Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

На них смотрело помятое красное лицо с рыжими усами и небритым подбородком. Взгляд человека был темный, как жуткая ночь, и страшен, как взор помешанного. На плечах виднелись старые помятые генеральские погоны, а на груди поблескивал белый Георгиевский крестик.

– Эй, товарищ, ты кто? – крикнул ему старший разъезда.

– Я начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг, – громко и отчетливо ответил связанный человек.

Красные обалдели. Им привалило неслыханное счастье. Разъезд заволновался, памятуя слова советского приказа: «В случае взятия в плен начальника Азиатской конной дивизии барона Унгерна надлежит обращаться с ним бережно, охранять его, как драгоценную вещь, и немедленно доставить в штаб армии».

Красные развязали Унгерна, обыскали его, но у него, как всегда, ничего не было – ни оружия, ни денег, ни документов. Барон встал, шумно вздохнул, потянулся, пристально посмотрел на красных и пошел к лошади. Красные смотрели на него с ужасом и с каким-то проникнутым уважением. Они окружили его и медленно двинулись, соблюдая все меры предосторожности, в сторону озера Косогол. А на пятой версте разъезд переходил быструю речку и барон, умышленно или нечаянно, сорвался с лошади и упал в глубокий водный поток. Красные с трудом выловили его из воды и доставили в штаб Красной армии. Все они были строго наказаны за то, что плохо охраняли и берегли пленного барона Унгерна, едва не утонувшего в горной речке.

* * *

Итак, 1-я бригада Азиатской конной дивизии со своим начальником бароном Унгерном разделалась. Под свист пуль он бежал в лесную чащу, а три офицера-«пастуха» бросились за ним в преследование… и не вернулись. Их судьба неизвестна до сих пор.

В первые моменты после изгнания барона фактически бригадой управлял есаул М. Он немедленно же назначил командиром 4-го полка, вместо бежавшего войскового старшины Маркова, ротмистра Забиякина и командиром одной из батарей боевого офицера капитана О., переменил командный состав в полках и остановился на вопросе, кто же займет место барона Унгерна. Вопрос был чрезвычайно сложный и опасный.

Дивизия громко разговаривала, вспоминая детали промелькнувшего, как в сказке, события, и среди возбужденных голосов особенной заливчатой трелью слышался говорок доктора Рябухина, восклицавшего:

– Ну, если бы я увидел его, от моей пули он не ушел бы…

А у самого весь тарлык был в траве и грязи. Доктор, кажется, отсиживался под арбой, как и многие другие. М. ездил по лагерю и кричал:

– Где начальник штаба?!

– Я здесь! – наконец послышался голос полковника Островского, и его голова испуганно показалась из-под телеги.

– Господин полковник, барон Унгерн бежал. Марков, Львов и другие скрылись, подполковник Евфаритский также бежал, а потому принимайте бригаду. Вы старший…

Островский еще более испугался, занервничал и стал отказываться.

– Я не знаю, могу ли… Да и как я приму?.. – говорил он.

– Да так принимайте, и больше никаких. Вы начальник штаба.

Островский нехотя согласился, но спросил:

– Что же я должен делать?

– Вести бригаду на восток, а если догоним резухинскую, то ее расхлестать за убийство генерала Резухина, – был резкий ответ.

Через полчаса унгерновцы двинулись на восток и после маленькой остановки продолжали свой быстрый восточный отход, пока не подошли к реке Селенге. Шли с мерами охранения, и, когда стали подходить к реке, в арьергарде уже послышалась стрельба. Унгерновцев настигали красные. Река была непроходима, брода не было, и это осложняло обстановку. Экстренно был созван совет, на котором было решено по дну переправить орудия, стоя на лошадях и держа носилки в руках – раненых, обоз и все лишнее. Оставить все 20 пулеметов, бойцов, занять высоты и ждать красных, памятуя, что, если им сейчас не дать отпор, их преследование будет бесконечно. Так и было сделано. Местность представляла полукольцовую горную расщелину, поднимавшуюся лугом к перевалу и круто спускавшуюся оттуда к реке. Сотни заняли позиции, на особых местах установили пулеметы и стали ждать свистка-приказа: огонь всеми! Стали ждать.

Солнце ясно освещало лощину и темневшую вдали опушку леса, из которой тянулась змеею дорога. Вот показался наш арьергард, прошли последние дозоры, и снова стало тихо и мертво. Прошло полчаса, час. На опушку леса выскочил всадник, метнулся шагов на десять кругом, зорко огляделся и пулей умчался в лес. Минут через десять из опушки выкатился и весь головной разъезд. Долго стоял он на лесной окраине, потом отправил в тыл одного всадника, а сам медленно двинулся в глубь лощины, к перевалу. За ним из леса вытянулась конная группа, которая так же медленно и осторожно, уступами, стала подвигаться по горной долине. И скоро из лесной опушки показалась бесконечная колонна пехоты. Весь отряд красного штабс-капитана Щетинкина вполз в лощину и поднимался на перевал. Красные видели отдельную группу унгерновского штаба, но их глаза не различали притаившихся за скалами и серыми камнями остальных унгерновцев, не видали закрытые травой смертоносные дула пулеметов… Конные красные махали шапками, фуражками и шашками унгерновской группе, последняя оживленно отмахивалась, а есаул М. ожесточенно крутил над головою свой красный штабной башлык. Красные недоумевали: в чем дело? сдаются или идут на переговоры? Наконец их конники не выдержали, из их группы выскакало несколько человек, промчались сажен пятьдесят, вздыбили лошадей и закричали:

– Товарищи комиссары, вперед на переговоры!

И в ответ на это с горы, из унгерновской группы, раздался острый и длинный свисток… и затарахтели свинцовым разговором унгерновские пулеметы и винтовки. Начался не бой, а расстрел белыми красных. Отдельных звуков слышно не было – все слилось в один сплошной и мощный гул-стрекот, а в лощине уже начался ад. Вздымались на дыбы лошади и падали, кричали люди и тоже падали, все смешалось в одну массу, в один живой мечущийся клубок; кони с храпом носились по зеленой лощине, а отдельные люди бежали, падали, вставали, оставались на месте и ползли к опушке леса… А лесная чаща уже стонала и похрустывала от ломаемых пулями веток, и жалостно трепетали листьями деревья.

Отряд Щетинкина был уничтожен почти полностью. Из отряда спаслись лишь единицы. Разгром красных был закончен в десять минут, и полукольцевое горное ущелье огласилось ликующим «Ура!» унгерновцев. Через час бригада спокойно переправилась вплавь через реку и на противоположном берегу устроилась на продолжительный отдых.

* * *

После жестокого разгрома большевистского отряда Щетинкина под рекой Селенгой унгерновская бригада перешла через реку и остановилась на отдых на несколько дней. Стоял жаркий и обильный жизнью природы июль месяц, душистые травы дополняли воздух своим бесконечным ароматом, река была чистая, светлая, вода в ней была холодная, и унгерновцы отдыхали душой и телом. От вечного страха перед Унгерном, от его ташура, от мыслей о расстреле, о разгромленных наголову красных и жили думами о Востоке и о том, что впереди ждет отдых и короткий мирный перерыв. Песни, смех и веселый разговор нарушали круглые дни селенгинскую окрестность, набирались силами всадники и лошади, и думки о том, что произошло и как избавились от жестокого барона, уже уплывали в дымке других походных интересов.

Командование бригадой принял начальник штаба барона Унгерна полковник Островский, человек вялый, малорешительный и далекий от инициативы. Он принял бригаду по старшинству, так как военная субординация еще крепко жила в офицерских мозгах. Впоследствии этот полковник перешел на службу к красным, но вряд ли они в его лице приобрели ценную личность.

Отдых закончился, и бригада в стройном порядке выступила на восток. А с выступлением начались непорядки. Унгерновцы, привыкшие к тяжелому ташуру барона и к мысли, что за всякий беспорядок, за нарушения воинской дисциплины он без особых разговоров повесит на первой осине, решили распоясаться, тем более, новый начальник авторитетом и уважением не пользовался. По пути тут и там маячили монгольские юрты, ходил скот, и более ретивые пытались «грабануть». Монголы, хорошо не учитывающие, кто идет, красные или белые, грабители или настоящие солдаты, при приближении колонны бросали свои юрты и спасались бегством. Этим начали пользоваться отдельные всадники, а среди них первенствовали артиллеристы Дмитриева, который сам был не лишен желания бесплатно поесть то, чего не было в обозе. Положение становилось серьезным, и бригаду ждал полный развал и дезорганизация. Полковник Островский растерялся, но на выручку пришел есаул М. Он решительно взял в руки эмблему бароновской власти ташур и начал действовать. Как только из колонны вылетала группа мародеров и мчалась к монгольской юрте, ее догонял есаул, и жестокие удары по головам и лицам сыпались на «молодцов». Некоторые пытались протестовать, но ташур делал свое дело, и мародерство через несколько дней прекратилось.

Шли унгерновцы в буквальном смысле слова раздетыми. Шелковые тарлыки превратились в одни лохмотья, ноги вылезли из ичиг, а июльские ночи в Монголии были холодные и пронизывающие. Остро чувствовалась и недостача в продуктах. Нужно было находить выход: или грабить монгол, или достать все необходимое другим путем. Положение спасали монгольские монастыри. Они попадались по дороге, и некоторые из них были не только безмерно богаты, но и велики, как крепости. В монастырях-крепостях, окруженных высокими стенами, жило по пятьсот и по тысяче монгольских лам, и этот монгольский священный класс помог унгерновцам. Монахи плохо знали, что из себя представляют унгерновцы, и наглухо затворялись в своих крепостцах, но, когда специально командируемые офицеры с небольшим нарядом казаков приезжали к ним и почтительно просили за деньги снабдить их бригаду одеждой и продуктами, ламы, удостоверившись, что это не красные и не степные бандиты, охотно шли навстречу. Скоро бригада не только приоделась, но и частенько смаковала особое монгольское лакомство «урму» – молочную пенку, несколько раз сложенную и высушенную на солнце.

Так шли дни. Бригада шла по ночам, храня силы лошадей, и постепенно продвигалась к заветному пункту, к Хайлару. Поход был тяжелый, степь казалась необъятной, и лишь далекие горы немного освежали и немного украшали общий унылый ландшафт.

В один из походных дней, на стоянке, к полковнику Островскому пришел командир остатков Монгольского полка полковник Ачаиров и доложил:

– Хосподин полковника! Я хочу вас просить… можно мы монголы куда пойдем к русским. Чиво мы там делать будем… Уж вы лутче нас отпустите, может мы чиво и сделаем с красными…

Монголы уже не представляли боевой ценности, причины их просьбы были основательны, и командир бригады разрешил им остаться. Монголы радовались, а когда к вечеру бригада села на коней и стала вытягиваться в походную колонну, по обе стороны ее стояли монголы и сердечно провожали боевых соратников. Некоторые из монгол в знак почтения становились на одно колено, другие совершенно плашмя ложились на землю. Ачаиров стоял вытянувшись в струнку и держал руку под козырек до тех пор, пока мимо него не прошла вся колонна. Прощание было грустное, и ручеек печали еще долго оставался в душе унгерновцев. С монголами было пережито не мало.

Ночь в Монголии наступает быстро, сразу. Все светло – и вдруг темное покрывало окутывает степь, и всадник видит лишь смутный силуэт впереди едущего. В ночной темноте тихо. Лишь похрапывают лошади, да издали, изредка, раздается уныло-тоскливый вой степного волка и где-то далеко, спросонья, заблеет овца. Далекие звездочки холодным светом блестят в опрокинутой черной небесной чаше, холодноватый ветерок зашевелит травой и обдаст людей; изредка ночную тишь прорежет резкий голос всадника, обиженного на свою споткнувшуюся лошадь: «Но, ты, зараза!»

Колонна длинной змеею ползет по степи, и оживляют ее лишь редкие всадники, с громким звуком подков и тяжелыми лошадиными вздохами подскакивающие к голове колонны с донесением из разъездов и дозоров.

Тишина. В голове мелькают, как россыпь белого песка, далекие воспоминания о родных, о встречных лицах: всадник изредка клюет носом, подбодрится, и снова его мозг работает в том направлении, где была юность, маячило счастье и была радость. О будущем думать не хотелось. Оно было неизвестно, и думы о нем отгонялись, как бродячие собаки, от богатого стада теплых мыслей.

* * *

Тускло шли дни, в походах проходили ночи. Отсутствие прежнего начальника барона Унгерна давало себя знать, и время от времени дивизия проявляла себя в том, о чем не подумала бы при Унгерне.

Волновались татары, которых было много, и особенно злобно по отношению к русским держали себя татары-артиллеристы. Шли какие-то таинственные разговоры, назревал заговор, и скоро сотенные разведчики донесли, что во главе заговора стал командир Татарской сотни прапорщик Валишин. Заговорщики решили перебить русских офицеров и идти на восток более свободно, подразумевая под этим грабеж окрестного монгольского населения. Бунт назначен был на одну из последних июльских ночей, кажется, в ночь на 28-е.

Русские офицеры знали о заговоре, и у командира бригады состоялось экстренное совещание. На привалах были приняты особые меры охранения, и русские ждали, когда выступят татары, но кровавой бойне помешал случай. Не было бы счастья, да несчастье помогло! В ночь на ожидаемое восстание, часов около девяти вечера, с окружных сопок затрещали ружейные выстрелы и по унгерновцам посыпались свинцовые шмели. Красный монгольский отряд произвел внезапный налет, но унгерновцы не растерялись, в одно мгновение были на лошадях, и сотни, по собственному почину, бросились в контратаку. Красные монголы бежали, как зайцы, как перепуганные шакалы.

Прошло несколько часов, и последняя разведывательная сотня вернулась из разъездов и донесла: монголы ускакали.

Бригада осталась на дневку, и, так как на татар и остальных произвело впечатление внезапное появление общего врага, лишний раз подчеркнув, что только в плотной спайке и единении унгерновцы успешно закончат тяжелый поход, командный состав решил немедленно разрешить вопрос с татарами. Это сложное и опасное дело было поручено коменданту есаулу М. Он взял в руки ташур, заткнул за пояс на боевом взводе маузер и вызвал к себе в палатку прапорщика Валишина. Тот быстро пришел и, чувствуя недоброе, был бледен, а рука его, держащая под козырек, дрожала.

Есаул, демонстративно помахивая ташуром, резко сказал:

– Ну-с, прапорщик Валишин, время подошло, и, если у вас есть мужество, начинайте ваше черное дело. Начинайте стрелять и рубить русских офицеров.

– Никак нет, господин есаул! Это недоразумение, и вам неправильно донесли на меня и моих татар.

– Тогда я вам скажу, что это очень правильно и, если бы не вчерашний красный налет, вы попытались бы сделать то, что задумали. Я все знаю и знаю даже, как распределены роли, как то, что первый татарский взвод должен был перебить офицеров забиякинского полка, второй… Э, да что говорить, когда все известно. Ну, начинайте, прапорщик, а мы попробуем дать ответ. Начинайте!

Валишин угрюмо молчал, а около палатки уже сгрудилась группа татар с несколькими своими урядниками. Они тревожно прислушивались и о чем-то шептались.

М. громко продолжал:

– Стыд и позор! В такое чрезвычайное время, когда каждый должен думать одно: друг за друга, – вы идете на предательство. Позор, и лучше вы собирайте сейчас же всех ваших предателей и убирайтесь от нас к чертовой матери! Сволочи нам не нужно, мы и одни дойдем, а вот как вы дойдете и как вас, грабителей, встретят на Востоке, – мы посмотрим… – И крикнул: – Вахмистры и урядники татарской сотни ко мне!

Те подошли, отдали честь и выстроились в одну шеренгу.

– Честно и прямо вас спрошу: почему вы хотели перебить русских офицеров? Какая вам от этого польза? Ну, ограбите вы мирных монгол, а потом что? Куда с награбленным пойдете?

Татары заволновались, и скоро официальный разговор перешел в дружественную форму. И татары, устыдившись своих темных замыслов, чистосердечно рассказали, что их будировали Дмитриевские артиллеристы, сыграли на их темных инстинктах, но теперь они каются и дают слово солдата забыть о прежнем и дружно разделить со всеми общую участь.

Прапорщик Валишин от сердца попросил прощения, есаул в ответ сказал горячую речь о цели похода, пожал руку прапорщику, и татарский заговор растворился в чувстве дружбы и взаимопомощи. Но в дивизии было не все благополучно. Вызывал сомнение командир бурятского дивизиона Галданов и его буряты. У них шла какая-то тайная работа, а потому есаул М., подбодренный успешной ликвидацией татарского заговора, вызвал к себе Галданова. И прямо задал ему такой вопрос:

– Правда, Галданов, буряты хотят бежать в свои хошуны?

– Никак нет, хосподин есаул! Циво так, мы буряты идем все к атаману Семенову… И куда мы без него, потому народ мы темный, а где уж нам одним без него жить, – горячо говорил бурят.

Есаул поверил ему, но на всякий случай два бурятских офицера были переведены в русские сотни.

В ночь на 2 августа бригада шагом резала ночную темноту, и было в ней тысяча всадников. Тревога за бурят и татар отпала, и унгерновцы ехали спокойно, охраняясь лишь тыловым и головным дозорами. Бурятский дивизион шел в середине колонны, и была кругом мертвая тишина степной монгольской ночи, которая лишь изредка нарушалась звоном копыта о камень и редким похрапыванием лошадей. И снова мерцали звезды, и снова люди думали не о настоящем, как вдруг ночную тишь прорезал резкий и гортанный крик-команда:

– Ияба… Ияба (За мной! – в вольном переводе с бурятского).

И стук сотен подков разрезал, как ножом, ночное спокойствие, и бурятские сотни бешеным наметом исчезли в ночной непроглядной мгле. Ошеломленная дивизия без команды остановилась и замерла. Так прошло минуты три, четыре, пока не раздался окрик командира бригады:

– Орудие на позицию! Огонь по изменникам!

Вслед бежавшим ухнуло несколько орудийных выстрелов, умчались снаряды в далекую степь, бросилась туда же дежурная сотня, и снова все затихло. Дивизия спешилась и приготовилась к отпору, но никого не было, и ничего в степи не было слышно. Через полтора часа разведывательная сотня вернулась. Она не нашла бежавших бурят. Они сгинули в степи.

* * *

После измены бурят и их позорного бегства Азиатская дивизия, в которой теперь осталось 600 всадников, 21 пулемет, 5 орудий, много верблюдов и табун заводных лошадей, прошла переход и остановилась. От бежавших бурят в залоге осталось трое: один прапорщик и два урядника. Буряты посерели на лицо и дрожали, когда их привели к М. Они хорошо помнили беспощадный суд барона Унгерна и считали, что так же, по-бароновски, будет поступлено с ними.

Начался допрос, который лишний раз подтвердил, что заложники имели слишком большое отношение к измене, в чем они в конце концов и сознались, потом бросились на колени и стали просить о пощаде.

Августовский день был солнечен и жарок. Степь горела и дымилась на солнце, и в далеком мареве ее виднелись очертания гор и четкой линией на горизонте вырисовывался длинный горный хребет.

Есаул говорил:

– Вы, буряты, были для нас братьями. Между нами все делилось пополам, и не было в Азиатской дивизии разницы между русскими, монголами, татарами и бурятами. Но вы, буряты, совершили подлую измену, и вы, трое, принимали в ней участие. Что делать с вами? Что вы заслужили по законам войны?

Буряты валялись на земле и плакали. Есаул продолжал:

– Ваше счастье, что грозная рука барона уже не может протянуться над вами. Ваше счастье, что мы идем к миру, а не на войну. Мы даруем вам жизнь, но без наказания вы остаться не можете. Раздевайтесь! – грозно приказал он.

Буряты завыли, как степные собаки у трупа покойника. Они думали: «смерть», но разделись догола и выстроились в одну шеренгу.

– Справа по одному, рысью к сопкам марш! – резко скомандовал офицер.

И буряты понеслись. В бегстве они бросались из стороны в сторону, считая, что сейчас в затылок им вопьются злые свинцовые пули. Они бежали и скоро стали точками в степи, а потом исчезли из поля зрения. Когда они скрылись, дивизия забыла о них, как о чужих покойниках. Но буряты добрались до хошунов, и прапорщик в 1925 г. был начальником советского пропускного пункта на 86-м разъезде.

Ночью Азиатская дивизия подходила к Калганскому тракту. Была темная ночь. Тракт таинственно и зловеще говорил о многом. О том, что красные сторожат проход через него унгерновцев и силы их справа и слева огромны. Головная сотня под командой ротмистра Исака бесшумно срезала на тракте телеграфные столбы, и гулко процокали копытами унгерновские кони через окремневшую дорожную полосу. Силуэты черных всадников потонули на восточной стороне Калганской дороги, и ни один выстрел не разбудил сновидений монгольской степи. Дивизия пошла форсированным маршем и через два дня, когда придорожные калганские горы исчезли в синеве неба, остановилась на трехсуточную дневку. Последний вражеский Рубикон был пройден. Впереди были китайцы и смутное в представлении монгольское лицо атамана Семенова – унгерновская надежда, вера и спасение.

На дневке подкормились, подчинились, дали отдых лошадям, и снова команда: «По коням!» И снова замаячила в монгольской степи змеевидная колонна всадников. Дивизия шла на Далай-нор, а по дороге сделала привал у быстрой, как зеркало, речушки.

Неведомая Монголия! Влекущая купчиха, богачка гордая и таинственная! Сколько несметных богатств скрывают твои недра, какие узоры возможностей заплетены в твоих необъятных степях, горах, реках и озерах. Чем порадуешь ты мир через полустолетие, большим или меньшим, чем сейчас твоя миниатюрная речушка унгерновских казаков?! А они стояли по берегам этой монгольской речки с обнаженными шашками, страстно и пристально вглядывались в изумрудную глубину ее и резкими взмахами клинков резали водные струи. Там гуляли и резвились двух-и трехаршинные рыбины – ленки, щуки и мелочь хариусы. Целых два часа шла битва людей с увертливыми рыбами, а потом, как опалы и рубины, заблестели около речушки казачьи костры. Казаки варили уху. Гостеприимная монгольская речка оставила у себя в гостях унгерновцев на целые сутки, и только на следующую ночь дивизия вытянулась двухшереножной ниткой и направилась к озеру Далай-нор. К нему подошли на рассвете. Завывал по степи ветер, и пугливо прядали ушами лошади, когда в яростный ветреный порыв вметалось заунывное завывание, а всадники завернули башлыками свои глаза и уши от песка и мелкого камня пустыни. Чуть забрезжили на востоке первые световые полоски, дивизия подошла к озеру. Далай-нор бушевал. Гневался, и его свирепые волны, как горы, наваливались одна на другую и с яростным шумом обрушивались на песчаный берег. Кружился в воздухе песок, желтые облака его падали в озеро, но не могли насытить его гнев, и он продолжал поднимать брызги и пену на своей водной поверхности.

Дивизия спешилась, расседлалась, а когда взошло солнце, озеро сменило гнев на милость, улыбнулось неведомым пришельцам и успокоилось. Степной тайфун умчался дальше.

Здесь дневали сутки. На военном совете было решено на китайской земле оружия китайцам не сдавать. Если же силы китайцев будут большими и если будет невозможно силою оружия пробиться на восток к атаману Семенову, то только тогда пойти на уступки.

А уступки – продать оружие и выговорить право свободного и бесплатного проезда в Приморье. И здесь же было решено вступить в командование остатками дивизии войсковому старшине Андрею Костромину. Он близко знаком с командующим китайскими войсками генералом Чжан Кую, который был названый брат барона Унгерна-Штернберга. Андрей же Костромин был у Чжана офицером для связи от атамана Семенова.

* * *

Азиатская конная дивизия остановилась. Впереди, недалеко, уже вилась китайская граница, а по ней стояли китайские заставы. Унгерновцы решили есаула М. отправить в Хайлар парламентером к генералу Чжан Кую. Договориться с ним или о полном беспрепятственном пропуске в Приморье, к атаману Семенову, или о сдаче китайцам, по особой расценке, оружия, лошадей, верблюдов и обоза и, в представленных китайцами эшелонах, по железной дороге проехать туда же. Поручение было щекотливое и опасное. Истинной обстановки никто не знал, где русская Белая армия – было неизвестно, да и существовала ли она в действительности, никто об этом не ведал.

Есаул М. снял с себя вооружение, сел на лошадь и один скрылся в степях. Ехать было опасно, но задача была боевая, и выполнить ее было нужно. Этого ждало шестьсот человек.

Есаул ехал переменным аллюром и скоро выскочил на китайскую заставу, которая переполошилась и долго не могла успокоиться. И только когда офицер, показал, что у него нет оружия, и с трудом объяснил, что он от русского войска едет на переговоры с Чжан Кую, на лицах китайцев показались довольные улыбки и начальник заставы отправил сопровождать есаула двух конных.

В вечерние сумерки въехали в Хайлар. Заливисто брехали из подворотен собаки, редкие тени прохожих бороздили улицы, и унылые фигуры полицейских еще более оттеняли тоскливый городской ландшафт. О М. доложили Чжан Кую и через десять минут его ввели в губернаторский кабинет.

Старик сухо принял парламентера, и, когда офицер объяснил ему, что унгерновцы направляются к атаману Семенову и в этом просят содействия, Чжан Кую холодно сказал:

– Сдайте все оружие, и тогда будем говорить о дальнейшем.

– Этого сделать мы не можем. Мы воинская часть армии атамана Семенова и должны прибыть к нему с оружием, – заявил есаул.

– Все части Семенова сдавали нам оружие, и вы должны это сделать, – лаконично ответил старик.

– Нам не известно, было ли это так, но, если вы настаиваете, мы можем вам оружие продать, а кроме этого, вы дадите нам эшелоны и бесплатно отправите до Пограничной, – говорил М.

– Если мне будет нужно ваше оружие, я его от вас отберу, – отрезал Чжан Кую, крикнул стражу и приказал ей отвести есаула в комнату, обыскать и держать под домашним арестом.

Обстановка становилась более серьезной, чем предполагал оптимистически настроенный унгерновский офицер, но китайцы к неофициально арестованному относились благодушно, накормили его и даже принесли ханшины – китайской водки. Есаул выпил ханы, немного подбодрился и стал думать, что дело выходит скверное и он поступал неправильно. Нужно было разрешаемый вопрос поставить в ультимативной форме и не просить, а требовать. Но было уже поздно.

На следующий день, в восемь утра, к М. вошел губернаторский адъютант, капитан, прекрасно говорящий по-русски. М. сразу же обратился к нему и заявил:

– Капитан, передайте генералу, что я не простой офицер, а парламентер от Азиатской конной дивизии и требую к себе подобающего отношения. Наши силы не маленькие, и, если наши требования не будут выполнены, мы свое право достанем силой оружия.

Адъютант выслушал, переспросил и быстро вышел.

Через час есаула повели к губернатору. Тот был вежлив и предложил садиться.

Он тихим голосом сказал офицеру:

– Пропустить с оружием мы вас не можем. Этого не позволяют наши законы. Что же вы хотите?

– Мы уважаем ваши законы, но тогда купите у нас все оружие и отправьте нас бесплатно по железной дороге в Пограничную, – спокойно ответил М.

– Сам я этого сделать не могу. Вы подождите, а я переговорю по прямому проводу с Чжан Цзобином, – сказал Чжан Кую и встал.

– Хорошо, генерал, но должен вас предупредить, что через 48 часов кончается ультиматум и по истечении этого срока Азиатская дивизия двинется на Хайлар. И я прошу вас, чтобы не было недоразумений, поторопитесь, – в свою очередь объяснил есаул, поклонился и вышел из комнаты.

Через полчаса М. в сопровождении адъютанта уже был в городе. Он покупал себе белье, а потом пригласил китайского офицера вместе пообедать. В ресторане они засиделись. Китаец отказывался пить, но есаул твердо разъяснил ему:

– Капитан, если вы хотите меня оскорбить, вы не будете пить. Если же вы считаете меня как друга, выпейте со мной.

А через два часа они уже весело возвращались в штаб. Есаул посвистывал, а китайский офицер шел впереди, производил ногами узоры, творил загогулины и громко пел какую-то песню.

Несколько раз прислонясь к забору, он кричал:

– Капитан, твоя, моя – игоян братка… Моя тебе песни пой!

– Девяти девушка над ин я, куды деву шика туды я…

Бодро и весело вернулись в штаб, а через некоторое время есаул, приведший себя в порядок, снова сидел у генерала в кабинете и вел горячий торг. На вопрос пять тысяч за орудие, по тысяче за пулемет и пр. Чжан Кую ответил, что они только дадут пособие, т. е. офицеру по сто долларов и казаку по пятьдесят.

Бесплатно отправят до Пограничной по железной дороге, а до посадки представят бесплатный русский стол.

– Арестов производить не буду и во внутренний распорядок унгерновцев не вмешаюсь.

Условия были подходящи, – могло быть хуже, и есаул согласился.

После этого началась дружеская беседа. Когда генерал узнал о трагической участи барона Унгерна, по его старческим щекам потекли слезы и он сказал:

– Извините меня, но мне так больно слышать об этом. Барон Унгерн был прекрасный человек и мой большой друг.

На следующий день навстречу Азиатской дивизии выехало несколько автомобилей. В первом ехал Чжан Кую с есаулом М., во втором штабные офицеры, и в остальных везли подарки унгерновцам: колбасы, ветчину, хлеб, водку, пиво, сигареты.

Дивизия уже форсированным маршем шла по китайской земле. Унгерновцы, заметив автомобили, решили, что сложный вопрос разрешен благоприятно, и войсковой старшина Костромин подал громовую команду:

– Азиатская дивизия, смирно! Господа офицеры!

Чжан Кую сошел с автомобиля и церемонными поклонами встречал проходящие части.

Дивизия прошла и остановилась на бивак.

Чжан Кую пошел в палатку к офицерам, поднял бокал шампанского за дружбу и счастье, поздравил казаков с окончанием тяжелого похода и уехал.

* * *

Унгерновцы, довольные успехом переговоров и близким окончанием похода, на радостях гуляли три дня. Привезенных Чжан Кую подарков, в виде водки, не хватило, и автомобили несколько раз мчались в Хайлар и обратно, подвозя подкрепления. Дивизия гуляла, и пьяными ходили не только унгерновцы, но и окрестные китайские заставы.

Картинки трехдневной стоянки были любопытны и красочны. Казаки шатались в обнимку с китайцами и разговаривали об обуявших их чувствах.

– Друга! У меня восемь коней в табуне бегунцами были, а ты, идолово хайло, разве чувствуешь это!.. Эх ты, образина! Давай поцелуемся, – горячо говорил пьяный казак китайскому солдату, еще более пьяному, и лез целоваться.