Текст книги "Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству"

3. Пробуждение. Андреас Везалий и Ренессанс медицины

Существует несколько сочинений, которые внесли ни с чем не сравнимый вклад в развитие наук, к которым они имеют отношение, а имена их авторов знакомы даже тем, кто не обладает глубокими знаниями в соответствующих областях. Пожалуй, наилучшим примером является работа Чарлза Дарвина «Происхождение видов». Лишь небольшое количество произведений воспринимается как действительно монументальные творения признанных гениев, известных всему миру, таких как Галилео, Ньютон, Фрейд и Эйнштейн. Однако такое отношение к выдающимся шедеврам недальновидно. Следует принимать во внимание факт, что выход в свет единственной публикации, менее известной и менее универсальной по значимости, чем опусы этих неоспоримых авторитетов, приводил к тому, что другие ветви научного знания, которые не считаются такими же важными, как, к примеру, физика и психология, кардинально меняли направление своего развития.

Есть и еще один недостаток такого ограниченного восприятия. Он возникает не столько из-за близорукости, сколько из-за неясного представления о том, как на самом деле осуществляется научный прогресс. Эта специфическая форма интеллектуального астигматизма произрастает из убеждения, что любой значительный шаг вперед возможен только в результате озарения, подобного удару молнии, когда новые знания создаются на пустом месте. В реальности ни одно большое научное открытие не было сделано в одно мгновение; важные концепции вырастают только из ценных предшествующих находок. Для первого предложения этой главы я выбрал глагол «вносить», а не более эффектный «создавать». По сути же, великие ученые представляли свои дары миру, только когда он был готов их получить (хотя иногда брыкался и вопил), в силу культурных изменений, которые привели человечество в ту точку и подготовили такую среду, из которых могло возникнуть озарение в выдающихся умах. Появление каждого столпа науки было предопределено, а предшественники, чья работа определила рождение нового направления, благодаря их находкам и интерпретации информации сделали их открытия просто неизбежными. Итак, знаменитое произведение скорее вносит свой вклад в общее дело, чем создает абсолютно новую концепцию в тот момент, когда один человек смело объявляет, что настало время открыто признать то, о чем другие начали догадываться. Тогда появляется новое видение истины и обретает форму, и все потому, что конкретный исследователь собрался с духом и рискнул сделать решающий шаг, выйдя вперед из шеренги своих собратьев.

Даже менее заметные поворотные точки в науке немногочисленны, хотя и не так редки, как принято считать. Тем не менее их разделяют продолжительные временные интервалы, но, как ни странно, в один год произошли сразу два подобных открытия – одно в астрономии, другое в медицине. Еще более неординарным это удивительное совпадение делают два обстоятельства: во-первых, ученым-астрономом был один из старейших ученых, заслуженный научный авторитет, в то время как плодотворные усилия в медицине принадлежали одному из самых молодых исследователей; во-вторых, они оба получали докторскую степень в одном университете в Падуе. Семидесятилетний Николай Коперник в 1543 году увидел, вероятно, уже на смертном одре, первую печатную копию своего труда De revolutionibus orbium coelestium («О вращениях небесных сфер»), в котором он доказал, что именно Солнце, а не Земля является центром нашей Солнечной системы. Двадцативосьмилетний Андреас Везалий впервые в своей работе De Humani Corporis Fabrica («О строении человеческого тела») точно описал анатомию человека и метод ее изучения, проложив путь для современной научной медицины.

Книга Везалия – это олицетворение слияния науки, технологии и культуры, какого не встретишь, возможно, ни в одном другом произведении. Она появилась как квинтэссенция живительного духа эпохи Возрождения и представляет собой в некотором смысле наивысшее выражение образа мыслей, свойственного тому времени: празднуя возвращение к логике и методам наблюдения древних греков, автор избегает их пристрастия к гипотезам и философским спекуляциям, возрождая лучшие традиции античности и избавляясь от ее ошибок. Особенно ярко это выражено в языке текста, который представляет собой научную редакцию латинского, напоминающего самую точную римскую риторику. Публикация Fabrica, как ее обычно называют, позволила медицине выйти наконец из средневекового мрака, в который ее погрузили разнообразные компиляторы, интерпретаторы и переводчики Галена. Здравый смысл и научная непредвзятость пронизывают суждения автора, воспитанного на лучших произведениях классики, хорошо владеющего языком и знающего литературу двух древних культур, человека, который проникся вновь открытыми для человечества ценностями античности, подарившими Европе эпоху Ренессанса.

Возвращаясь к греческой традиции изучения естественной природы, Fabrica впервые в истории предоставила специалистам техническое средство – точные, великолепно аннотированные иллюстрации, – по которым можно было изучать секреты строения человеческого организма. Ибо, несмотря на литературные достоинства, не текст принес успех этой книге; на самом деле, приведенные в Fabrica описания остаются наименее читаемыми по сравнению с другими великими трактатами, посвященными медицине, и по сей день лишь некоторые фрагменты этой книги переведены на английский язык. Величайшую славу шедевр Везалия заслужил своими иллюстрациями. Выполненные одним из лучших учеников Тициана, они являются живым воплощением анатомии на печатных страницах.

Для художников эпохи Ренессанса был важен не только ракурс изображения, но и составляющие элементы движения – как и почему каждое движение выполняется. Именно стремление постигнуть эту тайну мобильности, шла ли речь о живых объектах или механических, побуждало Леонардо да Винчи на протяжении всей жизни исследовать человеческое тело. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на его рисунки. Современная медицина во многом обязана своими знаниями Андреасу Везалию, проделавшему множество вскрытий, но, возможно, еще больше Леонардо, Микеланджело, Тициану, Рафаэлю и всем остальным художникам-гуманистам, кто не жалея времени и титанического труда изображал человеческое тело в движении. Уже в самом названии книги Везалия отражен тот факт, что в ней описывается не статическая анатомия. Писатель и художник выходят за рамки представления формы – они воссоздают движение. Вслед за Галеном Везалий объясняет, каким образом функционируют различные органы человеческого организма. О значении слова fabrica размышлял английский историк медицины Чарльз Сингер в статье, которую он написал для литературного приложения Times в честь четырехсотлетия событий 1543 года.

Его нельзя переводить как «устройство», слово «механизм» также не передает его сути. В классическом использовании оно означает «мастерская ремесленника», в которой что-то происходит или, если смотреть шире, само искусство или ремесло. Это значение отражено в современном немецком Fabrik (фабрика), и даже лучше во французском fabrique, которое описывает и процесс создания, и место, где он происходит. В латинском эпохи Ренессанса слово имеет кинетические ассоциации. Хорошо передает смысл – если пренебречь литературностью выражения – «работает» или «деланье». De Humani Corporis Fabrica, On Man’s Bodily Works («О том, как работает человеческое тело»). Речь всегда идет о «работе» в действии, о живой анатомии, которую Везалий пытался описать и, как следствие, он всегда имел в виду тело в целом – живое тело.

Соответственно, необходимо понимать, что страницы Fabrica – это кульминация совместной работы многих мастеров. Их появление было бы невозможным, если бы художники того времени не могли наблюдать и принимать участие во вскрытии человеческих трупов, и триумф итальянской художественной школы никогда бы не состоялся, не будь анатомов.

Над страницами Fabrica потрудились талантливые мастера и других специальностей. Это полиграфисты с их новыми разработками в области методов печати, и изготовители великолепных деревянных матриц, на которые нарисованные иллюстрации переносились способом, используемым лишь последние семьдесят лет, предшествующие публикации. Для большинства не увлеченных историей науки читателей, важность значения Fabrica состоит в том, что это издание само по себе является шедевром искусства изготовления книг. Печать, иллюстрации, раскладка текста и изобразительного материала – все эти факторы сделали эту публикацию поворотной точкой не только в медицине, но и в истории образования, а также в развитии книгопечатания. Некоторые современные издания приблизились к качеству изготовления Fabrica, но ничего подобного до сих пор так и не сделано; этот фолиант стал эталоном оформления научной литературы. Технология его печати ушла довольно далеко от методов печати его ближайших предшественников и стала образцом для создателей современных учебников.

Итак, публикация Fabrica стала возможной благодаря развитию более совершенных технологий книжного производства и возникновению новых гуманистических философских идей в эпоху Ренессанса. Весьма важную роль сыграло также появление университетов, особенно в Италии.

Смысл слова «университет» определить непросто. Первоначально им называли более или менее организованное сообщество учащихся и учителей. Возникновение данной концепции обычно связывают с академией Платона, которая была названа в честь оливковой рощи Академии, в которой читал свои лекции древнегреческий философ. Огромная библиотека Александрии, основанная в третьем веке до н. э., являлась интеллектуальным центром аналогичного пространства для обучения и преподавания, но гораздо более обширного. Близким по духу явлением было развитие раввинских академий в первые столетия н. э., где были сформулированы принципы талмудического иудаизма и которые положили начало возникновению иешив, или семинарий. Фактически они, возможно, оказали большее влияние на генезис европейских университетов, чем существовавшие ранее учреждения, поскольку иешивы, в отличие от греческих центров обучения, продолжали процветать и в Средние века.

Как бы то ни было, школа, основанная прежде всего для изучения медицины в Салерно в девятом веке, обычно считается первым университетом. Косвенным доказательством влияния иудейских академий является то, что, несмотря на разгул религиозных преследований в те времена, Салерно оставался безопасным интеллектуальным убежищем для еврейских учителей и студентов. Хотя, честно говоря, среди последователей старой медицинской школы Галена было так много арабоговорящих евреев, что у администрации университетов не было особого выбора в этом вопросе, независимо от их пожеланий.

В одиннадцатом и двенадцатом веках, когда арабские рукописи начали переводить на латынь и Европа вновь открыла для себя мудрость греческих ученых, в разных городах появились обучающие центры, на основе которых один за другим начали возникать знаменитые университеты эпохи Ренессанса. Несмотря на различия в организационной структуре и целях их создания, основные функции всех учреждений совпадали: научные исследования, изучение и обсуждение вопросов профессорско-преподавательским составом и студентами, которые собирались из разных уголков страны, а в особенно важных случаях – из всех частей Европы.

Из вышесказанного можно заключить, что тогда в обществе царила известная свобода мысли и отсутствовало определенное гражданство, но в целом дело обстояло не совсем так. С одной стороны, преподавание в университете обычно контролировалось духовенством; в последующем процессу обучения заметно препятствовали различные территориальные конфликты, религиозные войны и иные проявления нетерпимости, свойственные тому периоду. В Италии ситуация была иной. Власти Венецианской республики понимали, что экономическое процветание является следствием свободной торговли, поэтому для защиты интересов государства они обеспечивали безопасность прибывающим иностранцам и поощряли открытие иноземцами предприятий на своей территории. Интеллектуальная свобода – результат просвещенных взглядов общества – принесла свои плоды тогда и стоит на службе западной цивилизации по сей день. Не последнюю роль в этом сыграла своевольная академическая атмосфера университета в Падуе, в котором согласно мудрым законам Венеции учились студенты из всех европейских стран. Именно отсюда началось возрождение и процветание науки в эпоху Ренессанса. Историк медицины Артуро Кастильони так описал этот итальянский город:

В то время, когда неукротимая страсть к учебе, бесконечная любовь к красоте и неиссякаемое стремление к славе одухотворяли все работы итальянских художников и ученых, студенты и преподаватели из всех уголков Европы прибывали в Падую, ставшую центром научных исследований. Здесь астрономы раскрывали тайны звезд, врачи узнавали секреты жизни, математики искали ответы на самые сложные задачи геометрии и алгебры. Коперник, польский астроном, подготовил почву для исследований Галилея; Везалий и Флеминг предварили открытия Гарвея и Мальпиги; итальянец Фракасторо проложил путь современной патологии.

Из всех проявлений гуманизма эпохи Возрождения наиболее очевидным можно назвать возрождение интереса к изучению человеческого тела. Христианство препятствовало таким исследованиям, пренебрегая телесной оболочкой человека в пользу его духовной жизни и удовлетворяясь телеологическими предписаниями Галена. Хотя его Создатель сильно отличался от иудео-христианского Бога, церкви и синагоги были едины в убеждении, что система Галена гораздо лучше согласуется с их догмой, чем любые попытки объективного исследования.

Тем не менее из всего вышесказанного не следует делать вывод, что церковь официально запрещала вскрытие трупов. Когда медицинская школа в Болонье добавила в свою учебную программу рассечение человеческого тела для анатомических демонстраций в 1405 году и Падуя последовал этому примеру в 1429 году, епископы не выразили никакого протеста. Во Франции еще в начале 1345 года врач, известный под именем Гуидо де Виджевано, опубликовал работу, подробно описывающую процесс вскрытия. А в 1482 году папа Сикст IV, который учился в обоих итальянских университетах, пришел на помощь Тюбингенскому университету, издав папскую буллу с разрешением вскрытия трупов при условии, если будет предоставлено разрешение местной духовной канцелярии.

Сотрудничество священников, вероятно, было вызвано не столько пониманием важности медицинской науки, сколько благосклонным отношением к художникам, которые, украшая своими работами церкви, способствовали укреплению репутации духовенства, поскольку в эпоху Возрождения храмы возводились для прославления не только Бога, но и Его служителей. Не прошло и десяти лет после буллы Сикста, как настоятель церкви Санто-Спирито во Флоренции позволил молодому художнику по имени Микеланджело Буонарроти проводить вскрытия.

Итак, художники собирались вокруг столов анатомов и порой ассистировали хирургам, подавая им инструменты для препарирования. Как правило, преподаватели вскрывали тела казненных преступников и использовали их для демонстрации внутреннего строения организма, описанного в разнообразных научных работах. Процесс обучения изображен на иллюстрации, опубликованной в Венеции в 1491 году в сборнике трактатов Fasciculus Medicinae Йоханнеса де Китама. Профессор, взгромоздившись на стул, стоящий на возвышении, монотонно декламирует латинский перевод работ Галена, а в это время внизу невежественный цирюльник-хирург рассекает труп, и едва ли более сведущий помощник показывает части тела не очень-то заинтересованным студентам. Вскрытия, или анатомии, как их называли, проводились один или два раза в год с целью доказать истинность утверждений Галена. Поскольку профессор никогда не спускался со своего магического престола, чтобы взглянуть на демонстрируемые органы, а хирург и его помощник вряд ли понимали, чем именно они занимаются, несколько дней, ежегодно посвящаемые этим упражнениям, были не чем иным, как формальным выполнением учебной программы, которая носила скорее теоретический, чем практический характер. Только художники действительно нуждались в знании анатомии. Для врачей в такой демонстрации не было особой пользы, исключая возможность получить самые общие представления, – все, что им было необходимо, они могли найти в трактатах Галена.

Иллюстрация из сборника трактатов Fasciculus Medicinae Йоханнеса де Китама (Венеция, 1491) с изображением процесса обучения анатомии до опубликования De Humani Corporis Fabrica Андреаса Везалия. Цирюльник-хирург рассекает труп, а его помощник показывает части тела скучающим студентам; профессор, декламирует работу Галена на латыни, никогда не вставая со своего стула. (Факсимиле, любезно предоставленное профессором Томасом Форбесом.)

И все же были отдельные личности, чье любопытство выходило за пределы простого согласия с истинностью утверждений древних авторитетов. Некоторые анатомы начали вскрывать человеческие трупы, чтобы самостоятельно изучить структуру тела. Хотя они продолжали подгонять результаты своих исследований под данные, полученные Галеном, оправдать такие искажения становилось все труднее. К тому же стоит напомнить: были еще художники. Им не было никакого дела до Галена: все, к чему они стремились, – найти forma diuina (божественную форму). Андреа дель Верроккьо, умерший в 1448 году, был, вероятно, первым из тех, кто последовал за такими общепризнанными гениями как Леонардо да Винчи, Альбрехт Дюрер, Микеланджело, Рафаэль и их менее знаменитыми предшественниками Андреа Мантенья и Лукой Синьорелли.

Зигмунд Фрейд описал Леонардо как человека, который проснулся слишком рано в темноте, когда другие еще спали. В том, что они продолжали дремать, Леонардо был виноват, по крайней мере, не меньше, чем они сами, поскольку он не сумел донести свое видение и широко распространить свои знания. Многие материалы из его блокнотов сегодня расшифрованы, но для современников они были по большей части недоступны, исключая его художественные произведения и работу под названием «Трактат о живописи». Но даже это сочинение было опубликовано спустя много лет после его смерти, и лишь некоторые из его современников были знакомы с этой рукописью. Мало того, что он писал свои заметки в обратном направлении, справа налево, он к тому же соединял или, наоборот, разделял части слов произвольно, не придерживаясь никаких правил. Он не пользовался пунктуацией, изображая некоторые буквы алфавита по-своему, при этом применяя уникальную, разработанную лично для себя, систему стенографии. Вдобавок к этим проблемам он имел привычку бросать мысль посередине в одном углу страницы и записывать ее окончание в другом или вообще на отдельной странице. В результате мы столкнулись с посланием медиума, которое похоже на иероглифы, выбитые на розеттском камне. Задача осложнялась из-за особого склада его необыкновенного ума. Некоторые считают его неординарность своеобразной гранью гения, другие его манеру визуализировать мысли в виде изображений вместо выражения ее в словах называют неадекватностью. Ряды последовательно расположенных справа налево изображений украшают некоторые самые значимые из его страниц.

В результате скрытности да Винчи и использования им тайнописи импульс, который он придал изучению анатомии, почувствовали очень немногие его товарищи. В «Трактате о живописи» он дал понять, что планирует опубликовать большую работу по анатомии, но она так и не была написана. Зимой 1510 года он сотрудничал с молодым анатомом Маркантонио делла Торре, но этот проект был прерван смертью врача уже в следующем году. Джорджо Вазари в своем фундаментальном труде «Жизнеописание живописцев» написал, что делла Торре «пролил свет на анатомию, которая до него прозябала почти в полном мраке невежества… В этом ему были чудесным подспорьем талант и труд Леонардо, который изготовил книгу с выполненным с величайшим усердием изображением органов, которые Везалий своими руками вычленил из тел, при этом собственноручно написав текст красной пастелью и сделав аннотации пером». В другом месте Вазари подчеркивает: «Тот, кто преуспеет в чтении заметок Леонардо, будет изумлен, обнаружив, насколько здраво этот божественный дух рассуждает об искусстве, мышцах, нервах и венах, проникая в самую суть вещей».

Похоже, единственным врачом того времени, написавшим в 1527 году о работе по анатомии да Винчи, был Паоло Джовио, который являлся учеником делла Торре:

Чтобы изображать различные суставы и мышцы, как они сгибаются и распрямляются согласно законам природы, он [Леонардо] вскрывал в медицинских школах трупы преступников, не брезгуя этой бесчеловечной и тошнотворной работой. Затем он с высочайшей тщательностью сводил в таблицы все органы до самой мельчайшей вены и соединения костей, чтобы его работа, которой он посвятил столько лет, могла быть напечатана с медных гравюр, как пособие для мастеров искусства.

Трудно оценить, насколько работа Леонардо оказала влияние непосредственно на врачей, поскольку они, возможно, и пошевелились во сне, но, конечно, не многие из них пробудились, пока Андреас Везалий не вытащил их из постели в 1543 году. Мой любимый друг – покойный Кеннет Киле, который был, несомненно, величайшим из исследователей анатомических работ да Винчи, – ценил его выше, чем большинство ученых, называя его «сутью новой творческой анатомии», и писал:

Смерть стала непреодолимым препятствием на пути его успеха в работе с делла Торре. Но движение продолжилось, особенно во Флоренции. Через Андреа дель Сарто Леонардо познакомился с его учеником Россо Фьорентино, который сам планировал анатомический трактат… Еще раз соединение двух умов осуществилось, когда Микеланджело рассматривал сотрудничество с Реальдо Коломбо в будущей работе по анатомии. Эти примеры демонстрируют, как Леонардо взломал твердыню фанатизма и предрассудков, которые похоронили анатомию на многие века; как он подтолкнул к слиянию искусство и науку на основе анатомии; и как он подготовил рождение шедевра Везалия и Калькара. В 1543 году, когда последний был опубликован, он не остался незамеченным и не заслужил осуждений.

Кто заслуживает похвалы, так это профессора и художники, которые после изобретения наборного шрифта около 1450 года начали сотрудничество по производству учебников анатомии. Первым был уже упомянутый ранее Fasciculus Medicinae Китама с несколькими великолепными гравюрами на дереве. В последующие десятилетия появился целый ряд подобных изданий, среди которых две публикации молодого бельгийца, снабженных превосходного качества иллюстрациями, хотя в текстах по-прежнему описывалась античная анатомическая система Галена. Этим бельгийцем был Андреас Везалий, герой нашей истории.

Если когда-либо существовал человек, воплотивший в себе как архаичные, давно изжившие себя, так и самые передовые, прогрессивные черты эпохи Возрождения, то это, несомненно, был Андреас Везалий. По первому образованию он был классицистом, а по складу ума – активным сторонником научных исследований. Тот же бодрящий ветер перемен, который вел великих европейских навигаторов к еще не открытым континентам, начинает наполнять паруса корабля с еще небольшим экипажем ученых на борту. Магелланы и Да Гамы направляли свои пытливые взгляды через моря на восток и на запад; ученые пристально вглядывались в небо и внутрь человеческого тела.

Родившийся 31 декабря 1514 года, Везалий стал пятым в семейной династии выдающихся медиков, бывших либо учеными, либо врачами королевского дома. Имя Андреас он получил в честь своего отца – аптекаря Габсбургов, сначала Маргариты Австрийской, а позже ее племянника императора Священной Римской империи Карла V. Хотя семья проживала в Брюсселе, их родовой дом был в городе Везель в Клеве, откуда и берет свое происхождение имя Везалий.

С самого момента рождения мальчик был подвержен неуловимому влиянию будущей профессии. Окна задней части дома выходили на незаселенный, частично покрытый лесом клин земли, который называли холмом Галлоуз, потому что в самом дальнем его конце располагался небольшой участок, где проводились казни преступников. Тела мертвых злоумышленников оставляли на волю стихий и на съедение птицам, так что у Андреаса было много возможностей, хоть это и было омерзительно, рассмотреть, как выглядят человеческие кости и внутренние органы. Трудно сказать, сыграли свою роль эти естественные анатомические демонстрации или нет, но в поздние годы он вспоминал, что, будучи еще совсем молодым, начал вскрывать мелких полевых животных, таких как крысы, кроты и орешниковые сони, а также случайных бродячих кошек или собак, которым не посчастливилось встретиться на его пути.

Жалко несчастных животных, но и Андреас Везалий заслуживает сочувствия за то, как был использован этот конкретный отрывок его мемуаров. В раннем образце исторического труда, написанного с точки зрения психоанализа, Григорий Зилбург в 1943 году писал о Везалии: «Его ранний интерес к расчленению и вскрытию животных явно представляет собой довольно сложный набор примитивных деструктивных тенденций. Даже в случае, если они направлены на достижение высоких целей, достигнув значительной силы, они в конечном итоге приводят к депрессивным состояниям, которые, в свою очередь, могут стать настолько тяжелыми, что признаются патологией».

Зилбург изложил в таком духе всю историю жизни Везалия, в конечном счете экстраполируя подобные соображения из области разумных дискуссий в хитроумную страну необоснованной глупости. Автор написал немало странных вещей, прежде чем, наконец, искупил свою вину одним блестящим проницательным обобщением.

Закончив обычное для того времени начальное образование, пятнадцатилетний Андреас переехал из Брюсселя в Левен, чтобы учиться там в университете. Сегодня молодой человек пятнадцати лет может показаться слишком юным, но тогда именно в этом возрасте начинали занятия в колледже. Курс обучения в Левене позволял получить степень магистра искусств, эквивалентную современной степени бакалавра и необходимую для поступления в аспирантуру. Бо́льшая часть учебной программы посвящалась изучению латинского и греческого языков, а также философии и риторики. С самых ранних лет, будучи еще под опекой матери, и на протяжении всей жизни Везалий был очарован классической культурой. (Возможно, именно в Левене он получил начальные знания иврита.) Ко времени окончания курса в университете восемнадцатилетний стипендиат решил продолжить семейную традицию, начав карьеру в медицине. Поскольку в Левене не было хорошей медицинской школы, в августе 1533 года он отправился в Париж.

В отличие от итальянских, парижские университеты были средоточием самой консервативной медицинской доктрины и косных методов обучения. Как кандидат на получение степени бакалавра медицины, Андреас провел первый год, изучая трактаты Гиппократа и работы Галена в компиляции Павла Эгинского и некоторых арабских переводчиков. Второй год был полностью посвящен анатомии Галена, которую преподавали стандартным способом «под руководством» профессора, монотонным, наводящим дремоту голосом читающего латинские тексты. В курсе анатомии, который читал Жак Дюбуа, или, как его иначе называли – Якоб Сильвия, было много неточностей, так как профессор проводил вскрытие собак для иллюстрации фактов, установленных Галеном. В последующие годы Везалий напишет, что он практически ничего не узнал из анатомии человека за годы обучения в Париже. По его словам: «За исключением восьми мышц живота, безжалостно искромсанных и в неправильном порядке, никто… никогда не показал мне ни единой мышцы или какой-нибудь кости, не говоря уже о сети нервов, вен и артерий».

Но юный мятежник не хотел ни тратить свое время, ни хоронить свои таланты. Он был настолько нетерпелив и импульсивен, что не стал скрывать свой опыт в области вскрытий. Поддавшись на уговоры своих товарищей-студентов, уже на третьем по счету вскрытии он взял нож цирюльника-хирурга и выполнил более искусную диссекцию, чем любой из его молодых коллег и даже профессоров могли наблюдать когда-либо. Его опыт самоучки не остался незамеченным. Когда один из его учителей Гюнтер Андернах готовил компиляцию небольшого неопубликованного анатомического трактата Галена, он обратился за помощью к своему, очевидно, самому одаренному студенту. В публикации, которая вышла в результате их общих усилий, Гюнтер описал своего ассистента как «молодое дарование с замечательным знанием медицины, греческого и латинского языков и весьма умелого в искусстве вскрытия». Везалий был не из тех, кто поет дифирамбы недостойным или преуменьшает свои заслуги; он с меньшим пиететом отнесся к своему наставнику, написав несколько лет спустя:

Я глубоко его почитаю и в своих сочинениях всегда называю учителем; но я бы хотел, чтоб мне досталось столько же ударов в жизни, сколько он произвел разрезов на телах людей и животных, за исключением тех, что были сделаны за обеденным столом. И я не думаю, что он обидится, если я скажу, что он, как никто другой, обязан мне за свои знания в анатомии, не считая тех, что есть в книгах Галена, которые являются общим достоянием.

Везалия не удовлетворял скудный материал, доступный для него в тех редких случаях, когда он мог вскрывать человеческие трупы. Он собирал кости из старых разрушенных могил на парижском Кладбище Невинных и вместе с несколькими однокурсниками совершал серии поисковых экспедиций на могильный курган в Монфоконе. Эта мрачная насыпь – невысокий холм – за северной стеной города, где находилась, говоря словами одного писателя, «лучшая виселица королевства». Там был построен большой склеп, украшенный шестнадцатью каменными колоннами более девяти метров в высоту, соединенными деревянными балками. Трупы преступников, казненных в разных частях Парижа, свозили в это место и подвешивали на балках, где они болтались до тех пор, пока не разлагались настолько, что их убирали в хранилище. Это было не очень приятное место. Современная бродячая собака – симпатичный песик по сравнению со свирепыми клыкастыми мародерами, слоняющимися по кургану, и студентам часто приходилось вступать в опасные состязания с ними и вездесущими воронами за остатки разлагающейся селезенки или небольшой части почки.

В отношении этих событий Зилбург также не мог не высказаться. Обсуждая участие Везалия в этих жутковатых приключениях и подчеркивая его лидерство, биограф ученого находит в них признаки того, что он был «пленником своих некрофильных и копрофильных наклонностей» и вообще был молчаливым, меланхоличным, непредсказуемым, угрюмым, душевно больным человеком».