Текст книги "Белая эмиграция в Китае и Монголии"

С треском запылали лиственичные головешки, заревом осветилось все темное пространство, и унгерновской позиции, казалось, не было конца.

А в это время Азиатская дивизия уже переменным аллюром шла по Тункинскому тракту на Верхнеудинск. А в одной из зеленых, пахучих дикими травами и цветами лощин, верстах в полутора от красной позиции, была вырыта братская могила, где были навеки зарыты 30 боевых соратников. Из них было 18 офицеров. Над могилой чернел крест. Сотни проходили мимо нового кладбища, и ночную тишь резала команда:

– Смирно, равнение направо, господа офицеры!

Дивизия отдавала почившим навеки боевым товарищам военный долг: честь и печаль. Раненых было более 80 человек: тяжелых – с ранами в живот, грудь, в лицо – и легких. Дивизия не имела тыла, кругом были красные, но везти за собой раненых она не могла. Их положили на монгольские арбы, запряженные быками, и отправили в направлении Ван-Курена без охраны, так как бойцы были все на счету. В числе тяжело раненных везли младшего урядника Глеба Лушникова из Троицкосавска, георгиевского кавалера японской войны, который, несмотря на преклонный возраст и богатство, поступил в дивизию добровольцем. Он был ранен в живот. Раненые не доехали до Ван-Курена. По дороге на них напали красные и всех до одного человека перерубили.

Унгерн спешно шел к Верхнеудинску. К вечеру дивизия спешилась у верстового столба, на котором было отмечено, что до заветного города оставалось всего 60 верст. И в этот момент к барону подскакало несколько крестьян из ближайших деревень, сопровождаемых разведчиками-бурятами. Унгерн отошел с ними в сторону, и крестьяне поведали ему горькую правду: все Забайкалье находится в руках красных и об атамане Семенове ни слуху ни духу.

Унгерн был поражен и взбешен. План его общей операции с атаманом Семеновым рухнул. Свистел ташур в бароновских руках, когда он подходил к дивизии и бил им себя по сапогу.

– По коням! – резко бросил он, круто свернул с дороги на Верхнеудинск и рысью повел утомленную дивизию на разбитых лошадях на юго-запад – в Урянхайский край.

* * *

Настроение у Унгерна резко изменилось. Он стал зол, как лютый цербер, смотрел на всех зверем, и говорить с ним было опасно. Каждую минуту вместо ответа можно было получить в голову ташур или быть тут же выпоротым.

Экзекуции над офицерами стали эпидемическим явлением, шла ежедневная порка, избиения, и страх обуял всю дивизию. Никто не был уверен за свой следующий час, а барона офицеры стали бояться как чумы, черной оспы, как сатаны. На него боялись смотреть, и, когда он приказал одному из обозных чиновников приехать и дать справку, последний настолько был перепуган таким свиданием, что заседлал коня и убежал в тайгу… и пропал.

Обстановка становилась невыносимой, и уже стали поговаривать, что барон потому зверствует, что хочет перейти к красным. Дивизию одолевали мрачные фантазии, и с таким моральным фундаментом поход в неведомый Урянхайский край никому не улыбался. А Унгерн продолжал бесноваться, надеясь на то, что Монгольским полком командует его ординарец Ачаиров, а неграмотный бурят Галданов «заворачивает» дивизионом, и потому он гарантирован от каких-либо выступлений со стороны офицеров. Его отношение к последним было хуже, чем к врагам, и барон сменил бурят «пастухов у табуна» скота и вместо них поставил пастухами офицеров, например провинившихся за то, что у одного верблюд ноздрю порвал, у другого уздечка была не в порядке и т. п. С длинными бичами гнали офицеры скот, и это была такая неприятная для всех картина, что смеялись лишь «квазимодо» Бурдуковский, их начальник, да палачи Перлин и др. Бурдуковский же грубо издевался над подчиненными офицерами, лично наказывал их, несмотря на то что среди последних был командир конно-горной батареи царского времени, заслуженные капитаны и поручики. Но такова уже подлая человеческая натура, а потому и здесь нашелся среди офицеров доносчик, штабс-капитан Мысяков, бывший студент Казанского университета, за свою шпионскую работу назначенный помощником… Бурдуковского. Дивизия глухо роптала, у забитых террором людей стало просачиваться наружу возмущение, и настроение всех представляло пороховую бочку, у которой фитиль еще не подожжен. Едва поднималось солнце, как дивизия уже выступала в поход, а барон продолжал еще час-другой спать и уже после нагонял части. Коменданты же должны были ехать в версте от хвоста дивизии и наблюдать за отстающими.

Однажды вечером барон приказал отправить в разведку двух бурят и забыл об этом, а когда утром нагонял дивизию, то встретил этих бурят позади колонны. В этот момент дивизия остановилась и поджидала барона. Комендант есаул М. сидел вместе с группой офицеров и вел наболевший разговор об озверении начальника дивизии.

К офицерской группе подскакал казак и доложил М.:

– Г-н есаул, вас начальник дивизии требует.

Это было уже опасно, это грозило поркой или расстрелом. Есаул встал, поставил револьвер на боевой взвод и сказал громко:

– Если барон меня сейчас ударит – застрелю!

Офицеры сумрачно молчали.

Есаул М. поскакал навстречу барону. Верстах в четырех от дивизии, на дороге, стоял барон и с ним дежурный офицер подполковник Титов. Увидя скачущего М., барон демонстративно засучил рукав. Есаул увидел эти жуткие приготовления, круто осадил лошадь, вынул из кобуры револьвер, заложил его за пояс и легкой рысью стал подъезжать к Унгерну.

– Слезай с коня! – крикнул барон и вырвал у есаула повод.

М. слез.

– Ложись! – приказал Унгерн.

Есаул побледнел, задрожал и пронзительным голосом сказал:

– Ваше превосходительство, довольно! Я не позволю себя бить… Довольно издеваться… Я офицер царской армии, а не ваш холуй… Я не позволю! – И есаул взялся за ручку револьвера.

Барон пристально посмотрел на офицера, кинул ему повод и бросил возглас:

– Ишь разжалобил! – поставил коня на дыбы, начал бить его ташуром… и помчался.

За ним бросился дежурный офицер. М. остался один. В голове его бродила мысль: «Ну теперь все равно кончит, а куда ехать… кругом красные…» И он шажком поехал к дивизии. Версты через полторы он нагнал Унгерна. Барон махал ему рукой и кричал:

– М., иди сюда!

Есаул подъехал и взял под козырек.

– Что же ты ничего не смотришь. Непорядки!.. Опять два бурята отстали… – говорил он спокойно.

– Ваше превосходительство, так ведь этих бурят вы сами же послали в разведку, вот они и нагоняли дивизию, – угрюмо ответил М.

– Разве? Зря бы я тебя выпорол.

Есаул промолчал.

– Ну, как у нас в дивизии? – спросил барон.

– Плохо, ваше превосходительство, в Урянхай никто идти не хочет… Да пошли бы, но вы же каждый день избиваете так офицеров, что даже солдаты и те возмущены… Что им приятно видеть своего командира полка или сотни всего вами избитого… С синяками или выпоротого… – резко ответил М.

– Гмм… А чего они на востоке делать будут? Локти кусать? А Урянхай богат, там можно обосноваться и оттуда начать налеты на красных… – крикливо заговорил Унгерн и добавил: – А офицеров пороть больше не буду… Буду прямо посылать с пленными красноармейцами к красным…

Дивизия тронулась дальше, к озеру Косо гол, где сгруппировались крупные советские части.

* * *

Тревожное время переживала Азиатская конная дивизия барона Унгерна. Люди ее замолкли, стали угрюмы, и над вечерним лагерем уже не неслись бодрые хоровые песни, не видно было барахтающихся на зеленой мураве казаков, не сыпалась солдатская брань, и лишь вечерняя поверка еще говорила, что дух воинской части не пропал. Когда вся дивизия выстраивалась на поляне и после команды: «На молитву… шапки долой!» в поднебесную высь неслись разноязычные молитвы, чувствовалась мощь и духовная близость. В одном углу торжественно и стройно пели «Спаси Господи люди Твоя», в другом конце заунывно тянули татары «Иль Алла…», рядом пели молитву, отдающую стариною и тоской степи, буряты, в голос бормотали китайцы, и громко пели японцы свой национальный гимн… Эта картина мольбы к Богу на всех языках, в глухой тайге или на берегу степной реки была величественна, исключительно своеобразна и незабываема. А потом лагерь угрюмо замирал и лишь изредка брякали шашки и винтовки проходящих на смену застав и караулов сторожевых частей. Дивизия жила последние дни, и это инстинктом чувствовал самый последний из диких монгол. А барон продолжал зверствовать, и его палач Бурдуковский ходил ошалелый от ежедневной кровавой работы… Но ему, этому «забайкальскому квазимодо», все было мало, и он докладывал Унгерну в открытой палатке:

– Ваше превосходительство, чего с этими офицерами-пастухами возиться будем… Скотишка мало осталось, а эту падаль надо кончить, ваше превосходительство!

– Так ты тогда сними с них сапоги, отбери все офицерские вещи и, когда дивизия выйдет, кончи их… Ну, иди! – слышался спокойный голос барона.

– Слушаю, ваше превосходительство! – прохрипел Бурдуковский и с самодовольной рожей вышел из бароновской палатки.

Комендант дивизии есаул М. тихонько отошел от палатки и в раздумье пошел по лагерю. Было ясно, что участь несчастных 28 офицеров-пастухов была решена. Бурдуковский со своими палачами свяжет, задушит или зарубит их. М. пошел в конец лагеря, где разместились офицеры-пастухи. С них уже Бурдуковский снимал сапоги, и лица у офицеров были серые. Они понимали, что это значит. Как подстегнутый, есаул бросился к командиру 4-го полка, войсковому старшине Маркову, и только хотел с ним поговорить о том, что он слышал, как в командирскую палатку принесли офицерские сапоги и вещи. М. молчал. Марков вызвал вахмистров и приказал им раздать по сотням вещи. Те забрали и ушли, но через полчаса вернулись и доложили:

– Господин полковник, всадники отказались брать офицерские вещи. Говорят, что с убитого красного они возьмут, но со своего офицера никогда… И разговоры идут очень плохие.

– Слушай, иди и доложи об этом барону. Быть может, он опомнится, – сказал есаул Маркову.

Но тот наотрез отказался, и М. пошел к начальнику пулеметных команд подполковнику Евфаритскому, а по дороге снова заглянул на обреченных офицеров. Картина была потрясающая. Все они были босы, в одних рубашках, порванных штанах, сидели кружком, молча и мрачно резали сырую коровью кожу на четырехугольники, углы которых связывали кожаными полосками. Они шили себе онучи, надеясь, что, быть может, еще какое-нибудь чудо спасет их от неминуемой смерти и они переход останутся живыми. Кошмар непередаваемый, картина полная тоски.

– Слушай, Евфаритский, больше терпеть нельзя! – заикаясь, говорил М. – Надо кончать с произволом барона, иначе он нас всех передушит…

И есаул рассказал, что он видел. Евфаритский созвал секретное совещание, на которое пришли поручик В. Виноградов, доктор Рябухин, войсковой старшина Львов, поручик Озеров, штабс-ротмистр Частухин и др. Решили сделать переворот, арестовать барона, выгнать его из дивизии, командование передать генералу Резухину и двигаться на соединение с войсками атамана Семенова, на восток. Во главе заговора встал Евфаритский – популярный и уважаемый в дивизии офицер. В эти дни генерал Резухин стоял с бригадой в 20 верстах, так как крупно поссорился с Унгерном и шел отдельно. Заговорщики уже знали, что 3-я и 4-я сотни собирались бежать самостоятельно на восток, а потому их предупредили, а так как вся разведка была в руках у есаула М., то скрыть на день или на два заговор можно было безопасно. Опасаться нужно было лишь Монгольского полка, который считал барона Унгерна своим «Богом Войны», да бурятского дивизиона. А потому, чтобы гарантировать себя от монгол, было решено, что на другой день после совета поручик Виноградов в 12 часов ночи откроет огонь из орудий по монгольскому расположению. Монголы, конечно, бросятся в бегство, а чтобы прервать связь Унгерна с Резухиным, от верных сотен было выставлено сторожевое охранение. Так и было сделано. Барон не получал от Резухина донесений, а Резухин от барона, и такое положение продолжалось сутки. В это время Евфаритский спешно заканчивал подготовку к перевороту, как вдруг со стороны резухинской бригады прискакал казак и передал на заставе, что генерал Резухин и несколько его офицеров убиты.

В резухинской бригаде был сделан переворот и один из популярных и любимых вождей Азиатской дивизии, боевой генерал, верный для всех унгерновцев боевой товарищ и всегдашний заступник перед бароном, был застрелен несколькими офицерами.

Заговорщики растерялись, это спутало все их планы.

* * *

Бригада генерала Резухина шла от Унгерна отдельно, в 20 верстах позади, что произошло после крупного разговора, закончившегося полуразрывом. Но о чем говорили бригадный и начальник дивизии, никто не знал, и лишь делали предположения, что Резухин не выдержал зверской психопатии Унгерна и встал на защиту офицеров. Факт же был налицо – дивизия шла двумя колоннами, причем на таком расстоянии, чтобы в случае нажима со стороны красных действовать сообща.

Когда генерал Резухин брал себе бригаду, Унгерн предложил ему любые полки, и он выбрал полки – Татарский Парыгина и 2-й Хоботова. Парыгин и Хоботов были произведены бароном в полковники из младших обер-офицерских чинов. В боевом отношении они были хороши, но как командиры полков совершенно не отвечали своему назначению. Да барон и не требовал этого, так как в походах и боях лично управлял не только полками, но и сотнями. Унгерновцев не удивляла резкая метаморфоза, когда в командиры полков Унгерном назначались его ординарцы. Все они были лишь полковые представители, но не полковые командиры в прямом и лучшем смысле этого слова. Но выдвижение Парыгина и Хоботова на высшие командные должности и производство их в полковники прошло по особому ходатайству бригадного командира, что впоследствии этими начальниками было забыто.

Генерал Резухин, как мы уже говорили, пользовался огромной популярностью среди унгерновцев, непререкаемым военным авторитетом и, главное, любовью, которая у нижних чинов, да и у многих офицеров доходила до институтского обожания.

Итак, Резухин шел позади и во время последней остановки расположился лагерем в 20 верстах от Унгерна. В штабе у него находился штабс-капитан Безродный, догнавший дивизию после своего жуткого преступления. Настроение в бригаде также было подавленное. Поход на Верхнеудинск не удался, кольцо красных сжималось, в продуктах уже был недостаток, шелковые тарлыки превратились в лохмотья, приближалась зима, и идти в неведомый Урянхайский край, где около озера Косогол поджидали унгерновцев крупные советские части, многим не улыбалось. Настроение большинства было – повернуть назад на восток, к атаману Семенову, который являлся спасительным маяком, несмотря на то что о нем не поступало никаких вестей.

Это настроение особенно господствовало среди офицерского состава, который барон методически убивал и запарывал. И в резухинской бригаде всплыл офицерский заговор, во главе которого были Хоботов, войсковой старшина Слюс, полковник Кастерин и др. В заговор был посвящен и Парыгин, но некоторые детали переворота ему переданы не были, так как этот командир полка считался большим личным другом генерала Резухина, а потому мог, по приятельскому чувству и долгу боевого товарища, предупредить последнего. Этого, конечно, не могло случиться, так как Парыгин не принадлежал к категории офицеров-рыцарей и собственную шкуру и честолюбие ставил выше дружбы и товарищеского долга, и даже намеком не предупредил Резухина – друга и командира – о грозящей ему опасности. Он поступил так же, как с приятелем Архиповым, о казни которого знал заранее. Парыгин умыл руки и стал ждать, сам в активное число заговорщиков не вступая. Наконец, заговор созрел и был приведен в исполнение.

В палатку генерала Резухина ввалилась толпа предателей-офицеров во главе с Хоботовым, Слюсом, Кастериным и др. Они резко заявили, что бригада дальше не пойдет, а возвращается на восток и ему предлагают присоединиться к общему решению и вести бригаду.

Генерал Резухин спокойно выслушал истеричные выкрики и потом хладнокровно ответил, что на это он не согласен, что он считает позором бросать даже Унгерна в нынешней обстановке – когда враг все более и более сжимает кольцо и когда всем нужно напрячь силы, чтобы пробиться и выйти, хотя бы и в Урянхайский край… Бросить же боевого товарища, первую бригаду, он считает нечестным и отказывается от предложения… Генерал добавил о том, что прекрасно понимает нынешнюю обстановку и общее настроение, болеет за всех душою, но изменить воинскому долгу, чувству святого товарищества не может.

Так ответил Резухин и получил за это пулю в грудь. Момент был жуткий. Генерал покачнулся, но гордо встал, прижал руку к простреленному месту, выбежал из палатки и заскочил в палатку к младшим офицерам, веря, что там найдет спасение. Он глубоко ошибся, и, когда пошел к этим офицерам, прапорщик-оренбуржец выхватил из кобуры револьвер и несколькими выстрелами в упор убил боевого и любимого всеми генерала.

Бригада «перевернулась», как говорили казаки. Начались убийства негодных, и следующего после генерала Резухина застрелили штабс-капитана Безродного. Труп его выбросили в речку. Командование бригадой принял Хоботов и немедленно приказал собрать все ташуры, которые под громкое «Ура!» сжег, как наследие Унгерна. Потом он вызвал Парыгина и предложил ему подчиниться, на что последний поспешно согласился.

Взбунтовавшаяся бригада выступила на восток, но не прошло и нескольких дней, как среди ее командного состава начались интриги за власть, и два полка рассыпались по тайге и степям. Часть из них была перебита красными, часть сама перешла к последним, а остальные, группами в пять, десять и двадцать человек, сумели выйти на станцию Маньчжурия и на Хайлар.

Позднее некоторые добрались до Гродекова, а остальные осели в полосе отчуждения. Так закончила свою эпопею половина Азиатской конной дивизии.

* * *

В гористой местности, у холодного ручья, на широкой зеленой долине, доживала последние часы знаменитая Азиатская конная дивизия барона Унгерна. Многое она пережила и переиспытала, но чаша ее изумительного по долготе терпения наконец переполнилась, возмущение, страх, гнев и боязнь широкой волной вылились из нее, и она, покончив с Унгерном, покончила и с собой. Убийство и самоубийство слилось в одно целое и нераздельное.

После обстрела из орудия Монгольского полка заговорщики решили идти в составе Евфаритского, есаула М. и еще нескольких офицеров к Унгерну и потребовать от него ухода из дивизии, а в случае бароновского несогласия застрелить его. И после убить Бурдуковско-го, штабс-ротмистра Белова, Перлина и бароновского ординарца Бушмакина и тем самым очистить дивизию от унгерновского кошмара.

Переворот был назначен на 17 июля 1921 г., но утром Евфаритский передал есаулу М., что выполнение заговора отсрочивается, так как близко красные. М. поверил, ушел к себе в палатку и погрузился в тревожную дрему, от которой его разбудили два орудийных выстрела и редкая ружейная стрельба. Есаул выскочил из палатки, сел на лошадь и поехал по лагерю. «Майхана», согласно плану заговорщиков, во всей дивизии уже были сняты и люди готовы к походу. Но никто не знал, почему стрельба, и предполагали, что выстрелы были направлены по появившейся где-нибудь группе красных. Весь унгерновский лагерь, по неведомому приказанию, снялся и направился на восток. Навстречу М. быстро ехал Евфаритский с револьвером за поясом.

– В чем дело? – бросился к нему М.

– Да вот, переворот устроили.

– А где барон?

– Черт его знает где! Подошли мы к его палатке и открыли огонь, да в темноте ошиблись и обстреляли майхан весточей. Барон выскочил и орет: «Вы чего тут, сволочи, делаете? Что за стрельба?..» Ну, кто-то из наших не выдержал и выстрелил по нему… А барон сразу же бросился в чащу и исчез… Ранен он или просто где-нибудь скрывается, ни черта не известно… – рассказывал возбужденный Евфаритский.

– Ну а кто же принял командование?

– Да пока никто, – отвечал главарь заговора.

– Маркову нужно принять. Он командир полка.

Поехали к Маркову, который с полком тянулся в одной дивизионной колонне. Марков сначала наотрез отказался принять командование, но, когда ему заговорщики рассказали картину бегства барона и намекнули на его арест, он согласился.

В это время к группе офицеров подъехал доктор Рябухин, которому было предложено убить Бурдуковского. Доктор изъявил на это горячее желание, стрелой поскакал к Бурдуковскому… любезно поговорил с ним и отъехал в сторону. У доктора не хватило духа.

Дивизия же продолжала двигаться, не зная куда и зачем, но чувствовалось всеми что-то большое, а потому люди ехали молча и мрачно. Дивизия переживала жуткий момент.

Есаул М. подъехал к Бурдуковскому и спросил его:

– Куда мы идем?

– Не могу знать. Все едут, и я тоже, – растерянно ответил тот.

– А где начальник дивизии?

– Я тоже не знаю. Я вот с быками еду, – объяснял, разводя руками, забайкальский «квазимодо».

Дивизия вышла на открытое место, где не было ни одного дерева и которое молодая луна смутно освещала потоком своих слабых лучей. Колонна остановилась. Полки оказались в голове и в хвосте, посредине обоз, артиллерия и пулеметные команды. Часть Монгольского полка с Ачаировым также оказалась в дивизионной колонне. Остальные же монголы бежали. Сумрачен был командир батареи Дмитриев – офицер из солдат, малограмотный и бароновский наушник. Человек, из-за которого погибло немало людей. Он смотрел волком, но молчал и ехал со всеми.

Прошло полчаса. Дивизия стояла и не знала, кто ею командует и что будет дальше. Переворотные 3-я и 4-я сотни вышли на бугор и там рассыпались цепочкой, как бы заняв позицию против красных и… против барона Унгерна.

Заговорщики пока решили произвести чистку. Они группой приехали в красную сотню, которой командовал штабс-капитан Белов, арестовали его и Перлина, связали им руки и бросили в одну из арб. Сотню штабс-капитана Белова принял доблестный и примерный офицер, хорунжий Псиол, который был в этой сотне на должности младшего офицера. Нужно было покончить с главными палачами – Бурдуковским и Бушмакиным, которых решили поручить пулеметчикам с военным чиновником, амурцем Павлом Федоровым. Последнему приказали, что, как только к пулеметчикам подойдет Бурдуковский, – «Руби!».

Пулеметчики вышли на бугор и остановились там, напоминая своим смутным очертанием группу начальников, осматривающих позицию. В это время есаул М. крикнул по колонне: «Бурдуковский!»

– Я! – ответил последний и подошел к есаулу.

– Иди, тебя зовет начальник штаба.

– А где он? – спросил «квазимодо».

– Да вон, видишь, на бугре стоит?

– Ну, так я сейчас на коне…

– Да не надо коня. Иди скорее так, – решительно говорил ему М.

Бурдуковский, спеша и задыхаясь, побежал на бугор. М. ехал позади его, держа наготове револьвер. Бурдуковский подбежал к пулеметчикам, увидев, как блеснул над его головой клинок Федорова, крикнул: «Меня-то!» и повалился на землю. Федоров снес полчерепа унгерновскому палачу. Очередь оставалась за Бушмакиным. Есаул М. поехал разыскивать его и нашел этого второго палача в обозе, при бароновских вещах.

– Бушмакин! – крикнул ему М.

– Ну чего там, – ответил тот и лениво подошел к М., держа руку на рукоятке маузера.

– Бушмакин, ты арестован, – резко сказал ему есаул.

– Меня только «дедушка» может арестовать, – запальчиво бросил тот и стал вытягивать из кобуры револьвер.

Видя это, есаул ударил его по руке, вырвал маузер и яростно крикнул:

– Иди, сволочь кровавая! – и, выхватив клинок, снес ему череп.

Есаул был взбудоражен, с ненавистью смотрел, как лилась кровь из головы убитого, и вытирал о траву шашку… Вдруг весь лагерь вздрогнул и замер.

Зычный баронский голос потряс тишину летней ночи.

– Бурдуковский, Ачаиров, Марков!!! – гремело по лощине и гулким эхом отдавалось в горах.

И жуткий страх овладел всей дивизией, и самые храбрые из бойцов задрожали и растерялись. Некоторые, во главе с начальником штаба полковником Островским, залезли под телеги, многие уткнулись лицом в траву, и гробовая тишина наступила в предгорной долине, даже лошади перестали фыркать и заострили свои уши.

Барон вихрем промчался на лошади, и его громкий голос продолжал бить в барабанные перепонки перепуганных людей… Есаул М. также растерялся, с трудом поймал лошадь и тихо поехал разыскивать Евфаритского. Он подъехал к пулеметной команде… Барон же продолжал скакать вдоль колонны и кричать:

– Бурдуковский! Бурдуковский! – пока в ответ не прорезал ночную тишину иронический голос:

– Бурдуковский пошел к начальнику штаба!

Люди постепенно приходили в себя, и, когда Унгерн кричал: «Сволочи, куда идете? Что делать будете на востоке?..» – в колонне уже кое-кто невнятно бормотал ругательства.

А барон все еще кричал:

– Бурдуковский, Ачаиров, Марков!!!

Он ездил вдоль колонны, пока не наткнулся на командира батареи Дмитриева.

– А, и ты тоже! – заорал он. – Старый дурак, куда поехал?..

– Не могу знать, ваше превосходительство… Все идут, и я тоже, – растерянно прохрипел Дмитриев.

– Поворачивай обратно, старый черт, – приказал ему барон и поскакал к полку.

– Садись! – подал команду артиллеристам Дмитриев.

Батарея начала заворачивать.

Есаул М. подскочил к нему.

– Не сметь! Оставаться на месте! – крикнул он.

– Мне начальник дивизии приказал, – угрюмо прохрипел Дмитриев и продолжал отдавать приказания.

– Оставаться на месте, я вам приказываю! Я начальник дивизии! – резко бросил ему М. и, видя, что батарея уже уходит, приказал пулеметчикам навести на нее пулемет.

– Ленту заложить, господин есаул? – спокойно спросил урядник.

– Заложи и, если батарея не займет старого места в колонне, открывай огонь!

– Слушаюсь! – сказал пулеметчик, вложил ленту и навел пулемет на батарею.

Артиллеристы остановились и соскочили с лошадей.

Есаул М. поехал разыскивать офицеров, и в этот момент перед ним выросла конная фигура барона Унгерна. Луна вышла из облаков и на мгновение осветила его лицо. Оно было страшно. Безумные глаза светились, блестели, один ус был опущен вниз, другой поднялся вверх… Барон сидел в седле без подушки; лошадь его била копытом землю. Есаул М. осадил коня, а барон уже кричал:

– А ты что здесь делаешь, слепая курица? Ташура захотел?

– Ваше превосходительство, – забормотал тот в ответ, потом приподнялся на седле, выхватил револьвер, направил его на Унгерна и спустил курок.

Осечка! Барон увидел это. Он моментально поднял на дыбы кобылу, повернул ее на задних ногах и скакнул в темноту. Вслед ему загремел есаульский выстрел… Потом другой, третий, четвертый, пятый… Барон Унгерн уже скрылся, а по нему защелкали ружейные выстрелы и несколько раз стукнул пулемет.

Барон Унгерн исчез в темноте ночи.

* * *

Там, где совершался последний акт трагедии Азиатской дивизии, была гористая пересеченная местность, где лесные рощи сменялись небольшими лугами, где журчали горные ручьи и были овраги, заросшие густым кустарником.

В начале бунта дивизии, как уже сказано, одно из орудий заговорщиков обстреляло Монгольский полк, и большая часть монгол метнулась в ночную мглу и исчезла в складках местности. Барон Унгерн, преследуемый пулями своих подчиненных, ускакал в том же направлении, куда бежали монголы. Гордый, властный человек, вероятно, переживал душевную бурю… Его предали. Его дивизия открыла по нему, ее начальнику, огонь. Его подчиненные выгнали его, как ненужную и опасную собаку, как бешеного волка… Его, жестоко боровшегося с красными, оставили одного в красном кольце, под угрозой винтовок своих и мучительной смерти от советских… Барон Унгерн метался на этом роковом монгольском участке, как дикий затравленный зверь… Его знаменитая серая кобыла Машка пулей перелетала овраги, врезалась в лесную чащу, вихрем неслась по лощинам, и пена клочьями летела с ее боков.

Барон метался до рассвета. И когда первые солнечные лучи брызнули на землю, он заметил на одной из опушек леса большую конную группу. Были ли это свои, чужие ли, – он не знал, но, доведенный душевным состоянием до полного безразличия, чередующегося с припадками бессильного бешенства, он помчался на опушку… Там были убежавшие монголы. Их степные глаза, не уступающие по зоркости кабарге или степному орлу, быстро различили, что к ним скачет гроза и смерть азиатских всадников – сам барон. Монголы заметались, загорготали на своем диком наречии, в панике схватились за винтовки и открыли по приближавшемуся Унгерну беспорядочную стрельбу. Пули тоскливо выли около него, рвали землю, но барон не обращал на это внимания и бешеным наметом приближался к монголам. Монгол обуял страх. Монгольская легенда, что барона Унгерна не берут пули, что он – «Бог войны», бросилась в их первобытный мозг, и картина резко изменилась. Монголы соскочили с лошадей, пали на землю, и утренний рассвет огласился их жалобными мольбами: простить и помиловать их, поднявших руку на «Бога войны».

Барон остановил лошадь, медленно слез с нее, пристально и долго смотрел на лежащих и стоящих на коленях монгол и резко бросил им:

– Дикие собаки, я прощаю вас, но горе вам будет, если вы не исправитесь!

Монголы в страхе забормотали клятву, бились лбами о землю, но Унгерн круто повернулся, отошел в сторону, сел на кочку и приказал позвать к нему старшего из монгол. И когда тот, подобострастно кланяясь, приблизился, барон приказал принести ему воды и «майгало» – монгольскую водку. Он осушил целый жбан воды, выпил «майгало» и приказал поставить себе «майхан» – палатку. Отдав приказание о том, чтобы все отдыхали, барон вошел в палатку, бросился на кошму и уснул мертвым сном.

Это был его последний сон среди своих азиатских всадников. Монголы учли момент, учли то, что барон принесет им в дальнейшем гибель, и начали совет. Группа старших монгол, сидя на корточках под громадным дубом, шепотом решала, как спастись, убить Унгерна нельзя – он «Бог войны», и смерть его не берет, но освободиться от него нужно. Монголы выработали план… К палатке барона змейками поползло несколько самых отважных храбрецов, бесшумно вползли в палатку, накинули на голову Унгерна «тарлык» (монгольская верхняя одежда), в одно мгновение скрутили ему веревками руки и ноги и, отдавая поверженному «богу» поклоны, бесшумно исчезли.

Монгольская конница села на коней и умчалась в сторону Монголии.

Барон лежал без движения, он временами впадал в тяжкое забытье, и снова жуткая действительность вползала змеей-медянкой в его голову.

Шумел лес, весело пели птички, стрекотали кузнечики, и большой черный жук с любопытством ползал по Унгерну, недоумевая, что это за колышущаяся гора.

Солнце перевалило за полдень, и издалека послышались звончатые звуки копыт… Кто это? Свои враги или чужие враги? Это был красный разъезд 5-й краснознаменной советской армии. Разъезд осторожно подъехал к палатке, три человека спешились и с винтовками на изготовку открыли полу палатки. Внутри ее лежал связанный человек, голова которого была закутана старым монгольским тарлыком. Красные вошли, сорвали тарлык и отшатнулись…