Текст книги "Кровное родство. Книга вторая"

Глава 23

Суббота, 7 сентября 1968 года

Клер стояла в дверях своего дома, и еще теплое солнце ласкало ее загорелые руки. Побеги посаженной ею вьющейся розы обрамляли весь дверной проем зеленой аркой, усыпанной кремовыми цветами: сорт этот назывался „Новая заря", и название очень подходило к нему. Вокруг сада поднималась живая изгородь из кустов розы эглантерии, а перед ней цвел душистый табак, который перемежался с нежными цветами гипсофилы и шапками бледно-розовых гортензий.

Клер смотрела на выложенную „елочкой" кирпичную садовую дорожку, на которой вот-вот должны были появиться гости. По бокам дорожки росли душистые травы: мята, за ней розмарин, чабрец и эстрагон (к сожалению, заметно отстававший от других). Далее шли овощные грядки – аккуратные, как на выставке, на которых всеми оттенками зеленого цвета играли кочанная и цветная капуста, салат-латук, лук и морковная ботва.

Лето едва успело перейти в раннюю осень, и этот сентябрьский день был полон такого золотистого сияния, что Клер уже подумывала о том, что день рождения Дэвида они будут праздновать в саду. Однако приготовленные яства так живописно выглядели на кухне – точно предстояло отмечать не день рождения, а праздник урожая. Клер украсила бледно-розовые стены ветками бузины и боярышника с ягодами, горевшими алым румянцем, а кое-где развесила усыпанные черными ягодами веточки ежевики. Она напекла небольшие плоские булочки, придав им форму снопиков пшеницы, и, перед тем как посадить их в печь, щедро смазала желтком, так что теперь они аппетитно блестели. А гвоздем программы должны стать открытые тарталетки с начинкой из абрикосов, каштанов, слив, малины, персиков, груш и блестящих черных вишен.

Клер решила, что в саду, под яблонями, она подаст перед ленчем напитки – домашний лимонад и вино из цветов бузины. В этот момент она услышала, что Дэвид спускается по лесенке – его ботинки гулко стучали о деревянные ступени, – и обернулась. Он был так хорош в новой кремовой шелковой рубашке, которую она подарила ему утром.

Подойдя, Дэвид тихо проговорил:

– Прости меня. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.

– Но как ты можешь уйти?! Гости вот-вот придут, а ведь почти все они – именно твои друзья!

– Они знают меня. Они поймут. Прости. Я пошел.

Когда на него накатывало такое настроение, он замыкался в себе и говорил с Клер едва ли не как с чужой: вежливо, но отстраненно.

Рассеянность и витание в облаках были обычным состоянием Дэвида, что делало его человеком малонадежным и непредсказуемым: работа или другие занятия зачастую поглощали его до такой степени, что он забывал о времени, о том, что нужно перекусить, лечь спать, и, лишь подняв голову от чертежа или книги, замечал, что на улице уже светает, внезапно понимал, что зверски голоден, и спохватывался, что так и не позвонил Клер.

Однако дело обстояло совсем иначе, когда он впадал в очередную депрессию. Тогда он становился мрачным, нетерпеливым, срывался с места, метался по кухне или, распахнув входную дверь, выбегал из дома, и Клер, припав к окну, видела, как он торопливо шагает на длинных ногах по дорожке к воротам, которые иногда он даже просто перепрыгивал, стремясь как можно скорее оказаться подальше от нее, – так, во всяком случае, думала она с горечью.

Если она пыталась удержать его, он раздражался, а оставаясь, часами неподвижно сидел в кресле у намина – молча, покорно, словно в прострации. Затем в какой-то момент резко поднимался и уходил из дому, тан и не произнеся ни слова.

Когда Дэвид находился в таком состоянии, бесполезно было уговаривать его заняться чем-либо, поскольку в тот момент все на свете казалось ему бесполезным: он не мог ни читать, ни слушать любимую музыку, ни даже есть. Единственное, чего он хотел, – это чтобы все оставили его в покое.

В такие минуты у Клер просто опускались руки. Ведь ей тан недавно и с таким трудом удалось заново поверить в себя – благодаря все большему удовлетворению успехами своего дела, но также и от любви и поддержки Дэвида, – а тут ей начинало казаться, что все опять рушится.

Она никогда не просила у Дэвида объяснений по поводу этих странных перемен его настроения, но тут, услышав, что он собирается уйти в свой собственный день рождения, когда она стоит на пороге в ожидании гостей, она вскрикнула:

– На этот раз ты должен объяснить мне! В чем я виновата?

– Я уже говорил тебе, Клер, ты здесь ни при чем. Пожалуйста, позволь мне уйти. Сейчас я не могу ничего объяснять.

По лестнице зашлепали шаги Джоша. Вскоре появился и он сам, облаченный в новые джинсы. Увидев лицо матери, он перевел взгляд на Дэвида и настороженно спросил:

– Сто слуцилось?

– Да ничего, Джош, – торопливо ответила Клер. – Мы просто разговариваем.

Удовлетворенный, Джош затопал в сад: он собирался забраться на свою любимую яблоню. Следом за ним пулей вылетел Дэвид.

Друзья Клер удивились и огорчились, узнав, что у Дэвида внезапно разыгралась мигрень.

Друзья Дэвида – кое-кого из них Клер видела впервые – не сказали ничего, но обменялись быстрыми понимающими взглядами и принялись с воодушевлением расхваливать ее домашнее вино.

На следующий вечер, как только Клер уложила Джоша в постель, входная дверь хлопнула. Она поняла, что это Дэвид.

Клер не поспешила ему навстречу, а осталась сидеть в кухне за столом, облокотившись на сосновые доски и подперев руками подбородок. Когда Дэвид вошел, она проговорила:

– Я отдала бы все на свете, чтобы понять, почему это с тобой происходит, попытаться помочь тебе.

– Прости. Когда это на меня находит, я не могу никого видеть. Не могу ни работать, ни разговаривать. Тогда я даже срываю деловые встречи.

– Но почему? Что с тобой? – спросила Клер, чувствуя подступающее отчаяние – как тогда, когда впервые на ее глазах ее добрый, веселый возлюбленный, такой нежный, чуткий, понимающий ее и чувствующий тан же, как она, вдруг превратился в угрюмого нелюдима, само присутствие которого давило на нее, как тяжкий груз. Иногда это продолжалось несколько дней кряду, и если при этом – изредка – Дэвид все же оставался у Клер, после его ухода она ощущала себя опустошенной внутренне и измученной физически.

– Я же говорил тебе. У меня бывают приступы депрессии. Я чувствую себя, как крыса в западне.

– Но ведь, наверное, как раз в это время тебе особенно нужны любовь и поддержка. Чтобы рядом был кто-то, кто налил бы тебе выпить, поставил хорошую пластинку, приготовил что-нибудь вкусненькое…

– От этого мне становится еще паршивее. Если я вижу, что ты стараешься подбодрить меня, это только ухудшает дело, потому что меня начинает мучить совесть.

– Ты советовался с врачами? – помолчав, спросила Клер.

– Наш семейный доктор говорил, что я слишком замкнут, слишком жалею себя и что мне нужно просто постараться освободиться от этого. Но когда я впадаю в депрессию, – Дэвид беспомощно пожал плечами, – все люди, все интересы, все дела для меня теряют смысл, как будто уменьшаются… пока не исчезнут вовсе. Я не могу ни думать, ни говорить, ни сосредоточиться на чем-нибудь – иногда не могу даже двигаться, – и чувствую себя подвешенным в какой-то черной пустоте. Даже сказать кому-нибудь „да" или „нет" мне стоит огромного труда. Я ощущаю себя бесполезным, никому не нужным, меня охватывает страх. Наверное, это звучит мелодраматически, но у меня возникает такое чувство, будто я попал в западню и нет никакой надежды выбраться из нее. Когда это случается, мне начинает казаться, что я почти всю жизнь прожил в этом состоянии и что на сей раз мне уж точно не выбраться.

– Но ведь должно же быть какое-то средство от этого!

– Единственное средство – это время. Мне просто хочется побыть одному, чтобы никто не привязывался ко мне, не задавал никаких вопросов – даже самых простых. Я сижу и молю Бога, чтобы все это прошло. Ты должна понять, что ничем не можешь помочь мне. Ни ты, ни кто-либо другой. Тем, кто пытается это сделать, становится так же паршиво, как и мне. Так что я уже давно усвоил, самое лучшее, что я могу сделать в такой момент, – это уйти куда-нибудь подальше от всех и отсидеться там.

– А твои сотрудники знают об этом? – спросила Клер, безуспешно стараясь понять. Эти внезапные перевоплощения Дэвида казались ей столь же невероятными и ужасающими, как превращение мистера Хайда в доктора Джекилла.

– Это всегда создавало мне проблемы на работе. В последний раз, когда мне было особенно худо, я попросил дядю помочь мне.

Дядя Дэвида, убедившись, что ни настойчивость, ни терпимость, ни медицина, похоже, не в силах решить эту проблему, помог племяннику организовать небольшую частную практику в сельской местности, где тот в меньшей степени, чем в Лондоне, зависел от обстоятельств и был сам себе голова.

– Мои коллеги – люди понимающие и тактичные, – продолжал Дэвид, – они просто не подают виду, что замечают за мной какие-то странности. И это самое лучшее, что они могут сделать.

– Тогда и я буду поступать так, если ты действительно хочешь этого, – сказала Клер.

После этого разговора она поняла, что ей не следует пытаться завладеть Дэвидом, что называется, с руками и ногами. Интуиция подсказывала: если она хочет, чтобы он оставался с ней, он должен чувствовать себя достаточно свободным для того, чтобы уйти. А она должна научиться доверять его любви и не задавать вопросов по поводу его отсутствия или внезапных исчезновений.

В свою очередь, Дэвид не был ни ревнивцем, ни собственником, – он старался предоставлять Клер такую же свободу и право на собственные тайны, какую та давала ему. Дэвид не понимал, что этого ей хотелось меньше всего.

Суббота, 21 сентября 1968 года

В спальне Дэвида, став коленями на кресло у окна и облокотившись о подоконник, Клер наслаждалась зрелищем раскинувшегося внизу Бата едва ли не с высоты птичьего полета. Город, сложенный из золотистого камня, казался прелестной хрупкой игрушечной копией классических греческих городов, еще более очаровательной благодаря зеленым полукружьям и прямоугольникам скверов и площадей.

Дом Дэвида (заложенный предыдущим хозяином и выкупаемый Дэвидом в рассрочку) возвышался на самом краю зеленой чашеобразной долины, в которой, словно в гнезде, покоился Бат. Мебели в доме было немного, но весь он дышал спокойствием и удивительным уютом: казалось, он был создан для того, чтобы, забравшись в него осенью, свернуться в клубочек и заснуть на всю зиму, а пробудившись, чуть ли не сожалеть о приближении лета. То был дом, и этим все сказано.

Этажом ниже, под спальней, находилась гостиная, битком набитая книгами. Полок давно уже перестало хватать, так что пачки книг громоздились прямо на полу вдоль стен, в дверях и даже на лестнице.

Под гостиной располагалась просторная кухня, вся в топазово-желтых тонах, с двумя окнами – одно напротив другого, – из которых открывались великолепные виды. Дом стоял на склоне холма, и с улицы можно было войти прямо в кухню. Все стены были увешаны картинами, фотографиями и Бог знает чем еще: чертежи зданий и помещений соседствовали с детскими рисунками, старинные акварели с видами Бата – со снимками друзей, почтовые открытки – с репродукциями Матисса и Хокни.

Два нижних этажа занимали рабочие помещения. Дом окружал тенистый маленький садик, а за его оградой, на лугу, паслись черно-белые фрисландские коровы. Когда Дэвида охватывала очередная депрессия, он частенько уходил в дальний конец сада и сидел там часами, ссутулившись, тупо глядя то ли на коров, то ли просто в пространство.

Услышав шаги Дэвида, поднимавшегося по лестнице, Клер скрестила пальцы и мысленно пожелала: пусть у него сегодня будет хорошее настроение и пусть оно продлится до самого конца концерта, на который они идут.

Дэвид торопливо вошел в спальню:

– Нам пора! А ты надень-ка лучше свитер. Ты же знаешь, как в конце сентября погода вдруг меняется ни с того ни с сего.

Выдвинув один из ящиков комода, он извлек оттуда зеленый свитер и бросил ей.

– По-моему, Бат – самый прекрасный город в мире, – мечтательно произнесла Клер, закрывая окно.

– Менее всего это заслуга отцов города. Когда Джон Вуд предложил свой план реконструкции, Батской корпорации он не понравился, так что бедному мистеру Вуду пришлось производить ее, что называется, по кусочкам, начиная с Королевской площади.

Дэвид сам принимал участие в работах по реконструкции, восстановлению и очистке города – а это было делом небыстрым: во многих местах в старый камень глубоко въелась сажа от печных труб времен королевы Виктории, а также от паровозного дыма; кое-где еще виднелись воронки – последствия рейдов германской авиации, бомбившей Бат в сорок втором. Дэвид уверял, что еще больший, чем во время войны, ущерб был нанесен городу после нее, когда недальновидные планировщики сносили домики рабочих, построенные еще при короле Георге и королеве Виктории, и воздвигали на их месте безликие, уродливые многоквартирные здания.

Дэвид и Клер спускались с холма, оставляя в стороне выстроившиеся классическим полукругом небольшие, изящные дома с колоннами у входа. Клер на минуту задержалась на каменном тротуаре, чтобы рассмотреть витрину магазинчика, где были выставлены прелестные детские вещи.

Дэвид мягко потянул ее за руку:

– Пойдем! Ты же знаешь, Джош ни за что не наденет эти „богаческие" штучки.

– Нужно было взять его с собой.

– Да перестань ты терзаться угрызениями совести из-за того, что в кои-то веки оставила его дома! Ему там гораздо лучше. Они с Бетси собирались лепить пряничных человечков. – Бетси, помогавшая Клер в пекарне, осталась у нее ночевать.

– Я не могу отделаться от ощущения вины перед ним за то, что лишила его всего, что он мог бы иметь… А хуже всего себя чувствую, когда приближается Рождество.

– Я возьму вас обоих с собой кататься на лыжах, – напомнил Дэвид.

– Да-да, я помню. Ты просто замечательно относишься к Джошу. Но знаешь, теперь я понимаю, что никто – будь даже он трижды замечательным – не может заменить ребенку родного отца.

– Что ж поделаешь, развод – это один из фактов жизни современных детей.

– Хотела бы я получить развод, – усмехнулась Клер.

Сэм, не желая признаваться в собственной неверности, отказывался дать развод Клер, хотя теперь вполне мог сделать это, поскольку истекло уже три года с тех пор, как она ушла от него. Если он будет продолжать настаивать на своем, по британским законам Клер предстояло оставаться его женой на веки вечные: поскольку именно она бросила его, она и признавалась виновной стороной.

– Не понимаю, почему ты не можешь этого сделать, – отозвался Дэвид.

– Нет оснований. Если исключить неверность, таким основанием может служить только жестокое обращение – что очень трудно доказать в британском суде, – либо душевная болезнь. На моей памяти Сэм не сходил с ума, никого не насиловал, не грабил, не избивал, не занимался содомским грехом, так что – никаких разводов.

– Да, в конце концов, кому какое дело, замужем ты или нет? – пожал плечами Дэвид. – По-моему, тебе следует просто наплевать на всю эту юридическую тягомотину. Джош вполне счастлив. Ты достаточно зарабатываешь сама, ни от кого не зависишь, и тебе не приходится отступать от своих идей и принципов.

– Все это благодаря твоей поддержке, – благодарно улыбнулась ему Клер.

Дэвид всегда помогал ей – порой советуя, порой возражая – жить собственным умом. Он уговорил ее заняться новым для нее делом, он утешал ее, когда бюрократические препоны начинали казаться ей непреодолимыми. Он всегда говорил, что успех вырастает из провалов и что это ей может подтвердить любой преуспевающий бизнесмен.

– Но, знаешь, было бы лучше, если бы я меньше в ней нуждалась, – продолжала Клер, – а то я просто не могу обходиться без поддержки. Где уж тут научиться стоять на собственных ногах…

– Ничего, – успокоил ее Дэвид, – ты быстро учишься. И потом, мне тоже нужна твоя поддержка – и, может быть, гораздо больше, чем ты думаешь. – Он произнес это с улыбкой, но говорил абсолютно серьезно. Настойчивость и основательность Клер уравновешивали метания его порывистой, склонной то к взлетам, то к падениям души. – Пассивной стороне моей натуры импонирует страстность, определенность и упорство твоей, – прибавил он. – Мне нравятся женщины с ясным и острым умом.

– Но когда я жила с Сэмом, – возразила Клер, – я кончила тем, что превратилась в нечто вроде дверного коврика, о который он вытирал ноги. Поэтому-то он так удивился, когда я вдруг, что называется, встала и ушла.

– Это как раз и говорит о том, что у тебя есть характер, – ответил Дэвид, – и что ты вполне способна жить собственным умом.

Воскресенье, 22 сентября 1968 года

В аэропорту Ниццы неряшливого вида молодая женщина, стоявшая перед Аннабел в очереди у багажной „вертушки", указывала носильщику свои вещи. В ожидании появления своего багажа Аннабел от нечего делать разглядывала чужой, и глаза ее остановились на все растущей горе вещей рядом с ней. Она насчитала двенадцать темно-синих кожаных чемоданов с окованными уголками и тисненными золотом инициалами „С.Х.", три чемодана от Луи Вуиттона, шляпную коробку из черной кожи, зеленый гобеленовый саквояж, восемнадцать дешевых разноцветных чемоданов, зеленое пластиковое мусорное ведро, огромную картонную коробку, перевязанную веревками, складную детскую коляску и два коричневых сундука – это в коммерческом-то рейсе! На каждой вещи розовым лаком для ногтей была аккуратно выведена фамилия владелицы: Хашоджи.

Аннабел была даже рада, что это редкостное зрелище хоть ненадолго отвлекло ее от мучившей ее страстной тоски по Адаму. У нее начинало сосать под ложечкой и все сжималось внутри от одной только мысли о том, что она скоро увидит – а может быть (она не смела даже думать об этом), и не увидит – его.

Тут ей впервые пришло в голову, что, возможно, Адам и не встретит ее: рейс сильно запоздал. Она на минуту задержала дыхание и скрестила пальцы. Конечно же, Адам встретит ее! Хотя, разумеется, им обоим приходилось соблюдать осторожность: заметь их кто-нибудь вместе, это немедленно просочилось бы на полосы газет, отведенные под светские сплетни.

Аннабел больше не волновало, какие чувства будет испытывать Скотт, узнав обо всем, но Адам объяснил ей, что, если станет известно, что он соблазнил жену одного из своих клиентов, его профессиональная репутация пострадает. Он объяснил также, что если это случится, то он немедленно порвет с Аннабел. Хуже, чем соблазнить жену клиента, могло быть только одно: жениться на ней.

Горько разочарованная Аннабел возразила было, что Скотт не является клиентом Адама, но тот ответил, что именно так это будет выглядеть со стороны. А если Скотт поднимет волну, то ему, Адаму, придется распроститься со своей профессией, в основе которой лежит доверие клиента к своему адвокату.

Аннабел утешила мысль о том, что она так и не открыла своей тайны Скотту накануне вечером, когда тот появился в ее туалетной комнате со стаканом мартини в руках.

Она удивилась, когда Скотт налил себе еще стакан мартини и неожиданно расстроился по поводу ее отъезда.

– У меня была тяжелая неделя, – сказал он, – и я собирался в выходные рассказать тебе о моих делах. Мне нужно немножко твоей поддержки и сочувствия.

– Ты, кажется, жалуешься? – поинтересовалась Аннабел. – За все эти дни ты не нашел времени для меня. Ведь главное для тебя – твоя блестящая карьера.

– А тебя это совсем не волнует, – высказался Скотт. – Я чувствую, что тебе сейчас на меня наплевать. Конечно, ты должна навещать Элинор, но в тех – теперь весьма редких – случаях, когда бываешь дома, ты слишком занята своими друзьями, а для меня времени у тебя не хватает.

– Я же не виновата в болезни Ба! – раздраженно возразила Аннабел.

– Но ты ведь едешь не ради того, чтобы навестить Элинор, – заметил Скотт. – Почему Миранда не может выбрать время, чтобы присмотреть за распродажей мебели из замка? Почему ты должна мчаться туда с другого континента? Я почти решился позвонить Миранде…

Аннабел поторопилась объяснить, что Миранда сейчас занята проведением какого-то семинара, запланированного еще задолго до болезни Элинор.

Видя, что этот довод совсем не убедил Скотта, она взглянула на него из-под ресниц, очаровательно надула губки и игриво произнесла:

– Твоя детка вернется очень скоро. Скотт уставился на нее.

– Брось эти глупые детские замашки – они на меня больше не действуют. А заодно и перестань проливать слезы по поводу и без повода. Вместо того чтобы чувствовать себя сильным, способным защищать и защищаться человеком, я кажусь сам себе Бог знает кем. И вообще мне это надоело. – Он одним глотком осушил свой стакан. – Я устал нянчиться с тобой, как с младенцем. Ты, похоже, больше не желаешь ни разговаривать серьезно, ни заботиться о приличной еде, ни отвечать за что бы то ни было. Если я говорю что-нибудь, что тебе не нравится, ты начинаешь рыдать тан, как будто я – самый большой мерзавец и скотина на свете. Тебе двадцать восемь лет, Аннабел, и теперь я нуждаюсь в том, чтобы меня любили и обо мне заботились – хотя бы для разнообразия.

– Незачем обвинять меня, если у тебя проблемы на работе, – расплакалась Аннабел.

…Воспоминания об этом вечере были прерваны прибытием ее чемоданов.

Адам знал: Аннабел надеется, что он встретит ее в аэропорту. Однако он не поехал в Ниццу. Вместо этого, включив воду и отопление в обезлюдевшем теперь замке, он отправился совершать пробежку трусцой вокруг Сарасана. Этот новый вид спорта – джоггинг – появился совсем недавно и быстро вошел в моду.

Занятый подсчетом сделанных шагов и проверкой пульса и дыхания, Адам не замечал, что в свете сентябрьского неба Сарасан выглядит совсем по-иному и что далекие горы теперь кажутся розовато-лиловыми – точно того же оттенка, что и поля цветущей лаванды. Он не видел, что над живыми изгородями из кустов черной смородины, усыпанных блестящими спелыми ягодами, низко склоняются ветви диких фиг, отяжелевшие от плодов. Он не чувствовал ни тонкого аромата сосен, ни отдававшего кокосом дуновения ветерка, ни сильного, соленого, таинственного запаха моря. Точно так же он мог бы бежать по треку стадиона или по дорожке спортивного зала.

Ощущая приятное возбуждение после пробежки, Адам принял душ в ванной Элинор: ему уже очень давно хотелось этого. Ему нравилось чувствовать себя по-настоящему, по-настоящему, по-настоящему богатым.

Растираясь махровым полотенцем, он насвистывал какую-то мелодию. Потом он опрыснул себя тонизирующим одеколоном, вылив добрую половину флакона. Окно ванной было распахнуто, и он мог видеть, что небо помрачнело, налилось темным пурпуром, затянулось тяжелыми графитово-серыми тучами. Он верно рассчитал время для своей пробежки.

На какой-то миг воцарилась угрожающая тишина, в которой слышалось только легкое шуршание листьев плюща, обвивавшего террасу; потом ослепительный блеск расколол небо пополам, и мощно грохнул гром.

Когда струи дождя захлестали по стенам замка, Адам закрыл окно. Завязывая пояс халата, он чувствовал себя уютно и покойно. Ему захотелось шампанского.

Без цветов, шума и движения, некогда наполнявших его, замок казался безжизненным. В холле первого этажа шаги Адама по мраморному полу отдавались гулким эхом: старинные ковры были уже сняты и отправлены на аукцион Сотби. В конце недели за коврами должна была последовать и мебель. Представитель фирмы, прибывший для ее оценки, как раз находился наверху.

Бар для напитков, сделанный из бежевого мрамора, оказался пуст, так же как и отключенный холодильник. Адам прошел на кухню – там еще до сих пор пахло засохшим хлебом – и открыл дверь в кладовую для мясных продуктов (когда-то прежние владельцы замка хранили в этой комнате свои сокровища). Раньше на полках громоздились горы всяких вкусностей, с потолка, высоко подвешенные на крюках, чтобы не достала кошка, свисали связки колбас, достойные аппетита Гаргантюа, и копченые окорока. И теперь в воздухе еще стоял слабый запах бекона, смешанный с чудом задержавшимся там персиковым ароматом уже ушедшего лета, но полки были пусты.

В сердцах захлопнув дверь кладовой, Адам открыл другую, ведшую в старинный подвал, где Элинор держала вина. В свете вспыхнувшей под потолком лампочки он увидел, что пусто и там.

Наконец в телевизионном салоне ему удалось обнаружить забытую там бутылку бренди. Сделав первый глоток, он вдруг услышал странный звук: кто-то царапал стекла дверей, выходивших на террасу. То была Фадж, светло-рыжая кошка Элинор, которая, обезумев от дождя и грома, отчаянно просилась в дом. Откуда она взялась? Ведь ее должна была забрать к себе повариха Сильви, справедливо решившая, что Фадж вряд ли удастся выжить среди целой стаи одичавших бездомных деревенских кошек.

Счастливая, что вновь оказалась дома, Фадж свернулась клубочком на диване возле Адама, который от нечего делать взялся перелистывать старый журнал, ощущая в душе нарастающее раздражение от того, что Аннабел запаздывает. Как благоразумно с его стороны, что он не поехал встречать ее. Пусть почувствует себя чуточку одинокой, покинутой и забытой.

Адам улыбнулся. Уж он-то успокоит и утешит ее. Но для того чтобы это сработало как надо, прежде она снова должна потерять уверенность в себе.

Он до сих пор помнил, как в детстве маленькая Аннабел бессознательно кокетничала со своим дедом, но стоило только Билли слегка повысить голос, как она приходила в ужас и становилась покорной как марионетка. Вот тан и следует обращаться с ней.

Адаму нравилось быть суровым с Аннабел. Когда она чувствовала его неодобрение, у нее даже губы начинали дрожать. И вот тогда, словно деспот, позволяющий себе снизойти до добродушного тона, обращаясь к рабыне, он мягко успокаивал ее („Ты такая необыкновенная, Аннабел"), зная, что в его силах добиться от нее всего, что угодно, если она поверит в это.

В обращении с ней он точно следовал урокам, извлеченным из романов Элинор. Он знал, что Аннабел осталась в душе юной девушкой, исполненной всяких романтических надежд, знал, что она без ума от него, тоскует по нему, жаждет его. Он догадывался, что теперь центром всей ее жизни стали их глубоко засекреченные отношения: ее тайные звонки и письма к нему, их тайные встречи. Адам был почти уверен, что Аннабел просто умирает от мечты стать его женой – если только он пожелает этого.

Адам тщательно скрывал то презрение, которое испытывал к таким женщинам, как Аннабел: эмоционально зависимым, нуждающимся в его одобрении. Миранда была одной из немногих знакомых ему представительниц слабого пола, стремящихся смотреть реальности в лицо, а не прятаться от жизни, вцепившись в рукав мужчины.

Нынешнее положение дел, когда две из трех сестер полностью подчинены его воле, а третья выведена из игры, было непростым, но ему оставалось потерпеть всего лишь пять месяцев: оказалось, что Полу Литтлджону потребовалось немного больше времени, чем он рассчитывал, но к концу февраля он, Адам, уже будет в Рио-де-Жанейро.

Не достанься ему так легко Миранда и Аннабел, наверняка значительно сложнее было бы убедить их в целесообразности продажи Сарасана – хотя, если бы они и не согласились, не составило бы труда доказать, что это в их же интересах: если деньги, вырученные за замок и его содержимое, вложить в дело, это значительно увеличит капитал компании.

Однако продажа Сарасана недвусмысленно указывала на то, что Элинор никогда не выйдет из лечебницы, и, если бы не связь двух из сестер О'Дэйр с Адамом, не их слепое доверие к нему, решение продать замок могло бы снова оживить уже возникавший вопрос: а лучший ли вариант для Элинор находиться именно там, где она находится.

Адам объяснил Миранде, что они уже не могут забрать Элинор оттуда. В случае, если такой пациент, как она, пожелал бы покинуть лечебницу (или на этом настаивали бы, невзирая на медицинские показания, его родные), законом о психиатрических больницах предусматривается принудительное задержание на срок до двадцати восьми дней. Это, несомненно, привлечет нежелательное внимание прессы, но никоим образом не решит проблемы. Разумеется, больница – не самое приятное место, но в случае Элинор наиболее разумный выход, поскольку там ей обеспечен самый тщательный уход, какой только возможен.

Выслушав доводы Адама, Миранда, хотя и неохотно, вынуждена была признать, что уход за Элинор действительно прекрасный, а условия – просто роскошные.

Дождь кончился так же внезапно, как и начался, и еще слабые солнечные лучи озарили террасу замка. Мысли Адама, сидевшего в телевизионном салоне, были прерваны звуком приближавшихся шагов. В салон вошел мистер Симпсон, оценщик мебели, специально присланный в Сарасан из Лондона.

– Прошу простить, сэр, – сказал он. – В личной библиотеке миссис О'Дэйр я обнаружил вещь, которая не числится в инвентарном списке: сейф. Я не смог принести его сюда, поскольку он слишком большой и тяжелый.

Вслед за худощавым, облаченным в черное оценщиком Адам поднялся по лестнице, прошел через спальню Элинор, где на роскошном серебряном ложе уже не было ни перин, ни подушек, а на всех предметах мебели красовались этикетки с обозначением цены.

На полках библиотеки, что была рядом со спальней, стояли старые детские книжки, потрепанные брошюры и справочники – Адам знал, что последних насчитывалось шесть тысяч. На дешевом деревянном столе у окна чернел небольшой, довольно обшарпанный сейф.

– Он заперт, сэр, – сказал мистер Симпсон. – Но ни один из ключей, которые есть у экономки, к нему не подходит.

– Тогда взломайте его, – ответил Адам – По-моему, в ящике с инструментами был ломик. Посмотрите на кухне.

Мистер Симпсон мгновение колебался, потом произнес решительно:

– Я предпочел бы не делать этого, сэр, без письменного разрешения владелицы.

Адам, испытывая некоторое раздражение, сходил вниз за сторожем, человеком менее щепетильным.

Через десять минут черная крышка сейфа лязгнула и открылась.

Адам отпустил сторожа и мистера Симпсона.

Как только дверь библиотеки закрылась за ними, он жадно склонился над железным ящиком. Однако, к его досаде, там не оказалось ничего, кроме старых фотографий и детских записок.

Адам принялся перебирать листки с рисунками, письма, написанные неровным детским почерком, фотоснимки с оторванными уголками, с которых улыбались девчушки в панамках, с лопатками в руках, строящие замок из песка на морском берегу или восседающие на спинах толстых пони. Все это он нетерпеливо отбрасывал в сторону. На дне сейфа лежали связки писем в конвертах со штемпелем Оксфорда, перетянутые узкими шелковыми ленточками цвета слоновой кости.

Глубоко разочарованный, Адам уже собирался захлопнуть крышку сейфа и уйти, но вдруг у него родилась новая мысль. Если Элинор запирала этот сейф и держала ключ от него отдельно от всех остальных ключей дома, значит, у нее имелись на то особые причины. А из этого следует, что стоит еще раз – и как можно тщательнее – просмотреть содержимое сейфа.