Текст книги "Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству"

Было бы легче вычистить авгиевы конюшни, чем избавиться хотя бы от самой ужасной лжи из этой смеси наворованных идей и отвратительной клеветы…

Я умоляю Его Императорское величество наказать по всей строгости, какой заслуживает это чудовище, рожденное и воспитанное в его доме, этот худший образчик невежества, неблагодарности, высокомерия и непочтительности, усмирить его, чтобы он не мог отравить остальную Европу своим тлетворным дыханием. Он уже заразил некоторых французов, немцев и итальянцев своими мертвящими испарениями, но только тех, кто не знает анатомии и других разделов медицины…

Верные сыновья Асклепия, французы, немцы и итальянцы, я заклинаю вас прийти ко мне на помощь и стать новобранцами для защиты ваших учителей, которая может им понадобиться в будущем, поскольку сам я уже слишком утомлен годами и трудами. Если эта Гидра отрастит новую голову, уничтожьте ее немедленно; разорвите и растопчите эту химеру чудовищных размеров, это пошлое месиво из мерзости и нечистот; его работа совершенно недостойна вашего внимания, поэтому предайте ее огню.

Такие нападки производили разное впечатление на тех, кто их читал: некоторые отвернулись от учения Везалия, другие, напротив, стали его убежденными сторонниками, понимая отчаяние Сильвиуса и его единомышленников-реакционеров. Но Везалий, у которого критика всегда вызывала раздражение, начал сознавать, что принципиальные разногласия превращаются в обычные интриги. И он не ошибался. Вернувшись в Падую, его бывший помощник Реалдо Коломбо, преподававший в его отсутствие тем самым студентам, которые поступили в эту медицинскую школу, чтобы обучаться у знаменитого бельгийца, отнесся с пренебрежением к научному новаторству Fabrica и высмеял автора работы. Коллегиальность в те дни, как и сегодня, в реальности часто противоречила значению этого слова.

Хотя от хора недоброжелателей не было никаких неприятностей, кроме шума, Везалий больше не мог выносить такую ситуацию. Представляя миру истину во всем ее блеске, он провел свое последнее публичное вскрытие в Падуе в декабре 1543 года, препарировав тело, по словам ученого, «красивой проститутки, которое студенты достали из могилы у церкви Сан-Антонио». Вскоре после этого он совершил драматический жест, символизировавший его отвращение к ненавистным распрям, в которые его втянули: он собрал все свои заметки и рукописи в большую кучу и поднес к ней факел. Его бесценная аннотация к работам Галена, заметки для будущих публикаций в области медицины и хирургии и парафраз Рази – все погибло в огне.

Но то, что на первый взгляд казалось эмоциональным всплеском отверженного пророка, на самом деле было вполне обдуманным поступком; видимо, он хотел быть абсолютно уверен в том, что уничтожает все, что могло бы послужить соблазном остаться в Падуе, – он сжигал все мосты к возвращению. Везалий принял самое важное решение в жизни – стать клиническим врачом – и отрезал себе все пути к отступлению. Он уже ответил согласием на предложение Карла V служить врачом при императорском дворе и не планировал в будущем возвращаться к научным исследованиям.

Все литературные работы, посвященные Везалию, изобилуют рассуждениями о том, почему ученый оставил Падую и стал практикующим врачом. Некоторые изображают его отъезд как бегство в порыве гнева, как импульсивный, злобный поступок в состоянии, близком к настроению парня, который отрезал себе нос, чтобы досадить лицу: «Я покажу вам, негодяи, уеду и буду хандрить». Зилбургу этот эпизод, со всей его «внезапностью» и «напряженностью», доставил немалое удовольствие. Игнорируя наличие многих известных друзей Везалия, публичный характер его работы, готовность ученого ездить по разным городам для распространения своей доктрины и его популярность среди студентов, он пишет: «Такие затворники редко меняют свой образ жизни, но если они решаются на подобный шаг, то делают это импульсивно, агрессивно, разрушительно».

Те авторы (а Зилбург – лишь один из многих, которые объясняют решение Везалия его озлобленностью, разочарованием или психопатологией), кажутся мне виновными в грехе, который чаще других осуждается и, одновременно, чаще всего совершается историками. Они приписывают представления своего века и собственного ума ситуациям, не имеющим ничего общего ни с их временем, ни с их характером. Какие бы усилия ни предпринимали историографы во избежание давно известной ловушки, о которой они так любят всех нас предупреждать, но, как оказалось, редкая персона в тот или иной момент не становится жертвой этого тайного искушения.

К счастью, несколько исследователей жизни Везалия сохранили историческую объективность и признали, что кажущийся внезапным и безрассудным стремительный отъезд ученого на самом деле был логичным и запланированным шагом. Везалий всегда считал, что главная причина для изучения анатомии – это стремление быть хорошим врачом. Когда ему было двадцать три года, он утверждал то же самое в парафразе на работу Рази, написанном в качестве диссертации кандидата медицинских наук. Николай Флорен, которому была посвящена эта публикация, был другом и покровителем молодого студента, а кроме того, врачом императора, что, возможно, и вызывало у Везалия такое почтение к нему. Tabulae были посвящены главному врачу императора Нарциссу Партенопею, Fabrica – самому Карлу, а Epitome – его сыну Филиппу. Невольно возникает подозрение, что, возможно, Везалий начал готовить почву для вступления в должность при дворе задолго до событий зимы 1543–1544 годов, кажущихся стороннему наблюдателю такими неожиданными. Везалий, несомненно, был весьма амбициозным человеком; и было б удивительно, если бы он не постарался обеспечить себе уважение и безопасность до вступления в должность врача императора, особенно если принять во внимание долгую историю службы его семьи при дворе. Современное общество относится к ученым с бо́льшим уважением, чем к клиническим врачам, но в годы расцвета наук эпохи Возрождения срок пребывания на посту профессора был не определен, а его зарплата неоправданно мала, и у своих коллег Везалий чаще вызывал зависть и неприязнь, чем уважение. Что же касается населения, люди по большей части были необразованными; что они могли знать или думать о науке, университетах и профессорах? Но каждый человек независимо от его общественного положения знал, какое почтение оказывается личному врачу императора. Отставка в академии и поступление на должность доктора королевской семьи были для Везалия лишь переходом на лучшее место работы.

Должно быть, эти соображения были важны для Везалия, но его исторический образ не следует рассматривать только с точки зрения прагматических побуждений. Медицинскую практику он считал самым священным из искусств. Везалий постоянно думал о практическом применении полученных им данных, и каждая глава Fabrica содержит комментарии с описанием анатомических изменений, вызываемых болезнью. Он рассматривал исследование анатомии как единственный подлинный способ подготовки к карьере практикующего целителя. Это был маршрут, по которому прошли многие светила в процессе развития медицины, особенно это касается девятнадцатого века. «Анатомия» Грея, выдержавший самое большое количество переизданий медицинский учебник, был написан в 1858 году, когда автор готовился осуществить свою мечту и стать хирургом известной лондонской учебной больницы. Как писал еще один выдающийся исследователь-хирург Харви Кушинг:

Со времени публикации Fabrica почти до наших дней неотступное стремление к изучению описательной и топографической анатомии прокладывает широкую дорогу для начинающих хирургическую практику. Но не только выпускники, имеющие склонность к хирургии, ищут места прозекторов у стола для вскрытия. Во многих школах до недавнего времени профессора часто объединяли обе специализации, преподавая и анатомию, и хирургию. То, что Везалий, который в значительной степени способствовал зарождению этой тенденции, был назначен на службу в качестве врача императора вскоре после того, как ему исполнилось всего лишь тридцать лет, свидетельствует о прогрессивном мировоззрении его нанимателя.

Таким образом, величайший анатом своего времени или всех времен оставил свои исследования и поступил на службу к императору. Однако новая работа не удовлетворяла его в той мере, на которую он рассчитывал. Полный кошелек и дорогая одежда, от которой не несет зловонием разлагающейся плоти, не были достаточной компенсацией за потерю исследовательского азарта, наполнявшего его дни в Падуе. Кроме того, Карл V слишком много ел и пил, никогда не прислушиваясь к советам врачей; он страдал астмой, подагрой и разнообразными желудочно-кишечными расстройствами, вызванными безудержным обжорством и невоздержанностью. Не обращая особого внимания на рекомендации своих целителей, он мог принять любую лекарственную смесь, которая случайно попадалась ему на глаза. У каждого из докторов было несколько пациентов. Для Везалия ситуация была особенно сложной, не только в силу очень высокого ранга его пациента, но и потому, что весь смысл его деятельности теперь заключался в том, чтобы сохранить этому невозможному человеку некое подобие хорошего здоровья, – цель, которую, несмотря на внушительный клинический опыт, ему никак не удавалось достигнуть. Везалию было гораздо легче справиться с несколькими сотнями членов суда, которые также были его пациентами, но случай с высочайшим нарушителем предписаний стал для него источником все нарастающего разочарования и безысходности.

Ситуацию не облегчало присутствие медицинского персонала императора, бо́льшую часть которого составляли галенисты, решительно выступавшие против доктрины Fabrica и не скрывающие своего враждебного отношения к Везалию. Согласно условиям его назначения, он был вторым по рангу после пожилого главного врача, но весь его день протекал в атмосфере недовольного брюзжания. Сам Карл относился к своему молодому доктору с теплотой и добротой, несмотря на пренебрежение его рекомендациями, но общая обстановка при дворе не способствовала доверительным отношениям. В целом, переход на новую работу оказался ошибкой, о которой Везалий горько сожалел. Даже сложные хирургические операции, в которых нуждались раненые воины, участвовавшие в многочисленных кампаниях императора, не удовлетворяли интеллектуального голода скромного исследователя, который когда-то ежедневно делал больше открытий, чем иной академик за всю жизнь, при этом чувствуя себя сполна вознагражденным, в отличие от врача избалованных богачей. Падуя, оставшаяся в зияющей пустоте за сожженными мостами, при взгляде издалека казалась все прекраснее и прекраснее. Больше никогда не наступит для Везалия такое же волшебное время, как те прошедшие дни, о которых он вспоминал как о «славном периоде безмятежного труда среди талантливых ученых божественной Италии».

Всякий раз, когда предоставлялась возможность, Везалий использовал ее для экспериментальной работы. Если в постоянных путешествиях с императорской свитой он оказывался недалеко от медицинской школы, он спешил туда, чтобы провести анатомическую демонстрацию. Когда император провел долгие четырнадцать месяцев с августа 1550 года по октябрь 1551 года в Аугсбурге, бывший профессор переработал текст первых пяти книг Fabrica для второго издания. Постоянные походы и перипатетические привычки двора оставляли ему мало времени для научных изысканий, так что только летом 1555 года эта работа была завершена.

В 1544 году, закончив свои анатомические труды и поступив на имперскую службу с хорошим жалованием, которое позволяло ему содержать семью, Везалий женился. В следующем году у пары родилась дочь. Даже если он и подумывал оставить должность врача императора, теперь такой шаг стал невозможным. Не потому, что он согласился исполнять обязанности придворного медика до конца правления Карла, просто материальные потребности его семьи жалкая академическая зарплата удовлетворить не могла. Возможно, именно это соображение заставило Везалия искать королевского покровительства даже после отречения его подопечного от престола в 1556 году. Он подписал контракт в качестве лечащего врача придворных голландцев Филиппа II, ставшего теперь королем Испании. Задолго до этих событий он имел обширную практику среди семей официальных лиц посольства в Мадриде.

Однако атмосфера в Испании оказалась еще более удушающей, чем при дворе Карла, и когда тогдашний профессор анатомии в Падуе Габриэле Фаллопио умер в 1562 году, Везалий подал Филиппу прошение о том, чтобы ему было позволено уехать из Испании и вернуться в Италию. Филипп не удовлетворил его просьбу. Детали последующих событий несколько туманны, но точно известно, что вскоре после этого Везалий отправился в паломничество в Иерусалим. Один современный историк написал, что Везалий предпринял это путешествие в благодарность за выздоровление от серьезной болезни; несколько источников указывают на другие апокрифические причины. По их данным, ходили слухи, что Везалий начал проводить аутопсию тела женщины, которую сочли мертвой, но после вскрытия грудной клетки было обнаружено, что ее сердце все еще слабо билось. Анатом в ужасе решил покинуть город на некоторое время.

Какими бы ни были истинные мотивы, ускорившие дальнейшие события, наиболее вероятно, что настоящая причина паломничества Везалия заключалась в том, что он хотел уехать из Испании и вернуться в Падую. Он сел на корабль из Венеции в апреле 1564 года, известно также, что в обратный путь он отправился в начале осени. Некто Пьетро Биззари сделал в 1568 году заявление, которое историки считают правдивым, что вскоре после того, как пилигрим ступил на Святую Землю, «прославленный Сенат пригласил Везалия в известный университет в Падуе, предложив ему весьма почтенную стипендию, на место ученого Фаллопио, который чуть ранее перешел в лучший из миров». Поскольку недавно избранный профессор должен был знать о своем назначении до отправления в обратный путь, можно с уверенностью сказать, что он не собирался возвращаться к испанскому двору. Здесь должна бы начаться славная сага о блудном ученом, вернувшемся, чтобы сделать массу открытий в разных областях науки. Но заканчивается эта сказка трагедией. Паломнический корабль, на котором путешествовал Везалий, попал в сильнейший шторм, сбивший судно с курса и кидавший его по волнам в течение нескольких дней. Когда запасы еды и воды на не подготовленном к такому повороту событий судне начали иссякать, пассажиров выбрасывали за борт одного за другим, когда они умирали или становились слишком слабыми, чтобы тратить на них остатки провианта. Наконец, как раз в тот момент, когда все казалось потерянным, шторм утих, и корабль смог причалить в порту маленького острова Занте, у западного побережья Пелопоннеса. Везалий оставил судно и почти сразу же стал жертвой серьезной неизвестной болезни. Через несколько дней, по словам Биззари, «его жизнь оборвалась в муках, на отвратительном убогом постоялом дворе вдали от родины, без чьей-либо помощи». Венецианский ювелир, чей корабль сделал остановку на острове, случайно узнал, что там заболел и умер знаменитый анатом. Биззари продолжает: «С большим трудом он получил разрешение островитян на его захоронение, своими руками вырыл могилу и похоронил тело, чтобы оно не осталось на растерзание диким зверям». Никто не знал, кто был этот ювелир: могилу, которую он выкопал октябрьским утром, обнаружить не удалось.

Вот так погасла звезда Андреаса Везалия. За пять лет беспрестанных вдохновенных исследований он проложил путь в мир современной медицины, а остаток своей жизни провел в разочаровании и сожалениях. Несносный ребенок, любитель анатомии вырос, так и не став зрелым исследователем, который, возможно, сократил бы извилистый путь к следующей неизбежной ступени развития искусства исцеления – к пониманию того, что каждый симптом заболевания вызывается специфическими, обычно морфологическими изменениями в каких-либо органах или тканях тела. На страницах Fabrica есть свидетельства того, что его исследования могли пойти в этом направлении, если бы он смог освободиться от обязательств перед императором. Андреас Везалий заслуживает слов самого глубокого сочувствия и сожаления.

Но теперь нет смысла рассуждать о том, как могли бы развиваться события. В любом случае его трактат Fabrica стал воплощением духа эпохи Возрождения, достижением такого масштаба, творческая энергия которого могла исходить только из утопического видения грядущего науки. В этом будущем исследователи будут полагаться только на свидетельства своих органов чувств, как делали «гиппократики», а их выводы будут логическим следствием имеющихся конкретных, вещественных фактов. И тогда они найдут самую лучшую технологию своего времени, плод их культуры, для регистрации наблюдений и передачи миру своего опыта, чтобы другие могли еще больше обогатить сокровищницу человеческих знаний. Такова была роль Везалия в истории медицины: размышляя о нем, невозможно не вспоминать о его книге, этой квинтэссенции его интеллекта. Уолт Уитмен, вероятно, никогда не видел своими глазами копию Fabrica, но он знал главное:

Друзья, это не книга: кто прикасается к ней, тот прикасается к человеку.

4. Деликатный хирург. Амбруаз Паре

Хирургия – это занятие, требующее интеллекта. Лукавые терапевты с их вечными насмешками предпочитают, чтобы хирургов рассматривали только как умелых ремесленников, выполняющих рутинные задания, возлагаемые на них более интеллектуально одаренными специалистами. Я приписываю эти издевки некой беззлобной братской зависти не столько нашему звездному статусу, сколько очевидному результату лечения, которого мы, хирурги, достигаем, не говоря уже о личном удовлетворении, которое мы получаем при этом. Может показаться странным такое забавное описание ежедневных забот хирурга, но немногие врачи (кроме терапевтов) могут оценить, насколько хорошо мы проводим время, почти всегда. Трудный случай разжигает азарт, и главная задача заключается не в том, чтобы творить чудеса пальцами, а в том, чтобы совершать волшебство с помощью ума.

Даже самый драматический компонент хирургии – операция – это не столько демонстрация ловкости рук, сколько осмысление путей исправления ситуации. Операция – тот момент, когда ум целителя на основе знаний и интуиции заставляет его или ее руки сделать выбор между путем, который, предположительно, приведет человеческое тело в рабочее состояние и путем, в конце которого ждет неудача. Это глубокое понимание течения болезни с самого начала до момента оперативного вмешательства, которое позволяет врачу понять, что он видит перед собой, и выбрать из нескольких путей тот, который исправит нарушенные функции в теле пациента.

Как только область больного органа открыта, начинается процесс обдумывания и принятия решения, протекающий практически мгновенно. В результате формулируется план, который затем воплощается в упорядоченной последовательности шагов. По степени влияния на жизнь человека операция, возможно, наиболее прямой и практический тип воздействия, который может совершить врач; с другой стороны, невидимые постороннему глазу мельчайшие манипуляции, безусловно, делают хирургическое вмешательство самым абстрактным действием. Доведенные до автоматизма точность разреза, наложение швов и завязывание узлов – лишь помощники в процессе синтеза интеллекта и логики, который является одним из самых высоких достижений как головного мозга, так и души. Хотя до сих пор никто не заходил так далеко, чтобы обвинять хирургов в чрезмерной скромности, тем не менее они имеют некоторую склонность недооценивать уровень своих возможностей. Когда английский хирург начала девятнадцатого века Эстли Купер перечислял необходимые его коллегам качества, такие как «глаз орла, сердце льва и женские руки», он дипломатично не упомянул самый важный атрибут – ум ученого, чтобы избежать недовольства врачей других специальностей.

Но ум ученого бесполезен, если отсутствуют технические навыки. Если руки не могут адекватно выполнить задачу, поставленную мозгом, такой хирург – не хирург; если делая свою работу, он не может проявить доброту, он не целитель. Рука, которая повреждает ткань, не может вылечить ее; хирург, позволяющий себе грубость, не может рассчитывать на быстрое послеоперационное восстановление.

Этот элементарный факт часто недооценивается. В трудах Гиппократа, Галена и их учеников встречаются мимолетные упоминания об этом, но только в шестнадцатом веке учение Амбруаза Паре стало стандартом хирургической помощи. Паре вел своих последователей к современной хирургии по особому пути, олицетворяя идею нежной заботы, которая до сегодняшних дней остается самым важным его наследием.

Парадоксально, но концепция деликатной обработки тканей внедрялась в разгар чудовищной по своим разрушениям войны. Искусство хирурга всегда было особенно востребовано на поле брани. Сложные открытые ранения требуют эквивалентного оперативного лечения. В двадцатом веке самые большие успехи в некоторых областях хирургии достигались во время крупных военных американских конфликтов. В Первую мировую войну – в операциях на кишечнике; во Вторую мировую – в операциях в области грудной клетки; в Корейскую – в сосудистой хирургии; в войну во Вьетнаме – в быстрой транспортировке раненых. Во время каждого из конфликтов методы ухода за больными, приемы реанимации и хирургические навыки в целом развивались особенно быстрыми темпами. При этом наряду с улучшениями в общих направлениях лечебного процесса продвижение вперед происходило и в различных аспектах медицины внутренних органов. Молния, озаряющая мрачные тучи войны, несет с собой свет, который в долгосрочной перспективе может осветить столько же жизней, сколько и уничтожить в результате катастрофического удара.

Одной из причин, по которым каждая новая война требует дальнейшего совершенствования медицинской помощи, является непрерывное создание все более эффективных методов уничтожения. Ранения становятся тяжелее и требуют все более глубоких знаний о человеческом организме для его исцеления. Независимо от того, насколько продвинутыми становятся медицинские технологии, кажется, что они всегда будут на шаг позади военных разработок, калечащих нас. В наши дни, когда открыта тайна ядерного синтеза и миру грозит тотальное уничтожение, трудно себе представить ужас, охвативший средневековую Европу перед лицом изобретения огнестрельного оружия. Считается, что порох был открыт в Китае около 1000 года, затем арабы, которые, похоже, первыми начали применять его для изготовления орудий убийства, привезли смертельное вещество на Запад. В сражениях начала четырнадцатого века, таких, например, как битва при Креси в 1346 году, уже использовали маленькие пушки, но только в итальянских войнах шестнадцатого века артиллерия прошла первый серьезный тест, став нелегким испытанием для возможностей медицинской науки. В этом состязании неторопливые профессора в длинных халатах оказались неспособными дать на этот вызов достойный ответ. В конце концов, скромный, необразованный цирюльник-хирург Амбруаз Паре понял, что нужно делать, и нашел решение проблемы. Прежде чем описать обстоятельства, при которых происходили эти события, следует представить нашего героя, и лучше всего это можно сделать с помощью взятой из его же сочинения цитаты, иллюстрирующей сложность задачи, с которой он столкнулся, и раскрывающей величие этого человека:

С того же убогого склада жестокости пришли все виды мин, контрмин, тигелей, аркебуз, огненных стрел, копий, арбалетов, пищалей, огненных шаров, кулеврин и тому подобных стреляющих и разрывных устройств. Плотно набитые порохом и затравкой для возгорания, брошенные защитниками среди тел и палаток нападавших, они моментально вспыхивают при прикосновении к ним. Это, безусловно, самый отвратительный и разрушительный вид изобретений, из-за которых мы часто видим тысячи случайно подорвавшихся, не подозревавших об опасности людей. Иногда, в самый разгар боя, можно видеть, как крепкие солдаты загораются подобно свечкам от этих стреляющих штук и пылают со всей своей амуницией, поскольку нет достаточного количества воды, чтобы сбить и погасить неистово бушующее пламя, охватившее все тело. Как будто недостаточно было иметь оружие, железо и огонь для уничтожения человека, и, чтобы сделать атаку быстрее и эффективнее, мы снабдили орудия подобием крыльев, чтобы они как можно скорее летели, неся погибель людям, для сохранения которых Бог создал все в этом мире. Воистину, когда я размышляю обо всех видах приспособлений для убийства, которые использовали древние, они кажутся мне просто спортивными снарядами и детскими игрушками по сравнению с теми, что я описываю. Современные изобретения легко оставляют позади все наилучшим образом сконструированные ужасные устройства, которые можно вспомнить или вообразить, по форме, жестокости, и принципу действия.

Казалось бы, что может быть более грозным и пугающим, чем гром и молния? И все же ужас грозы почти пустяк по сравнению с жестокостью этих адских орудий, если рассматривать последствия их воздействия. Гром и молния, как правило, ударяют лишь один раз и могут поразить только одного человека из множества; но одна большая пушка одним выстрелом может убить и покалечить сотни человек. Разряд молнии – это явление природы, и он случайно попадает то в вершину высокого дуба, то в гору или в высокую башню, но довольно редко в человека. Но это адское орудие, исполненное злобой и направляемое рукой человека, нападает только на людей, берет их на мушку и направляет свои снаряды прямо в них. Гроза заранее предупреждает о своем приближении раскатами грома; но это инфернальное устройство ревет во время выстрела и, стреляя, гремит, отправляя в один момент смертельную пулю в грудь и оглушительный грохот в уши. Поэтому каждый из нас по праву проклинает создателей этих смертоносных орудий; и, напротив, возносит до небес тех, кто старается словами и благочестивыми призывами убедить королей не использовать их, а также трудится, создавая научные работы и составляя лекарственные средства, подходящие для ран, нанесенных этим оружием.

Именно представление о «подходящем лекарственном средстве» для исцеления ранений, было самой большой ошибкой врачей шестнадцатого века. Они были убеждены, что в огнестрельные ранения из пороха каким-то образом попадает яд, и поэтому их следует очищать, подвергая обработке кипящим маслом. Лежащая в основе их концепции теория не имела никакого смысла, а лечение было невыносимо болезненным и травматичным. Ужасная боль сопровождалась разрушением тканей, и, тем не менее, эту практику продолжали применять, придерживаясь ложной догмы о том, что необходимо проводить детоксикацию «отравленной» раны.

Еще во время обучения специальности цирюльника-хирурга в Париже Амбруаз Паре уверовал в этот принцип, поскольку тогда у него не было причин сомневаться в его справедливости. Он имел большой опыт в приготовлении надлежащего качества «ортодоксального масла для ошпаривания с примесью небольшого количества патоки». Он знал, как следует промачивать повязки и бинты, а затем накладывать их на огнестрельные раны или на обширные участки обожженной поверхности кожи бьющегося и кричащего от боли солдата. С двадцати двух до двадцати шести лет он работал в должности полкового хирурга и хирурга-акушера в знаменитой парижской больнице «Отель Дье». Он был слишком беден и не смог оплатить экзамены, которые позволили бы ему получить официальный аттестат для вступления в корпус цирюльников-хирургов. Каким-то образом ему удалось добыть назначение в качестве личного хирурга маршала де Монжана, генерала французского короля Франциска I.

Армия успешно отразила попытку захвата Прованса императором Священной Римской империи Карлом V и начала преследование отступающего в Италию противника. Так в 1537 году молодой Паре оказался у осажденного Турина. Он впервые принял участие в военной кампании и первый раз в жизни обрабатывал только что полученные солдатами ранения, которых было значительно больше, чем он ожидал, поэтому вскоре все приготовленное кипящее масло было полностью израсходовано на прижигание ожогов и огнестрельных ранений. Вдохновленный данной ему от Бога изобретательностью, с безумной храбростью отчаяния он провел на поле боя клинический эксперимент: вместо применения «вышеупомянутого, разогретого до максимальной температуры масла» начинающему хирургу пришла в голову идея использовать смягчающую, успокаивающую примочку. Паре понимал, что серьезно рискует, и если его нетрадиционный метод лечения не сработает, он, в лучшем случае, потеряет свою должность. Вот как он описывал произошедшее:

Наконец масло закончилось, и мне пришлось применить вместо него смесь яичных желтков, розового масла и скипидара. Ночью я не мог заснуть, опасаясь ужасных последствий. Меня мучил страх, что те, кому я не прижег раны кипящим маслом, умрут от отравления. На заре я пошел осмотреть раненых и вопреки моим ожиданиям увидел, что у солдат, к ранам которых я применил мое новое средство, стихла боль, их раны не воспалились и не отекли, и ночью они смогли отдохнуть, насколько это было возможно. Других же, после обработки кипящим маслом, я нашел в лихорадке, страдающими от сильной боли, с большими отеками по краям ран. И тогда я решил для себя, что никогда больше не стану так жестоко прижигать огнестрельные ранения… Теперь посмотрите, как я научился обрабатывать раны, полученные от выстрела. Не так, как показано в книгах.

Неопытный хирург был поражен заметной разницей в состоянии двух групп солдат. Те, чьи раны были обработаны горячим маслом (их можно рассматривать как экспериментальную контрольную группу), провели обычную бессонную ночь, полную мучительной боли, в то время как те, кого лечили мягким успокаивающим средством, чувствовали себя намного лучше, кроме того, у них не наблюдалось повреждения тканей вокруг ран. Когда Паре обследовал солдат, его опасения исчезли, сменившись на невероятное воодушевление. Из примитивного целителя он мгновенно и полностью превратился в современного врача.

После такого драматического опыта в самом начале карьеры Паре взял за правило применять самый мягкий и осторожный подход к лечению ран. Молодому человеку было суждено стать величайшим хирургом своего времени, и, невзирая на его пренебрежение к тому, что написано в медицинских книгах, он оставил последующим поколениям серию трудов, которые считались каноном хирургии на протяжении столетий. Его трактаты были переведены на многие языки мира. Они были весьма популярны среди читателей, и именно с их помощью большинство европейских хирургов постигали тонкости своей профессии. Врачам того периода они служили и стандартными справочниками, и учебными пособиями, и руководствами, и теоретическими трудами по хирургии. Как и его современник Андреас Везалий, Паре еще на эмбриональной стадии своего профессионального развития понял, что учения его предшественников содержат лишь некоторые непреложные истины, но подлинные принципы его ремесла все еще ждут новых открытий, экспериментальных доказательств и констатации в новых трактатах. Не имея академического образования и, следовательно, не зная латыни, Паре вел свои записи на французском языке. Когда высокие профессора Парижского университета критиковали его за то, что он не использует общепринятый для научных работ язык, он отвечал, что сам Гиппократ писал свои сочинения на родном языке.