Текст книги "Метод 15/33"

Если честно, то я восхищаюсь Лолой. Она была, да и по-прежнему остается, великолепным детективом, и причин тому немало. Именно поэтому мы и вынуждены скрывать ее личность. Очень многих детей удалось спасти от трагической участи благодаря ее сомнительным методам. Я никогда не заставлял ее отчитываться или оправдываться. Подобно голодному псу, я переваривал всю информацию, которую она вываливала мне за завтраком. Я стремился насытить зияющую брешь внутри – изъян, с которым жил уже не одно десятилетие.

– Бойд, ты не возражаешь, если моя напарница осмотрит твой хлев, пока я буду задавать тебе вопросы?

– Разумеется, нет. А что вы вообще ищете?

– Я не знаю, Бойд. А ты что-то прячешь?

– Мне нечего прятать. Осматривайте все, что хотите. Я для вас открытая книга.

– Спасибо, Бойд. Мы благодарны за помощь.

Лола уже выскочила за дверь, развернувшись и ринувшись наружу, едва я успел задать вопрос.

– Насколько мне известно, у тебя был бордовый фургон «Шевроле»?

– Ясное дело, был. Я его продал месяца эдак три назад.

– В самом деле? Кому ты его продал?

– Понятия не имею, мистер Лиу.

– Да ну?

– Я поставил фургон на обочине дороги с надписью: «Продается». И объявление в газету дал. Явился этот парень. Сказал, что приехал на попутке со станции. Расплатился наличкой. Две двести. Конец истории.

– Как насчет регистрации? Ты говорил ему, что ее необходимо сменить?

– Ясное дело. Он сказал, что сам обо всем позаботится. С тех пор, как умерла моя Люси, я просто зашился с этими бумажками. В следующем месяце будет три года, как она умерла. Упокой Господь ее душу. Она заботилась обо всей этой белиберде. У меня из-за этого проблемы с законом, мистер Лиу? Вы поэтому приехали? Разве у ФБР нет дел посерьезнее? Я ведь ничего такого не имел в виду. Я расскажу вам все, что хотите. Я же уже сказал, что я для вас открытая книга.

– Нет, нет, Бойд. Тебе не о чем беспокоиться. Как выглядел этот покупатель?

– Трудно сказать. Как по мне, так совершенно невзрачно. Насколько я помню, он отрастил себе пузо. И привлекательным я бы его не назвал. Кажется, у него были русые… да, да, русые волосы. Хмм. Вся сделка заняла не больше десяти минут. Я показал ему, что фургон заводится и все такое. Показал инструкцию в бардачке. Сказал, что оставляю в машине печку. У меня в фургоне была печка… Вот и все.

– У тебя была такая специальная рамочка на номерах, на которой было написано: «Штат Верзил»?

– Конечно, была. Сынишка кузена Бобби играл за баскетбольную команду университета Индианы. Я им очень горжусь. Горжусь всей командой. И своим штатом тоже, мистер Лиу.

– Я в тебе не сомневаюсь. Все, что ты рассказал, нам очень помогло.

– Этот парень, который купил мой фургон, он сделал что-то плохое, верно?

– Можно сказать и так, Бойд. Пропала девочка. Я пытаюсь как можно скорее его разыскать, чтобы узнать о ней. Может быть, ты помнишь что-то еще о нем или об этой сделке?

Я изучал реакции Бойда и его движения, как меня учили. Поскольку я только что подтвердил, что его автомобиль использовался в преступлении против ребенка и ФБР идет по следу, то если бы Бойду было что скрывать, он, скорее всего, скрестил бы на груди руки, прищурился, отвел взгляд и снова заговорил бы, глядя вверх, влево. Все это красноречиво указывало бы на него как на лжеца, придумывающего ответы. Бойд ничего подобного не сделал. Он осторожно положил ладони на стол, грустно опустил плечи и посмотрел мне в глаза взглядом старого усталого медведя.

– Больше ничего не приходит в голову, мистер Лиу. Мне очень жаль. Я хочу помочь этой девочке. Может, вы спросите меня о чем-то, что я должен был заметить? Может, это мне о чем-то напомнит.

Я просмотрел перечень предыдущих дел, загруженных в мой мозг, перебирая улики, которые помогли их раскрыть. Я уже бывал в подобной ситуации.

– Сколько бензина было в баке фургона? Вы это помните?

– Еще бы мне не помнить. Чертова штука была почти сухой. У меня едва хватило бензина, чтобы ее завести.

– Где ближайшая заправка?

– Р&К, заправка и мойка. В конце улицы. Вообще-то он задал такой же вопрос, и я ответил ему точно так же. Р&К, заправка и мойка. В конце улицы.

Есть.

– Он что-нибудь подписал? К чему-нибудь прикасался у тебя в доме? Он все время был снаружи или заходил?

Бойд обернулся и посмотрел на что-то у себя за спиной, затем снова развернулся ко мне, улыбнулся, покачал головой и ткнул в мою сторону пальцем. Казалось, он гордился мной, как своим ребенком-детективом.

– О, мистер Лиу, вы хороший детектив, вы просто отличный детектив! Я бы до этого никогда не додумался, но знаете что?! Вы, черт возьми, попали в точку! Он пользовался моей уборной.

Еще раз есть.

– Я никого не хочу обидеть, Бойд, но я вынужден спросить. Ты мыл после этого уборную?

Бойд засмеялся.

– Мистер Лиу, посмотрите на меня. Я вдовец. Нет. Черт возьми, я не мыл никаких уборных. Я этой вообще не пользуюсь. Я пользуюсь только той, что наверху. Кроме того, меня не было дома. Я ездил в гости к брату и маме в Луи-си-ану, где я родился. Более того, я уехал в тот же день, когда продал фургон. И вернулся только сегодня.

– Кто-нибудь пользовался уборной после него?

– Никто.

Есть, есть, есть. Покупатель пользовался уборной, которую после этого не мыли и в которую больше никто не заходил.

– Бойд, я должен кое о чем тебя попросить. Во-первых, я хотел бы, чтобы ты мне позволил опечатать эту уборную и снять с нее отпечатки пальцев. Второе – мне нужны адреса твоего брата и мамы, живущих в Луизиане. Ты не возражаешь?

– Конечно нет, сэр. Но скажите, у меня из-за этого будут неприятности?

– Бойд, если ты говоришь правду и проверка это подтвердит, а моя напарница не обнаружит у тебя в хлеву ничего подозрительного, никакие неприятности тебе не грозят. Как раз наоборот – мы очень признательны тебе за оказанную помощь. Кстати, у тебя есть еще какая-нибудь недвижимость, кроме этого дома?

– Нет, сэр, этот дом – все, что у меня есть.

– Ты пользуешься какими-нибудь псевдонимами?

– Мама называет меня Бойд Л. Мак-Гвайр, и я не имею права взять и поменять имя, которое она мне дала, вы согласны? Мама и без того разозлилась на меня, когда я много лет назад приехал в Индиану и поселился рядом с родней по папиной линии. Еще не хватало, чтобы я имя сменил. Вы согласны, мистер Лиу?

– Да, Бойд, это было бы уже чересчур.

Я встал, зашел в уборную и принялся ее осматривать. С помощью Бойда я приблизительно подсчитал площадь, с которой криминалистам предстояло снимать отпечатки пальцев. Затем я опечатал вход с помощью желтой полицейской ленты.

Чтобы написать подробный отчет, я тщательно и с пистолетом наготове осмотрел все закоулки дома Бойда. Сам Бойд все это время ожидал снаружи, прислонившись к дереву, в чем я мог убедиться, глядя практически в любое из двенадцати лишенных штор окон. Этот парень не скрывал ровным счетом ничего, не считая, возможно, гор грязного белья, валяющегося в углах, видимо, с того самого времени, как умерла его жена. Этот вдовец невинен, как младенец, – заключил я.

Вернулась моя напарница, прошагав через задний двор Бойда своей любимой походкой усталого ковбоя. Она рассказала мне – так, чтобы не слышал Бойд, разумеется, – что осмотрела всю территорию, заглянула повсюду и даже простучала стены в хлеву из красного кирпича, чтобы убедиться, что в них нет полостей.

– Ничего, – заключила она. – Ничего, что указывало бы на преступление. Хотя в этом хлеву воняет дешевыми шлюхами, как в борделе на окраине Питтсбурга, – пожаловалась она в своем стиле женщины-мужчины, нисколько не заботясь о том, чтобы разъяснить, что она имеет в виду.

Мне было откровенно насрать на запахи в хлеву Бойда, если только там не пахло смертью. А я знал, что это не так, потому что натренированное обоняние Лолы моментально уловило бы присутствие гниющей плоти. Впрочем, несмотря на мое нежелание ей сочувствовать, она еще два дня продолжала жаловаться на кур, бродящих по колено в собственном помете.

– Я не могу избавиться от вони этих кудахчущих и срущих кур, – не менее сотни раз повторила она и даже прибегла к помощи нюхательных солей, чтобы устранить эти зловонные воспоминания. – Я боюсь повредить свой нюх охотника, – пояснила она.

Хотя я ни в чем не подозревал Бойда, мне не давал покоя один вопрос: кто ухаживал за его живностью, пока он находился в Луизиане? Это, разумеется, не имело значения, но я все равно себя постоянно об этом спрашивал. К тому времени, когда Лола завершила осмотр, я уже вычеркнул Бойда из списка подозреваемых, и мне казалось невежливым обращать внимание на то, сколь хорошо он заботится о своей птице. И я воздержался от вопроса. И если вам это не нравится, то позвольте напомнить, что я занимаюсь пропавшими детьми, а не дурным обращением с курами. Можете пожаловаться на меня в Организацию по этичному отношению к животным.

У Бойда Л. Мак-Гвайра и в самом деле не было никаких других домов. Его брат и мама в «Луи-си-ане» также не вызвали подозрений. Но наилучшим было то, что сам Бойд успешно прошел все проверки, потому что исключать людей из списка подозреваемых так же важно, как и включать их в него. Кроме того, визит к Бойду дал мне две великолепные зацепки. Во-первых, криминалисты обнаружили в уборной Бойда три соответствующих друг другу, но не принадлежащих самому Бойду отпечатка пальцев на дверной ручке и черном резиновом туалетном вантузе – кто бы мог подумать! Во-вторых, на заправке Р&К «в конце улицы» я с изумлением обнаружил, что владелец на самом деле каждые три дня меняет пленки в камерах слежения и все их хранит. Большинство владельцев просто делает новую запись поверх старой. Но только не этот невероятный человек.

– Прошу вас, проходите, – пригласил он нас. – Я покажу, где они хранятся.

Он не только хранил записи, он делал это в хронологическом порядке, но предварительно скрупулезно подписывал, до секунды указывая промежуток времени, запечатленный на данной пленке. Я с трудом сдерживался, чтобы его не расцеловать. А то, что мы увидели на одной из пленок… Могу только сказать, что именно ради таких моментов люди становятся детективами.

Вечером нашего продуктивного дня с Бойдом и владельцем заправки и после короткого праздничного ужина я позвонил своей жене Сандре. Мы с Лолой заехали в «Аутбэк Стейк-хаус» (это было совершенно не по пути, но Лола настояла), где я заказал хорошо прожаренное филе и луковый цветок. Сама Лола заказала два стейка с кровью, три «Гиннесса», две фаршированные печеные картофелины размером с футбольный мяч и еще булочки.

– Оставь себе эти чертовы овощи, – приказала она официантке, – и принеси, пожалуйста, два куска пирога с арахисовым маслом.

– Знаешь, когда-нибудь такая диета тебя доконает, – уже в который раз сообщил ей я.

– С учетом того, что мне приходится видеть в подвалах и прочих укромных местечках, Лиу, я буду есть все, что захочу. И незачем читать мне нотации, – предсказуемо ответила она. А потом рыгнула.

Обаятельная женщина эта Лола.

Сандра гастролировала по Восточному побережью, выступая в комедийных клубах и барах. Мне удалось дозвониться после последнего спектакля в какой-то дыре в Хайанниспорте.

– Привет, дорогая! Тебе удалось их сегодня рассмешить? – спросил я.

– О, понимаешь, у меня старый репертуар. Я всегда говорю одно и то же. Я уже сама себе надоела. Старею.

– Только не для меня. Я соскучился.

– Когда ты вернешься? И где ты вообще?

– Я там же, где и всегда, дорогая. Стучусь в двери к дьяволу. И когда-нибудь он откроет.

– С чего ты вообще взял, что дьявол – это он? Вполне возможно, это она.

– Может, и так.

Глава 5
Двадцатый день в плену

Чтобы связать настоящее большое одеяло, требуется много времени. Красное вязаное одеяло. Преимущество № 5. Не забывайте, у меня было множество преимуществ. Некоторые из них я вообще не использовала. Некоторые использовала только частично. Некоторые были готовы к использованию В ТОТ САМЫЙ ДЕНЬ, но в последний момент мне не пригодились. Как, например, моя самодельная праща. Впрочем, красное вязаное одеяло – это было настоящее сокровище. Я использовала все до единого волокна этой скрученной хлопчатобумажной пряжи. Если на моих руках и была когда-нибудь кровь, это всего лишь красный пух прекрасного, поэтичного, вязаного произведения искусства. Беллиссимо! Браво тебе, красное вязаное одеяло, я обязана тебе жизнью. Я тебя люблю.

На двадцатый день я проснулась в ожидании самого обычного дня. До возвращения Кухонных людей оставалось еще целых три дня. Появления Доктора и Очевидной пары тоже не предвиделось. К этому времени я уже была достаточно уверена в установившемся распорядке и не ожидала никаких гостей. Я ошибалась.

Как бы то ни было, но на двадцатый день мой похититель принес завтрак строго по распорядку – в восемь утра. Кухонные люди приготовили еще одну запеканку, и, как я и ожидала, мне это снова подали к завтраку. Снова на этой ненавистной фарфоровой тарелке. Как вы уже знаете, я возненавидела эту дурацкую тарелку всей душой.

К двадцатому дню я уже не могла заставить себя даже прикоснуться к ней и взяла запеканку, превратив свои пальцы в щипцы, чтобы даже мельком не задеть ими фарфор. Я положила запеканку на телевизор, а затем натянула рукава на пальцы, как перчатки, поставила тарелку на пол, где ей и было место – наряду с комками пыли и мышиным пометом – ожидать рук злодея, единственного прикосновения, которого она заслуживала. Разумеется, затем я над собой посмеялась, потому что, здраво рассуждая, фарфор ни в чем не виноват. Тем не менее я нуждалась в каком-то развлечении и к тому же действительно испытывала отвращение к этой вуали.

Положив запеканку на телевизор и устроившись на полу перед ним, я взглянула на комнату под совершенно иным углом. Я сидела лишь чуть ниже, чем обычно, но изменения в процессе еды и позе что-то изменили в моем восприятии. Возможно, вертикальное циркулирование крови в моем мозгу привело к озарению, а может быть, глядя на кровать с другой точки, я нашла решение, которое дремало в подсознании с того самого момента, когда я вошла сюда и увидела три балки под потолком. Из одеяла можно сплести веревку. В двадцатый день все вдруг стало настолько кристально ясно, что я даже устыдилась того, что не заметила столь очевидных вещей раньше.

Мне кажется, что иногда мы не позволяем себе прийти к неизбежным выводам, потому что не готовы исполнить предстоящую в связи с этим задачу. Мы не видим решения. К примеру, моя мама, женщина, которая сама выносила ребенка, отказывалась признавать, что ее собственная дочь уже находится практически на восьмом месяце беременности, пока врач прямо ей об этом не заявил. Возможно, мозг не позволяет нам соединить все точки, чтобы мы не начали предпринимать сознательные шаги к осуществлению трудных перемен, пока не готовы к ним. Должно быть, на двадцатый день я была готова, потому что наконец-то отчетливо представила окончательный сценарий. До этого момента я занималась лишь раскладыванием отдельных частей пазла. До этого мне казалось, что я исполнена решимости, но лишь представив себе одеяло в качестве оружия, я осознала, на что готова, чтобы освободиться из плена и освободить из него своего ребенка, а затем отомстить.

Тебя похитили. Они украдут у тебя ребенка и продадут его чудовищам. Тебя бросят в каменоломню. Никто не знает, где ты находишься. Ты должна спастись. Это правда, которую ты должна принять. Кроме того, что находится в этой комнате, у тебя нет других инструментов. Реши эту задачу. Выстрой и осуществи план.

Я доела запеканку с улыбкой на лице. На крышке телевизора не осталось ни одной крошки.

Чтобы связать большое полноразмерное одеяло, требуется много времени. На то, чтобы его распустить, времени уходит еще больше. Каким-то образом я это знала и поэтому решила приступить незамедлительно. Я дождалась, пока мой тюремщик вернется за подносом, после чего, как обычно, сходила в ванную. Покончив с этой трудной задачей, он ушел. Я подумала, что до ланча у меня есть три с половиной часа, которые я могу посвятить развязыванию узелков и распусканию вязки. Сняв с ведра ручку, я взялась за дело.

Воздух в то утро был каким-то желтоватым. Такое грустное свечение одновременно угнетает и успокаивает. Солнце пряталось за тучами, и от этого почему-то казалось, что никаких сюрпризов наступивший день не таит, что предстоящие часы будут тянуться долго и без неожиданностей. В этом я тоже ошибалась.

Я сражалась с упрямым угловым узлом, вогнав ручку ведра в его середину и растягивая нити – сначала ногтем мизинца, затем мизинцем, а затем выуживая наружу смятый пятидюймовый хвост пряжи. Это заняло один час, пять минут и три секунды. С такой скоростью я уже отставала от намеченного графика. Но прежде, чем поставить перед собой новый срок окончания проекта, я решила, что сначала сложу все время распускания за один день, чтобы высчитать среднюю производительность. Взяв один из карандашей из розового пенала с двумя лошадьми, я внесла первые цифры в расчерченную заранее диаграмму.

Положив начало диаграмме, я принялась за распускание первого ряда. Преимущество № 16 – старенький радиоприемник заливался Богемой. Разумеется, я выбрала классическую станцию: я нуждалась в страстной встряске и безмерной, неуемной тоске. Проще умереть, чем утихомирить подобные эмоции, служившие мне мотивацией. Розовые сопли популярных песен меня бы только расслабляли. Я так думаю. Разумеется, жесткий рэп Доктора Дре и «Санз-ов-Калал», которых я предпочитаю слушать сейчас, семнадцать лет спустя, дали бы точно такой же результат, как и любая слезливая любовная опера. В настоящее время, будучи взрослой, я врубаю гангста рэп во время своего ежедневного воркаута – курса молодого бойца морского пехотинца. В дополнение к нему отставной сержант, которого я наняла в качестве тренера, рявкает мне в лицо, что я «дерьмо». Но режущие ухо мотивы работают, потому что после пятнадцатимильного спринта и на девятьсот девяносто девятом скручивании вперед сержант не может удержаться от невольной улыбки, которую он тем не менее пытается от меня скрыть. Никто и никогда меня больше не похитит.

Иногда мне нравится сплевывать кровью сержанту под ноги. Это делается в знак глубочайшего уважения, подобно тому, как кошка приносит на крыльцо хозяину обезглавленную мышь. Мяу.

Но довольно настоящего. Вернемся в прошлое.

Пошел второй час двадцатого дня, когда черная бабочка ударилась в высокое треугольное окно и прижалась к стеклу, распластав крылья. Я подумала, что она хочет меня о чем-то предупредить. Ты меня о чем-то предостерегаешь? Вселенная хранит много неразгаданных тайн и невидимых связей. Так что, возможно, она и в самом деле меня предостерегала.

Я изучала бабочку, отложив свое красное распускание и на цыпочках подкравшись к окну, чтобы рассмотреть ее поближе. Но поскольку она была очень высоко, лучше всего ее было видно с середины комнаты. Ты прилетела ко мне в гости? Милый ангел, лети к ним, расскажи, что я здесь.

Я шагнула ближе, поглаживая живот, своего малыша, и остановилась под окном, наклоняясь вперед, пока моя щека не прижалась к стене. Из-за растущих объемов мне пришлось согнуться. Я стояла с закрытыми глазами и пыталась почувствовать вибрации, которые посылало мне сверху сердце бабочки. Одиночество? Я одинока? Прошу тебя, потряси своими крыльями эту стену, скажи мне, что ты меня слышишь, черная красавица, мой черный друг. Пожалуйста, хоть что-нибудь. Скажи мне что-нибудь. Спаси меня. Помоги мне. Потряси эту стену.

Поскольку я позволила включиться эмоциям, я начала рыдать. Я думала о маме. Я думала об отце. Я думала о своем парне, отце ребенка. Я бы все отдала за возможность ощутить руку кого-нибудь из них у себя на спине или прикосновение их губ к своей щеке.

Но это погружение в глубокую грусть было кратковременным. Как если бы я подошла к нужному повороту на дороге в самый разгар моих рыданий, весь день, мой план и видение ситуации резко изменились. Пока мои плечи сутулились, а тело содрогалось под грузом депрессии и одиночества, лестница у меня за дверью застонала под тяжелыми шагами. Кто-то быстро приближался, и я это услышала.

Забыв о бабочке, я подбежала к постели, свернула одеяло и сунула блокнот с таблицей в шестидюймовый разрез в матрасе со стороны стены. Оставшейся секунды на то, чтобы прицепить ручку к ведру, мне все равно не хватило бы, поэтому я просто положила ее сверху. Он ворвался в комнату.

– Выключи радио. И иди за мной. И не смей раскрывать свой долбаный рот.

Я слышу в твоем голосе страх, твой пот пахнет опасностью, дорогой тюремщик. Я порывисто вытерла слезы рукавом, как будто размазывая по лицу кровь во время ожесточенной уличной драки и тем самым предлагая противнику продолжить бой. Ну, давай же.

Я медленно подошла к радиоприемнику и заторможенным движением маниакально упрямого ребенка повернула ручку влево, своими вялыми реакциями сопротивляясь его волнению и спешке.

– Шевели своей долбаной задницей. Если ты это не прекратишь, я сброшу тебя с этой лестницы.

Ты меня забавляешь, имбецил, тебя так просто раздразнить.

Я снова превратилась в безвольную и покорную узницу, которую уже привыкла из себя изображать. Склонив голову, я дрожащим голосом выдала свою коронную фразу:

– Да, сэр.

– Шевелись.

Ты настолько предсказуем, глупое животное. Сбросишь меня? Ну да, как же, как же. Ты потеряешь свой заработок.

Он схватил меня за предплечье и дернул так сильно, что я чуть не врезалась в ведро. К несчастью, моя ступня все же слегка его коснулась, и три душераздирающие секунды я наблюдала за тем, как ручка дрожит и покачивается на краю. Если она упадет, он начнет присматриваться. Он обо всем догадается или просто даст мне другое ведро, в котором может и не быть металлической ручки. Не падай. Ты мне нужна. Не падай. Не падай, не надо. Не падай. Не падай, не надо. Но она продолжала дрожать и качаться. Он уже выволакивал меня в двери, а я, вывернув голову назад, все же успела увидеть, что с благословения бабочки эта посланная мне небесами ручка опровергла закон всемирного тяготения, уступив моей воле и оставшись лежать на ведре. Она не упала. Она не упала. Она не упала.

Оказавшись на площадке, стены которой были оклеены коричневыми обоями в грязновато-розовых цветочках, он остановился. Холодный затхлый воздух и тусклое освещение напомнили мне, что мы находимся в старом деревенском доме.

Вывернув мою кисть так, что мне показалось, сейчас он ее сломает, он выглянул за перила, осмотрев ступеньки, ведущие вниз, а затем узкий пролет наверх. Он переводил взгляд вверх-вниз и, казалось, был не в состоянии остановить свой выбор ни на одной из опций. Резкий стук нарушил неподвижную тишину. Судя по всему, внизу, у двери в кухню, стоял нежданный гость. Он застыл. Заяц, пойманный охотником.

Напоминая ящерицу, которая знает, что ее обнаружили, несмотря на все попытки слиться с пейзажем, он еле слышно прошипел:

– Если ты, черт возьми, издашь хоть один звук, я найду твоих родителей и вырежу им сердца тупым ножом.

– Да, сэр.

Как если бы мы были какими-то отставшими от своей армии солдатами, бредущими по грудь в высокой траве, он дернул согнутым локтем вперед и пробормотал:

– Иди бесшумно. Вверх по этой лестнице. Живо, живо, живо.

Есть, капитан.

Я исполнила его распоряжение и начала подниматься. Он шел за мной по пятам, едва не уткнувшись головой мне в задницу. Мне стоило огромных усилий не брякнуть: Вытащи свою голову из моей задницы, но я удержалась. Он подталкивал меня в поясницу, чтобы я шла быстрее.

– Быстрее, – шипел он.

Наконец я оказалась на длинном чердаке с покатой крышей. Глядя на это огромное пространство размерами с три четверти футбольного поля, я осознала, что нахожусь в огромном здании. Оно расходилось в стороны в четырех местах, образуя четыре крыла, одно из которых было моим.

– Иди прямо по центру к шкафу в самом конце. Быстро!

С этими словами он толкнул меня так сильно, что я едва не споткнулась.

– Живее! – яростным шепотом повторил он.

К сожалению, на чердаке ничего не было. Должно быть, все, что здесь когда-то хранилось, давно вывезли, а полы вымели начисто. Нигде не завалялось даже мышеловки.

Когда мы подошли к высокому шифоньеру с отверстиями в верхней части двойных дверей, он толкнул меня внутрь, захлопнул за спиной дверцы и запер их, продев сквозь ручки навесной замок. Прижавшись к щели, он впился в меня горящим взглядом желтушных глаз больного пса.

– Если ты издашь хоть малейший звук, я убью твоих родителей. Все ясно?

– Да, сэр.

Он ушел.

Единственным донесшимся до меня звуком был топот его ног, бегущих вниз по всем четырем лестничным маршам. Возможно, мне удалось расслышать тихие-тихие голоса, когда он отворил двери тем, кто ранее в них постучал. Но я находилась так высоко, да еще и в запертом шкафу, что наверняка я это просто вообразила. Холодная тишина, как у нас дома, когда умерла папина сестра. Полная неподвижность, уши, кровоточащие звуками. Куда улетела моя бабочка?

Я понятия не имела, кто находится внизу, но в безумной надежде представила себе скептически настроенного детектива, уверенного в том, что открывший ему идиот наверняка что-то скрывает и хоть в чем-то, но виновен. Я подумала, не стоит ли сорвать голосовые связки, разразившись леденящими душу воплями, сопровождая их топотом и сотрясанием своей новой клетки. Как потом выяснилось, хорошо, что я не сделала ставку на шум.

Осознав безвыходность своей ситуации, я повернулась боком и, скользя спиной по стенке шкафа, уселась на пол. С обеих сторон у меня был запас пространства ровно в один палец, позволявший немного менять положение.

Глазам понадобилось от тридцати до сорока секунд, чтобы приспособиться к полумраку, но когда мое ночное видение наконец-то включилось на полную мощность, я ее увидела. Подобно кольцу с бриллиантом на ветке дерева в лесу, с крючка в противоположном конце шифоньера свисала невероятная удача в виде белой резинки в один дюйм шириной и три фута длиной вроде тех, которые Нана продевала в пояс своих собственноручно сшитых из полиэстра трусов. Нана. Я схватила резинку и засунула ее глубоко в свои собственные трусы. Преимущество № 28, резинка для трусов.

В этом шкафу преобладал запах кошачьей мочи, от которого у меня начались позывы на рвоту. В то же время это навело на мысли о маме.

Когда мама делает какое-то заявление, она никогда не ошибается.

– В этом доме есть кошка, – однажды сказала она.

– У нас нет кошки, – засмеялся отец.

Но в ответ на заверения отца, что нос ее обманывает и что она так реагирует на затхлый воздух закрытых всю зиму комнат, мама возразила:

– В этом доме есть кошка, и это так же верно, как то, что я мать вот этого ребенка.

Во время своей тирады она указала на меня, как если бы я была основным вещественным доказательством. Ее свободная от указывания на меня рука упиралась в бедро, спина оставалась идеально прямой, а подбородок на высокой шее вздернутым.

– В этом доме есть кошка, и я это докажу!

Таким было ее напутственное слово присяжным – мне и моему отцу.

Она схватила фонарь отца. Он всегда держал его в ящике для инструментов, пряча от нее по причинам вроде нынешней. Она искала до трех часов ночи, заглянув во все шкафы и кладовки, все укромные местечки и углы, осмотрев чердак и подвал. Она тыкала прутом в трещины в стенах гаража и в полые бревна во дворе. Она обшарила, перерыла и перевернула все, что только могла. Она продолжала обшаривать и переворачивать, пока лампочка фонаря из белой не стала желтой, затем оранжевой, затем коричневой, затем серой и, наконец, черной.

Она не нашла ни единого кошачьего уса, но продолжала провозглашать, обращаясь к измученным присяжным, из которых к полуночи оставалась только я:

– В этом доме есть кошка, и я это докажу!

На следующее утро мой отец, единственный человек, которому позволялось ее упрекать, сообщил маме, что она должна прекратить свои «попытки лететь быстрее скорости света или доказывать существование несуществующей кошки».

Прошу заметить, я ни разу не попыталась опровергнуть мамино заявление. Возможно, я также направляла ее поиски.

Пока отец убеждал маму остановиться, я выскользнула за дверь и скатилась на полянку в березовой роще за нашим домом. Это округлое открытое пространство было устлано ковром из желтых одуванчиков. Таким образом, у моего убежища был желтый пол и белые стены, а еще синий небесный потолок.

Они не знали, где я.

Я быстро вернулась.

Я ничего им не сказала.

Мама продолжала неутомимо настаивать на присутствии в доме животного.

Запах выветрился за неделю.

Я все равно никому ничего не сказала.

Вместе с ослабевающим запахом ослабел и мамин интерес. К следующему воскресенью от кошачьего запаха не осталось ни следа. Мама сидела у себя в кабинете на обтянутом кожей стуле, напоминающем трон Дракулы, и ручкой в виде серебряного распятия редактировала ходатайство об упрощенном делопроизводстве.

– Мама, – стоя в дверях, произнесла я.

Она подняла глаза и посмотрела на меня поверх роговой оправы сидящих на кончике носа очков. Юридическое обоснование у нее в руках даже не шелохнулось. Она давала мне понять, что готова выслушать, и на большее мне рассчитывать не приходилось. Я держала на руках старую кошку черепахового окраса.

– Это моя кошка, – произнесла я. – Я избавилась от кислотного запаха с помощью уксуса, пищевой соды, средства для мытья посуды, перекиси водорода и древесного угля. Она мочилась в доме, и поэтому я держала ее в клетке в березовой роще, но теперь она должна жить с нами.

Мама театрально бросила ходатайство на журнальный столик. Я уже однажды видела подобный жест, когда она достигла кульминации своего заключительного слова во время федерального судебного заседания, на которое она меня пригласила.

– Черт возьми! Я говорила твоему отцу, что в доме пахнет кошкой.

– Да, – стоически согласилась я, как будто подтверждая королевский приказ относительно налогового законодательства.

– Почему ты мне не сказала?

– Я хотела решить проблему, прежде чем представить тебе свою кошку.

В ее комнате я не испытывала никаких эмоций. Я также не испытывала необходимости их включать.

– Что ж.

Она отвела взгляд. Возможно, я была единственным человеком, способным ее обезоружить, и, боюсь, это выбивало ее из колеи. Я сама себе напоминала непрерывно растущий колючий куст, который ей приходилось подстригать с расстояния в десять футов. Но я не хотела ее волновать. Я всего лишь хотела обеспечить фактами.

– Это девочка. Я испытывала акустический ошейник для борьбы с блохами и клещами. Она бродила вокруг мусорных баков возле школы. Без ошейника и жетона. Но она не дикая. Определенно домашняя, но ее выбросили или потеряли. Она любит людей. Она помочилась на лестнице в подвале только потому, что у нее не было лоточка. Я его купила на следующий день после того, как ее нашла. Я спрятала его за стерилизатором возле водородной камеры.