Текст книги "Опасная связь"

– Ты уверена, что все в порядке?

– Ты меня напугал, – солгала она.

Они вскользь обменялись поцелуем, нежным и привычным до автоматизма, Ричард все-таки улыбнулся ей той прекрасной улыбкой, перед которой, как ему было известно, никто не мог устоять, потом вернулся в гостиную и продолжил разговор со своим заокеанским собеседником.

Вани ушла сразу после девяти, рассерженная, что задержалась, но не осмелилась это сказать. Они все впятером направились к столу. Ричард был красив, часто морщил лоб, и это выражение сосредоточенности на его лице выдавало человека, который по-настоящему никогда не расстается с работой. Он регулярно уходил в свои мысли, хватался за трубку, даже не звоня, и был всегда настолько поглощен своими проектами, настолько сконцентрирован на своей идее или на телефонном звонке, который ему предстояло сделать, что в каком-то смысле это было оправданно. Его контора беспрестанно завоевывала все новые позиции, а он демонстрировал спокойное высокомерие американских инженеров, которые словно созданы для преуспевания, щеголял той прекрасной англосаксонской непринужденностью, которой Аврора всегда в нем восхищалась. Не отрываясь от еды, он задавал детям вопросы, выслушивал их ответы и при этом просматривал одним глазом полученные сообщения. Она завидовала ловкости, с какой он переходил от одной темы к другой, но больше всего завидовала спокойствию, которое он сохранял в любых обстоятельствах. Ричард никогда не нервничал, она даже задавалась вопросом, не было ли это подлинной пружиной его успеха – просто никогда не нервничать. Ему было тридцать восемь лет и, став вице-президентом компании «Фаундпроджект», он обзавелся блистательным, хотя изрядно сбивающим с толку качеством: чем больше он взваливал на себя ответственности, тем ярче лучился своеобразной легкостью, даже его жесты приобрели текучесть. Аврора первой радовалась его успеху, однако знала, к чему приведет жизнь с мужчиной, который беспрестанно карабкается вверх, беспрерывно стремится к все более высоким должностям и мечтает о том, чтобы жить между Францией и Соединенными Штатами – все это однажды заставит его смотреть на нее свысока. И правда, вот уже несколько месяцев она чувствовала, что Ричард больше не так рвется звонить ей по телефону и отвечать на ее звонки, а иногда вечерами признается, что даже не заметил ее сообщение. Хотя оно было отправлено ему еще в полдень, просто затерялось в общем потоке посланий, которыми он, по его словам, завален. И хотя это всего лишь мелочь, но вдруг осознать, что человек, с которым живешь, перестал замечать твои эсэмэски, больно задевает.

Хороший признак, когда тебя осаждают просьбами, это в тысячу раз завиднее, чем самому быть просителем, уж кто-кто, а Аврора-то хорошо это знает. Предприятие, которое Ричард основал со своими партнерами, недавно слилось с одной американской группой, они числятся среди лидеров по размещению стартапов в Европе, так что человек, с которым она прожила восемь лет, это тот же самый, только в тысячу раз более востребованный.

Тем не менее он всегда сполна играл свою роль отца, тем более что сегодня вечером его первый сын тоже был здесь, сегодня вечером с ним за столом были все трое детей, настоящая семья, и это переполняло его тем большей отцовской гордостью, что она проявлялась все реже. В мире, где всякий дрожит за свое будущее, где страх с каждым днем подкрадывается все ближе, Ричард был чудом, заражающим своими успехами. Но опасность состояла в том, что просьбы, с которыми к нему обращались, нисколько его не меняли: на прошлой неделе он на два дня укатил ради заключения какого-то соглашения, на следующей неделе улетит на три дня в Сан-Франциско. Хотя Аврора никогда об этом не говорила, в ней жила крепкая убежденность, что Ричард был ей верен. К тому же этого красивого, успешного, постоянно веселого мужчину с ясной улыбкой было невозможно застать врасплох и в чем-либо уличить.

Сегодня вечером Авроре хочется поговорить с мужем. Спросить, что бы он сделал на ее месте, столкнувшись с тем, что выплаты за поставленный товар все чаще задерживают, а заказы куда-то улетучиваются, но главное, что он сделал бы, если бы компаньон перестал с ним разговаривать… Только вот стоит ей поделиться своими сомнениями, как она переполошит всю свою семью, и внезапно Ричард будет видеть в ней только женщину с проблемами, мамашу, теряющую почву под ногами. Она не могла поговорить с ним. Он был из тех мужчин, которым нужно, чтобы его окружали преуспевающие люди, и она знала, что, стоит ей показать хоть малейшую слабость, пожаловаться, он уже наверняка не будет смотреть на нее как прежде.

– А ты знаешь, в чем разница между во́роном и воро́ной?

– Аврора, ты опять за свое…

– Так знаешь или нет?

Со временем Людовик вжился в роль. Часто играя невозмутимого, уравновешенного парня, который держит себя в руках, он чувствовал, что и обязан быть таким. Однако постоянно выдавать себя за хорошего малого довольно утомительно. Ему было прекрасно известно, что того человека, которым он старался быть, на самом деле не существует. Особенно сейчас. Париж сбивал его с толку. Сбивал с тех пор, как он поселился здесь, исподтишка, как ни в чем не бывало. Дни, проведенные в Париже, сжимали его как пружину, вплоть до того, что порой, возвращаясь вечером, он был готов сорваться, врезать кому-нибудь по-настоящему. Эта тупая работа, эти люди, которые окружали его всегда и повсюду, машины и снующие во все стороны пешеходы, постоянные толчки в толпе, раздраженность – все это держало его в напряжении. Вот почему пройтись и глотнуть воздуха было для него благом.

В долину Селе Людовик возвращался каждые пять недель, проделывал шестьсот километров и проводил там два-три дня, не больше. Ездил туда главным образом, чтобы повидать свою мать. По крайней мере, хотя бы он ею занимался. Остальным было не до этого: его сестре, племянникам, его зятю. Они работали по семьдесят два часа в неделю, были постоянно под давлением банков, цен на говядину, метеопрогнозов и кучи задержанных бумажек. И так из года в год, держать ферму становилось все труднее, ни у кого больше не было времени заниматься матерью. Тем более что еще два года назад именно она готовила им еду и делала все по дому. По возвращении с работы всем оставалось только поставить ноги под стол, еда была приготовлена, постели тоже, но теперь, когда мать уже на это не способна, она стала для них обузой, еще одним мертвым грузом. Вот почему Людо продолжал ездить туда так часто, как только возможно, – чтобы не потерять контакт; семья это как сад, если им не занимаешься, все начинает расти вкривь и вкось, дичает и гибнет от заброшенности.

Что касается ведения дел на ферме, то Людовик ничего не говорил, не мешал им взвалить на себя кредиты (за новый трактор и хлев), сам бы он не стал этого делать, но они уверяли, что у них не было выбора. Если ты на земле предприниматель, а не хозяин, то ты уже не возделываешь землю, а эксплуатируешь ее. Его многое расстраивает, только он заставил себя не делать никаких замечаний, никаких упреков по поводу этой фермы, которая должна была принадлежать, конечно, ему. Семья – утлое суденышко, особенно на захолустной изолированной ферме в пяти километрах от ближайшей деревни, где несколько поколений живут бок о бок. Поэтому надо, чтобы кто-нибудь один, не подавая вида и сохраняя некоторую дистанцию, равномерно распределил обязанности, а иначе все пустятся кто в лес, кто по дрова и уже не выберутся. Несмотря на шестьсот километров пути, в Сен-Совёре он спал только две ночи, никогда не задерживался дольше, чтобы не быть семье в тягость, и до сих пор ему это удавалось. Вечерами он ложился позже них. Как только все оказывались в своих постелях, оставив его одного, он выходил покурить во двор. Снаружи все время звучала одна и та же партитура – неясыть и сверчки, но сегодня не было луны, а стало быть, и никакого пейзажа, но он мысленно представлял его себе на двадцать километров вокруг, потому что знал тут все тропинки, все укромные уголки… Все-таки странное ощущение – знать почти до миллиметра свое окружение, хотя в Париже он едва различал квартиры напротив, например, квартиру той нервной красотки, раздражительной брюнетки, которую он видел курящей во дворе, она ходила вокруг деревьев примерно так же, как и он сам это делал. Было уже за полночь, все давно легли. В то время, когда он тут жил, он ложился раньше, не торчал перед телевизором, не делал ничего такого, ложился, по-настоящему с нетерпением ожидая завтрашнего дня, по-настоящему желая, чтобы поскорее наступило утро. Больше он уже ничего не делает как члены его семьи.

Всякий раз, приезжая сюда, он чувствовал, что мать становится все более отсутствующей, все более замкнувшейся в своем собственном мире, она вечно сидела в гостиной и вела себя так, будто время остановилось. Он каждый раз уводил ее на прогулку, только с ним она соглашалась пройтись по двору и даже выйти за его пределы. Мать так и не поняла по-настоящему, что Людовика здесь больше нет, что он не живет в Сен-Совёре. Завидев его в дверном проеме, она поднимала голову и смотрела так, будто он всего лишь утром вышел из дома, будто он по-прежнему работает здесь. Спрашивала его, как он провел утро, что делал, хотя не видела его неделями.

У нее отказывала голова, ее настоящее превратилось в день без контуров, где часы топтались на месте. Тем не менее были в ней и другие часы, которые продолжали исправно работать – те, что управляют ритмом времен года и полевых работ. Впору было подумать, что эта форма времени глубоко укоренилась в ней, это был своего рода неистребимый инстинкт, благодаря которому она точно знала, когда надо сеять, загонять животных, убирать сено и готовиться к грозе.

Когда он уводил ее на прогулку, они проходили по мосту и шли вдоль реки. Мать вцеплялась в его руку, и так он выгуливал ее больше часа, не быстро, но довольно далеко, по их собственной земле. Территория фермы занимала всю глубину долины, больше сорока пяти гектаров, это была целая полоса плодородной земли, довольно извилистая, повторявшая все извивы Селе. То тут, то там наружу выходили скалы, поднимая рельеф выше ста метров, и узкую долину обрамляли два отрога, превращая ее в настоящий каньон. Летом западный склон крал у них солнце и вечер тут наступал на два часа раньше, чем у других. А утром, поскольку гора на востоке была ниже и шире, солнце свободно взмывало вверх, и заря здесь занималась в те же часы, что и в остальных местах.

Целью каждой прогулки было дойти до бывшей чесальни. Старое здание, где раньше чесали шерсть, все еще стояло. Огромное, заброшенное лет пятьдесят назад. В свое время мать купила его единственно ради земли, на которой оно было построено, и все эти пятьдесят лет они с отцом собирались что-нибудь сделать с этой хороминой. Какое-то время там держали сено и пиломатериалы. Людовик поклялся Матильде, что однажды они там откроют гостевой дом – гостиницу для агротуристов. «Зеленый» туризм в здешних краях имеет перспективы, это было бы чем-то вроде деревенской турбазы с прокатом каноэ, чтобы плавать по реке. Охотников заняться здесь «зеленым» туризмом было много, неожиданно размножились и те, кто был не прочь выкупить у матери бывшую чесальню, но только продавать она не захотела. Людовик всегда убеждал себя, что осуществит эту затею, которую они задумали вместе с Матильдой, – трудностей много, и работы предстоит немало, но бывают такие проекты, которые хранишь про себя, потому что они помогают жить.

Возвращаясь на ферму после настоящей долгой ходьбы, он фактически поддерживал свою мать, чуть не нес ее на руках, а она висела на нем всем своим весом, словно сломанная кукла. Прильнув подмышкой к предплечью своего сына, она цеплялась за него и что-то говорила себе немыми фразами, но что именно – никто не знал. Быть может, она и сделала своего Людовика таким внушительным, чтобы виснуть на нем, как марионетка.

Вернувшись на ферму и все еще не отпуская руку своего сына, Жизель неловко надевала свои мягкие домашние тапочки. Этим утром они прошагали больше часа, обошли всю чесальню вокруг, хотя обычно с дочерью или зятем она едва соглашалась сделать три шага по двору. Уже два года она проводила дни в своем кресле, глядя в окно, уставившись туда как во включенный телевизор. Все-таки это было нечто: проводить вот так целые дни, испарявшиеся в полном молчании. Иногда она принималась говорить, говорила, что какая-то корова спаслась, или воскрешала бог знает кого, папашу Торьяка, например, который был их ближайшим соседом, жил от них всего в трех километрах, или почтальона на мопеде с вечной сигаретой во рту, не заезжавшего к ним уже тридцать пять лет. Днем ей обычно включали телевизор, начиная с тринадцатичасовых новостей. Это ее привлекало, тринадцатичасовые новости были чем-то вроде прогулки за пределы кантона, туда, где росли такие же цветы, что и здесь, но экзотика состояла в том, что там другие пейзажи, другие крыши у домов. Только по окончании новостей она всегда отворачивалась от экрана и ее взгляд терялся в настоящих окнах. Надо сказать, что в большой комнате шесть окон, откуда видны почти все владения фермы, кроме юга, потому что южную сторону закрывает стена кухни с камином, но зато видны возделанные поля на западе, огороды на востоке, видна также отчасти река и высокие скалы, если поднять голову. Таким образом, невидимой оставалась только южная сторона с хлевами, но по звукам, доносящимся оттуда, можно было догадаться обо всем. Коров они держали не больше пятнадцати, вечером те сами смирно возвращались, как дрессированные, будто Людовик, которого они слушались, по-прежнему был здесь, хотя он оставил все это уже два года назад, оставил с горечью человека, вынужденного покинуть родные места. Ему было больно видеть, как молчит его мать, но, когда она принималась говорить, становилось еще мучительнее.

– Знаешь, это счастье, что ты здесь, потому что твоя сестра с Жилем хоть и храбрятся, да все попусту, без тебя им не справиться.

– Мама, ну что ты такое говоришь… Ведь папа же им помогает, верно?

– К счастью, ты здесь.

На этом Людо всякий раз прерывал разговор, никогда не зная, должен ли он проявить инфантильность, повести себя с матерью как мальчишка, который ничегошеньки не понимает, и в сотый раз сказать ей, что больше здесь не живет, что его сестра с мужем не так уж плохо справляются, снова сказать ей, что отец, несмотря на свои восемьдесят два года, встает с рассветом, занимается и телятами, и овощами, и водит трактор, как никто другой… Слыша, как она несет вздор, он не знал, какую позицию ему занять: должен ли он огорчить ее, сказав, что завтра уедет, потому что живет в Париже, повторить, что в любом случае им здесь всем вместе уже не прожить, оттого что доходы со временем все больше снижаются, что кончились времена ферм, устроенных на старинный лад, где занимались всем понемногу… Но как втолковать ей, что все эти схемы, работавшие тысячелетиями, сегодня больше не годятся? Она не сможет это понять.

Но больнее всего мать делала ему, спрашивая о Матильде: «А почему Матильду не видно?», «Матильда сердится?», в то время как та уже три года лежала на кладбище.

Аврора застряла на этом бесконечном ужине, с которого ей никак не удавалось вырваться, у нее даже возникло ощущение, что она угодила в ловушку среди всех этих громко говоривших мужчин. После аперитива она решила, что ничего не выйдет. Она украдкой скосила глаза на свой телефон: никаких вызовов, никаких сообщений. Она чувствовала себя далеко, очень далеко от своего дома – три часа езды на поезде плюс час на машине, целый час по автостраде вдоль нефтехимических комплексов долины Роны, она целый час смотрела, как мимо проплывают чередой промышленные объекты с султанами странных дымов, и заводы не такие уж призрачные, поскольку все еще дымят, но в стиле конца эпохи. Этим вечером больше, чем когда-либо, она чувствовала себя несчастной, выброшенной на дождливый холод в самом центре города Анноне.

Ее экспресс ушел сегодня утром в семь часов из Парижа с Лионского вокзала. Встала она в пять. Это целая проблема – создать кутюрные модели из новых фибровых материалов, создать изысканный сплав стильного рисунка и технического текстиля, тут требуется проявить всю свою индивидуальность, но при этом не терять бдительности. Чтобы присматривать за всем, она хотела организовать пошив исключительно во Франции и как можно ближе к Парижу, насчет этого правила она не собиралась уступать. Это было для нее даже больше, чем делом принципа: она хотела иметь доступ к производственным линиям, контролировать процесс от начала и до конца, а не ждать по три недели, пока готовый товар доставят в контейнерах с другого конца света. А главное, она по-человечески не представляла себе, как можно доверить изготовление своих моделей измученным девчушкам, которых заставляют работать по семьдесят часов в неделю. И напрасно Фабиан демонстрировал ей всевозможные цифры, она так и не отказалась от своего первоначального намерения наладить производство во Франции. Раньше партнер всегда за ней следовал, был согласен во всем, но в последние полгода пытается вести двойную игру с новым партнером, дистрибьютором, который утвердился одной ногой в Европе, а другой в Азии и убедил его, что им просто жизненно необходимо перенести производство за границу. Так что Фабиан предоставил Авроре самой разбираться с этими разъездами, наверняка ожидая, что она сядет в лужу, допустит промах. Как здесь, на этом ужине со специалистами по хай-тековому фибротекстилю, с представителями коммерческих отделов, которые привыкли тоннами поставлять свою продукцию изготовителям спортивной и рабочей одежды, с профессионалами, обладающими уникальным опытом в изготовлении тканей для парапланов, лыжных комбинезонов и спасательных покрывал, но отнюдь не для изящных бюстье или запашны́х жилетов. Однако она хотела как раз этого: все время быть новатором, вводить в моду новшества, неизвестные доселе материалы, рискнуть с новыми фибровыми тканями, например. Со своей стороны, и поставщики нашли бы в этом свой интерес: работать над небольшими партиями моделей, делать изысканные и элегантные вещи на основе их ультрасовременных полиэстеров могло бы стать настоящим призом для них, внести разнообразие в их огромные механические заказы на десятки тысяч штук; некоторым образом это стало бы их новым достижением – производить дорогие, утонченные и изысканные модели… Впрочем, они слушали ее с самого полудня, отнеслись с уважением, и она хорошо чувствовала, что они были готовы работать с ней. Она ни секунды не сомневалась в их мотивации, но только чем дольше длился день, тем больше у нее создавалось впечатление, что все не так просто. Несмотря на добрую волю, от них многое ускользало. Они плохо представляли себе дизайн тканей, которые были у нее в голове, и их раскрой, да к тому же ее за этим столом по-прежнему окружали шестеро мужчин, только их бухгалтер была женщиной, но еще более резкой, чем они, гораздо более подозрительной и закрытой. Терпя этот нескончаемый обед, Аврора убеждала себя, что если они такие шумные и так громко говорят, то в конце концов это из-за их работы, ведь эти люди выпускают километры фибровой ткани, невесомой, конечно, но на машинах настолько чудовищных и громыхающих, что и сами отчасти стали похожими на них. Ведь они целыми днями видят только это: ткацкие станки, которые весят тонны и грохочут как забивающий сваи копёр. Это потрясающе, наблюдать, как начиная с нити толщиной в несколько микрон в цехах площадью сорок тысяч квадратных метров с лишним развертывается колоссальная и оглушительная производственная цепь, вытягивающая из дымящихся автоклавов катушки более двух метров высоты. Прекрасная иллюстрация парадокса, ставшего их неотъемлемой принадлежностью: примирять легкое с тяжелым, создавать гиперпрочное из наитончайшего. А поскольку она была стилистом, то это ее очень интересовало.

В общем, после целого дня, посвященного тому, чтобы быть услышанной, вечером ей пришлось еще и бороться с шумом за столом, где смешивались между собой три параллельные беседы и раздавался смех. Аврора все твердила себе, что у нее не получится, и снова, больше чем когда-либо, чувствовала непонимание, которое испытывает всякий дизайнер перед этими промышленниками, и эту добрую волю, которая необходима, чтобы они сблизились. Временами это ее выматывало, потому что все приходилось делать конкретным. Ведь так легко нарисовать модель на белом листке, платье податливо, пока оно всего лишь набросок на бумаге, проблемы начинаются только потом. Теперь, когда она должна противостоять всему этому в одиночку, уверенно выбирать, не ошибаться, торговаться за расценки с каждым поставщиком, сражаться с каждым клиентом стало еще сложнее. И так будет до тех пор, пока она не сломается, не рухнет или не скажет Фабиану: «Ладно, принимай эстафету, будем производить в Болгарии, в Китае, где хочешь, но я так больше не могу…» Откуп за свою независимость – это было конкретное давление, физически тяготившее ее плечи, фирма лежала в основном на ее плечах и на протяжении полугода она тащила ее на себе совсем одна: создание, производство, все проблемы… Бывали вечера, когда она чувствовала, что уже изнемогает.

– А почему вы не хотите поделиться с ними своими идеями?

– Простите?

– Ну да, вы же прямо-таки кишите идеями, мадам Десаж, надо бы вам кое-что из этого им предложить.

– Я вас не понимаю, кому им?

– Да производителям лыжных комбинезонов! Или «Эртексу»: ткани для парапланов, расписанные Авророй Десаж, чертовски взлетели бы в цене, а значит, стали бы еще легче!

Они засмеялись. Всю вторую половину дня она говорила им о скромных костюмах из эластичной саржи, а они ее отсылали к своему «целевому ядру», то есть к клиентам, составлявшим основу их бизнеса, которые заказывали ткани километрами. А чувствовали они себя такими сильными, потому что техническая фибра в одиночку несла на себе всю текстильную отрасль Франции и побеждала при экспорте, что уже не удавалось классическим ткацким фабрикам, которые все позакрывались.

Перед десертом они захотели сыра. Крутили тяжелый поднос с широким ассортиментом, и у нее возникло впечатление, будто все давало ей понять, что ей тут нечего делать, что все ее осуждало, что она должна быть скорее дома. Хотя бы потому, что сегодня вечером Ричард в Лондоне, а Вани все меньше и меньше нравится оставаться в квартире после восьми часов вечера и одной проводить ночь с детьми. Она говорит, что ей страшно в этом старом полупустом доме посреди Парижа, она дрожит в этих старых камнях из-за грабителей, из-за призраков. А с тех пор как она увидела там воронов, стало еще хуже, няня утверждала, что нехорошо спать рядом с их гнездом. «В Шри-Ланке этих «джунглевых воронов» не любят и боятся, как чумы, у них когти длинные, как клюв…» Если бы остальные жильцы дома ее слышали, она бы их всех переполошила, только Ричарду удавалось посмеяться над нянькиным вздором, он ее нарочно подначивал, зная, что она обязательно хватит через край: «А еще они болезнь могут накликать, вот сами увидите, когда у малышей понос случится, точно вам говорю…»

Вчера, оказавшись между нянькой с ее страхами, своим ускользающим компаньоном и Ричардом, который не ночевал дома, Авроре пришлось проявить твердость, чтобы не отменить эту поездку, найти силы, чтобы узаконить свое право. Ее работа ничуть не менее важна, чем работа Ричарда, а в некотором смысле даже более необходима. Он сделал свою карьеру в большой группе, в структуре, где полномочия равномерно распределены среди сотрудников, тогда как под началом Авроры было шесть непосредственно зависевших от нее работников и все лежало на ее плечах. Всякий раз при посещении какого-нибудь завода она была вынуждена уезжать на целые сутки, но это было очень важно – посещать поставщиков, видеть ткани на месте, все досконально объяснять изготовителям, ради уверенности, что ее хорошо поняли.

После десерта пришлось еще взять кофе и две водки. Ее посадили в конце стола, рядом с инженерами и генеральным директором, но, хотя они и относились к ней как к важному клиенту, всем было прекрасно известно, что она предлагает им работать с ничтожными объемами. Тогда, чтобы набить себе цену, ей пришлось убеждать их, здесь и сейчас, с рюмкой сливовой водки в руке, что для них было бы весьма лестно щегольнуть образчиками кутюрной одежды в своем каталоге, это повысило бы их до ранга поставщиков престижных товаров, да и в делах они тоже нашли бы свою выгоду. Только в отношении расценок они оказались несговорчивы и даже после двух часов за столом стояли на своем, говорили с ней так же, как в течение года торговались с клиентами, делающими многокилометровые заказы, так что ее доводы не достигали цели. Чем больше все это затягивалось, чем больше выпивалось рюмок под кофе, тем увереннее они брали над ней верх. У Авроры возникло чувство, что их смех подавляет ее, это было то же самое чувство, которое донимало ее вот уже два месяца – ощущение, будто над ней нависают. И это приводило ее в полную растерянность, даже сегодня вечером за этим столом ей с трудом удавалось скрыть свое смятение, ведь по сравнению со страхом, который беспрестанно растет в тебе, ты становишься такой маленькой. Иногда, всего лишь отступив назад, она прекрасно чувствовала, как хрупки все части ее жизни: компания, близнецы, брак с Ричардом, который все чаще бывает в разъездах и поднимается по карьерной лестнице все выше, он уже так высоко, что становится недоступным. И она сама, рвущая себе жилы, чтобы дело продвигалось, чтобы стрясти деньги с клиентов и заплатить работникам. Рвущая себе жилы ради того, чтобы вновь мотивировать своего компаньона, подозревая, что тот готовит ей подлый удар в спину. Рвущая себе жилы, чтобы успокоить других, продолжая создавать модели и снижая издержки… Да, иметь свой бренд – прекрасное приключение, но в нем нет ни малейшей легкости.

Она вышла на крыльцо покурить, блуждая взглядом по этой большой, погруженной в темноту площади, где только иней высвечивал асфальт. Не считая нескольких машин, ресторанная стоянка была совершенно пуста. Аврора озябла, и тут вместе с холодом к ней пришла догадка: в ее жизни что-то разладилось, она перешла от одной эпохи к другой, к неудаче, которая вдруг приняла черты этого зловещего декора. Да, в последнее время что-то перевернулось, словно настала пора расплачиваться за те годы, когда все шло гладко. Она опять вспомнила о кошках, висевших в руках недавнего колосса, о невыносимой улыбке этого мужчины, уверенного в своей силе. Он как те мужчины, с которыми она сегодня ужинала. Потом воспоминание об этом типе смешалось с образами заводов, которые весь день давили ей на психику, словно вся ее будущая жизнь будет состоять из одних лишь унылых поездок, унижений, пустынных автостоянок и обезлюдевших городов, и всякий раз люди будут говорить с ней только о цифрах, безработице, тревожном будущем…

– Мадам Десаж, вы идете?..

Ее гостиница была далеко. После того как они высадили ее перед входом, в этом нагоняющем тоску центре города, где покинутые магазины казались дуплистыми зубами, она сначала выкурила сигарету, потом направилась к двери без света, но не нашла код для входа. Ночного портье не было, по телефону никто не отвечал. Ей пришлось просить у пьянчуг, таскавшихся к закрытому бистро, чтобы те нашли ей номер телефона хозяина гостиницы или кого угодно, кто знал бы этот чертов код. Так что теперь, проникнув наконец в свой номер и отойдя от испуга, что придется провести ночь на улице, ей вдруг захотелось позвонить кому-нибудь, она не знала кому, ей просто хотелось услышать чей-нибудь голос, который ответил бы ей, успокоил ее, голос, который сумел бы найти слова, даже после полуночи, голос, который сделал бы ей этот невероятный подарок – все выслушал и на расстоянии сумел бы ее утешить, сказать ей, что она хорошо заснет в этой холодной постели. Она подумала, не позвонить ли Ричарду. Но этим вечером он был на показе, который спонсировала его компания, а она не чувствовала себя вправе мешать ему своим телефонным звонком, чтобы жаловаться и просить о помощи, да и что бы он мог для нее сделать из Лондона? Порой на маленьких неожиданных перекрестках жизни обнаруживаешь, что уже изрядное время двигаешься вперед по натянутой проволоке. Годами идешь не останавливаясь, без страховки, без всякой уверенности, что внизу и в самом деле есть что-нибудь или кто-нибудь понадежнее абсолютной пустоты. И тогда вдруг осознаешь, что идешь дальше скорее ради других, которые ничего не делают для тебя, только ждут от тебя всего. Дети в этом бывают особенно ненасытными и жадными, вечно чего-нибудь требуют без малейшей благодарности. Хотя, в конце концов, это ведь нормально тащить детей на себе. Но Аврора подумала также и о тех, перед кем она никогда не должна показывать свои слабые места, потому что иначе они ударят точно по ним. Редко встречаются те, кто по-настоящему дают, по-настоящему слушают.

Сегодня вечером Аврора ушла с работы последней. Перед уходом ей еще захотелось распечатать расценки завода в Анноне, однако, зайдя в помещение для оргтехники, чтобы их забрать, она обнаружила, что из принтера не вышла ни одна страница и все сигнальные лампочки мигают красным. А подняв крышку, увидела испачканный чернилами скомканный листок, застрявший в самой глубине аппарата. Она вытащила его. На нем криво отпечаталась одна-единственная строчка с обрывком фразы: «…предлагаю на конфиденциальных переговорах в рамках prepack cession[6]6
  Наполовину французское, наполовину английское выражение, термин-гибрид, означающий «предварительно подготовленная передача» – инновационный пункт, введенный во французский Коммерческий кодекс 12 марта 2014 года с целью облегчить санацию предприятий, имеющих финансовые затруднения; подробнее см. далее в тексте книги.


[Закрыть] выдвинуть условие, чтобы период ОБ не превышал два месяца и чтобы покупатели убыточного предприятия…»

Аврора предположила, что ОБ означает «объявление банкротства» и сразу же подумала о Фабиане. Но об объявлении банкротства речь у них никогда не заходила, а о «покупателях убыточного предприятия» и того меньше. Держа в руках этот клочок бумаги, она недоумевала, поскольку не знала толком, действительно ли напечатанная фраза принадлежит Фабиану, или, быть может, все это вообще не имеет никакого отношения к их компании. Она закрыла крышку, но, ожидая, пока перезапустится принтер, издавая свои странные пощелкивания, она поискала на своем смартфоне, что такое prepack cession, и тут с первого же примера, не теряя головы, похоже все поняла.

Уже полмесяца как они с Фабианом не обменялись ни словом. На прошлой неделе его тут не было, а на предыдущей оба дулись друг на друга. А теперь вот этот клочок бумаги по-настоящему их касался, и это было хуже чем предательство. Самым подлым тут была эта форма множественного числа: «покупатели убыточного предприятия», это означало, что он вступил с кем-то в сговор, чтобы провернуть эту махинацию, что он неделями, если не месяцами, готовил сделку у нее за спиной – нет, она не хотела этому верить. Как бы ему удалось надуть ее, да так, чтобы она ничего не заподозрила, неужели и в самом деле возможно настолько заморочить голову партнерше? Об этом она не имела понятия, в деловом мире многое было выше ее понимания, она с самого начала доверяла ему, никогда не читала полностью договоры, а главное – это никогда не было ее обязанностью.