Текст книги "Опасная связь"

Серж Жонкур
Опасная связь

Serge Joncour

REPOSE TOI SUR MOI

© Editions Flammarion, Paris, 2016

© Ефимов Л., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

1

Прежде чем нажать на копку звонка, Людовик всегда делает глубокий вдох, ускоряя свой сердечный ритм, чтобы приготовиться к внезапной вспышке враждебности или к ледяному приему. После чего, решительно выпрямившись во весь свой немалый рост и выпятив грудь, застывает столбом, ожидая, когда откроется дверь. Но тут, завидев на крыльце обшарпанного пригородного домика маленькую старушку, понимает, что на сей раз уготованное ему испытание будет заключаться в другом: не разжалобиться.

В гостиной Людовик выбирает большое кресло по другую сторону журнального столика, а пожилая дама безумно долго устраивается в своем. Он еще думает про себя, что та наверняка переигрывает (впрочем, возможно, у нее и в самом деле болит спина, ноги, да, очевидно, и все остальное), а сам тем временем достает документы из папки, которую принес с собой. Но старушка уже поднимается и с трудом шаркает в сторону коридора, заявив, что пошла за очками, только вот не помнит, куда их подевала.

Прошло три минуты, а она все еще не вернулась. Чудовищная пауза затягивается, время течет ужасно медленно. Как часто бывает в таких случаях, Людовику становится не по себе, он чувствует себя чертовски глупо, он терпеть не может такие вот затишья и предпочитает, чтобы все шло своим чередом, но быстро, даже с риском повышения градуса и дальнейшего воспламенения. Во время визитов бывает, что обстановка накаляется, дело доходит до криков, некоторые даже откровенно хватаются за нож, как было на прошлой неделе, но сегодня все совсем наоборот. Людовик не подает вида, но он вовсе не горд своей профессией. Эта старушка напоминает ему собственную мать – она примерно в том же возрасте, и ей так же трудно ходить. Еще только заметив ее на крыльце, когда она вышла открывать ему калитку, он был застигнут врасплох этим сходством. В таких случаях он ограничивается своей представительностью, которой обычно хватает, чтобы не прибегать к другим средствам: метр девяносто пять на сто два кило; если напустить на себя вид посуровее, то он умеет произвести впечатление. Хотя единственное, чего он добивается, это не напугать, а всего лишь внушить мысль, что он не тот тип, которого можно разжалобить или растрогать. И, как правило, ему это хорошо удается. Однако до чего неприятно и утомительно все сразу понимать о других, все немедленно в них чувствовать. Едва оказавшись здесь, в Севране, и пройдя за хозяйкой по зацементированной дорожке, а потом по коридору ее домика, он уже обо всем догадался. Наверняка эта старушка, которая ходит с трудом, прожила здесь бо́льшую часть своей жизни, он обнаружил тут все симптомы застарелых привычек: давным-давно пустующая собачья будка, сад, за которым перестали ухаживать, мужнина обувь возле буфета, а самого мужа, похоже, здесь нет, или спит, или в больнице… Людовик еще не знает, что там случилось с жизнью этой маленькой дамы, этой славной, залезшей в долги бабули. Хотя ее домик вовсе не безобразен, все здесь отдает неудачей и увядшей судьбой.

В кухонных запахах, которые плавали по всему дому, он тут же различил: сливочное масло, на котором неоднократно жарили, размораживающиеся стейки на слишком жирной сковородке, брюссельскую капусту, хранившуюся не в холодильнике, – да, ароматы старой школы, классическую картину дополняли радиоприемник на батарейках, стоящий на комоде, да шеренга войлочных тапочек. Но все же самое характерное – этот немного прогорклый душок приготовленной вчера пищи, он часто с ним сталкивается, неожиданно заявляясь к людям; так пахнет у тех, кто плохо питается, ест жирное, да еще и выпивает, быть может. Как и всякий раз, его поражает обстановка в целом; это из-за того, что ему приходится крайне бестактно сваливаться на голову совершенно незнакомым людям, не предупредив их заранее о своем визите. Едва увидев сине-бело-красный логотип на заполненном бланке, который он протянул ей поверх калитки, старушка сразу же впустила его, вежливо и без малейших колебаний. По всей видимости, она даже не попытается отвертеться, да и это его огорчило бы. Его особенно. Всегда неприятно разруливать ситуации, где противоположная сторона с самого начала ведет себя непорядочно, отравляя все своим вероломством и бессовестностью. Но такое он всегда предчувствует. Редко бывает, чтобы ему не хватило слов и пришлось прибегать к помощи рук, обычно такое случается только с молодыми и не слишком уравновешенными парами, чаще всего обремененными мелюзгой, которая в самом разгаре беседы принимается вопить, чем еще больше наэлектризовывает обстановку.

Пожилая дама возвращается со своими очками, спрашивает, не хочет ли он выпить чего-нибудь, пива или портвейна, но он недвусмысленно отказывается – было бы опасно превратить это посещение в визит вежливости, тональность разговора вполне может стать сочувственной. А при взыскании долгов это настоящий риск: стоит дать им смутить себя, поддаться хотя бы раз, и впредь уже будешь постоянно их оправдывать. Бросив взгляд в досье, чтобы освежить в памяти подробности дела, он вдруг осознает что старушка-то на самом деле не так уж и стара, ей всего семьдесят шесть лет, о чем можно судить по дате рождения в платежных ведомостях, хотя с головой у нее явно не все в порядке, или же она прикидывается, потому что уже наливает ему рюмку портвейна, не обделив и себя – две маленькие, полные до краев рюмочки, которые осторожно ставит на журнальный столик. Людовик подчеркнуто отодвигает свою и пользуется этим широким жестом, чтобы занять как можно больше места, раскладывая принесенные с собой документы. Очутившись вдруг перед целым ворохом официальных бланков, пожилая женщина встает; Людовик чувствует, что ее наконец проняло. Ей трудно сдержать удар при виде копий всех тех бумаг, которые она уже получала, согласно которым она должна денег, однако вот он, этот чертов долг, перед ней – в конце концов настиг ее, став реальностью.

– Знаете, мадам Салама́, чем дольше тянутся такие истории, тем только хуже. Я говорю это ради вас, мадам Салама. И напоминаю, что я пришел сюда лишь для того, чтобы все уладить и вернуть на свои места. Понимаете, моя работа как раз в том и состоит, чтобы не давать делу портиться еще больше. Понимаете?..

Для каждой встречи он запасается папкой – не офисной и не для рисунков, а простой картонной папкой с фамилией должника, написанной на самом виду, чтобы подчеркнуть исключительность своего демарша, дать ему понять, что прибыл сюда нарочно ради него. Только для того, чтобы увидеться с тем, чья фамилия написана черным фломастером на красной папке. Это досье немного напоминает историю болезни, довольно пухлую историю, потому он на 90 % набивает ее совершенно посторонними бумагами, чтобы выглядело повнушительнее. Занимаясь этим ремеслом вот уже два года, Людовик по крайней мере уверен в одном: толстое досье производит гораздо большее впечатление, чем его сто два килограмма.

– О, знаете, я никогда ничего не понимала во всех этих бумажках, все эти заказные письма…

– Вот именно, мадам Салама, вам лучше присесть, я вам сейчас все подробно объясню.

Он чувствует, что дама довольно сильно встревожена, поэтому немного меняет тон, внося в него человеческие нотки.

– Не волнуйтесь так, маленькие задолженности у всякого могут случиться. Я вам скажу, в наше время это даже стало правилом: люди влезают в долги, чтобы купить что-нибудь, получают то, что хотели, но забывают при этом, что в конце концов надо за это заплатить, так уж все устроено…

– Понимаете, это не для нас, а для внучки.

– Кольцо это для вашей внучки?

– Да, на ее свадьбу.

– Ладно, но если я правильно понял, она вышла замуж два года назад, а за кольцо до сих пор не заплачено. Два года – это многовато, вы не находите? И вообще после задатка была всего одна выплата, да к тому же неполная, верно?

– Она с тех пор развелась. Бедняжка, это все любовь, она не очень-то помогла ей в жизни, но я вас прошу поверить, это была девчоночья любовь.

– Я уверен в этом, мадам Салама, но поймите и вы меня, я пришел не для того, чтобы говорить о вашей внучке, нас интересует это кольцо…

– А он ее вдруг бросил одну с двумя детьми, ни с того ни с сего…

– Ладно, но, судя по тому, что я вижу в досье, муж вашей внучки тут совершенно ни при чем, его фамилия в деле не значится. Мадам Салама, это ведь вы купили то кольцо, разве не так? Вы хотели дать ему в долг?

– О, я уже не помню, это муж заполнял все бумаги, он всегда такие бумаги заполнял.

– Ладно, а где сейчас мсье Салама?

– В больнице.

Вот и подтверждается дурное предчувствие, возникшее у него перед тем, как задать этот простейший вопрос; и вот тут ни в коем случае нельзя дрогнуть, позволить себе разжалобиться.

– Ладно, но ведь это ваша подпись на первом чеке, верно?

– Это наша общая чековая книжка, но вообще-то я уже ничего не помню, вы мне говорите об этом через три года, а я вам говорю, что они с тех пор развелись.

– Нет, через два года. В таком случае, где теперь это кольцо?

Делая вид, будто роется в досье, Людовик заранее прикидывает, что будет, если попытаться забрать кольцо у внучки, которая наверняка его давно продала: два вопящих карапуза, молодая женщина, которая теряет самообладание, паникует или выходит из себя. А если у нее завелся новый мужик, да еще и с криминальными наклонностями, то придется разбираться заодно с мужиком, изо всех сил стараться сохранять хладнокровие, ступая по раскаленной лаве… Уж лучше малость сблефовать.

– Мадам Салама, вы уже разок помогли вашей внучке, и знаете, что мы сейчас сделаем? Мы снова ей поможем, на этот раз окончательно, не то, если вы ничего не сделаете, вся эта история свалится на нее и это ей придется ее расхлебывать, заплатить семьсот евро!

– О, но я вовсе не хочу, чтобы у нее были проблемы… Господи боже, надо же, чтобы это случилось со мной, вот уж не повезло, как подумаю, что вы устроите ей проблемы…

– Я здесь как раз для того, чтобы не было проблем. Послушайте меня хорошенько, я тут всего лишь посредник, занимаюсь примирением сторон, вот и все… и я представляю ювелира из Ливри-Гаргана, у которого вы купили кольцо, это честный ремесленник, только в последнее время у него много неприятностей из-за тех, кто ему не платит. Получается, что он выдает товар авансом, чтобы люди вовремя получили свои кольца, а взамен получает неприятности, потому что ему не платят, понимаете? Надо же ему получить назад свои деньги, а не то ему придется закрыть лавочку, понимаете?

– Все ювелиры ворюги…

– Не этот, мадам Салама, не этот, поверьте мне. Тогда для начала мы сделаем одну совсем малюсенькую простенькую вещь: мы составим график выплат на двадцать месяцев, если хотите, чтобы вы были спокойны… Вы мне выпишете двадцать чеков по тридцать пять евро, которые ювелир будет обналичивать месяц за месяцем, и так мы избежим неприятных процедур, приставов и так далее, я вам обещаю, что не будет никаких судебных мер, никаких проблем, ничего…

– Не хватало еще, чтобы меня по судам таскали, в моем-то возрасте, пусть только попробуют, вот еще, им мало не покажется!

– Не сердитесь, я здесь как раз для того, чтобы вам не досаждали, чтобы мы с вами спокойно потолковали, понимаете? Значит, мы двинемся потихоньку-полегоньку, месяц за месяцем, вы следите за моей мыслью, мадам Салама, потихоньку-полегоньку, знаете что, доверьтесь мне, вот увидите, мы все уладим, и так, благодаря вам, все останутся довольны, и ваша внучка избежит неприятностей. Вот… Ну что, давайте, чокнемся?

– О нет, этого я не хочу!

– Да чего же?

– Чтобы у малышки были неприятности.

Когда она достает из ящика комода старую, совсем затрепанную чековую книжку, его вдруг охватывают сомнения, он молится, чтобы она не подсунула ему пачку необеспеченных чеков. Потому что он уже представляет себе, как возвращается сюда через неделю, уже в другом расположении духа, и тогда придется ему говорить по-иному с этой семидесятишестилетней женщиной, повышать на нее голос, переходить в совсем другой регистр. Людовик скрещивает пальцы, только бы она его не подставила, только бы сыграла честно. Но когда старушка опрокидывает одним духом свою рюмку портвейна и наливает себе вторую, которую выдувает так же лихо, у него снова появляются сомнения. С первого чека она жалуется, что у нее ничего не выходит, ручка не работает и вообще тут недостаточно света, после чего поднимается и говорит ему, чтобы он сам их заполнил. Дескать, она решает довериться ему. Он в некотором смысле тоже вынужден ей поверить. Так что оба доверяются друг другу. Только вот в силу опыта он обладает верным нюхом, а потому чует неприятности, когда замечает, что последний чек был выписан три года назад, а еще замечает на ее ногах две пары носков поверх чулок и то, что в доме и правда холодно… в общем, он предчувствует, что история на этом не закончится.

Вокруг Авроры полно народа, даже слишком, быть может. Компьютерный сбой парализовал все кассы. Каждый ждет в своей очереди с наполненной корзинкой или тележкой, отсюда никуда не денешься, разве что все бросить и уйти, но тогда что есть сегодня вечером? Аврора бросает взгляд на свой телефон: сеть-то он тут ловит, но это ничем не может ей помочь. Пауза затягивается, кассирши застывают, сбитые с толку этим непривычным затишьем. С тех пор как зависли все кассовые аппараты, больше не слышно попискиваний, раздававшихся со всех сторон, ни движения транспортерной ленты, вообще ни малейшего звука. Люди смотрят друг на друга без всякой реакции. Менеджер говорит, что через три-четыре минуты все наладится; он держит в одной руке портативную рацию, а в другой коробку шоколадных конфет, которыми угощает покупателей, чтобы скрасить им ожидание. Аврора задается вопросом, будут ли эти три-четыре минуты безвозвратно потеряны и во что они могли бы превратиться в масштабе ее жизни. Ее прошибает пот, но она не нервничает, хотя и с трудом выносит, что у нее крадут время, которое ей еще понадобится, чтобы собрать покупки, потом вернуться на холод и пересечь свой двор. Опять пересечь этот двор.

Инцидент в магазине – словно иллюстрация ее жизни в последнее время. С сентября все дни состоят из украденного у нее времени, времени, которое ей больше не принадлежит. Часов, которые отнимают у нее на работе. Минут, что она теряет в переходах метро. И даже двое ее собственных детей видятся ей маленькими эгоистичными воришками. В придачу еще и Виктор – ее пасынок, который бывает здесь только десять дней каждый месяц и по возможности держится на втором плане (правда, насупившись, что в конечном счете еще хуже), тоже крадет у нее время. Крадет, даже не спрашивая, просто находясь здесь, не делая ничего, не убирая постель, не готовя уроки, только валяясь со своей игровой приставкой на том белом диване, где она и сама мечтает как-нибудь прилечь. Прилечь всего на один вечер – бросить вещи при входе и устроиться на белой приятной коже, и чтобы все делалось без нее.

Попискивания возобновляются, жизнь возвращается. Когда она выходит из супермаркета «Монопри» на улицу, там уже черным-черно. Сегодня 20 октября, девятнадцать тридцать, и день стал еще короче. Ручки пакетов с покупками врезаются ей в ладони. Из-за этого холода люди шагают быстрее, словно чего-то боятся. Углубляясь в маленькие улочки, она встречает все меньше и меньше людей, машин, магазинчиков и вскоре слышит только стук собственных каблуков по тротуару. Иногда у нее возникает чувство, будто и сама она превращается в этот дробный перестук убегающего времени, в механический отзвук торопливой поступи, затухающий с наступлением вечера. Хотя она добилась всего, чего хотела, у нее есть ответственная работа, прекрасная квартира, семья… Но только с сентября все пошло наперекосяк.

Она набирает код на входе, толкает дверь ногой и обнаруживает свой двор погруженным в темноту. В конечном счете это единственный момент за день, когда она остается одна, потому-то она так и нуждается в одиночестве. Пока здесь не обосновались вóроны, минуты, проведенные в этом дворе, были настоящей передышкой, глотком воздуха, благом, которое она чувствовала всякий раз, проскальзывая в вестибюль, и надо сказать, что, когда она направлялась в сторону двора, весь город вокруг стирался. Эта густая тишина, это ощущение безмятежности исходит от двух огромных деревьев, чьи кроны простираются над крышами, словно вторая кровля, создавая тут совершенно особый, дикий и девственный мир. Трава растет в щелях между камнями брусчатки, кусты прямо под деревьями образуют посреди двора настоящие заросли; природа здесь слишком явно отвоевывает свою территорию у города.

В этом старом частном особняке только внешний, выходящий на улицу фасад заново оштукатурен – там-то Аврора и обитает. Здания в глубине двора более древние, в них последние ремонтные работы проводились много десятилетий назад, электрические провода тянутся там по трехвековым балкам, это словно другой мир, куда она никогда не заглядывает. Аврора идет сквозь запахи пригородного леса, угадывая в потемках очертания двора, потому что с сентября, с тех пор как здесь обосновалась пара во́ронов, она перестала зажигать свет. Она знает, что стоит ей включить дежурную лампочку, как те раскаркаются, и с вершин деревьев понесутся оглушительные, леденящие душу вопли, от одной только мысли о которых у нее холодок бежит по спине. Ей всегда было не по себе с птицами, ее даже голуби пугают, когда подбираются слишком близко, что уж говорить о вóронах.

Впервые она толкнула эту дверь восемь лет назад, когда пришла сюда вместе с Ричардом посмотреть квартиру, и стоило ей наткнуться на зелень, это место показалось ей деревенским уголком посреди Парижа, укрытым от июльской жары. Воздух под большими деревьями был прохладным, словно кондиционированным, и она сразу же поняла, что именно здесь будет жить, поняла еще до того, как увидела квартиру, все из-за этого двора – настоящей шлюзовой камеры, коридора между домом и остальным миром.

Она зажигает тусклый светильник в помещении на первом этаже, отведенном для почтовых ящиков, а заодно и для мусорных бачков. Старая лампочка заливает его янтарным светом. Аврора выбрасывает рекламные проспекты и оставляет счета. Выйдя оттуда, она поднимает голову: колышется листва на ветру, однако сегодня вечером вóронов она не видит. Что не успокаивает ее дурные предчувствия.

Оказавшись на лестнице, она решает не зажигать свет. Они мерещатся ей на каждом этаже, и порой она боится наткнуться на них даже здесь, на лестничной площадке. Она твердит себе, что однажды вечером ей не удастся совладать со своим страхом, он настолько парализует ее, что не позволит вернуться к себе домой. Ричард каждый раз втолковывает ей: «Аврора, это всего лишь птицы, если уж на то пошло, они сами тебя боятся». Но она знает, что это неправда, эти вороны, даже когда до них остается меньше метра, не шевелятся, наблюдают за вами или дразнят. Эта пара воронов – олицетворение всех тех страхов, которые сейчас обступили ее, всего того, что разладилось в ее жизни: накопившиеся долги, ее компаньон, который не разговаривает с ней с сентября, все способствует тому, чтобы окончательно выбить ее из колеи.

В городе тратят свою жизнь на то, чтобы произвести первое впечатление. В течение дня встречаешь тысячи взглядов, соприкасаешься вплотную со столькими людьми, едва замечая некоторых, а других даже не видя. В Людовике всех сразу же поражает его стать. Такое телосложение налагает отпечаток и на характер, определяет его отношение к другим, а кроме того, обязывает к некоей осторожности, как сегодня вечером в этом переполненном автобусе: он чувствует, что при малейшем нарушении равновесия может причинить кому-нибудь боль, так что цепляется крепче за поручень, особенно когда нервный водитель встряхивает своих пассажиров. Три старушки, сидящие прямо под Людовиком, кажутся совсем крошечными, несколько мужчин выглядят не больше. Он не уверен, что женщины присматриваются к нему, зато мужчины точно бросают взгляды, завидуя его комплекции, в обезличенной толпе она выглядит незаслуженным преимуществом.

Входит молодая женщина с детской коляской, люди пробуют потесниться, но ничего не получается, магнитофонный голос просит пассажиров «пройти в глубь салона», водитель встает и добавляет к словам жест, все ужимаются, внутри становится невозможно дышать, и тогда Людовик выдирается вон из этого зараженного нетерпением автобуса. У него проблемы с толпой, с этой городской манией сбиваться в кучу. Он оказывается на бульваре, но тут тоже самое, люди бегут, опустив голову. Отвести плечо, сделать шаг в сторону, чтобы избежать столкновения – здесь все это делают не раздумывая, в то время как он пробует сосредоточиться, возвышаясь над толпой. Наверняка надо долго прожить в Париже, чтобы инстинктивно лавировать в столь плотном и спешащем множестве, сливаться с ним, даже не обращая на него внимания.

Прежде ему не случалось ощущать то, что он выделяется своей массой в толпе. Когда он шагал у себя в долине Селе по тропинкам среди высоких скал или в чистом поле, окружающему миру было плевать на его габариты, а здесь он постоянно вынужден от чего-нибудь уворачиваться.

Оказавшись на Национальном мосту, он поворачивает налево, чтобы пройтись по набережным. Здесь широко открывается не стиснутый ничем вид. В городе только река способна вот так раскрыть небо, даже ночью, по крайней мере его тут видно. Сена здесь – единственная умиротворенная, единственная женская стихия. Помимо нее все остальное, что он видит вокруг себя, это вечно раздраженный жесткий, придуманный мужчинами город, чьи монументы и здания возведены мужчинами, скверы, машины и проспекты нарисованы мужчинами, улицы подметены мужчинами, и даже тут, в скейт-парке, через который он тащится по холоду, как недавно под линией надземного метро, тоже одни только мужчины… Идя по набережной вдоль реки, он вполне сознает, что мужики на него смотрят. Смотрят, потому что и он на них смотрит. И этой браваде, этим вызывающим взглядам нет конца. Такое с ним уже случалось, как в тот раз, после напряженной встречи в Иври с одной парочкой, которая целый час изводила его своим криводушием с таким упорством, что он чуть не сорвался… Но сдержал себя. Он срывался два раза в таких же обстоятельствах, два раза другие так доставали его, что он слетал с катушек. Но больше это не повторится, он знает, что больше это не повторится. Рано или поздно благоразумие берет верх у всех. Но, несмотря на это, визиты на дом остаются не самым приятным занятием. Явиться к людям без предупреждения и сразу же довольно резко предъявить им счет, это привносит в отношения нервозность. Он по-настоящему раздражался всего два раза. Два срыва за два года – это, конечно, мало, «но и один может оказаться лишним». Это слова Кубресака, его босса, который поначалу не слишком хотел, чтобы Людовик ходил по домам. Кубресак давно с ним знаком, по регби, видел, как он играл на задней линии в федеральном дивизионе, и знает, что за пределами поля он мухи не обидит, хотя в игре восьмым номером был даже немного жестковат и склонен скорее снести противника, чем искать проход между игроками.

Мало со стороны казаться сильным, надо еще и решиться быть таковым. В свои сорок шесть он выглядит крепким малым, которого ничем не проймешь. Хотя на самом деле чувствует себя совершенно подавленным этим городом. Он и в Париж-то перебрался лишь из чувства долга. А иначе по-прежнему жил бы в долине Селе, несмотря на то что земля не приносит дохода, несмотря на слухи, от которых так и не отделался, несмотря на смерть жены, которую убили химикаты, и несостоявшуюся попытку привлечь их производителей к ответу. Да, он и сегодня еще жил бы сельским хозяйством – наверняка из атавизма, но прежде всего по призванию. Только вот кроме блуждающего воспоминания о Матильде есть еще кое-что, сегодня уже невозможно прокормиться впятером с сорока гектаров лугов, да и то заходящих порой на чужие участки. Уже большая удача, что семье хватает на жизнь, сестра, родители – они справляются, не делая лишних уступок. В конце концов, единственное, чем Людовик может гордиться, это тем, что пожертвовал собой ради сестры и племянников, хотя ему и пришлось оставить свое место зятю. По крайней мере, теперь он уверен, что родители окончат свои дни спокойно, не ломая голову из-за дележа наследства.

Всегда трудно покидать свою землю, особенно когда ты владеешь ею по-настоящему, но после смерти Матильды и всего, что люди об этом болтали, он больше не мог там оставаться. И как только ему подвернулась эта работа в Париже, согласился на нее, словно принимая вызов. Старший из Кубресаков искал переговорщиков для парижского региона, ему были нужны надежные ребята, без особого опыта, но на которых можно положиться. Кубресак владел компанией по производству сельскохозяйственного инвентаря и был давним спонсором нескольких регбийных клубов региона, в том числе Сен-Совёра и Гурдона. Когда Людовик играл среди юниоров, а потом в федеральном дивизионе, имя Кубресака было вписано золотыми буквами на панно спонсоров при входе на стадион. Тридцать лет назад старший из Кубресаков обосновался в Париже, чтобы заняться недвижимостью, но очень быстро столкнулся с проблемой непогашенных задолженностей, масштаб которой натолкнул его на мысль, что во времена кризиса взыскание долгов станет выгодным делом. Факты подтвердили его правоту: сегодня недоимки во Франции составляют шестьсот миллиардов евро в год, в стране, где первый государственный бюджет посвящен погашению долга. И это весьма явный признак того, что мир погряз в долгах, и тут уж либо ты заставляешь платить, либо сам платишь, что должен. Затем Кубресак в 1990-х годах объединился с одним юристом, и они занялись взысканием долгов с большим размахом. Вначале они сами были единственными переговорщиками, теперь используют для этого более сорока сотрудников. Но только трое из них ходят по домам, остальные сидят на телефоне. Коллекторская деятельность требует такта и умения убеждать. После двух месяцев юридической подготовки Людо сделал первые шаги на новом поприще. Чтобы отдалиться от дома, Париж был гораздо более радикальной мерой, чем Лимож или Тулуза, но шок все-таки оказался слишком сильным. И, хотя кажется, будто эта работа как раз по нему, он-то знает, что долго на ней протянуть не сможет. Прошло всего два года, а он уже не выдерживает. Его достали как честные должники-неудачники, загоняющие себя в западню кредитами, так и прохиндеи, которые отказываются платить – два противоположных образа действия ради одного и того же результата: не сегодня так завтра с них спросят деньги.

Но он по крайней мере предпочитает смотреть должникам в лицо, считает это более человечным, потому что заниматься взысканием долгов по телефону, просиживая по восемь часов в день в конторе и неделями изводить людей, все время талдыча им противным голосом одни и те же заученные фразы, – это совсем не для него. Он и визиты на дом выбрал, потому что по большей части его работа сводится к нажатию на кнопку звонка с указанием фамилии, на которую он довольно спокойно давит, и обычно это даже не квартира, а пригородный домик. Тогда как взыскание долгов по телефону часто оборачивается своего рода псовой охотой, неустанной травлей, цель которой – посеять в должнике панику, беспрестанно звоня ему в любое время, и утром, и вечером, звоня всему его окружению, семье и даже на работу, сообщая всем и каждому, что он должен деньги, клея ему на лоб ярлык «должник» и не ослабляя хватку до тех пор, пока он не сломается. Это гнусно.

Людовик знает, что визиты на дом дают наилучшие результаты, поскольку улаживают дела гораздо эффективнее. В любом случае он ни за что не смог бы целыми днями висеть на телефоне, хотя бы потому, что не любит звонить и никогда не звонит даже своим близким, но в первую очередь потому, что ему надо двигаться, бывать на воздухе, а не сидеть сиднем. Движение для него – необходимость.

Еще только приступая к этой работе, он готовился к неприятным стычкам, к напряженным ситуациям чуть ли не с уголовниками. Но оказалось, что чаще всего приходится иметь дело с побежденными: с малообеспеченными людьми или с теми, кто недавно потерял работу, но не удержался от желания потреблять. Иногда он натыкается также на не слишком смышленых старичков, которые дали себя околпачить или оказались не очень-то предусмотрительными. Разумеется, наряду с этими попадаются и мошенники, которые ловко надувают коммерсанта, не платят квартирохозяину или мастеру за бытовые услуги, но увы, таковых не слишком много, а то ему было бы гораздо легче. Когда сталкиваешься в подобных обстоятельствах с паршивцами – меньше мучает совесть, да и больше мотивация работать.

Это не та профессия, которой хвастаются. Однако Людовик не чувствует себя наемником крупного капитала, хотя также не хочет принимать и сторону тех, кого преследует. Реальность не настолько бинарна: по отношению к должникам он представляет отнюдь не всесильных кредиторов, а скорее ремесленников, мелких предпринимателей, представителей свободных профессий от ювелира до дантиста, от водопроводчика до торговца мебелью, от каменщика до архитектора – то есть всевозможных налогоплательщиков, которые не справляются со своими должниками и у них накапливаются недоимки. Потому выбивание денег и стало профессией. Честные труженики рискуют обанкротиться. Главная причина разорений во Франции – это невыплаты по задолженностям, из-за чего каждый год исчезают десятки тысяч рабочих мест. А треть этих недоимок связана с переменой адреса, произведенной более-менее умышленно, и в этих случаях кредиторы совсем лишаются своих денег, если только не пускаются в бесконечные юридические разбирательства, притом что эта волокита обходится дорого, а благоприятный исход не гарантирован. Что касается крупных фирм, то они содержат собственные коллекторские службы, которые имеют преимущество перед судебными приставами, не имея их прав, однако форменное заказное письмо на бланке службы судебных приставов обычно производит впечатление, хотя и не всегда решает проблему, отнюдь нет.

Как раз поэтому Людо и отказывается называть свою работу «выбиванием долгов», она ему представляется скорее «восстановлением справедливости», по крайней мере, так он говорит себе, потому что постоянно чувствует потребность оправдываться. Лучше всего было бы вообще никогда не упоминать о ней, о своей работе. В любом случае у него нет привычки откровенничать с кем-либо.