Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

В один из вечеров раздался звон колокольчиков: барон приехал и остановился у генерала Резухина. Жутко вспоминать мое тогдашнее состояние. После полуночи явился от барона всадник комендантского эскадрона, требовавшего меня к себе. С этой минуты я весь напрягся, собрал все свое самообладание, постарался успокоить нервы, перекрестился и вышел из дома на улицу. Впереди шел всадник, но вел меня не к дому генерала Резухина, а в другом направлении. Я «водил вокруг себя глазами и ушами», прислушиваясь в полной тишине и темноте в станице к малейшему шуму, отстегнув кобуру револьвера, переместив ее по поясу к животу, чтобы быстрее вынуть, и даже немного вынул клинок шашки из ножен, как полагается это делать по предварительной команде «шашки вон».

Всадник вошел в дверь дома, и, всматриваясь по сторонам улицы, я вошел за ним, но она оказалась дверью на балкон, идущий вдоль всего дома со стороны сада, дверь же в дом находилась в конце. Вошел в коридор – темно, всадник открыл другую дверь, и, войдя в нее, я оказался в комнате; дверь за мной закрылась, всадник остался по ту сторону. Я увидел барона, рапортовал ему о приходе и, быстро осмотрев комнату, стал вплотную к стене, подальше от дверей и окон. Сидя на стуле с ногами (обычная его поза), он пил чай (тоже обычный напиток) и, быстро окинув меня стальным взглядом, сказал: «Рассказывайте». Ему нужно было всегда говорить коротко и ясно, и я в кратких словах доложил, будучи уверенным, что он все детали уже знает от генерала Резухина. «Сколько вы истратили?» – «165 рублей на подбивку подошв к сапогам всадников».

Перед выходом из Даурии в Монголию барон раздал пять мешков с золотыми русскими монетами, каждый в сумму 10 000 рублей, трем командирам полков и двум командирам батарей на расходы по усмотрению начальников частей. Жалованье выплачивалось, как и раньше, дивизионным казначеем по расчету: командир полка и батареи – 40 зол. руб., помощники – 35, командиры сотен – 30, младшие офицеры – 25, все унтер-офицеры – 15, всадники – 15 на двух. Деньги командирам были выданы без расписок, документов в расходовании их не требовалось – все строилось бароном на этике офицера. На мой ответ барон вспылил: «Вот оттого и сбежали у Вас, что Вы не «завели» людей, которым надо было платить, и Вы бы все знали, что делается».

На это уже я вспылил и сказал: «Ваше Превосходительство, я кадровый офицер и не могу подкупать своего солдата». Наступило молчание, барон встал и стал ходить по комнате. Висячая лампа стала качаться, я вдавился еще больше в стену и следил за каждым его жестом, вслушиваясь в тишину, царившую в доме и за домом. Вот-вот, мне казалось, войдут всадники комендантского эскадрона и меня схватят. Барон остановился передо мной почти вплотную, моя рука невольно потянулась к револьверу, он, видимо, понял мой жест, а может быть, мне показалось, что он заметил это (возможно, что сейчас мне это причудилось при воспоминании), но он быстро отошел от меня, сел на стул в своей позе и сказал: «Передайте 1-ю сотню Цыркулинскому, 4-ю разделите (между полками – так я понял)». – «Слушаюсь, куда прикажете передать обоз?» – «Тоже ему». – «Ваше Превосходительство, зачислите меня в какую-либо часть хоть всадником». – «Чего вы каетесь, я не Богородица, отправляйтесь к Цыркулинскому». Не получая разъяснения, я спрашиваю: «В качестве кого?» – «Советником». Решив до конца все выяснить, я еще задал вопрос: «Ваше Превосходительство, куда назначаете моего помощника по строевой части подполковника Кузнецова и адъютанта штабс-капитана Бенарадского?» – «Оставьте при себе».

Только теперь я почувствовал, как я был нервно напряжен, и от истраченной энергии и воли я почувствовал, что стал «обмокать» – почувствовал большую усталость. Спросил, могу ли уйти, и, получив разрешение, все же с осторожностью вышел на улицу и… ахнул. У самых дверей стоял командир 1-й сотни поручик Плясунов, около него я увидел своего вестового с моим конем, а вдоль заборов и домов по обе стороны улицы вся сотня на седлах. Оказалось, что вслед за мной подошла вся сотня к дому барона на случай, если со мной что-либо случится. Этот случай, конечно, не мог не дойти до барона, но он не давал повода думать иначе.

Барон решил поймать моих беглецов и вместе с сим ликвидировать красный отряд комиссара Рая, преграждавшего наш путь в Монголию. Барон с 1-м полком, комендантским и японским эскадронами и с двумя батареями повел наступление в лоб на станицу Киру, находившуюся за рекой в предгорьях хребта, а 2-й полк Цыркулинского с моей 1-й сотней пустил через малый хребет в обход станицы. С Цыркулинским у меня всегда были прекрасные отношения (войсковой старшина Оренбургского казачьего войска), и в этой операции мы дружно дополнили один другого. Перейдя хребет по тропочкам, спустились к речке, сидя в седлах, под сильным огнем красных переправились через нее и захватили с боя станицу, взяв много пленных. Благодаря нашему маневру открылась дорога и барону. Въехав в станицу, он приказал ликвидировать пленных, сам с комендантским эскадроном помчался догонять моих дезертиров, но не настиг – они уже перешли главный хребет.

В Кире мы остановились на продолжительный отдых. Барон отдал приказ: по усмотрению командиров частей уволить тех офицеров и всадников, которые не смогут по физическому своему состоянию продолжать поход в Монголию, не испрашивая его утверждения; я уволил от службы одного поручика, весьма слабого здоровьем. Однажды барон вызвал меня и сказал ошеломившую меня новость: «Назначаю вас моим представителем при атамане, отправляйтесь, передайте ему привет и будьте в его распоряжении. Пришлите мне всех ваших «французов», они нужны здесь». Поблагодарив, я спросил, куда назначаются Кузнецов и Бенерадский, на что получил ответ: «Возьмите с собой и делайте что хотите». Перед отъездом я собрал офицеров своего и 2-го Конного полков и устроил ужин, чтобы их слить между собой и распрощаться со всеми.

При прощании с бароном он на клочке бумаги (как всегда это делал) написал мне сумму в золоте, какую должен был выплатить мне казначей дивизии (какую – не могу вспомнить, но крупную), и, увидев у меня цейссовский бинокль, полученный мною в училище при производстве в офицеры, сказал: «Он не нужен вам больше, дайте мне», и я ему преподнес. Он взял другой клочок бумаги, написал на ней 300 000 рублей золотом (других денег у нас не было), и, несмотря на мой отказ взять эту бумажку, так как я делаю ему подарок, он сказал: «Я подарков не принимаю».

В октябре с тремя своими офицерами я прибыл на ст. Даурия в тот день, когда атаман прилетел на аэроплане из Читы, после ее оставления нашими войсками, ввиду взятия красными станции Карымская и уничтожения на ней нами же своих броневых поездов. Войска же кружным путем через Монголию присоединились к армии. На следующий день я представился атаману, крайне удивленному моему капитанскому чину: я доложил о представлении меня начальником дивизии, и атаман приказал тотчас же отыскать и дать ему на подпись. Получив два приказа о производстве – в подполковники с большим старшинством и с зачислением по армейской кавалерии и в полковники за отличие по службе и с утверждением в должности командира полка, на следующий день я надел полковничьи погоны.

Служба моя при атамане не выражалась ни в чем, я только ездил между Даурией и Харбином, и, когда решено было оставить русскую землю, я получил приказание поселиться в Харбине и не считать себя связанным никакими обязанностями. Офицеров, состоящих при мне, я уволил, выдав им соответствующие документы и денежную сумму, какую мог оторвать от себя, ибо на них я ничего не получил. Через несколько месяцев в Харбине меня отыскал генерал Иванов⁴⁸ – бывший жандармский офицер, находившийся в Дайрене в свите атамана, передал приказ главнокомандующего о моем увольнении в «чистую» и вручил 500 иен «в окончательный расчет». Служба моя в Белой армии закончилась.

Вскоре после занятия Урги начальник автокоманды, полковник М. пришел на автомобильный двор и вызвал механика.

– Сандро, – сказал он, бледный, мигая встревоженными глазами, – барон приказал приготовить для поездки на север все имеющиеся в городе автомобили, и если хоть один из них не дойдет до конца путешествия, то он лично застрелит меня там же на месте.

Все молчали. Каждый из нас понял, какой смертельной опасности подвергался полковник. Из двух дюжин автомобилей, которые были захвачены в Урге, только одна треть их была на ходу, другие же были разобраны и служили запасными частями для ремонта. В общем же все автомобили были в механическом отношении ненадежны, в особенности для длинных перегонов на предательских монгольских дорогах – вернее, монгольском весеннем бездорожье…

После бессонной ночи и тяжелого труда к утру мы приготовили пять автомобилей годных и готовых для поездки.

Эти автомобили выстроились вдоль дома, где помешался штаб. Разогреваемые, гудящие моторы, громкие перекликания шоферов с последними напоминаниями о том, что бы не забыть… Суетливые и немного неуклюжие, робкие монгольские князья в шелках и в своих тяжелых гутулах (сапоги с острыми носами кверху) занимали места в автомобилях, не забывая своих седел. Все это создавало атмосферу готовности, деятельности и планированного порядка.

Унгерн, по-видимому, был в хорошем настроении. Он стоял, высокий, худощавый, в белой папахе, в коротком монгольском бушлате с генеральскими погонами на широких плечах и Георгиевским крестом на груди и улыбался сквозь редкие рыжие усы своими тонкими губами, показывая передние торчащие зубы, слушая перебирающего свои длинные четки старика ламу. Очевидно, барон был доволен тем, что этот автомобильный отряд произвел впечатление на монгольских князей, взволнованных предстоящей поездкой.

С ревом моторов, так как глушителей не было, эта кавалькада из пяти автомобилей быстро промчалась по улицам города, пугая на своем пути лошадей, верблюдов, ослов и зазевавшихся пешеходов.

В поле, по бокам дороги, протоптанной верблюжьими караванами, еще лежал снег. Здесь и там, у самой дороги, лежали одиночные, парами и группами, трупы китайцев, большинство раздетых и без обуви. Это были убитые из арьергарда, защищавшего отступление китайцев из Урги.

Автомобиль с текущим радиатором стал кипеть, перегрелся и остановился в 30–35 верстах от Урги. Два монгола со своими седлами пересели в мой автомобиль. «Бьюик» Унгерна был следующим, который сдал. Он не смог взять крутую гору; его шофер-немец на больших оборотах мотора включал конус, автомобиль подавался рывком вперед на несколько футов, икал и глох… Другой, «додж», попробовал подтолкнуть его и сорвал себе заднюю полуось.

Лицо барона хмурилось и передергивалось, но он угрюмо молчал, сдерживаясь в присутствии монгольских князей, а может быть, шоферы своими честными попытками и тяжелой работой в преодолении ненормальных условий дороги убедили его в том, что виновных не было.

Немец взял мой «додж»; осененный счастливой мыслью, он повернул автомобиль и… задним ходом легко взобрался на вершину горы. Некоторые из монгол набились со своими седлами в два автомобиля и с бароном на переднем сиденье, со своим шофером-немцем укатили. Только три молодых князя с их седлами остались на макушке горы в ожидании лошадей. Мы же, три шофера в «бьюике» барона, повернули назад, в Ургу, таща на буксире «доджа» с сорванной полуосью и с четвертым шофером за рулем.

В долине, в которой еще лежал снег, нам пришлось остановиться – у автомобиля на буксире спустила шина, и вдруг мы были ошеломлены и напуганы, когда кто-то выстрелил три-четыре раза в нас. Пули просвистели мимо, но мы спрятались за кузова автомобилей.

С дальнего косогора спускались в долину несколько всадников. Они остановились настороженно, а потом скрылись в соседнюю рощу, когда мы дали по ним залп из наших четырех винтовок. Мы не знали, кто были эти горцы – остатки ли китайских шаек (гамины) или заблудившийся патруль дивизии барона. Выяснять это было для нас опасно. Я сомневаюсь в том, что автомобильная шина могла быть сменена быстрее, чем эта, которую меняли мы – четыре шофера, подстегиваемые жужжанием пуль поверх наших голов… А затем задние колеса нашего «бьюика» подняли целое облако снежной пыли – так мы рванули с этого места домой.

Позже, вечером, когда мы сидели за обеденным столом в нашем бараке, явился немец. Платиновые контакты прерывателя в магнето забились медными стружками от плохо пригнанной крышки. Барон, потомок прибалтийских немцев, даже не рассердился на своего шофера-немца, когда ему пришлось пересесть в последний оставшийся на ходу «форд». Немец только после часов подробного исследования причин остановки мотора смог вернуться домой. Мы даже рассмеялись, когда вскоре явился капитан Е-ф, его «фордянка» не могла закончить путешествие – мост был снесен разлившейся рекой, и последние 12 верст до фронта барон и монгольские князья проскакали верхом. Итак, не только один, но и все пять автомобилей не дошли до конца пробега, и… никто не был наказан.

Раза два по вызову и наряду штаба дивизии я возил Чин Ван Джембулвана, который занимал большой пост в монгольском правительстве и в то же время был посредником между живым богом Богдо-Хутухта Геген и бароном. Я слышал, что в прошлом Джембулван (смесь бурята с монголом) был скотопромышленником около русской границы. Он бегло говорил по-русски.

Унгерн пригласил его к себе в дивизию, зная, что этот ловкий делец будет служить ему как носитель и как проповедник среди религиозных монгол новой идеи и плана барона о возвращении на монгольский трон Богдо-хана, в то время находившегося под домашним арестом по распоряжению китайских властей, оккупировавших Монголию. За это монголы должны будут помочь Унгерну образовать военную базу, откуда начнется поход против большевиков.

Очевидно, Джембулвану понравилось, как я его возил, потому что в приказе по автокоманде наряду с указанием об откомандировании автомобиля великому князю Чин Ван Джембулвану шофером был назначен я.

Юрта, в которой жил Джембулван, была поставлена на деревянном помосте с перилами. Она была покрыта белым войлоком и украшена разноцветными лентами. Внутри стены и пол были покрыты дорогими персидскими коврами. В середине юрты на полу, вместо обычного очага, стояла круглая кафельная печка; на низком резном столике помещались изображение Будды и другие религиозные реликвии; на двуспальной кровати лежала горка расшитых золотом подушек; на этажерке, украшенной яркими медными шарами, – граммофон.

Юрта, в которой я жил с сержантом его легкой охраны, была установлена на земле. Мы оба спали на железных кроватях. В юрте соседней с нашей помещалась охрана, денщики и наш повар-монгол. Автомобиль «додж», выпуска 1918 г., как я потом узнал, реквизированный у корейского доктора, стоял между юртами, на ночь закрытый войлоком.

Приготовление к поездке сопровождалось энергичной работой очень заинтересованных моих подручных монгол, выбранных и обученных мною из чинов стражи. Двое следили за шинами; норма – 150 раз качнуть каждую спустившую воздух шину ручным насосом. Один следил за уровнем бензина в баке и масла в моторе; следующий кипятил воду для радиатора, и, наконец, еще несколько энтузиастов полировали капот и кузов. Самому сильному приходилось крутить заводную ручку (самопуска не было). Этот силач крутил лихо, постоянно откидывая свою длинную косу, которая вот-вот намотается на заводную ручку…

Я заводил мотор; непривязанные монгольские кони дрожали, поджимали зады и жались к юртам, дети разбегались. Выходил Джембулван, высокий, сутулый, сухощавый, с тонкими чертами красивого, оливкового цвета, лица, одетый в брусничного цвета, шелковый, с длинными рукавами, халат, поверх которого была застегнута голубого шелка безрукавка. Его бархатная круглая шапочка с темно-красным шариком наверху была украшена тремя павлиньими перьями – это свидетельствовало о его титуле хана. Джембулван, не открывая дверки, заносил свою ногу в красного сафьяна ичиге через борт открытого автомобиля, плюхался на сиденье, и его «Пошел, паря!» было сигналом к движению.

Главным визитом было посещение Богдо-хана в одном из его трех дворцов, двухэтажных, деревянных домов, выкрашенных в зеленый, красный и белый цвета, в которых по очереди жил Богдо, в зависимости от предсказаний лам.

Пока Джембулван совещался с Хутухтой, я допускался в нижний этаж дворца, где на полках были собраны нужные и ненужные предметы европейской культуры: граммофоны, пианино, химические аппараты, хирургические инструменты, коллекции часов, ружья, револьверы, пистолеты различных времен и конструкций. Из граммофонных пластинок мне был приказ от Джембулвана – брать только марши и польки.

Чтобы убить время, я слонялся по двору, заходил в гараж, где находились три автомобиля с воздушным охлаждением марки «франклин» и один «форд» с китайским паланкином вместо кузова; и когда мне было больше не о чем говорить с разодетым в шелка, но в европейских ботинках с крагами личным шофером Богдо-хана, я шел в зверинец.

Чтобы дойти до клеток диких зверей, до белого слона и до белых, необычайной величины, дромадеров, надо было идти по деревянному тротуару. С двух сторон на меня бросались громадные псы. Они, все прикованные, стояли на задних ногах, поддерживаемые натянутыми цепями, из открытых пастей изрыгая страшный лай и пену. Оступиться на тротуаре было очень опасно.

Город Урга был окружен кучами отбросов. На эту свалку монголы выносили умерших. Собаки были священными санитарами: по ритуалу умерший должен быть съеден собаками, если он угоден богам. Собаки тысячами жили на этих кучах в диком состоянии. По ночам лай этой тысячи тысяч собак сливался в шум, подобный резкому воющему ветру во время морского прибоя. Горе заблудившемуся пешеходу ночью на этой свалке. Самые крупные экземпляры этих собак-людоедов и были представлены в этом коридоре.

Довольно часто по дороге домой мы останавливались в деревянном бревенчатом доме купца-бурята. За чайный стол с самоваром приглашался и я. Джембулван «приглядывался» к пригожей молодой, «сдобной» дочери бурята. Мне говорили, что его эти «ухаживания» увенчались успехом. У нашего автомобиля, за отсутствием батареи, огней не было. По вечерам Джембулван посещал бурятку на коне.

Я был доволен «новой страницей» моей жизни. Вместо вилки я подносил пищу ко рту палочками, вгрызался в только раз вскипяченную ножку барашка и отрезывал кусок от нее моим острым ножом как можно ближе к моим губам, пил зеленый чай с овечьим жиром и молоком яка, курил монгольский табак из длинной трубки и, кроме того, завел себе табакерку с нюхательным табаком с тем, чтобы предложить «понюшку» табака монголу-другу, который в свою очередь даст мне насладиться тем же из его табакерки.

Я научился приветствовать моих монгольских друзей, выставляя (протягивая) вперед мои руки ладонями кверху, на которые приветствуемый клал свои руки, если он чувствовал себя выше меня по своему положению. Но как бы верх вежливости – он мог подвести свои руки под мои, желая показать этим, что он признает мое превосходство над ним. И пока происходил процесс этого «рукоприложения», мы, промодулировав наши голоса в тонах самых дружественных, мягких и уважительных, говорили друг другу: «Сайхум байна!..»

Здесь я научился любить монгол. Они, потомки Чингисхана, унаследовали характерные черты, только в обратном смысле их значения: вместо воинственных, грубых, жестоких победителей-деспотов – предков, они стали скромными, робкими, миролюбивыми, религиозными, часто эксплуатируемыми разными обманщиками и самозванцами.

* * *

Незадолго до коронации Унгерн приказал начальнику автокоманды приготовить автомобиль в виде подарка Богдо-хану. Этот подарок должен был быть выкрашен в священный для монголов желтый цвет.

Из немногих автомобилей команды был выбран четырехцилиндровый «шевролет» выпуска 1916 г., с коробкообразным кузовом и плоской крышей, а так как при работе его мотора муфточки клапанных толкателей звенели почти так же, как бубенчики, то автомобиль был назван нами «табакеркой с музыкой».

Опыта в покраске автомобилей ни у кого не было. Красили, подкрашивали, закрашивали все в команде, стараясь хоть немного подровнять грубые мазки кистей, которые упрямо не желали исчезать под покровом новых мазков. Но автомобиль стал желтым.

Чтобы предстоящая коронация Хутухты получила мировую огласку, Унгерн отправил застрявшего в Урге писателя Осендовского послом в Пекин, в иностранную миссию.

– Это мы с вами будем страдать, пересекая Гоби? – спросил меня тучный, с эспаньолкой и испуганными глазами, Осендовский. Но я ему сказал, что его повезет прапорщик Л. и что будет не страдание, а сплошное удовольствие. Они доехали до Харбина благополучно.

Успел ли этот польский профессор-писатель что-нибудь сделать в смысле международного соглашения об образовании Средне-Азиатской империи в Монголии – неизвестно. Вскоре он опубликовал свою книгу «Боги, люди и звери», в которой фантастически неправильно описал некоторых людей, принимавших участие в унгерновской эпопее.

Вторым гонцом за пределы Монголии к атаману Семенову был послан безногий генерал К-ий. Ему местный фельдшер в Кобдо ампутировал (пилой плотника) ступни отмороженных гангренозных ног. О его передвижении в сторону ст. Даурия и о его судьбе там мы ничего не знали.

До взятия Урги бароном Монголия была под протекторатом Китая. Правитель Монголии – живой бог, Хутухта, Богдо-Геген – был лишен трона и по приказанию генерал-губернатора Суй-Щу-Чанг находился под домашним арестом в его дворце.

Перед последней (третьей) атакой на Ургу барон послал гонцов в Тибет к далай-ламе, призывая его к священной войне для защиты Желтой Веры. В ответ ему прислали отряд, состоящий из 100 тургутов (воинственное племя). Во время последней атаки на Ургу этот же отряд выкрал Богдо-хана из его дворца и умчал в горы. В благодарность за его освобождение и взятие Урги Хутухта дал барону титул хана. Барон же в свою очередь, чтобы еще более склонить монгол на свою сторону, целью которой было образовать Средне-Азиатскую империю для борьбы с большевиками, провозгласил день коронации Богдо-хана и возвращение ему его отнятого трона.

В день коронации вся дивизия Унгерна растянулась от дворца Хутухты и до центра города, где возвышался храм Мардара с его 80-футовыми башнями, выстроенными в тибетском стиле, – там хранился трон Гегена.

Процессия открывалась ламами, которые шли парами и несли тугие свертки из леопардовых шкур, ими они отгоняли богомольцев, бросавшихся под ноги несущим паланкин с полуслепым, в темных очках, Богдо-ханом. За ними шли 12 пар телохранителей (гетуи) и 6 флейтистов. Замыкали шествие члены монгольского правительства, ламы и толпа. Войска взяли на караул. Оркестр играл монгольский гимн.

Барон, на белом коне, с золотой уздечкой, одетый в темно-красный шелковый монгольский халат, с Георгиевским крестом на груди и генерал-лейтенантскими погонами на плечах, произнес речь на монгольском языке, в которой он напоминал о былой славе монголов, потомков Чингисхана, и закончил ее заверением, что эта слава воскреснет с восшествием на престол Богдо-Гегена. Церемония коронации и горячее моление были произведены в храме Мардара.

Мне говорили, что этот религиозный экстаз колоссальной толпы, заполнившей храм и запрудившей все наружное пространство вокруг него, поддерживался священнослужителями-ламами, которых было 15 тысяч в одной Урге.

* * *

Ночью, когда мучительные переживания нашего унизительного ареста были особенно остры, я думал о бегстве… С крыши на крышу можно было пройти через весь город, так тесны были одноэтажные постройки в Урге. Но вспомнил судьбу бежавших «недовольных шестидесяти», зная, что белый беглец всегда будет выдан монголами, которые это сделают из благодарности Белому Хану – генералу Унгерну, освободившему их от китайцев и посадившему их живого бога Хутухту снова на монгольский престол.

Я лежал, накрывшись вонючей овчиной, глядел в беззвездное ночное небо, слушал унылый, протяжный и гулкий вой тысяч и тысяч собак и думал: когда же будет конец нашему наказанию? Прощал ли барон кого-нибудь когда-либо и оставлял ли провинившегося без наказания? Ну да, прощал. Я вспомнил поездку пяти автомобилей на фронт, под Кяхту, когда все пять «вышли из строя». Несмотря на угрозу Унгерна смертью Мит-у, если хоть один из пяти не дойдет, Мит-н жив и здоров и по сей день. Я передал это двум другим, с упованием и надеждой на скорое освобождение. Николаев угрюмо молчал. По каким-то причинам его семья больше не появлялась на тротуаре в переулке.

Степан (так звали фейерверкера) пожевал губами, почесался здесь и там, оглянулся в сторону двора, затем на храпевшего невдалеке князя и, пододвинувшись вплотную к нам двоим, зашептал своим простуженным голосом, который сипел и шипел, как осенний ветер:

– Вы, братцы, новички в нашей Дикой дивизии. Я же попал в нее у города Акши, откуда начался захват Монголии бароном. Я участвовал во всех удачных и неудавшихся налетах, наступлениях, победах и поражениях. Я знаю, чем «дышит, живет и действует» отряд, его начальники и сам барон. Но все же мне неоднократно было сказано, что я не подхожу «по духу» к Дикой дивизии… Как же это подойти? У барона его дивизия составлена из русских, татар, монгол, бурят, чехар, тунгутов и китайцев. Ими командуют свои офицеры, произведенные бароном из своих казаков, урядников, старшин. Для них его воля – закон. Японский отряд был подчинен японскому подполковнику Хирояма. Они ушли до взятия Урги, а чехарский отряд для связи был под командой русского еврея из Харбина В… Ну куда ж мне было подтасовываться в такую разношерстную, разноцветную «семью»?..

Обычно флегматичный Степан, вспоминая, оживился, и его шепот стал более беглым.

– Дважды в октябре мы бросались на Ургу и оба раза были отбиты. Китайский девятитысячный гарнизон Урги был отрезан тысячью верст от своей родной земли – Китая, и защита города была для него вопросом жизни или смерти. Он защищался яростно… После отступления барон увел свою дивизию в Тирильджу, где и зимовал в гольцах. Страшно вспомнить это время…

Степан замолчал, как будто собираясь с духом, чтобы передать нам об этом страшном времени.

– Правду надо сказать, что без вины никого никогда не наказывали. Но для виновных наказания были жестокими: порка ташурами, сидение на льду реки, и в то же время надо было поддерживать костер на берегу, сидение на крышах землянок без воды и пищи… 60 человек офицерского полка, недовольные Унгерном, бежали на восток… Беглецы проскакали два-три дня без преследования, так как их отсутствие было обнаружено только через двое суток случайно вернувшимся из госпиталя офицером, который нашел офицерские землянки пустыми. Унгерн послал сотню тунгутов в погоню. Коварные азиаты тунгуты знали, как ослабить и обезвредить безмятежно спавших беглецов: под покровом ночи они угнали всех офицерских лошадей. Два дня шла перестрелка, окончившаяся смертью всех шестидесяти недовольных офицеров… Поручика Ч., который травил ядом своих же раненых в санитарном поезде, чтобы после их смерти присвоить их деньги, барон приказал пороть три дня ташурами, а потом сжечь его живьем.

Степан замолк. Вдруг Николаев так затрясся, что с него сползла овечья шкура, я ее натягивал на него снова. Его зубы щелкали. Стал дрожать ия… Степан, заметив, как он смертельно нас напугал своим рассказом, молчал…

Рассветало. Николаев откатился от нас в сторону. Из-под овечьей шкуры были слышны его рыдания, постепенно перешедшие в всхлипывания и вздохи. Потом он стал недвижим, как мертвец… А я, от отчаяния и безграничного горя своего, готов был завыть так же, как выли тысячи собак на свалке города Урги…

Последующие несколько дней были без перемен. Изнуренные от нервного потрясения, холода и голода, выговорившись, мы покорились нашей судьбе и апатично ждали ее решения.

Шестой день начался каким-то необыкновенным движением и суетой на улице внизу. Мы слышали шум автомобильных моторов, звуки катящихся колес, то ли пушек, то ли тяжелых фургонов, громкие голоса вестовых на скачущих галопом лошадях и ездовых, подгонявших своих, так характерно «клекающих» при беге рысью, верблюдов. Было ясно, что мимо прошел какой-то большой военный отряд, после чего стало так тихо, что до нас четко доносились временами визгливые нотки разговора китайцев внизу на кухне.

Этот день был богат новостями. В полдень во дворе послышалось цоканье копыт кованой лошади и, к моему удивлению и моей крайней радости, почти у самой крыши появилось лицо Джембулвана в его бархатной шапочке с павлиньими перьями. Сидя на своей рослой лошади, он оглядел меня печальным взглядом и вдруг обрадовал меня коротким приказом:

– Паря, поедешь за Гегеном-Хутухтой на Керулен!

Потом он повернулся к подошедшему справа к его лошади коменданту штаба, хорунжему Бур-у.

– Никто, – хорунжий грозил пальцем в воздухе, – никто не смеет отменить наказание, данное Дедушкой, кроме… кроме его самого, а он отправился сегодня с дивизией под Кяхту.

Джембулван повернулся ко мне, глаза его сузились.

– Слезай, паря! Я буду ответный!.. – И повернул своего скакуна так круто, что Бурд-ий быстро прижался к стенке юрты.

Потом я бежал на непослушных ногах, задыхаясь от охватившей меня радости свободы – неописуемой радости, радости, понятной только освобожденному узнику и которая вот уже в третий раз обласкала меня в моей молодой жизни (одиночное заключение в Таганской тюрьме в Москве в 1919 г., 104 дня в монгольской тюрьме в 1920–1921 гг. и арест на крыше в Урге – 1921 г.).

Потом, в нашем шоферском общежитии, я жадно хлебал горячие щи, слушая сочувствия других и новости в команде. Потом, в дымной, но уютной жаркой бане, смывал следы недельного пребывания на крыше и липучую вонь овчины.

На следующее утро я выехал из Урги. Со мной в автомобиле было двое лам и семифутовый монгол-цирик (солдат). Они все раньше никогда не ездили в автомобиле – огненной телеге – и на всякий случай захватили с собой седла.

Наша цель поездки была встретить Гегена-Хутухту около монастыря на Керулене и привезти его в долину у священной рощи, где будет совершен ритуал божественного поклонения ему кочующих в этой области монгол.

После пяти часов езды по довольно хорошо утрамбованной караванами степной дороге мы увидели небольшое пыльное облачко на горизонте, которое быстро приближалось к нам навстречу. Мы остановились.

Подкатила четырехколесная безрессорная повозка с паланкином. Никакой упряжки не было. Поперек переднего конца дышла колесницы был прикреплен саженный шест, который был в руках четырех монгольских всадников. Живой бог Хутухта, в желтом шелковом халате, с обшитыми мехом рукавами, увешанный четками, был поднят ламами и посажен ко мне в автомобиль.