Текст книги "Зимняя Чаща"

Нора

Старый, обращенный к озеру дом был пристанищем почти для всех Уокеров, живших когда-то на свете, за исключением, пожалуй, только самых первых, о которых мне мало что известно. Говорят, что они появились из леса, с вплетенными в волосы веточками можжевельника и стеблями наперстянки, а глаза у них были зоркими и бдительными, как у ночных птиц.

Легенды говорят, что мы возникли словно из сна.

Первые поселенцы клялись, будто видели, как Уокеры вышивали на ткани своих платьев защитные заклинания – обереги. Это были лунные пейзажи, пятиконечные звезды, белые кролики…

Еще говорили, что однажды Джозефина Уокер вышила на ткани своего темно-синего платья сердце, разрубленное пополам кинжалом, из которого по подолу почти до самых ступней Джозефины стекали капли крови. И что вы думаете? Спустя всего два дня парень, которого любила Джозефина – но который любил другую, – упал со своего крыльца и напоролся на пристегнутый к поясу охотничий нож, и тот, пробив ему грудь, попал в самое сердце.

В тот же миг ожили вышитые на платье Джозефины кровавые капли и начали стекать прямо на пол старого дома. Заклинание сработало.

После того случая местные окончательно убедились, что мы были ведьмами.

Насколько правдива эта история, вышивала ли на самом деле Джозефина Уокер разрубленное сердце на своем платье или нет, значения уже не имело. С тех пор женщин из семьи Уокеров будут считать колдуньями, которым ни в коем случае нельзя верить.

И в этом городке к нам никогда не станут относиться иначе. Никогда.

Знать историю своей семьи может оказаться делом нелегким, как и самой принадлежать ей – быть настолько прочно привязанной к конкретному месту, что начинаешь понимать каждый шорох деревьев, узнавать каждый кустик папоротника, слышать, как потрескивает зимой установившийся на озере лед. Чувствовать, что что-то не так, даже если не можешь увидеть этого своими глазами.

– Здесь так чертовски холодно, – говорит Сюзи, когда я вхожу в дом.

Она сидит на краешке дивана, поджав ноги к груди и накрывшись одеялом.

– Огонь погас прошлой ночью, – отвечаю я, сбрасывая с себя куртку и сапоги и присаживаясь на корточки перед печкой.

– Где ты была? – спрашивает Сюзи.

Я не отвечаю и не смотрю на нее. Правду ей говорить не хочется, но и на то, чтобы придумать какую-то ложь, у меня времени нет.

– Оливера искала.

– Того парня, которого ты нашла в лесу? – она удивленно приподнимает брови. Сюзи усмехается.

– Когда я проснулась, его уже не было, и я просто… не могла понять, что случилось. Подумала, что что-то не так.

– Ты волновалась за него? – ухмылка Сюзи становится еще шире.

– Нет, – качаю я головой. – Просто подумала, как это странно, что он ушел из дома еще до рассвета.

Сюзи перестает дрожать и наклоняется вперед. Даже согрелась сразу от любопытства.

Я чиркаю спичкой о стенку печки, и спичка загорается – сейчас ярче нее нет ничего в доме. Жду, пока огонь охватит мелкие веточки, разложенные на дне печи. Потом пламя перекидывается на более крупные поленья, и я закрываю дверцу: пусть печь нагревается изнутри.

– Он оставался здесь прошлой ночью? – снова спрашивает Сюзи.

Я поднимаюсь и прохожу на кухню, чувствую себя на взводе – мне совершенно не хочется говорить с Сюзи об Оливере и вообще обо всем этом.

– Ему больше некуда было пойти, – говорю я, а про себя думаю: «Или это была просто игра. Глупая шутка, и я на нее попалась».

Вызов от других парней, которые никогда не заглядывали в мой дом. А может, они подбили его украсть одну из моих лесных находок, пока я сплю? Быстро оглядываю гостиную. Нет, вроде бы ничего не пропало, все на месте.

Но есть еще одна вещь, которой я никак не могу понять.

Он приходил на могилу Уиллы Уокер – зачем?

«И парень умер», – продолжает барабанить у меня в голове, не давая ни на минуту забыть об этом.

А ухмылка по лицу Сюзи расплылась уже так широко, что у нее даже уши слегка приподнялись.

– А почему он не захотел остаться в лагере? – спрашивает она.

– Не знаю, – отвечаю я.

Я ничего не знаю.

– Возможно, ему просто хотелось остаться здесь с тобой, – высказывает предположение Сюзи, показывая ряд ровных белых зубов.

– Сомневаюсь, – качаю я головой и достаю из кухонного шкафа коробку овсянки.

– Погоди, – выпрямляет спину Сюзи. – А ему известно, что случилось с тем парнем?

Я прикасаюсь пальцами к краю кухонного стола, чувствую под их кончиками выемку на холодной керамической плитке. Она появилась здесь, когда однажды я уронила сюда банку с медом и краешек плитки откололся.

Осколки стекла и брызги меда разлетелись тогда по всей комнате. Мама, разумеется, рассердилась ужасно, но бабушка только негромко спела песенку о том, что дом, в котором разлили мед, будет пахнуть сладко-сладко. Подозреваю, что эту песенку она сочинила тут же, чтобы подбодрить меня.

– Сказал, что ничего не знает об этом, – отвечаю я, вспоминая удивленное лицо Оливера, когда я сказала ему об этом. Но может быть, я ошиблась? Может быть, меня обмануло выражение его холодных зеленых глаз? Может быть, я просто сглупила, принимая за правду все, что он мне говорит?

– Впрочем, это мог быть просто несчастный случай, – добавляет Сюзи, откидываясь назад, на спинку дивана. Неожиданно она вновь заскучала, я вижу по ее лицу.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я, отрывая пальцы от стола.

Сюзи размышляет.

– Ну… тот парень, который умер… он мог просто с дерева свалиться и шею себе сломать. Или пошел прогуляться, споткнулся, упал да и замерз насмерть.

– Все может быть, – соглашаюсь я. – Только вот если это был несчастный случай, почему его хранят в такой тайне? Почему администрация лагеря не говорит прямо о том, что случилось?

– Кто знает. Может, они решили прежде всего поставить в известность родителей того парня. Или не хотят поднимать шум до приезда полиции. Я, в общем-то, не знаю, как там у них принято поступать в таких случаях.

Ее тон вновь кажется мне равнодушным, бессердечным. Можно подумать, что люди в лагере каждый день умирают. Как будто это был заурядный случай, о котором и говорить-то ни к чему.

Однако по выражению лица Сюзи я понимаю, что это не так. Смерть волнует ее, и ей хочется об этом поговорить, очень хочется. Просто она прикидывается, будто ей нет до этого никакого дела. Притворяется, что ничего страшного не произошло. Это, вероятно, помогает Сюзи не думать, что она крепко застряла в горах, а где-то рядом ходит убийца.

– Можем мы больше не говорить об этом? – добавляет Сюзи, и я окончательно убеждаюсь, что права. Она боится. Возможно, так и должно быть. Возможно, нам с ней обеим есть чего бояться.

– Конечно, – говорю я.

Но это не означает, что я перестану об этом думать. Что ощущение опасности перестанет разъедать меня изнутри. И я не буду больше беспокоиться и нервничать, не стану дважды перепроверять все замки-запоры на ночь перед тем, как мы сегодня уляжемся спать.

– Меня здесь вообще не должно быть, – едва не плача бормочет Сюзи.

Крыша дома скрипит и стонет под натиском крепнущего ветра.

– Ну, дорогу рано или поздно расчистят, – говорю я, пытаясь немного обнадежить Сюзи. Но сама-то я знаю, что зима пришла в наши горы всерьез и надолго, и пока расчистят дорогу, может еще месяц пройти, а то и больше. Снежные бури случаются теперь почти ежедневно, скатываясь с гор на озеро, все больше снега скапливается на крышах домов и на единственной ведущей отсюда дороге тоже. Мы в ловушке. Мы окружены со всех сторон. Мы в снежном плену.

Сюзи проводит пальцами по длинным волнистым волосам, прижимается лбом к высоко поднятым коленям, словно играющая в прятки девочка. Словно если она не видит темноту, то и тьма ее саму не сможет увидеть.

Ей здесь не место.

– Дождаться не могу, когда смоюсь отсюда, – говорит Сюзи, поднимая голову и глядя в окно. Не знаю, что она при этом имеет в виду, откуда хочет смыться – с озера Щучья пасть или из Фир Хэйвена, где живет, и навсегда покинуть наши суровые края. – Ненавижу холод, и эти горы ненавижу, и все-все-все. Как только школу закончу, так сразу и уеду, – она смотрит на меня так, словно только что поделилась своей величайшей тайной. – Мои родители ничего этого не знают. Но я не хочу закончить как все, кто залип здесь навсегда.

Подобные слова я слышала уже не раз. Отчаяние, планы побега – все это обычные темы для разговоров в школе Фир Хэйвена, особенно среди выпускников, которым остались считаные месяцы до окончания школы. Почти все они говорят, что хотят уехать на восток или на юг, в Калифорнию, где никогда не бывает снега, или вообще за океан, как можно дальше отсюда.

Но на самом деле почти все они останутся здесь. Найдут себе работу на лесопилке или одной из ферм по выращиванию рождественских елей, разбросанных по всей долине. Застрянут. Залипнут. Забудут свои мечты, чтобы уехать далеко-далеко отсюда.

Наверное, надо бы сказать Сюзи, что я верю ей, и она уедет, но вот только я что-то не уверена в этом.

Так что я ничего не говорю и вместо этого ставлю на печь кастрюлю с водой – кипятиться. И добавляю еще несколько поленьев в топку.

– А ты уедешь отсюда после того, как закончишь школу? – спрашивает Сюзи, и ее вопрос на самом деле пугает меня, потому что мне начинает казаться, что она заботится обо мне, пусть даже и немного. Я тяжело сглатываю, не зная, как к этому отнестись. Об этом меня еще никто никогда не спрашивал. Ни мама, ни даже бабушка. Они не спрашивали потому, что Уокеры никогда не покидают озеро Щучья пасть. Надолго не покидают, во всяком случае. Чем дальше мы уезжаем, тем сильнее становится боль внутри нас, и мы начинаем задыхаться. Вот, например, когда моей маме было девятнадцать, она уезжала на целый год. Путешествовала по Аляске, встретила там моего безымянного отца, забеременела, а затем возвратилась домой с раскаянием в глазах. По крайней мере, именно так рассказывала мне эту историю бабушка. Мама думала, что сможет сбежать из наших лесов. Но Уокеры всегда возвращаются, всегда. Я думаю, что мама ездит на океанское побережье продавать там мед именно потому, что эти поездки создают у нее иллюзию побега. Дают возможность постоять на берегу, глядя в океанскую даль и на мгновение почувствовать себя свободной, прежде чем возвратиться на озеро Щучья пасть.

Возвратиться ко мне, своей дочери, которая держит ее привязанной к этому месту. К своей обузе. А для меня каждый раз острый нож в сердце, когда мама уезжает. Да, она обещает вернуться, но я не до конца верю ее обещаниям. Всегда опасаюсь, что вот на этот раз она уедет навсегда и больше никогда не вернется. Признаюсь честно, хотя это стыдно, но иногда я сама хочу этого – чтобы она осталась где-то далеко и не возвращалась.

Возможно, это даже легче – жить одной. Отгородиться от всего, как стеной. Одиночество – это значит, что тебе некого терять. И никто не разобьет тебе сердце.

– Нет, – отвечаю я наконец на вопрос Сюзи. – Я не хочу уезжать.

Мне бежать никуда не нужно, я не похожа на маму. Мне ни к чему уезжать отсюда – я не хочу видеть ни пальмы, ни выжженные солнцем пустыни, ни переливающиеся морем огней ночные города. Мое место здесь, у озера, а там я не выживу, я это знаю. Я лесное существо, и не смогу жить нигде больше, как только рядом с лесом.

– Но ты могла бы… – говорит Сюзи. – Могла бы выбраться отсюда. Например, навестить меня там, где я буду жить. В Париже например.

Ее глаза расширяются от одной мысли об этом, будто подумать – это уже сделать дело наполовину. Сюзи только подумала о Париже – и сразу чувствует на губах вкус свежего маслянистого круассана.

Я невольно улыбаюсь и отвечаю, качая головой:

– Не представляю, что бы я делала в твоем Париже.

– Как что? На завтрак мы с тобой ели бы пирожные, а на обед – мороженое и влюблялись бы, в кого захотим. Даже пришлось бы французский подучить, чтобы понимать, что эти иностранные парни будут нам на ушко нашептывать. И потеряем там счет времени. Забудем, кем мы были когда-то.

Я смеюсь и присаживаюсь рядом с ней на диван. Сюзи фыркает, щеки у нее раскраснелись. Мне нравится ее мечта, ее воображаемый мир, в котором мы можем идти куда угодно, делать что угодно и быть кем угодно.

– Хорошо, – соглашаюсь я, поскольку мне нравится эта игра. Мне хочется верить, что Сюзи права и нам по плечу все, о чем она говорит.

На минуту я сама становлюсь девушкой, навсегда покинувшей свой лес. Девушкой, у которой есть подруга, уговорившая ее вылезти поздно ночью из окна своей спальни и сбежать далеко-далеко отсюда. Настоящая, вечная подруга. Та, с которой можно хоть на край света пойти. Подруга, которую ты никогда не потеряешь, что бы ни случилось.

– Сегодня же вечером собираем вещи, – подмигивает мне Сюзи, продолжая нашу игру. – И шляпку, правильную шляпку не забудь. Не можем же мы ехать в Париж без правильных парижских шляпок, верно?

– Согласна, – говорю я. – И туфли.

– И солнечные очки.

Я киваю и снова смеюсь.

– Да, а еще нам с тобой новые имена понадобятся, – говорит Сюзи, поворачиваясь ко мне. – Тоже для маскировки. Не можем же мы допустить, чтобы кто-нибудь узнал в нас двух девчонок из маленького захолустного городка.

Само собой.

– Агата Валентайн, – говорит Сюзи, и ее глаза начинают влажно блестеть от смеха. – Так меня зовут.

– Нет, слишком похоже на вымышленное имя частного детектива, – качаю я головой.

– Или на имя наследницы компании, выпускающей поздравительные открытки.

Я покатываюсь со смеху.

– А ты будешь… Пенелопа Баттеркап, – говорит мне Сюзи, поднимая брови. – Дочь богатого воротилы, который занимается разведением скаковых лошадей. Именно ваш чистокровный Лютик выиграл недавно дерби в Кентукки и опозорил тем самым Бельмонта Стейкса.

– Моя предыстория выглядит заковыристее, чем твоя, – замечаю я, не переставая хихикать.

А у Сюзи уже текут слезы от смеха, и я начинаю думать, что мы с ней подхватили «домашнюю лихорадку». Это когда ты, начав смеяться, никак не можешь остановиться, и все тебе кажется невероятно забавным, хотя и не должно бы.

– Наследница поздравительных открыток и королева скаковых лошадей, – продолжает Сюзи. – Нас будут наперебой приглашать на самые лучшие парижские вечеринки, – снова фыркает она.

Какое-то время мы сидим, утирая слезы, и хихикаем. А когда успокаиваемся, в доме вдруг повисает звенящая тишина.

Воздух неподвижен. Я вдруг понимаю, как нелепо было смеяться непонятно над чем, когда нас засыпает снегом, когда мы в ловушке и Оливер пропал, а другой парень умер. Мне становится неловко, и я встаю с дивана, потирая ладони о штаны.

Мы забыли, где мы, забыли, что нам по-прежнему есть чего бояться.

На печке начинает закипать кастрюля с водой, и я отношу ее на кухню, чтобы заварить нам чай. Сюзи кладет подбородок на колени, и я вижу, как угасает на ее лице улыбка – это к ней возвращаются мысли об этой комнате, доме в лесу, в который постоянно пробирается холод. А еще где-то здесь умер человек. Я вижу, как от этих мыслей зарождается страх в глубине светло-карих глаз Сюзи, и понимаю, каким далеким для нее становится с каждой секундой Париж. Невообразимо далеким.

До конца дня мы с ней молчим. Боимся заговорить и вновь оказаться во власти пустых, глупых мечтаний. Вместо этого я сажусь у окна рядом с входной дверью и ищу взглядом фигуру, движущуюся среди деревьев, ищу Оливера. Но он не появляется. Мелькнул олень, и то уже под самый вечер, когда начали сгущаться сумерки. Олень спустился к озеру, несколько раз ударил копытом лед – напиться, наверное, хотел – но что-то спугнуло его – птица, возможно – и он стрелой метнулся назад в лес.

Я смотрю на Сюзи. Аккуратно сложив руки на коленях, она свернулась калачиком возле огня и напоминает мне детскую куклу. На мгновение я не могу сообразить, сколько времени – часов, или дней, или месяцев – прошло с той поры, когда она впервые появилась в моем доме. С тех пор, когда налетела буря и завалила снегом дорогу. Мне кажется, что я потеряла счет времени. А может, это само время играет со мной злые шутки с тех пор, когда я нашла в лесу Оливера и впервые увидела его глаза.

Тик, тик, тик. Щелк!

Я встаю, чтобы прогнать это ощущение, почувствовать под ногами прочные половицы. Часы над кухонной раковиной продолжают тикать, быстро гонят секунды вперед, слишком быстро.

Тик, тик, бум.

Я зажмуриваюсь и слышу, как дрогнули, сбившись с хода, часы, словно само время вдруг растерялось. С моих губ слетает странный звук. Я с хрипом втягиваю воздух.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Сюзи.

Я открываю глаза.

– Все отлично, – киваю в ответ и снова глубоко вдыхаю.

– Ты вся дрожишь.

Я крепко сжимаю кулаки и прячу их в рукава.

– Просто замерзла, – лгу я.

Но знаю, что на самом деле я не замерзла, тут что-то другое. Дежавю, сбившееся с хода время – со мной происходит нечто странное, чего я никогда не испытывала раньше. Бабушка, наверное, сказала бы, что мне необходимо отдохнуть. Приложила бы ладони к моему лбу и заставила выпить чаю с корнем ромашки и листом ванили. А затем, пока я сплю, прокралась бы в мои сны, чтобы посмотреть, что на самом деле со мной не так. И вылечила бы меня с помощью своей ночной тени.

Я подхожу к печке и держу руки над огнем.

– Может, ляжем спать сегодня здесь, внизу? – предлагаю я. – Здесь, возле огня, теплее будет.

Сюзи кивает, но выглядит она очень бледной, и, кажется, едва ли слышит, что я говорю ей. Глаза ее больше не блестят от смеха, она грызет ноготь и смотрит в пол.

«Мы здесь в безопасности», – хочется мне сказать ей. Но это будет означать, что небезопасно там, снаружи – в лесу, в горах, в темноте.

А если начистоту, то я вообще больше ничего не знаю.

Меня преследует костяной мотылек. Парень мертв. А в ушах гудит так, что, глядишь, вот-вот череп расколется от этого жужжания.

И возможно… самое худшее еще не случилось.

– Нора, – зовет меня голос. – Нора, просыпайся!

– Что?

– Вставай.

Я резко открываю глаза и поначалу ничего не вижу перед собой, кроме белых пятен. Потом понимаю, что я лежу на краешке дивана, лицом к огню, поджав к груди колени, а все остальное место на диване, похоже, захватила Сюзи.

Правда, сейчас она стоит надо мной, и глаза у нее от страха большие как блюдца.

– Что случилось? – спрашиваю я, приподнимаясь на локтях. – Который час?

– Почти полночь, – отвечает Сюзи.

Я прокашливаюсь, тру глаза, смотрю в темноту гостиной, где все выглядит по-прежнему, все на своих местах.

– Огонь, – говорит Сюзи, приподнимая бровь. – У озера.

– Что? – я встаю с дивана, роняя на пол одеяло.

– Мне не спалось, – добавляет она, словно пытаясь оправдаться. – Я стояла возле печки, пыталась согреться, а затем увидела огонь снаружи.

Подбежав к окну, я прикладываю ладонь к стеклу, чтобы оттаял иней – красивый, узорчатый иней. Затем вижу, что за соснами, ближе к берегу озера, горит большой костер, поднимая в ночное небо снопы сверкающих, похожих на конфетти, искр. А еще вижу движущиеся на фоне огня темные силуэты парней.

– Это, должно быть, Ретт и остальные, – говорит Сюзи. – Улизнули из лагеря. Может, сходим туда? – добавляет она и с легкой усмешкой смотрит на меня, не надеясь на мое согласие.

Я трясу головой, жужжание в ушах становится еще громче.

– Им нельзя жечь костер так близко к деревьям, – говорю я.

– Почему? – у нее мрачнеет лицо.

Но я уже спешу мимо нее к двери, сердце грохочет в груди, словно огромный барабан. Фин поднимает голову на своей подстилке возле печки и, навострив уши, вопросительно смотрит на меня.

– Останься, – говорю я ему, и Фин снова опускает голову на лапы.

– Куда ты сорвалась? – спрашивает Сюзи, провожая меня взглядом.

– Деревья не любят огня, – отвечаю я. – И я собираюсь его потушить.

Их смех разносится среди деревьев и эхом отдается над озером – резкий, режущий уши.

Я быстро иду через лес. Мои ноги увязают в глубоком снегу, с каждым шагом все сильнее разгорается мой гнев. У меня даже нет времени, чтобы подумать, что это, возможно, плохая идея – прийти сюда, я уже добралась до полянки и выхожу в круг падающего от костра света. Руки я держу опущенными по бокам, ногти глубоко впились в ладони. Но парни меня не замечают, я для них не больше, чем размытое пятно на фоне сосен, ничем не отличающееся от остальных теней. Но затем один из них бросает взгляд в мою сторону.

– Черт, – говорит он, широко раскрывая от удивления рот.

Остальные дружно вздрагивают.

Глазеют на меня.

Медленно соображают, пытаясь понять, что происходит.

Мне кажется, я даже слышу, как щелкают у них в головах шестеренки – клик, клик – они в шоке, увидев появившуюся из леса девушку.

Я никого из них не узнаю́, что, впрочем, не удивительно, потому что я никогда не запоминаю их лиц. Они же приезжают и уезжают из лагеря. Меняются. Так, проезжие парни. Я ищу взглядом Оливера, его яркие зеленые глаза и волнистые волосы, но не вижу его, и у меня все сжимается внутри.

– Кто ты такая, дьявол тебя побери? – спрашивает меня один, парень в теплой зимней шапке с пушистыми клапанами для ушей. Смешная сама по себе, эта отороченная искусственным мехом красная клетчатая шапка ему еще и мала. Интересно, он привез ее в лагерь с собой или откопал здесь на складе забытых вещей?

– Нельзя жечь костер так близко к деревьям, – говорю я, не отвечая на его вопрос. Я слышу, как странно начинают дрожать сосны вокруг нас. Язычки пламени достают до их нижних ветвей, пробуют на вкус выступившую смолу. – Вы должны немедленно потушить его.

Жду хоть какой-то реакции, но они продолжают стоять на месте, словно немые куклы. Только глазами хлопают.

Я думаю о маме, вспоминаю, как она ходила ругаться с соседями, когда они разводили свои жаровни для барбекю слишком близко к веткам деревьев или с приезжими, любившими запускать фейерверки в июле, в День независимости, рядом с засохшими осинами. «Так вы весь этот чертов лес спалите», – ругалась она. Маме всегда было наплевать, что так она приобретает себе врагов. «Это наш лес, – любит она повторять, возвращаясь домой после своих набегов, все еще разгоряченная, с пылающими от гнева щеками. – А они здесь лишь проездом… туристы».

– Вы можете разозлить деревья, – продолжаю я, повысив на этот раз голос. Зимой огонь не столь опасен для деревьев, да и подлесок поджечь труднее, однако я уже слышу, как начинают просыпаться, беспокоиться деревья, недовольно потрескивая ветвями. Чувствую, как начинают злиться пробудившиеся под снегом корни. Я расправляю плечи, чтобы выглядеть солиднее, стать похожей на лесного зверя, например на черных воронов, которые, по слухам, обитают где-то на дальнем краю Чащи. Одним словом, хочу казаться той, кого следует бояться.

Но двое смеются. Смех у них противный, утробный, а щеки пылают, словно по ним малина размазана.

Я раздраженно трясу головой. Они мне не верят.

– У деревьев долгая память, – мрачным тоном предупреждаю я. Лес действительно помнит все – тех, кто вырезал ножом на стволах сердечки со своими инициалами, и тех, кто спалил на дереве кору, бросив в сухие листья рядом непогашенную сигарету. Помнят каждого, кто сломал ветку, чтобы ради забавы развести костер.

Они помнят. И затаивают злобу. И могут отомстить. Проколоть, например, руку острой веткой. Или зацепить корнем за ногу, чтобы неприятный им человек грохнулся и – если лесу повезет – раскроил себе череп.

– Ты кто такая? Типа герлскаут, что ли? – спрашивает один, ехидно играя бровями. Вижу, что он с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться. У него на голове пышная шапка рыжеватых волос, между передними верхними зубами – большая дырка. На нем даже куртки нет, один только уродливый свитер с вышитой на груди гигантской головой оленя. Подозреваю, что согревается парень изнутри темной жидкостью из бутылки, которую держит в руке. Впрочем, выпивки в ней осталось совсем немного.

– Она Нора Уокер, – раздается голос за моей спиной, и в круг света от костра выплывает Сюзи.

Щеки у нее порозовели от мороза. Рот слегка перекошен на одну сторону, и вид у Сюзи такой, словно она только что – и очень вовремя – открыла какую-то страшную тайну.

Лица парней моментально вытягиваются, рты открываются, опускаются плечи. Смотрят они не на Сюзи, а на меня.

Потому что я – Уокер.

«Зимняя ведьма», «лесная ведьма», «сумасшедшая девка» и так далее. Та самая особа, о которой шушукаются по ночам в лагере. То, как меня называют парни, обидно, конечно, но только слегка. К этому я давно привыкла.

– А, лунатичка, – говорит наконец парень в шапке с ушами.

– Не валяй дурака, Ретт, – стреляет в него взглядом Сюзи.

Он хмуро смотрит на нее. Ну вот мы и познакомились. Ретт – это тот самый парень, из-за которого Сюзи оказалась в лагере. Из-за которого застряла здесь, как и все мы. Он довольно симпатичный, этот Ретт – лицо круглое, ямочка на одной щеке, только вот глаза у него нехорошие, обманчивые. На первый взгляд добрые, но если внимательно присмотреться, – бессердечные. Жестокие даже. Ретт из той породы парней, которые всегда добиваются того, чего хотят.

– Не обращай на них внимания, – взмахнув рукой, говорит Сюзи и смахивает упавшую на плечо длинную прядь волос. – Они просто бесятся, что их загнали жить в эти жалкие горы.

Но не потому они называют меня лунатичкой и хмуро косятся из-под опущенных бровей, что бесятся от скуки. Они боятся меня. Верят, что кровь в моих жилах чернее ночи, а вместо сердца клубок из колючек, пропитанных уксусом. Меня нужно опасаться. А еще лучше – обходить стороной за километр.

Эти парни не знают, что, в отличие от прежних Уокеров, у меня нет ночной тени, облегающей словно плащ.

Сюзи прокашливается и говорит, высоко задрав подбородок:

– Это Ретт.

Она кивает на парня с ямочкой на щеке, а тот смотрит на меня, но не улыбается, просто окидывает холодным, оценивающим взглядом. Словно пытается прикинуть, правда ли все, что говорят обо мне, или это просто сплетни. Могу ли я на самом деле заморозить кровь в жилах человека одним щелчком пальцев. Если честно, в этот момент мне очень хочется, чтобы я это могла.

– А это Лин, – продолжает Сюзи, указывая взглядом на парня слева от меня, который кивает мне, но не произносит ни слова. На нем большой, не по росту, синий пуховик, в котором Лин выглядит как в коконе – капюшон поднят, руки засунуты глубоко в карманы.

Такое впечатление, что он их решил не вынимать оттуда до самой весны, а сейчас промерз так, как никогда в жизни. Возможно, его прислали сюда из каких-нибудь теплых краев, Калифорнии, например, или Флориды. Оттуда, где небо всегда голубое, а воздух пахнет кокосами.

– Я Джаспер, – представляется третий парень, тот, что в одном свитере с оленем. Он улыбается, приподнимает бровь и говорит, протягивая мне бутылку: – Виски?

Но я игнорирую его предложение.

Мне не интересно, как их зовут; я пришла сюда не чтобы тусоваться с ними – пить виски, жарить зефир на костре и рассказывать глупые детские страшилки.

– Вы должны потушить огонь, – вновь, еще жестче повторяю я.

Ретт ухмыляется, берет палку и тычет ею в костер, поднимая еще больше искр, которые сыплются на ветки, дразня деревья.

– Может, нам следует послушать ее, – говорит Лин, пожимая плечами в своей слишком большой для него куртке. – После всего, что случилось…

Ретт взмахивает палкой, с ее обугленного почерневшего кончика поднимается вверх струйка сизого дыма.

– Заткнись, Лин, – говорит он, обнимая свободной рукой Сюзи. – Мы об этом не говорим.

– Да кому она расскажет? – отвечает Лин, бросая быстрый взгляд на меня.

– Всем, кому захочет, – говорит Джаспер, помахивая в воздухе бутылкой.

– Вот засада, – бормочет Лин и пинает ногой снег, выбивая под ним ямку в красноватой глинистой земле, которая прилипает к его башмаку.

По его глазам я вижу, что ему есть что сказать, только сделать этого он не может.

– Вся эта история – сплошная засада, – соглашается Ретт, втыкая дымящуюся палку в снег возле ног, и смотрит на Лина из-под своей смешной шапки так, словно приказывает ему молчать. – Но что сделано, то сделано.

Теперь я понимаю, что передо мной не просто трое парней, которые украли где-то бутылку спиртного и пошли на озеро, чтобы выпить ее. Нет, у них здесь что-то вроде собрания. Сходка. Они здесь, чтобы тайком от всех поговорить о том, что случилось. А что случилось?

– Дорогу рано или поздно расчистят, и тогда нам так или иначе придется иметь с этим дело, – поднимает на него глаза Лин.

– Твари не знают, что случилось, – холодно отвечает ему Ретт.

«Твари»? Я знаю, что так парни иногда называют вожатых.

– Твари – идиоты. Во сто раз хуже придется, когда следователь свои вопросы начнет задавать, – говорит Джаспер. Тут его пошатывает, и из бутылки, которую он держит в руке, на снег падает несколько янтарных капель. – Этот лагерь был для меня последним шансом, – его брови сходятся к переносице, во взгляде читается неуверенность и страх. Он очень боится того, что с ним может произойти. – Если я засвечусь, – продолжает он, – мои предки меня обратно домой не пустят.

Они замолкают, и слышен только ветер, который поднимает белые вихри с поверхности озера, свистит в ветвях деревьев, сдувая с них снежные шапки. Здешнему лесу не нравится наше ночное сборище, наши громкие голоса, языки пламени и снопы искр. Мы разбудили лес, и это очень плохо.

– Вы говорите о парне, который умер? – осмеливаюсь спросить я.

От моих слов все дружно вздрагивают. Я тяжело сглатываю, чувствуя на себе сразу столько взглядов, и сразу понимаю, что я здесь в абсолютном меньшинстве. Пожалуй, не стоило мне сюда приходить, плохая это была идея. А сейчас над полянкой повисает напряженная тишина, даже деревья, кажется, склоняются ближе, внимательно слушают, шевелят ветками, пробуждаясь от снежного сна.

Мое сердце грохочет. Мой желудок сжимается в тугой узел.

Но затем Ретт говорит, переводя гневный взгляд на Сюзи:

– Что ты ей растрепала?

– Ничего, – поспешно отвечает Сюзи, разводя руки в стороны, желая показать, что она здесь ни при чем. – Да ты все равно ничего мне не рассказывал. Я знаю только то, что подслушала в лагере от других.

– Отлично, – криво усмехаясь, замечает Джаспер. Его вновь шатает, и он, с трудом удерживая равновесие, отступает на шаг назад от костра. По-моему, Джаспер уже набрался. – Значит, мы с вами уже в заднице.

– Я знаю только, что парень умер, и больше ничего, – качаю я головой.

А еще знаю, что той же ночью Оливер ушел в лес. И что я нашла его среди деревьев. А вчера он ходил вдоль озера на кладбище и стоял там у могилы Уиллы Уокер. И еще знаю, что в ту ночь, когда была снежная буря, случилось что-то очень, очень нехорошее.

Один парень выжил. Второй парень умер.

– Это был несчастный случай, – слегка заплетающимся языком произносит Джаспер, глядя на меня через костер. Брови у него подняты, голова слегка наклонена влево. Он хочет, чтобы я поверила ему. Пытается убедить меня, что это был всего лишь несчастный случай. И нечего об этом говорить. И думать об этом не надо. Занимайся, дескать, своим делом, отстань.