего решения не изменил. Красные остались и понурив головы, уныло смотрели вслед уходящей грозной дивизии.

* * *

После одного перехода Азиатская дивизия остановилась на отдых. Пленный коммунистический отряд вел усиленные занятия. Старшим у них был назначен бравый солдат, бывший старший унтер-офицер царской службы. Едва всходило солнце, как над лагерем уже неслись его зычные и отрывистые команды:

– По порядку рассчитайсь!.. Чего брюхо вылупил, как беременная баба? Чего голову опустил, чи ты старая кобыла што ли?..

Коммунисты маршировали, шеренгой проходили с отданием чести, и коммунистический унтер обращал на это особое внимание.

– Во фрунт, ты, красная калека, как становишься?.. Это тебе Совдепия, што ли? Смотри, как старые солдаты ходили и во фрунт ставали… Видал миндал, Михрют Советеевич? – И унтер демонстрировал свое искусство. А потом переходил, как он определяет, к «здоровканию». – Отвечать как сотенному командиру! – орал он и немедленно басил: – Здорово, орлы!

– Здравия желаем, господин есаул! – неслось в ответ.

– Отвечать как начальнику дивизии! – опять заводил он. – Здорово, братцы!

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – гудели коммунисты, но в их дружный ответ вплетались инициативные возгласы: «господин генерал», «гражданин генерал», «гражданин начальник дивизии», и унтер входил в раж.

– Коммунистическая сволота, политграмоту выучили, а здоровкаться не умеете!.. Какой вам генерал господин, когда они ваше превосходительство… Какой тебе, советская сопля, гражданин начальник, когда у генерала превосходительный чин есть…

Так шли занятия, и скоро бойкий унтер навострил так своих коммунистов, что и старому солдату было любо на них смотреть. Конец же занятий с красными протекал в словесности и в наставлении «уму-разуму» своих подчиненных. Он говорил им внушительно:

– Никогда не забудь, робя, что у каждой организации есть свои порядки, и ты не моги их сокрушать, потому военно-полевая служба, военно-полевой закончик и нету человека…

Хорошо занимались пленные коммунары и через несколько дней уже были в приятельских отношениях с унгерновцами, но изредка прошлое вырисовывается и повелевает. Есаул М., разбираясь в документах штаба полоненного коммунистического отряда, случайно наткнулся на партбилет бравого унтера. Есаул был ошеломлен, убит и испуган ответственностью перед Унгерном. Есаул вызвал к себе красного взводного, и тот рассказал ему, что его призвали на службу коммунисты, назначили его, как старого унтер-офицера, взводным, а потом предложили записаться в партию. Отказ грозил смертью и лишениями семье. Он стал партийцем. Так это было или нет, но есаулу было жаль бравого солдата, да и самому ему грозила опасность от барона. Он побежал к генералу Резухину, и, когда с трудом доказал ему лихость и ценность красного командира, тот вместе с ним пошел к Унгерну. Барон был мрачен. Он сидел на корточках у печки и ковырял в золе трубкой (ганзой).

– Слушай, барон! Вон у есаула красными партиец командует, а ты ничего не знаешь, – сказал Резухин.

Унгерн было вскипятился, но, когда ему подробно рассказали, что из себя представляет красный унтер и как ведет занятия, он расхохотался, отошел и приказал позвать красного взводного.

– Ну, брат, теперь твоя жизнь у тебя в руках, – говорил ему есаул М.

Унтер побледнел, но быстро взял себя в руки, смазал голову салом, начистил сапоги, надел фуражку набекрень и отправился… за жизнью или смертью.

– Разрешите войти, ваше превосходительство, – громко сказал он и, получив короткое «войди!», откинул полы палатки, лихо стукнул каблуками и отчетливо стал рапортовать: – Ваше превосходительство, старший унтер-офицер такого-то полка по вашему приказанию прибыл.

Барон долго с ним беседовал, тон его допроса был сух и строг, но, когда он получил спокойный ответ о числе ран у унтера на германской войне, коротко спросил:

– Ты старший унтер-офицер Императорской службы?

– Так точно, ваше превосходительство.

– Ну, так теперь будешь младшим урядником, а хорошо служить станешь, произведу в вахмистра, – сказал барон.

– Рад стараться, – загремел военнопленный, лихо повернулся и весело вышел из палатки.

Через пять минут было видно, как он рвал чистые портянки и делал себе на погоны нашивки-лычки. Среди красных это произвело громадное впечатление, и они в будущем оправдали то доверие, которое оказал им барон. Бесстрашно дрались они с красными, и после, когда все кончилось крахом, ни один из них не остался в окоммунаренной стране. Все они ушли с унгерновцами.

* * *

После ликвидации коммунистического отряда «Ком-ячейки 106» Азиатская конная дивизия не оставалась на отдыхе, еще несколько раз сталкивалась с красными и вела с ними жестокие бои. Унгерн действовал маневром и, держа путь на Верхнеудинск, где он, согласно общему плану, должен был разорвать красный тыл и, заняв город, связаться с семеновскими частями из Читы, бил красных везде наголову. И продвигался дальше, пока на одной из стоянок ему крестьяне не донесли, что против дивизии посланы многочисленные и отборные части 5-й краснознаменной советской армии.

Барон решил не ждать нападения, а самому перейти в последнее, а потому вышел со своей дивизией красным навстречу, оставив на стоянке, в резерве, 4-й полк. Красные во много раз превосходили числом, артиллерией и пулеметами бароновцев, и конные атаки последних давали лишь потери, но сломить врага не могли.

Бой шел целый день не прекращаясь ни на минуту, и Унгерн носился среди своих разбросанных сотен, как демон ада и мести. Красные цепи не доходили до унгерновских позиций, они немедленно сметались, а барон уже вырывал с позиций одну или две сотни, вел ее в обход и с тыла или фланга, в конном строю обрушивался на красных. Те отходили на свои линии, барон бросался снова в атаку, но сил было мало, и снова начинался маневренный бой. 4-й полк все еще оставался в резерве.

Офицеры полка сошлись в одну из палаток и занимались спиритизмом. На опрокинутом ящике по бумаге двигалось спиритическое блюдечко и открывало тайны. Руководил всем сеансом медиум, а офицеры задавали вопросы.

Они спрашивали: «Как идет бой?» Блюдечко отвечало: «Много потерь, много убито офицеров, но успешно». – «Барон Унгерн убит или нет?» – задавался вопрос. «Нет», – был ответ. «В июле месяце он будет убит?» – «Нет», – снова выводило буквы блюдечко. И добавило: «От дивизии он уйдет». – «А вызовет сейчас нас барон или нет?» – спросил один из офицеров. «Вызовет», – был категорический ответ. «А ну его к черту, это блюдце, все врет», – с раздражением сказал один из офицеров и стал раздвигать полы палатки, чтобы выйти. В это время в ночной тишине послышался конский топот, который все приближался и скоро замер у палатки.

– Где командир полка? – послышался голос. – Приказание от барона Унгерна.

И это был приказ полку срочно выступить на помощь дивизии.

Было 12 часов ночи. Блюдечко было право. Полк крупной рысью скрылся в ночной темноте и скоро вошел в гущу боя.

Стало немного отзаривать, и барон снова бросил на красные позиции свои сотни в конную атаку. Бароновцы снова были встречены свинцовым ливнем и ударами на картечь. Они отхлынули. А красные бросились с криками в контратаку и снова легли у унгерновских позиций.

Начался день: бой продолжался беспрерывно. Накалялись орудия, жгли руки винтовки, взмыленные лошади тяжко и с шумом поводили втянутыми боками. Конные атаки производились на сопки, в лощины, лошади скакали по кочкам, взбирались на кручи, и некоторые сотни не слезали с коней. К красным же все время подходили новые подкрепления, и силы их превосходили унгерновцев уже в десяток раз.

Вечером барон заявил:

– Плевать, морду красным мы расшибли, но драться больше не будем. Не для чего, нам нужно идти спешно на Верхнеудинск, – и приказал развести по всему фронту костры на десять человек один.