Текст книги "Кьеркегор"

Сатирический журнал «Корсар», в пылу господства либеральных идей 1848 года ставший на плодородную почву, пользовался особым расположением жителей Копенгагена, потехи ради выставляя на смех «уважаемых, мирных людей, служащих государству каждый на своем поприще». Хотя в адрес Кьеркегора этот журнал высказывался лестно, тот боялся, что его посчитают сообщником в этом желчном предприятии и обвинят в «обезличивании» мысли. Одна из статей, опубликованных редактором «Корсара», очень его разозлила. В ней автор превозносил до небес гениальное дарование автора «Или – или», а также эстетическую часть «Стадий жизненного пути», но при этом осуждал этические и религиозные отступления, которые сам Кьеркегор считал главными. В результате философ навлек на себя огонь язвительной критики со стороны «Корсара».

Журнал настолько жестоко высмеял походку Кьеркегора, его слишком короткие брюки, его трость и все прочее, что тот не мог даже по улице пройти, не став объектом насмешек. Нетрудно представить, какую травлю устроили на философа в обществе, где настойчиво пробивала себе дорогу мысль о том, что пресса является гарантом свободы выражения, а вместе с ней и истины.

По всей видимости, этот эпизод, им же самим и спровоцированный, укрепил убежденность Кьеркегора в том, что в жизни ему отведена роль жертвы и что он обязательно должен страдать, дабы искупить грехи свои и отца. На театральных подмостках поставили комедию, в которой некий теолог по имени Сёрен Торп – намек более чем очевиден – превратился в упрямого осла. Но еще более прискорбный факт заключался в том, что доверие к его трудам было подорвано, и читателя в определенном смысле избавили от необходимости в них разбираться по причине того, что там, якобы, обнаружились насмешка и бурлеск.

В этот самый момент, в страшной изоляции от окружающего мира, Кьеркегор получает еще один сокрушительный удар – ему становится известно о свадьбе Регины Ольсен и Фрица Шлегеля. В потайных закоулках души он надеялся, что девушка мысленно останется ему верна, что будет безутешно страдать и возложит на свои плечи часть бремени его жертвы. Он предпринимает шаги, чтобы с ней увидеться, но в ноябре 1849 года получает отказ сначала от ее отца, а потом и от мужа. Его отношение к Регине впоследствии превратится в настоящую манию – выход своим чувствам он будет находить в религиозных рассуждениях, изображая в них бывшую невесту в облике различных евангельских персонажей.

Кроме того, Кьеркегору пришлось пережить и крах дружбы, основанной на общем увлечении философией. По возвращении из Берлина он близко сошелся с Расмусом Нильсеном, молодым преподавателем моральной философии, разочаровавшимся в идеях Гегеля. Посвятив его в тайну своих псевдонимов и приоткрыв завесу над замысловатой общей картиной своих трудов, Кьеркегор затем устроил ему ловушку, опубликовав статью под новым, неизвестным Нильсену псевдонимом, которую тот жестко раскритиковал. После этого философ еще больше убедился в своем одиночестве, осознал, что его никто не в состоянии понять, и отдалился от Нильсена.

И вновь окунулся в литературную деятельность.

В истории с «Корсаром», делая выпады против сатирического журнала, Кьеркегор выступал с позиций поборника христианской морали. Однако церковь хранила молчание, и он почувствовал, что его опять все оставили. Это еще больше убедило философа в том, что государственное лютеранство, в том виде в каком оно существовало в Дании, совсем не та требовательная религия, которую ему когда-то прививал отец, а всего лишь огромный компромисс, заключенный со светским обществом в ущерб истине христианства. Но абсолютная истина, как он неоднократно говорил, не может быть предметом соглашения. Себя же он видел в роли реформатора – не того, кто преобразует или возрождает общественные институты, а того, кто пробуждает сознание, доводит до умов трагизм земного существования, вновь вводит в обращение такие категории как идеал, моральные и религиозные требования, добровольно соглашается ради этого принести себя в жертву, ведь исключительный человек всегда готов пожертвовать собой, дабы до последнего часа подчиняться логике своей внутренней истины. Открыто Кьеркегор не выдавал себя за образец для подражания, но при этом пребывал в уверенности, что его борьба и жертва жизненно необходимы для реформы христианства в том виде, в каком он ее понимал.

Когда пастор Адольф Петер Адлер осудил его от лица официального духовенства, философ увидел в этом еще одно доказательство того, что организованное, государственное христианство является главным препятствием для христианства истинного, не давая человеку приобрести столь необходимый личностный опыт и познать святую истину. Получив блестящее образование, Адлер был посвящен в сан. Его, человека пунктуального и покорного, настоящего госслужащего, поощряла и поддерживала государственная церковь. В один прекрасный день, когда на него снизошло божественное откровение (?), он в исступлении захотел «стать христианином», не соблюдающим никаких правил. В итоге Его объявили «одержимым» и лишили сана.

Кьеркегор долго интересовался случаем Адлера и посвятил ему свою книгу, которую так и не опубликовал, хотя переписывал ее три раза, продолжая работать над ней и незадолго до смерти. Дело Адлера – живой пример того, как трудно стать христианином. С каждым годом этот вопрос интересовал философа все больше и больше. Кем нужно быть – гением или же апостолом? Виртуозно и свободно толковать Священное Писание или же стать одним из тех, кто, живя обычной человеческой жизнью и повторяя на собственном примере драму христианства, может придать ему связный характер, основываясь при этом на собственном опыте, а не на умозрительных заключениях?

Государственная церковь стала его врагом, а вместе с ней и ее официальный представитель епископ Мюнстер, исповедник отца Кьеркегора и почти что его духовный наставник.

Самое печальное было в том, что Мюнстер в глазах философа воплощал в себе разлад между жизнью и христианской доктриной. Он олицетворял добродетели государственной церкви, которая прекрасно играла свою роль, но только для пользы самого государства. Светский блеск его сана глубоко задевал Кьеркегора. По воскресеньям, поговорив на проповеди об отречении и аскетизме, епископ Мюнстер в роскошных, соответствующих его положению одеждах отправлялся обедать в королевский дворец. Философ же между жизнью и институционализированной христианской доктриной видел ту же пропасть, которую когда-то уже изобличил, критикуя Гегеля, то есть пропасть между действительностью и философскими спекуляциями.

Своего пика кризис достигает в сентябре 1850 года, когда Кьеркегор публикует «Школу христианства». В этой работе он выдвигает на первый план «возмущение» Христа, который страдал и умер на кресте во искупление человечества, что представляет собой, если можно так выразиться, «костяк» всего христианства. В официальной церкви, какой ее видел Кьеркегор, было все что угодно, но только не возмущение: она представляла собой мирный договор со светским обществом.

Мюнстер отказывается встречаться с Кьеркегором, который, не желая публично обрушиваться на епископа с нападками, в 1852–1853 годах хранит молчание и погружается в душевные искания. Об этом свидетельствует дневник Кьеркегора. В нем есть строки о внутренних конфликтах и противоречивых мыслях философа о роли христианина, христианства и самого епископа Мюнстера. Если бы государственная церковь по существу приняла к сведению критику конфликта между своими установками и христианской жизнью, пишет он, кризис, который неизбежно ждет ее в конце, можно было бы значительно смягчить. Но Мюнстер ответил молчанием, из чего Кьеркегор заключил, что примирение больше невозможно.

30 января 1854 года епископ умирает. Рушится последний барьер, заставляющий страдающего глашатая воплощенной истины соблюдать сдержанность и осторожность. На смену Мюнстеру приходит профессор Мартенсен, в глазах Кьеркегора представляющий квинтэссенцию объективирующих теологических спекуляций и являющийся символом светского компромисса государственной церкви. Когда на похоронах епископа Мюнстера Мартенсен заявляет, что покойный был «свидетелем истины и одним из звеньев цепи, объединяющей времена апостолов с современностью», Кьеркегор, не выдержав, публикует статью «Неужели епископ Мюнстер действительно был „свидетелем истины“?»

Неблагодарность Кьеркегора и его подлые нападки на память горячо любимого многими человека приводит в возмущение весь Копенгаген. В газетах разгорается жаркая полемика, и философ срывает зло на Мартенсене, приводя такой аргумент: Мюнстер просто не мог быть свидетелем истины, потому что единственная его заслуга заключалась в примирении гедонизма Гете со страданиями Христа. С Мюнстером церковь отдала предпочтение не ореолу мученика, а светским славе и богатству. Но церковь несовместима с государством, представляющим не индивида, а массу, толпу, тогда как христианство обращается напрямую к конкретному человеку. И такое понятие как государственная церковь просто немыслимо, раз вечное спасение носит личный, а не коллективный, и уж тем более не «политический», характер.

Для полного счета Кьеркегор так же злобно критикует студентов, изучающих теологию, – «пиявок, которые только и мечтают заполучить приход, обеспечивающий им покой, благоденствие, хороший доход, и позволяющий жить единственно проповедями». Благоденствие такой степени, говорит Кьеркегор, что скоро по воскресеньям придется закрывать не только мясные и прочие лавки, но и храмы.

«Реформа Церкви, которая отказалась бы от Библии, сегодня сыграла бы такую же роль, как когда-то реформа Лютера, отказавшаяся от Папы Римского. Повышенное внимание к Библии, которое легло в основу религиозности эрудитов и юристов, по сути есть не что иное, как банальная забава» (IX А 442, 1848).

В своих внешних проявлениях протестантизм как разрыв с представляемой католицизмом традицией рискует еще больше заразиться модой и духом века. Множество подобных аргументов содержалось в печатном листке под названием «Мгновение», с периодичностью издаваемом Кьеркегором на свои деньги (при его жизни вышло девять выпусков и еще один после его смерти).

Борьба еще больше изнурила философа, и без того обессиленного другой драмой, из-за которой одиночество навалилось на него с новой силой, если это, конечно, вообще было возможно, из-за расставания с Региной. Ему было бы достаточно украдкой бросать на нее взгляды на улицах столицы, но вскоре его возлюбленной было суждено отправиться вслед за мужем, назначенным губернатором датских Антильских островов. В день отъезда, 17 марта 1855 года, Регина назначает Кьеркегору встречу прямо на улице, дабы избежать пересудов. «Да благословит тебя Бог, Сёрен, пусть все будет, как ты решил». Философ ничего не отвечает. Лишь отступает на шаг назад и склоняется перед ней в поклоне. Больше они не увидятся.

Регина переживет его больше чем на пятьдесят лет.

Свои памфлеты он озаглавил «Мгновение», желая подчеркнуть потрясение, которое испытывает человек при встрече с Богом и осознает при этом, что с этого самого мгновения для него самым парадоксальным образом начинается вечность. Кьеркегор с горечью констатировал, что ни один из его современников не мог, повинуясь обету, ответить на кажущийся простым только внешне призыв Христа апостолу: «Надень одежду твою и иди за мною!»

2 октября вконец изможденного Кьеркегора находят без сознания на улице и отвозят в больницу. Там он отказывается встретиться со своим единственным оставшимся в живых братом, полагая что тот как епископ тоже запятнал себя компромиссом церкви с государством. Здоровье его неуклонно ухудшается, но конкретную причину этого доктора установить не могут. Отказавшись от последнего причастия, 11 ноября Сёрен Кьеркегор умирает в возрасте 42 лет, пав в сражении за истину и парадоксальное христианство, отвергающее общину и отдаляющееся от людей, чтобы приблизиться к трансцендентности…

Как выяснилось, из всего богатого наследства у него осталась небольшая сумма, которой хватило только на то, чтобы его похоронить. Все остальное он принес в жертву возложенной на него «миссии». После погребения племянник прочел над могилой строки из Апокалипсиса (III, 14–16):

«Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия:

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!

Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

Кьеркегор покоится на копенгагенском кладбище Фру Кирке.

2. Философские вехи

В настоящей главе читателю предлагается общий обзор трудов Кьеркегора, в котором отмечены их сильные стороны, характерные черты и типичные выражения, символизирующие собой путь умозаключений, пройденный этим философом. Теперь мы сами желаем последовать по этому пути, заранее предупреждая, что он представляет собой конструкцию, вдохновленную озарением, о котором Кьеркегор писал в труде «Точка зрения на авторство моих работ»:

«Тогда станет очевидным, что я всегда был писателем религиозным и остаюсь таковым сейчас, что все мои литературные труды так или иначе связаны с верой, в частности с вопросом о том, как стать христианином, с прямой или косвенной полемикой вокруг чудовищной иллюзии, которую мы называем христианством».

2.1. Существование как потенциальная возможность

На концепции потенциальной возможности держится весь свод философской конструкции Кьеркегора. «Возможное» философа всецело содержится в классическом гамлетовском «быть или не быть?», хотя в данном случае речь идет о бытии не «в мире», а о бытии как таковом. С точки зрения философии «возможное» непосредственно связано с логикой и со времен Аристотеля определяется законом непротиворечия, разделяющим два таких понятия как необходимое и случайное.

«Необходимое [то, чего не может не быть] есть то, противоположность либо небытие чего невозможно или же влечет за собой противоречие… в то время как случайное представляет собой то, чего вполне может не быть и небытие чего не влечет за собой никаких противоречий»[12]12
  Лейбниц «Беседа о свободе и судьбе» в сборнике


[Закрыть].

Эти две потенциальные возможности взаимно не перекрываются. Если говорить о конкретных предметах, то называть их «необходимыми» значит считать их такими, какие они есть и никакими другими, то есть доступными для человеческой мысли еще до их появления, раз они не входят в противоречия с требованиями логики, и непротиворечивыми потом, когда они становятся доступны нашему восприятию, когда мы видим их перед собой. Но вот когда речь идет о человеке…

«Возможное» происходит от латинского posse, которое, в свою очередь, является сокращением от potis esse, что означает «быть хозяином», «иметь в своей власти». Возможное – это то, что «я» может сделать и совершить, приобретая конкретный жизненный опыт.

«Возможное» Кьеркегора не содержит в себе ссылок на «вещь» либо «положение вещей», оно характеризует существование человека. Жизнь представляет собой не только биологический цикл существа от рождения до смерти. Жизнь человека – это экзистенция, его связь с окружающим миром и другими людьми; это забота о выживании, предвосхищение и проект, программа, реализуемая в момент ее написания; это непрерывность, нарушаемая дискретным характером выбора, который приходится без конца совершать. Экзистенция – не что иное, как абсолютная случайность: она признает только одну необходимость – постоянно делать выбор, которого требует независимое, не знающее никаких рамок, существование.

В своей «Энциклопедии философских наук» (§ 147) Гегель утверждает, будто все, что справедливо для вещей, в равной степени справедливо и для человека, но гегелевское возможное, в отличие от возможного Кьеркегора, не связано с классической логикой; в его глазах оно есть содержимое и потенциал. Стечение обстоятельств неизбежно заставляет «возможное» обретать реальное воплощение и предопределяет ему становиться действительностью. Гегелевская возможность пассивна и представляет собой результат: при соблюдении определенных условий возможное происходит в обязательном порядке. В этом заключается огромная разница: с точки зрения Гегеля, существует только необходимость и больше ничего, в то время как Кьеркегор, вдохновляясь идеями Платона, считает возможное лишь смутным, неопределенным проектом^-.

«Таким образом, я утверждаю, что существует все, по природе своей обладающее возможностью что-либо разрушить или же подвергнуться какому-то влиянию. <…> И поэтому выдвигаю следующее определение: бытие есть не что иное, как возможность»[13]13
  Софист». – Прим. авт.


[Закрыть].

Возможность действовать либо стать объектом воздействия представляется безусловной и не зависит от материально-логических обстоятельств: возможное представляет собой «метафизическое» состояние всего сущего. Материально-логические условия, необходимые для того, чтобы возможное было реализовано и имело место, сами по себе носят лишь возможный, но отнюдь не обязательный характер. Чтобы сообщить жене о продвижении по службе, условный господин Мартин должен, во-первых, быть женат, а во-вторых, получить повышение по службе – подобное сообщение возможно лишь при соблюдении двух этих условий. Но для этого сначала нужно, чтобы у него была возможность жениться или нет, а также посвятить себя данной профессии или нет. В первую очередь он должен выбрать для себя одну из возможностей, потом еще одну, потом еще и еще, без конца сталкиваясь с различными вариантами.

Для человека существовать неизменно означает сталкиваться с многочисленными возможностями.

2.2. Экзистенция и личность

Существование человека представляет собой возможность. В мире животных весь вид важнее конкретной особи. Отношения животных с окружающим миром основываются не на выборе, а на подчинении правилам вида, который в определенном смысле делает этот выбор за них. С человеком все обстоит иначе. Здесь превалирует именно индивид: вид, то есть другие люди, не принимают за него решений, он обязан делать выбор сам и избежать этого не дано никому. Таким образом, существование человека носит не абстрактный, а совершенно конкретный характер, и свою индивидуальность он приобретает именно в ходе столкновения различных возможностей. С этого момента мы будем говорить об индивиде.

Жизнь постоянно сталкивает нас с различными альтернативами, нередко заставляя принимать самые радикальные решения. В то же время в самой возможности сокрыто некое сковывающее и даже парализующее начало. И в один прекрасный день нас охватывает полнейшая нерешительность перед выбором настолько важным, что решение, каким бы оно ни было, представляется просто невозможным. Возможность не определена, она может обернуться как положительными, так и отрицательными последствиями. К примеру, я могу жениться и быть счастливым, либо жениться и потом долго об этом сожалеть. Возможность вступить в брак непосредственно связана со счастьем либо горестями индивида. Поэтому он должен все тщательно взвесить, обдумать и просчитать. Понятно, что если тебе грозит несчастье, всегда можно прибегнуть к уверткам и поступить, как мудрец из известной песни Жоржа Брассенса, который перед тем, как умереть за идею, долго кружит вокруг могилы.

Неуверенность перед лицом выбора порождает смутное и неприятное ощущение, и, если бы нас вдруг спросили, что же здесь такого пугающего, мы не смогли бы дать ясный, вразумительный ответ. Это чувство возникает из-за того, что мы не знаем, чем обернется сделанный нами выбор. Оно и есть не что иное, как тревога.

Представляющиеся нам возможности никоим образом не гарантируют благоприятного исхода. В свете привычных иллюзий мы можем усматривать в них хорошие новости или радостные обещания, но любая альтернатива изначально несет в себе зерна счастья и несчастья, успеха и провала, жизни и смерти. Вероятность реализации положительных возможностей равна вероятности реализации отрицательных. И секрет парализующего воздействия существования как возможности в том и заключается, что любое решение оказывает влияние на личность в целом, а не на отдельные ее аспекты. Если существование представляет собой возможность, то существование индивида есть не что иное, как тревога. Аналогичным образом: если индивидуальность является изначальным способом поведения человека перед лицом существования, то главным измерением в данном случае тоже становится тревога.