Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

После очень спокойного перехода в 40 суток Марсель – Шанхай мы вышли из Шанхая при приближающемся тайфуне, всегда зарождающемся около острова Гуам. Он принадлежит Соед. Штатам Сев. Америки, на нем большая военная база, и находится к юго-востоку от конечных южных островов Филиппинской группы, количество которых 7000. Тайфун движется в направлении Гонконга, где меняет свое дальнейшее движение: или идет на территорию Китая и там рассеивается, или на север, левым крылом задевая Шанхай, а правым Японию, и далее по морю, где-то там, далеко на севере, теряет свою силу.

Мы попали в тайфун второго направления и четверо суток до Владивостока исчерпали до конца все, что преподносит такой тайфун: представляли собой то подводную лодку, то дельфина с крутящимся винтом в воздухе, ложились на 43 градуса на борт, лазили на четвереньках по коридорам, испытывали на себе падение чемоданов и улавливали на столах в столовой блюда с едой, несмотря на наличие «скрипок» на столе. Но это все испытали только семь человек, в том числе и я, остальные представляли собой трупы, изредка падающие с коек на пол, переваливаясь от качки через пороги кают в коридоры. «Пенза», нацелившись на узкий проход, соединяющий море с гаванью Золотой Рог во Владивостоке, сильно качаясь на волнах, прошла его, и мы очутились в нашем Отечестве.

Поступили мы в распоряжение командующего войсками Приамурского военного округа Ген. шт. генерал-лейтенанта Розанова³⁷. Для офицеров была отведена гостиница, полностью освобожденная от прежних постояльцев, а нижним чинам – помещение в казармах. По приказу из Омска наша заграничная группа, по представлению генерал-лейтенанта Лохвицкого³⁸ (начальника 1-й Особой дивизии во Франции, ныне команд. 2-й Сибирской армией), направлялась в Омск для формирования Особой воинской части. Постепенно, по нескольку офицеров и нижних чинов, мы стали разъезжаться, исключительно конвоируя поезда с особо важными грузами, направлявшиеся в Омск. Одним из таких поездов с вагоном 3-го класса для конвоя выехал и я, в составе: полковник Рытов, я и поручик-летчик со своей командой около 8 —10 унтер-офицеров.

14 ноября, в день падения Омска, наш поезд прибыл на ст. Иннокентьевская – в 3 верстах западнее Иркутска – и дальше не пошел. В Иркутске был лишь пассажирский вокзал, так как местность, сжатая горами и рекой Ангарой, не позволяла устройства дополнительных служб. Через некоторое время мы получили предписание занять комнаты в управлении воинского начальника, куда постепенно стеклись и остальные чины нашей группы, находившейся в пути. К середине декабря собралось около 15 офицеров и приблизительно столько же подпрапорщиков. Мы стали ждать «у моря погоды». Неожиданно для нас вспыхнуло восстание эсеров в самом городе, никем не подавляемое. Ввиду того что полковник Рытов, попав в свой город, в нем растворился, старшим стал капитан Арцыбашев (Сербского фронта, георгиевский кавалер, кадровый офицер 104-го пехотного Устюжского полка, окончивший Чугуевское военное училище в 1910-м или в 1911 г.).

В Иркутске я обнаружил отсутствие ст. унтер-офицера Науменко. По наведенным справкам у унтер-офицеров, находившихся с нами, выяснилось, что на ст. Иннокентьевская он, почувствовав себя плохо, пошел в железнодорожную больницу, откуда не вернулся. В эти дни свирепствовала холера, и, встревожившись за его участь, я отправился на эту станцию, отыскал больницу, переполненную холерными, лежащими не только на койках, но и вповалку на полу в холодных коридорах.

Отыскивая среди лежащих своего солдата, я услышал слабый призывный голос: «Ваше Высокоблагородие! Ваше Высокоблагородие!» Ни по голосу, ни по внешности я не мог узнать Науменко и только по его отрывочным словам я наконец убедился, что это он. Наняв розвальни и взвалив его на себя, перенес в сани, и мы поехали в Иркутск. Приехав в управление воинского начальника, я решительно потребовал поместить его в госпиталь.

Науменко стал быстро поправляться, но к нашему «бегству» из города он был еще слаб и не мог присоединиться к нам. Мы простились, и он обещал, что по выздоровлении найдет меня где-то… на Востоке. Живя уже в Харбине, он вдруг явился ко мне – встреча была обоюдно радостной. С тремя солдатами он устроился на работу на концессию на западной линии КВЖД, в районе Хингана. Однажды ночью хунхузы напали на них и всех вырезали. Царствие Небесное верному солдату Императорской армии и честному русскому человеку!

В эти тревожные дни из Читы подошел к Иркутску Отряд генерала Скипетрова³⁹ (выпуска 1904 г. из Виленского воен, училища, кавалер ордена Св. Георгия и Георгиевского оружия, 170 пех. Молодечненского полка), высланный генералом атаманом Семеновым для спасения Верховного правителя. В этот-то отряд мы решили «драпать» из города и впервые принять участие в огне на родной земле. Ночью, вооружившись всем, чем только могли, из одного беспризорного склада оружия, вопреки приказанию коменданта города генерал-майора Сычева⁴⁰ (амурского казака, перешедшего в Китае на службу к большевикам) никому не выходить из города, наш маленький «французский» отряд со случайно присоединившимися к нам несколькими офицерами разных частей прорвали оцепление Оренбургского военного училища и к полудню следующего дня свободно добрались до села Лиственичного (у выхода реки Ангары из озера Байкал на ее правом берегу). Со станции Байкал нам подали ледокол, и мы вступили в отряд. Все, что было в Иркутске, осталось во власти большевиков, быстро сменивших эсеров.

При подходе головных частей с броневыми поездами отряда генерала Скипетрова к Иркутску находившийся на станции генерал Жанен объявил этот район нейтральным, с угрозой открытия военных действий чешскими частями. Генерал Скипетров оттянул свои четыре бронепоезда под командой ротмистра Арчегова⁴¹ (14 драг. Малороссийского полка) на ст. Мысовая к востоку от всех туннелей и приступил к исполнению секретного приказа адмирала Колчака – взрыву туннелей, дабы остановить бегство чешских эшелонов. Ровно в полдень чехи неожиданно напали на эшелоны отряда, вытянувшегося по разъездам железной дороги в районе туннелей, разоружили его и, заперев в тех же вагонах, приставили охрану из вооруженных рабочих Черемховских угольных копей и Иркутского железнодорожного депо. После 13 суток все чины отряда, под охраной японских солдат, в этих же составах были привезены в Читу.

По прибытии в Читу мы – офицеры – стали обивать пороги всевозможных штабов, прося, как нищие, милости, о приеме нас, кадровых и боевых офицеров, на службу. Не достигнув результатов, мы стали действовать поодиночке и каждый «по способности». Однажды я вошел в штаб Походного атамана (с отчаяния – к казакам) и подпер стенку в коридоре, рассматривая окружающее и соображая, в какую дверь постучаться.

На меня наконец обратил внимание проходивший генерал-майор и спросил: «Капитан, что Вы здесь делаете?» Я ответил: «Пришел наниматься, Ваше Превосходительство!» Он что-то удивленно промычал, пригласил в свой кабинет и стал расспрашивать обо мне. Когда он, видимо, удовлетворился полученными сведениями обо мне и мысленно составил аттестацию, сказал: «Я – генерал Акцинов⁴², представитель барона Унгерна при атамане, хотите к нему?» – «Хочу». – «А Вы что-нибудь уже слышали о нем?» – «Слышал и думаю, что как раз мне, как кадровому офицеру, и подобает быть у него». – «Приходите завтра получить предписание. К барону также едет подполковник князь Вяземский, получивший назначение помощником командира по строевой части 1-го конного полка». – «Покорно благодарю, Ваше Превосходительство, но должен напомнить, что я пехотный офицер». – «Ничего, важно Ваше желание служить у барона».

Много в этот день я услышал о бароне, когда стал специально собирать о нем сведения у офицеров и заснул с большой тревогой на сердце: «Что день грядущий мне готовит?» – в обстановке гражданской войны, в далекой холодной Сибири, в каком-то карикатурном внешнем обличии всех и всего, моей будущей службе в кавалерии (я знал только, что команды подаются не отрывисто, как в пехоте, а протяжно, дабы дошли до ума лошади, через сидящего на ней всадника), и все это покрывалось с «гаком» – личностью барона. Господи, благослови! И Господь услышал меня, благословил и направил.

Приехал я в Даурию в начале февраля 1920 г., явился в штаб дивизии, с некоторым трепетом вошел в кабинет барона и рапортовал ему о прибытии. Я встретился с пронизавшим меня до пят взглядом сильных глаз, который я выдержал, и сам упорно смотрел ему в глаза – этот долгий и молчаливый поединок решил на все будущее время мою судьбу. Я приобрел полное доверие у барона, не один раз доказавшего это на деле, особенно в одном, весьма тяжелом боевом положении на границе Монголии. Он приказал мне принять учебную сотню формируемого конного отряда, впоследствии переименованного в Конный полк.

Даурия стала опорным пунктом между Читой и Китаем, и дивизия несла охрану длинного участка железной дороги от ст. Оловянная включительно до ст. Маньчжурия включительно. Состав дивизии: Комендантский эскадрон в 120 шашек, 3 конных полка, Бурятский конный полк, 2 конные батареи и Корейский пеший батальон. Дивизия была весьма дисциплинированная, одета и обута строго по форме (защитные рубахи и синие шаровары), офицеры, всадники и конский состав довольствовались в изобилии, жалованье получали в российской золотой монете, выплачиваемое аккуратно. Всем служащим и рабочим линии железной дороги Оловянная – Маньчжурия жалованье, также золотом, выплачивалось бароном. Ежедневно выдавалось по одной пачке русских папирос и спичек. Если попадался пьяный, расстреливался немедленно, не дожидаясь вытрезвления. А кто подавал рапорт или докладную о разрешении вступить в законный брак, отправлялся на гауптвахту до получения просьбы о возвращении рапорта. Питался барон бараниной, пил самый лучший китайский чай и ничего другого не пил и не курил. Женат был на китайской принцессе, европейски образованной (оба владели английским языком), из рода Чжанкуй, родственник которой, генерал, был командиром китайских войск западного участка КВЖД от Забайкалья до Хингана, в силу чего дивизия всегда базировалась на Маньчжурию. Он свободно говорил также на монгольском и бурятском языках.

Родные однокашники! – вышедшие в артиллерию, в саперы, в понтонеры или те, кто потом перевелся в конную пограничную стражу, – вспоминаете, как вам приходилось тяжеленько? Ну а мне еще тяжелее: состав офицеров – разношерстный, кадровый я один, всадники совсем не те солдаты, которых я знал в мирное время и в Великую войну, условия службы весьма тяжелые и над всем этим – барон, к которому все питают лишь одно чувство – страх, ибо он пользуется неограниченной властью над жизнями своих подчиненных и всех тех, кто появляется на подвластной ему территории. Пришлось мне взяться за изучение кавалерийской службы, в чем очень помог младший офицер одной из сотен, в прошлом подпрапорщик 3-го драгунского Новороссийского полка.

Через месяц барон назначил меня помощником командира по строевой части – стало легче, но пришлось взяться за офицерский состав. Из Даурии, имея сеть разведок по всему округу, барон производил налеты на красные станицы и поселки, улавливая партизанские красные банды среди сопок Забайкалья. 1-й полк дивизии стоял в буддийском монастыре у ст. Оловянная, охраняя большой железнодорожный мост через реку Онон и оседлывая разветвление дорог. Однажды ночью красные партизаны напали на монастырь и застали полк врасплох, который понес большие потери. Поездами (составы всегда были готовыми к отходу на путях станции) были переброшены две сотни из моего полка и комендантский эскадрон. Красных мы нагнали и имели успешный бой, после чего вернулись на ст. Оловянная и с 1-м полком погрузились в эшелоны для следования в Даурию, оставив на охране бронепоезд.

На путях стоял длинный эшелон из вагонов 1-го класса и международного общества, задержанный бароном до отправки своих частей. Наблюдая за жизнью в вагонах, из которых никто не выходил, зная, что барон поблизости, я стоял на перроне. Ко мне подошел барон и спросил: «Шайдицкий, стрихнин есть?» (Всех офицеров он называл исключительно по фамилии, никогда не присоединяя чина.) – «Никак нет, Ваше Превосходительство!» – «Жаль, надо всех их отравить». В эшелоне ехали высокие чины разных ведомств с семьями из Омска прямо за границу.

По возвращении в Даурию барон назначил меня командиром полка (март месяц), а прежний уехал в Маньчжурию. Военный городок Даурия у самой станции представлял большое количество прекрасных трехэтажных кирпичных казарм, здания офицерских квартир, церковь, конюшни и пр. и пр. Во время Великой войны здесь помещались военнопленные турки, частично остававшиеся еще при мне, и я имел вестовым симпатичного турка, варившего мне кофе. Наша дивизия занимала весь городок, только в артиллерийских мастерских шла интенсивная работа для всей артиллерии. Остальные казармы были заколочены. Четыре казармы на углах были превращены в форты, все окна и двери замурованы, а в верхнем этаже и на крыше установлены пулеметы, большое количество гранат, патронов, одна пушка и прожектор на форт. Гарнизон не покидал своего форта, сообщение с землей было по лестнице, спускаемой с крыши. Одновременно с назначением командиром полка барон назначил меня еще и начальником обороны Даурии. На таких ответственных должностях, имея единственным начальником над собой барона, принимая участие также и в налетах на красных партизан, если в экспедицию уходил мой полк полностью, я непрерывно был в общении с моими всадниками и гарнизоном фортов. Часто по ночам, как всегда я делал в мирное время в Ярославском полку, навещал казармы, беседовал с неспавшими солдатами и этим устанавливал искренние и доверчивые отношения между мной и ими, что на деле и будет доказано в критическую ночь на фронте. Еженощно я обходил форты и развлекался с солдатами улавливанием в сферу света прожектора тарбаганов, кои лучом света прожектора загипнотизировывались, поворачиваясь мордой к источнику света, и замирали.

Как-то, съездив в Читу, чтобы встретиться с моими «французами», осевшими там, по возвращении моем при представлении барону он спросил, что видно и слышно в столице. Без задней мысли я сказал: «Моя правая рука до сих пор болит от отдания чести множеству каппелевским штаб-офицерам». (За переход через Байкал участников Ледяного похода произвели в большинстве случаев, дав два чина.) При моем уходе барон приказал мне тотчас же самому написать представление в чин подполковника и сдать в канцелярию дивизии. Представление на самого себя я быстро составил, так как все приказы и даты еще сохранились в памяти. Имея большое старшинство за ранения в чине капитана по Высочайшему приказу, я применил все приказы по военному ведомству о льготных производствах за пребывание на фронте, что имел в запасе для производства в подполковники, также со значительным старшинством в этом чине. Как оказалось позже, барон прибавил: «С зачислением по армейской кавалерии» и представил меня в чин полковника за отличие по службе и по занимаемой должности. Но не так быстро я все это получил и продолжал командовать полком в чине капитана, имея в своем полку помощниками по строевой и хозяйственной части подполковников.

Отдельная Азиатская конная дивизия, строго говоря, не имела штаба дивизии, ибо нельзя же называть штабом сумму следующих должностных чинов: барон, казначей – прапорщик, комендант станции – поручик, интендант – полковник со своим большим управлением, его два ординарца – офицеры и генерал-майор императорского производства, окончивший Военно-юридическую академию, представлявший из себя военно-судебную часть штаба дивизии в единственном числе и существующий специально для оформления расстрелов всех уличенных в симпатии к большевикам, лиц, увозящих казенное имущество и казенные суммы денег под видом своей собственности, драпающих дезертиров, всякого толка «сицилистов» – все они от той массы, которой удалось благополучно проскочить через Даурию, – наводящую ужас уже от Омска на всех тех, кто мыслями и сердцем не воспринимал чистоту Белой идеи. Расстрелы производились исключительно всадниками комендантского эскадрона под командой офицеров эскадрона по приказанию командира этого эскадрона – подполковника Лауренса (кадрового офицера Приморского драгунского полка), который, в свою очередь, получал на это личное приказание барона.

Однажды вошел ко мне лихой всадник комендантского управления и доложил: «Ваше Высокоблагородие, так что барон требует». Явившись к нему, я услышал нечто необычное, впервые ввергшее меня в волнение: «Уничтожить поезд и всех, кто в нем» – это смысл приказа барона, который всегда отдавал очень коротко, предоставляя подчиненным начальникам понять приказ и проявить инициативу в действиях, и не терпел, если испрашивали разъяснений, но на этот раз, обдав меня своим острым взглядом, дал и объяснение: «Завтра из Читы будет проходить поезд генерала Жанена в Маньчжурию», а также и детали: «Форт у восточного семафора снабдить максимумом оружия и патронов, от меня две сотни пешими, цепью разместить по выемке железнодорожного полотна, а одну мою сотню в конном строю держать укрыто. Мне быть на форту». Полотно железной дороги у восточного семафора, выходя из выемки, делает крутой поворот влево на насыпь, и в этом месте должны были быть вынуты все гайки из стыков рельс. Выйдя из штаба дивизии, я направился к месту завтрашнего «действа», подробно осмотрел местность, наметил расположение цепей и конного резерва, а главное, избрал район «месива» и соответственно с ним высоту прицела и точку прицеливания. Не знаю, получили ли приказы о сем другие начальники частей дивизии, или так никто из них никогда не узнал о полученном мною приказании – в нашей дивизии языком не болтали. На следующий день, перед тем как я собирался вызвать к себе командиров сотен, начальник дивизии впервые отменил свой приказ – атаман Семенов по прямому проводу умолил барона не совершать этого акта мести. Вскоре барон отомстил за это атаману при моем невольном участии.

В июне Дальневосточная армия с Азиатской дивизией широким фронтом повела наступление против красных частей и партизан, прижимая их к «Стрелке» на северо-восток, в угол, образуемый рекой Амуром и китайской границей. Наступление не удалось – красные прорвались обратно, и армия вернулась в исходное положение.

Азиатская конная дивизия в полном составе, оставив в Даурии лишь неспособных к походу для охраны имущества, была переброшена на ст. Борзя, откуда в составе всей армии приняла участие в генеральном наступлении. Сразу же дивизия вступила в упорный бой с красными частями. Корейский пеший батальон, ведя стремительное наступление под командой своего доблестного командира подполковника Ник. Фед. Кима (кадровый офицер Сибирского стрелкового полка, православный, окончил Иркутское военное училище в 1912 г.), захватил станицу, но был в ней окружен. Конными частями дивизии красные были отброшены и остатки батальона освобождены, но дальнейшее свое существование, из-за громадных потерь, батальон прекратил, и оставшиеся чины его отпущены по домам. Подполковник Ким, оставшись невредимым, получил назначение от барона в Харбин. Сбив первое препятствие, дивизия продолжала уже без боев поход, имея лишь мелкие стычки в своих разъездах.

Однажды на походе меня вызвал барон и приказал с полком форсированным маршем отправиться в Даурию и, собрав там все остатки дивизии, защищать военный городок от попытки взятия его каппелевцами, причем показал мне письмо атамана Семенова, только что им полученное, в котором он приказывает не допускать никого в Даурию. Я доложил, что моя 1-я сотня – лучшая из сотен, вся из европейских солдат и с прекрасным офицерским составом – находится в дальних разъездах. Он приказал выступать без нее и бросил: «Действуйте энергично». – «Слушаюсь!» И с тяжелым сердцем с тремя сотнями я выступил в Даурию.

Прибыл вовремя, когда только что подошел эшелон с 8-м Камским адмирала Колчака полком и двумя бронепоездами: один из них с экипажем из каппелевцев – «Всадник», другой старый атамановский – «Забайкалец», на котором начальниками пулеметного и артиллерийского вагонов были мои друзья по Франции, – немного отлегло. Я послал своего адъютанта передать командиру полка, что в Даурии есть начальник гарнизона – я, назначенный бароном. О приказе атамана барону я, естественно, не имел права никому объявлять. Явился ко мне командир полка и на основании приказа командующего армией предложил мне сдать ему Даурию и войти в подчинение – я отказал, ссылаясь на устные инструкции начальника дивизии.

Начались бесплодные переговоры между нами: он из эшелона, я из своего штаба, предупредив его, что запрещаю выход из эшелонов даже отдельным людям. Из бронепоезда «Забайкалец» пришли мои друзья, предупредившие, что их бронепоезд будет нейтральным, а в случае необходимости станет на мою сторону. Мобилизовав на месте все, что можно, подкрепив форты, я в конном строю и с песнями прошел на виду камцев. Создалось весьма тревожное настроение, и запахло возможностью открытия военных действий. Неожиданно меня – по моей фамилии – вызвали к прямому проводу штаба армии. От командующего армией генерала Лохвицкого ротмистр Жадвойн⁴³, офицер штаба (мы хорошо были знакомы во Франции), передал мне приказ сдать Даурию командиру Камского полка, – я отказал, ссылаясь на приказ моего непосредственного начальника, к которому предложил обратиться с данным приказом.

Так продолжалось дня два. Как-то ночью от меня перебежал в эшелон капитан Смирнов, начальник части пулеметной команды, бывшей со мной; я потребовал от камцев выдать мне дезертира, в чем получил отказ. По прямому проводу из штаба армии мне сообщили, что отдан приказ командиру Камского полка взять Даурию огнем, открыв боевые действия в такой-то час, а неофициально просьба генерала Лохвицкого ко мне, как к своему в прошлом офицеру и знакомому по дому во Франции, подчиниться приказу. Зная хорошо барона, я не мог нарушить его приказа, и в особенности исполнить другой приказ, противоречивший данному им. После долгого раздумья я обещал генералу Лохвицкому через двое суток (кажется, так) уйти из Даурии, и чтобы камцы до моего ухода не выходили из вагонов. Мое условие было принято.

За эти дни я беспрерывно посылал донесения барону, которые доставляли верхами буряты, и я ожидал от него распоряжений. Вызвав от нашего коменданта ст. Маньчжурия генерал-майора Казачихина⁴⁴ железнодорожные составы, я погрузил свой отряд, забрал обмундирование и обувь из складов, снаряды для пушек, сахар, табак, чай из нашего интендантства, попросил коменданта ст. Маньчжурия о высылке на ст. Мациевская (1-я от китайской границы на русской земле) перевозочных средств, уехал из Даурии и выгрузился на Мациевской. Перед своим отъездом я написал подробный рапорт главнокомандующему, атаману Семенову, и командировал жену одного из офицеров с моим вестовым для вручения пакета лично атаману, что ею и было исполнено.

Первую дневку я сделал в ст. Абагайтуй, где гарнизоном стояла японская рота. Завязав дружбу с японским самураем, я оставил ему на попечение весь свой груз, а сам с отрядом налегке отправился на присоединение к дивизии. На следующей ночевке я получил ответ от барона на мои рапорты: прибыл подполковник Лауренс с одним из личных ординарцев барона, комендантский эскадрон и 2-я батарея. Признаться, душа ушла в пятки… и я приготовился к контратаке. Но вышло все наоборот: Лауренс передал мне благодарность барона (редчайшая штука от него) и сказал, что возглавляет ныне соединенный отряд и что по приказанию барона он будет брать Даурию с боем.

Мы выступили, и, находясь на разъезде, что в 3 верстах от нашего города, был выслан офицерский разъезд осветить обстановку в сторону Читы. Воинские эшелоны и бронепоезда вошли в Даурию, где я увидел генерал-майора Дашкевича-Горбатского⁴⁵ и ген. шт. полковника Канабеева⁴⁶. Начальнику разъезда генерал заявил: «Я прибыл сюда по приказанию атамана для ликвидации инцидента. Каппелевцы ушли, а вас прошу войти». Мы прошли церемониалом мимо генерала; по моему настоянию я с полковником Канабеевым осмотрели состояние фортов, а вечером в собрании приветствовали миссию ужином с песнями.

Через несколько дней, по сведениям от бурят, красные партизаны появились недалеко от нас, в силу чего я непрерывно находился на северном форту и выслал усиленные разъезды. Под утро один из разъездов донес мне, что подходит колонна дивизии с самим бароном. Так как вечером, по диспетчеру из Читы, мне дали знать, что атамановский поезд с броневиками идет в Маньчжурию, я приготовил одну сотню в пешем строю, для почетного караула на наш вокзал, к проходу поезда ранним утром. К назначенному времени сотня выстроилась и я с подполковником Лауренсом при подходе поезда стали на правый фланг. Командир сотни подал команду для встречи, и в это время на перроне верхом на Машке (дивная верховая лошадь, светло-серой масти – подарок атамана) появился барон. Отдав приказание убрать бегом сотню и нам самим скрыться, он спрыгнул с лошади, крикнул коменданту станции, чтобы поезд не останавливался, и вскочил в вагон атамана. Через несколько часов атаман возвратился обратно – он отвозил даму сердца, цыганку Машу, и простился с ней окончательно. Выскочивший из поезда барон подошел к Лауренсу и ко мне и, всматриваясь в мои глаза, сказал только: «Спасибо, Шайдицкий!»

В июле японское командование заявило об эвакуации ими Забайкалья в месячный срок. Русское командование учло, что с уходом 5-й японской дивизии нельзя будет удерживать территорию в тех границах, которые существовали при японцах, а посему решило всю армию сосредоточить к востоку от реки Онон, с тем чтобы, базируясь на Маньчжурию, удержать за собой юго-восточную часть Забайкалья, имея сильный арьергард в Чите и вывезя из нее все склады. Барон не пожелал подчиниться этому приказу и объявил об уходе своей дивизии в Монголию с целью объединить и присоединить к себе разрозненные части отрядов атаманов Дутова и Анненкова, генерала Бакича и всевозможных белых партизанских партий. Даурия передавалась в распоряжение армии, и первыми вошли эшелоны Читинского военного училища с вагоном золота. Это золото при оставлении русской территории атаман раздал войсковым частям, сообразуясь со списочным составом каждой части.

Должность начальника укрепленного района я сдал генерал-майору Тирбаху⁴⁷ и попросил у барона отпуск на несколько дней в Читу. В это время начались признаки дезертирства из дивизии, идущей куда-то в неизвестность, когда вся армия собирается в кулак и ждет перемирия с большевиками. Исчезло и некоторое количество офицеров, и моя просьба об отпуске была очень рискованной; при малейшем намеке, что я ищу прямого способа оставить дивизию (а не тайком исчезнуть), могло бы печально кончиться для меня. Но возникла еще большая опасность, когда на его вопрос «зачем» я сказал: «Ваше Превосходительство, я очень не хорошо чувствую себя, что генерал Лохвицкий может неправильно понять мои действия, и я хочу объяснить ему законность моих действий, дабы сохранить наши отношения – для меня это важно». Как и впервые встретившись в феврале, так и сейчас в августе, мы долго смотрели в глаза друг другу. «Хорошо, через пять суток быть здесь». – «Слушаюсь, покорно благодарю, Ваше Превосходительство».

Вернулся я в срок, но дивизии уже не застал. Только барон один знал, что дивизия выступит на рассвете следующего дня, в канун которого я был у него. Барон был у себя. Я представился, он подвел меня к окну, указал на далеком горизонте одинокую сопку на границе с Монголией и сказал: «По компасу на продолжение створа. Я оставил для Вас конвой в один взвод с двумя пулеметами Шоша и при двух офицерах. Ваши лошади здесь. Увидимся в Акше». Я искренно поблагодарил и откланялся. Занося ногу в стремя, я сделал последнюю затяжку папиросы, запас их дал вестовому и предложил господам офицерам последовать моему примеру, ибо в Монголии курить будет нечего и курящие будут мучиться. Через двое суток я нагнал дивизию на походе, шедшей под командой генерала Резухина – помощника барона, бывшего командира 1-го полка, вернувшегося после очень тяжелого ранения, полученного под Оловянной.

Прибыли в г. Акша – 4-й отдел Забайкальского казачьего войска. К границе Монголии, где были красные части, в поселок у брода реки Онон, в 35 верстах от Акши, был выделен в авангард один полк, сменявшийся еженедельно, и без смены 2-я батарея под командой капитана Дмитриева (из подпрапорщиков-артиллеристов мирного времени за боевые отличия). 1-й батареей командовал капитан Попов (кадровый офицер из артиллерийского училища). Дивизия отдыхала и занималась в ожидании приезда начальника дивизии. В дивизии находился японский эскадрон из добровольцев, который после взятия Урги исчез. Барон находился в Даурии, устанавливая снабжение дивизии и пути сообщения с Маньчжурией и устраивая там тыловые базы.

Подошла моя очередь сменить полк в поселке, где я и расположился. Красные части из-за Яблонового хребта начали действовать в нашем районе. Разъезды и внутренние караулы были от одной и той же сотни, несущей службу посуточно. Аошади полка и батареи были на островке, посредине реки на пастбище. 1-я сотня состояла из солдат Сибирской армии, 2-я и 3-я – из иногороднего сословия Забайкалья, и их села были по ту сторону Яблонового хребта. 4-я сотня – смешанная с вьючными пулеметами.

Однажды на рассвете меня разбудил дежурный офицер по поселку и доложил, что 2-я и 3-я сотни ушли за Онон к большевикам. Подняв тревогу и приказав выставить охранение от 1-й сотни, я установил, что 2-я и 3-я сотни решили отправиться домой «по-хорошему», для чего они тайно постановили: уйти во время несения службы 2-й сотни, вахмистр которой был энергичный. Офицеров полка не трогать, а до ухода сотен держать под караулом и в случае, если они захотят вырваться, просить их не делать этого до снятия караулов у хат; офицерских и заводных лошадей не брать, кроме личного оружия, взять только легкие пулеметы Шоша, по одному на взвод.

По следам на земле обнаружилось их направление и каким строем они шли: по «три», т. е. тем строем, который был запрещен в нашей дивизии. Мне оставалось лишь одно: послать донесение генералу Резухину, по приказанию которого в тот же день я был сменен другим полком. В длинной беседе с истинным офицером и прекрасным человеком, генералом Резухиным, мы коснулись всех вопросов, недоговаривая лишь о конце всей этой истории для меня лично: расстрел казался неизбежным, и я приготовился к расставанию с жизнью, но дорогой ценой. Офицеры 1-й сотни горячо просили меня дать согласие на их план: вместе со всей сотней «драпануть» в Дальневосточную армию, расположившуюся по первоначальному плану и заключившую с большевиками договор о перемирии на станции Хадак-Булак. Я решительно и резко ответил отказом.