Текст книги "Последняя любовь царя Соломона"

Глава 11
А был ли мальчик-то?

Я подошел к своей избраннице.

Она боялась поднять на меня глаза. Господи, уж не целка ли?

– Сколько тебе лет, Машенька? – спросил я, по-отечески потрепав ей щечку.

– Девятнадцать, Ваше величество! – отвечала она, густо покраснев.

Я был тронут ее способностью краснеть, и еще больше утвердился в ее невинности.

– А чем ты занималась до сих пор? – продолжал я трепать ей щечку.

– Я работала девушкой по вызову, сказала она, покраснев еще гуще.

Мне стало как-то неловко оказывать ей отеческие знаки внимания и я, переключившись на деловой тон, предложил ей поработать и на сей раз.

Машенька хорошо знала свое дело. В мгновение ока она скинула с себя легкий сарафан, обнажив крепкое молодое тело. Затем ловко раздела меня и, уложив на тренажерную тахту, со знанием дела приступила к общеукрепляющему массажу, в котором оказалась большой искусницей.

На мой изумленный взгляд она робко отвечала, что специально изучала даоскую систему массажа, повышающую сексуальную энергию мужчины. Пальцы ее бегали по моим яичкам, как руки виртуозного музыканта, с чувством исполняющего один из самых бурных сонетов Шопена.

Я почувствовал легкое половое томление, но мой мальчик продолжал оставаться в глубокой депрессии. Я собрался уже извиниться перед этой юной чародейкой, как обычно делал это с женой или несчастной и навсегда потерявшей надежду соседкой, но она, изменив тактику, вдруг стала дергать мои потеплевшие яйца в разные стороны.

Сначала это было удивительно, немного больно и непонятно, затем, едва ощутимое желание стало заполнять мои обмякшие чресла, и сморщенный мальчик принялся понемногу набухать.

– Только без сексуальных фантазий, – сразу предупредила меня Машенька, – расслабьтесь, пожалуйста, и ни о чем не думайте.

Через мгновение мальчик вырос в былинного богатыря. Машенька нагнулась и восторженно поцеловала его.

– О, – сказала она, изумленно ухватившись за головку, – настоящий Илья Муромец!

Вот она общая ментальность, – размышлял я, – ну о чем бы я сейчас говорил с женами из западной Европы?

На сей раз, мне удалось подзадержать оргазм до разумных пределов. Собственно, это была даже не моя заслуга. Просто Машенька, вскочив на «Муромца», с таким рвением стала галопировать на нем, умело, притормаживая в те самые моменты, когда я начинал терять контроль над собой, что меня хватило на целых пять минут.

Я уже был не новичок в деле искусственного управления эякуляцией, уроки моего личного педагога не прошли даром. Я гордился собой. Я вырос в собственных глазах. Пять минут! По моим меркам это было нечто вроде мирового рекорда. Оргазм, правда, был средней бурности, если судить по шкале Рихтера, но достаточно продолжительный и с ярко выраженными нюансами.

– Как тебе удалось возбудить его? – благодарно спросил я Машеньку.

– Подергивание яичек способствует спермообразованию и крайне возбуждает плоть, – пояснила она.

Я отпустил ее, распорядившись выделить пожизненную пенсию с назначением на должность главной придворной массажистки.

Глава 12
Проигранное сражение

Вечером на «Мерседесе» меня привезли в Кейсарию. В здешнем амфитеатре все было готово к бою. Меня усадили в императорской ложе. По правую руку от меня устроился Рав Оладьи, по левую премьер-министр Ицхак Самир.

У Хомячка по обыкновению, был слишком сонный вид, и он продремал почти все представление, в отличие от моей «правой руки», которая завелась с полуоборота при виде моего величества.

– Вы прекрасно выглядите, Ваше величество, – встретил он меня, иронически улыбаясь в свою редкую бороденку.

Рав Оладьи был в расписанном золотом халате и в тяжелой марокканской чалме, которая, судя по всему, была ему великовата.

– Благодарю, ваше преосвященство, у вас тоже здоровый вид.

– О да, занятия Торой способствуют укреплению здоровья. А вы, я слышал, увлеклись педагогикой? – участливо спросил он, играя лохматыми бровями.

Ах ты змея подколодная, решил-таки ужалить? Но ничего, мы тоже можем.с.

– Да, ваше преосвященство, я обнаружил, что педагогика не менее благотворно влияет на здоровье.

Уязвленный тем, что я посмел сравнить священную книгу со столь обыденной светской наукой, рав замолчал. Я вроде бы отбил у него охоту насмехаться.

После оваций, которыми встретила нас публика, на арену выпустили бывшего политика левого толка (одного из самых ярых проповедников гражданского брака), и двух высоких тощих студентов ешивы в черных кафтанах, вязаных кипах и с длинными пейсами.

В Прошлом политик был знаменитым оратором и выдающимся борцом за права евреев сочетаться гражданским браком. Он носил очки в роговой оправе, был обладателем солидной лысины и не менее солидного брюшка.

Согласно правилам боя плешивый политик должен был противостоять двум худосочным носителям духовных ценностей иудаизма и активистам борьбы против гражданского брака в Израиле.

Еще толком не начавшись, бой мгновенно вылился в яростное избиение. Получив затрещину от одного из юнцов, плешивый оратор вместо того, чтобы дать сдачу, встал в позу и, обратив затуманенный взор в сторону главного рава, патетически возопил:

– Демократия неизбежна, как восход солнца!

Тут он получил второй удар по уху, от которого у него слетели на землю очки.

– Пидоры! – с воодушевлением сказал политик, нагнувшись и пытаясь на песке отыскать очки. Водрузив их на место, он укоряюще посмотрел на рава и завершил свою речь ужасным проклятием:

– Чтобы ты свининой подавился, сука!

Рава передернуло. Редкая седая бороденка мелко задрожала, пудовая чалма съехала на левое ухо.

– Кончайте его! – нервно приказал он ешиботникам.

Повеселевшие отроки стали забивать пылкого оратора ногами. Один из них был обут в кованные солдатские говнодавы. Мощным ударом в пах он заставил политика скорчиться. Одного такого удара было достаточно, чтобы оставить человека без потомства.

– Ой, больно, – завопил тот. – Бо-ольно, сволочи…

Отработанные, безжалостные удары сыпались со всех сторон. Истекающий кровью правозащитник уже перестал реагировать, а ешиботники все били и били.

Публика неистовствовала. Публика требовала крови безбожника.

– Ваше преосвященство, – обратился я к раву, – забьют же насмерть!

– И поделом, – невозмутимо отвечал рав, – поправляя чалму, – этот козел в свое время утверждал, что у царя Давида были гомосексуальные наклонности.

– Это не значит, что его надо прикончить тут столь безобразным способом, господин рав, где ваше хваленное еврейское милосердие?

– Ах, оставьте, Ваше величество, вам ли говорить о милосердии: хоть кому-то в вашей прошлой жизни вы протянули руку помощи?

Я с удивлением уставился на него.

– Не надо морщить лоб, господин царь. У меня в сейфе досье на вас. Никому вы не помогали, а только обижались на весь мир и ждали, пока кто-нибудь другой окажет вам помощь.

– Пусть так, но сейчас вот я хочу помочь этому человеку. Немедленно прекратите избиение!

– Вам не стоит вмешиваться, господин царь!

– Это почему же?

– Потому что отныне и впредь система судопроизводства и последующего наказания в Израиле – возложена на руководство главного раввината.

– Даже так, а я и не предполагал.

– Следует предполагать, Ваше величество, кроме того, вы упускаете из виду то немаловажное обстоятельство, что царь Давид, как никак был ваш предок и вы, по сути, а не я должны стоять на страже его авторитета.

– Со своим предком я сам как-нибудь разберусь, а вас попрошу оставить в покое этого плешивого.

– Занятия педагогикой плохо влияют на вас, Ваше величество, – сказал он и, нехотя, махнул рукой.

Худосочные бойцы унесли бесчувственного политика с арены.

Глава 13
Невинные шалости замполита

Повздорив с равом, я вышел из императорской ложи и пошел по направлению к выходу.

Вдогонку мне рав насмешливо бросил:

– Запомните, Ваше величество, – блядь никогда женой не станет.

– Без твоих сраных сентенций обойдусь как-нибудь, – огрызнулся я, жалея, что не могу вздернуть его за бороду.

Я приехал во дворец и поспешил в свои покои, откуда доносилась подозрительная возня, приглушенный смех и мелодичное позвякивание медалей.

Я рывком открыл дверь и увидел обнаженную Машеньку в непристойной позе, а за нею небритого маршала, совершавшего фрикции в совершенно бешеном темпе. Меня возмутило не то, что этот недоносок, не стесняясь, трахал ее во всю ивановскую, причем, в моих покоях, а то, что даже за этим деликатным занятием, он умудрился не утерять своей хамской сущности: во-первых, не побрился, во-вторых, спустил милицейское галифе, но оставался в сапогах, которые в такт движению хозяина с таким фраерским шиком поскрипывали, будто хотели подчеркнуть, что они не просто сапоги из дворцовой каптерки, а сапоги офицерские из настоящей кожи с глянцем.

– Браво, маршал, – сказал я, криво усмехаясь, – а обувь все же надо снимать, хотя бы из уважения к даме. К чужой даме, прошу учесть.

– Ваша величество, она уже не ваша, – стал уныло оправдываться тип, – после того как вы назначили ей пенсию, она автоматически уволена из гарема.

– Тем более, козел ты нечесаный, – должен знать, что неприлично и постыдно трахать пенсионерок. Нет, надо было все-таки тебя кастрировать.

– Ради бога, ваше величество, – взмолился Тип, – не подумайте чего плохого, – я просто поздравил Марию Павловну с назначением на высокую должность придворной массажистки. Она была лучшей ученицей на политзанятиях, которые я проводил.

– Довольно оригинальный способ поздравления, тебе не кажется, маршал? Впервые вижу, чтобы поздравляли через заднепроходное отверстие.

– Простите, Ваше величество, неувязочка вышла, мне надо было по факсу ее поздравить, официально, так сказать.

– Ладно, пошел отсюда, политинформатор хренов!

Понурив голову, Тип удалился из покоев, вслед за ним, стараясь не глядеть на меня, выпорхнула смущенная Машенька.

Я устало опустился в кресло, намереваясь предаться горестным раздумьям, но не успел. Снова прибежал Тип, и вид у него на сей раз, был особенно неприглядный. Он был взволнован и растерян. Ширинка на брюках бесстыдно распахнута, а мундир фельдмаршала измят и изжеван.

– Вот что, любезный, – раздраженно сказал я, – изволь гладить пиджак по утрам, а то он у тебя будто в жопе побывал.

Тип не отвечал. Он был удручен, он смотрел на меня с состраданием:

– В чем дело, моряк? – спросил я. Ноги мои похолодели от недоброго предчувствия, – опять жертва политического образования?

– Да нет, Ваше величество, образовывать я уже покончил и в гареме теперь у вас полная политическая грамотность.

Я облегченно вздохнул и откинулся на спинку трона.

Что может быть страшнее политической неграмотности? Когда их семьсот, нужен глаз да глаз. Собственно, меня не особенно трогает политическое образование моих супруг, но ведь об этом будет судачить вся страна. Дело дойдет до моей бывшей жены, а она обо мне и так невысокого мнения. Рога отнюдь не красят мужчину, а сверхмужчине они и вовсе не к лицу.

О, да я оказывается самолюбив. Не знал за собой этой черты.

Я вообще не знал о себе многое и теперь, кажется, понемногу начинаю раскрываться и познавать свою сущность.

– Так в чем же дело, маршал?

– Ваше величество, – у Типа начал дергаться левый глаз, – какая-то падла написала анонимку вашей жене.

– Какой жене?

– Вашей бывшей, той, что вы дома оставили.

– Та-ак! И что же она?

– Принесла телевизор, требует, чтобы вы заплатили агру за него.

Требует, значит. Наверное, она еще не знает, что требовать отныне право монарха, каковым я теперь и являюсь.

– Ну что ж, пусть войдет.

Тип пошел к выходу, но я, зная истеричный нрав своей бывшей, живо окликнул его.

– Знаете, маршал, пригласите, пожалуйста, сюда телохранителей.

– Слушаюсь, сир!

По знаку Типа в столовую вошли пятнадцать амбалов с огромными животами и не менее толстыми мордами. Я подозревал, что это были родственники Типа, в прошлом торговцы на рынке «Кармель» или специалисты по китайской кухне в его бывшем ресторане.

Они стояли вокруг меня истуканами готовые в любой миг вырвать браунинги из-под мышек.

Меры безопасности были приняты, и я распорядился впустить свою бывшую половину.

Она вошла этакой вальяжной походкой чужая и ненужная.

– Ну, здравствуй, Трахтман! – с издевкой сказала она.

– Допустим, – сказал я.

– Слышала про твои успехи-то, – сказала она, – не скрывая усмешки.

– Растем потихоньку, – в тон ей отвечал я.

Когда я был супругом этой женщины, она часто без всякого на то повода называла меня тюфяком. Теперь я имел возможность доказать ей обратное:

– Вот удостоверение, – победно произнес я, – здесь написано, что я сверхмужчина.

Жена залилась звонким смехом и вдруг истошно запричитала:

– Ой, тошнехонько мне, ой мне тоскливо…

Дура эта родилась во время коллективизации в Оренбургской губернии и чуть что любила с подвывом поохать, умело пользуясь при этом перлами неисчерпаемого колхозного фольклора.

– Отставить! – я ударил кулаком по ручке трона. Телохранители потянулись к подмышкам. Я лихорадочно соображал, что бы еще такое предпринять, чтобы эта женщина умолкла. В присутствии посторонних она могла ляпнуть что-нибудь унижающее мое мужское достоинство. И я поспешил отвлечь ее.

– Ты знаешь, – сказал я гордо, – у меня теперь большая семья.

– Слышала, семьсот говорят жен-то, – сыронизировала она.

– А ты как думала, хочешь на должность дворцовой экономки?

– Плевать, – сказала жена, – плевать я хотела на твою должность.

Она, в самом деле, плюнула и попала на фотографию в моем удостоверении. Это был акт прямого хулиганства, явное оскорбление моего величества. Телохранители озверели. Они вырвали пистолеты из подмышек.

– Стоп! Стоп! – вскочил я, – спрячьте пушки, мальчики! Дура! – сказал я жене, – я положу тебе хороший оклад, тужить не будешь.

– Экономь сам на своих индюшек, – гордо сказала она, – я место потеплее нашла.

Я рассмеялся:

– Что нашла-то, Мура?

– Трон Терпсихоры!

– Какой там еще Доры?

– Неуч! Не Доры, а Терпсихоры, царица Египта, – поправила жена.

Я знал, что она блефует. Вряд ли кто в здравом уме мог предложить моей корове столь ответственный пост.

– Ну и что? – сказал я с нарочитым равнодушием. Врать она умела и делала это всегда с некоторым даже изяществом. Я в такие моменты неизменно подчеркивал, где именно и как нагло она лжет. И в этом была моя ошибка. Если женщина не права, говорят французы, пойди и извинись перед ней.

На сей раз, я решил следовать логике французских мужчин и если не извиниться, то, якобы, поверить ей.

– Ну и что, хорошо платят? – участливо поинтересовался я.

– Сколько не платят все мои. И семья, между прочим, не меньше твоей.

– Ну и, сколько же их?

– Чего сколько?

– Не притворяйся, мужей сколько?

Браво, мне, кажется, удалось изобразить задетое самолюбие оскорбленного мужа, что ни говори, а ненавязчивая ревность всегда приятна женщинам.

– Ах, мужей сколько? Восемьсот восемьдесят четыре, – сказала она, – вчера парад принимала.

Телохранители захохотали:

– Ваше величество, – вмешался бригадир амбалов, – она вас перещеголяла на сто с лихером, ха-ха-ха…

– Цыц! – взорвался я, – тебя никто не спрашивает!

Бригадир втянул голову в плечи. Хохот оборвался внезапно, как подтяжка от штанов. Один из них, давясь от смеха, продолжал прыскать в кулак, но, уловив мой гневный взгляд, усилием воли подавил в себе неудержимо рвущийся наружу хохот.

– Куда тебе такую ораву, – с наигранной озабоченностью сказал я, – о здоровье подумала?

– Да ты на себя посмотри, – вскричала жена, – шатаешься уже, многоженец!

И снова телохранителей взорвало хохотом.

– Во-он! Заорал я, – во-он, болваны! Всех уволю!

Телохранители, держась за животы, повыскакивали из столовой. Работа в китайском ресторане отразилась на их культурном уровне – понятие о юморе они имели примитивное, и каждое пустячное замечание вызывало у них приступы неудержимого смеха.

Я остался один на один с бывшей супругой.

За многие годы нашей брачной жизни она причинила мне немало страданий своим пустым и взбалмошным характером.

У нас не было детей и единственной темой разговора для нее было извечное желание унизить меня и привести в пример других, более благополучных, как правило, соседских мужей. Тем не менее, я понимал, что мое внезапное возвеличение причиняет ей боль, и в душе моей появилась жалость к ней.

Я никогда не был злодеем, напротив сострадание было отличительным свойством моего характера и такие вот сварливые особы, зачастую, довольно ловко устраивали свои делишки за счет моего мягкосердечия. Собственно, по отношению к ней мое доброе сердце, а вернее, слабохарактерность, были, пожалуй, ни причем. На первых порах нашего супружества, нечто вроде любви, а потом просто жалость к ней я испытывал довольно долго, но постоянными своими попреками и придирками она умудрилась убить во мне все светлые чувства и добрые побуждения моей души.

До придирок сегодня не дошло, и я по-прежнему испытывал к ней нечто вроде сочувствия:

– Послушай, – сказал я, – всю жизнь ты гнула спину на тяжелой работе, не спорю, я загубил твою молодость, я повинен в том, что ты не видела ничего хорошего за время нашего неудачного супружества.

– Еще бы, – согласилась она, – лучшие годы моей жизни я потратила на такое ничтожество как ты!

– Ты видишь, мне подфартило, – сказал я, стараясь терпением нейтрализовать ее ядовитое настроение, – теперь я царь и могу устроить твою жизнь.

Кажется, мой смиренный тон и увещания сработали, и у нее действительно изменилось настроение:

– Шура, – сказала она, – я ведь только тебя люблю и не хочу делить тебя ни с кем.

Это прозвучало довольно убедительно и я, при всем старании, не уловил присущей ей фальши в этих словах.

Все складывалось даже лучше, чем я предполагал, уличать ее во лжи, как это я практиковал раньше, сегодня не было необходимости. Напротив, я и сам вроде растаял от ее сладких речей.

Употреблять ласкательные имена было так несвойственно ей, что на сей раз, это даже меня ввело в заблуждение.

– А тебе не придется делить, – сказал я, – обхватив ее за талию, и мягко поцеловав в губы.

В эту минуту я не помнил оскорбительные прозвища, которыми она меня наделяла. Я сник после первой же атаки, как это часто бывало со мной в прежней жизни, и готов был забыть все: характерная черта неудачников, не умеющих постоять за себя в нужную минуту.

Мне уже не хотелось мстить и обижать. Я действительно почувствовал себя виновным в ее несчастьях – другим везет, а ей попался такой непутевый муж – и потому счел за благо отплатить теперь добром.

Выбью ей должность при дворе, пусть поживет в роскоши остаток жизни.

Я чувствовал себя обязанным обеспечить ее старость. Конечно, если принимать во внимание наши совместные мучения в последние двенадцать лет, вряд ли она заслуживала такого великодушия с моей стороны. Но я незлобив и незлопамятен. Пусть ей будет хорошо, если мне это ничего не стоит. Кроме того, меня задели за живое слова рава Оладьи. Я действительно никому не оказывал, скажем так, конкретной материальной помощи. Но это можно понять – у меня не было средств, и я не мог делать взносы на всевозможные благотворительные акции. И вообще, кажется, ежику понятно – чем богаче человек, тем более он полезен обществу. Все, что я мог сделать для ближнего в прошлой жизни – это поддержать словом, а слово в нашем бумажном, бюрократическом обществе совершенно обесценено политиками и не воспринимается ближним всерьез. Так пусть же теперь, когда у меня есть власть, я украшу чем-либо более конкретным, нежели пустые слова, серые будни близких мне некогда людей.

– Нет, ты не тюфяк! – сказала жена.

Это было приятно слышать. Я расправил плечи, и, любуясь игрой своих бицепсов в зеркале, нажал на кнопку звонка. И пока Типяры не было, я снова взасос поцеловал жену. Странно, возбуждения я при этом не ощутил. Нет, она, конечно, не Машенька и, тем более не Вероника. Может быть, поэтому я не чувствовал себя до сих пор настоящим мужчиной? Она не смогла пробудить во мне мужчину. Обычно говорят обратное – мужчина, де, должен пробудить женщину в женщине, но все это враки. Первооснова всего сущего – женщина. Она может сделать из партнера галантного рыцаря и неутомимого любовника, она же может превратить его в сплошное и убогое ничтожество.

Глава 14
Прибавление семейства

Когда мы оторвались друг от друга, Тип стоял подле нас, и едва заметная тонкая усмешка кривила его губы:

– Мадмуазель оформить как семьсот первую? – подобострастно спросил он, ехидно улыбаясь.

– Мадмуазель никак не надо оформлять, – сказал я, едва сдерживаясь от хорошего пинка в его упругий зад.

– У меня приятная новость, – сообщил Тип, продолжая вилять задом.

– Ну что еще там?

– Поздравляю, Ваше величество, у вас родился сын!

– От кого? – живо подхватила жена.

– От Лолиты-четыреста восемьдесят семь…

– Свинья! – сказала жена и театрально влепила мне сочную оплеуху. Она хотела достать меня ногой, но я, зная ее привычки, мигом взобрался на шкаф.

– Чтоб ты издох! – сказала жена, погрозила мне кулаком, и пошла из столовой.

Мимоходом она уронила Типа и отработанным движением стукнула каблуком по его маршальской голове.

– Послушай, замполит! – обратился я к Типу, когда жена вышла, – тебя бы следовало разжаловать, у тебя на глазах на меня покушаются, и ты не в состоянии что-либо предпринять!

– Виноват, Ваше величество, но вы ведь сами прогнали телохранителей, – Тип нежно ощупывал шишку на затылке.

– Ну хорошо, – примиряюще сказал я, – пристройте ее куда-нибудь и положите хорошую зарплату. Я проверю.

– Будет сделано! – он собрался уходить, но я вовремя задержал его.

– Слышь, лейб-драгун, – сказал я, – что это за новости про моего якобы сына ты рассказывал?

– Странно, что вы спрашиваете об этом, Ваше величество, – делано удивился Тип, – я ведь предупреждал вас, когда вы реквизит принимали, что одна из жен больна гриппом, а другая на сносях. Лолитой ее кличут, порядковый номер 487.

– А че ты мне в глаза-то не смотришь, маршал?

– Ваше величество, я очень даже смотрю в ваши глаза.

– Ну, признавайся, матрос, проводил с ней политическую работу или нет? Я ведь дознаюсь, если уж на то пошло.

Тип мелко задрожал, лоб его покрылся испариной.

– Виноват, Ваше величество, я только раз читал ей лекцию о международном положении.

– И этого было достаточно, чтобы сделать мне наследника.

– Случайно вышло, Ваше величество.

– Случайно говоришь? – я постучал костяшкой пальца по вытянутой головке Типа, – ну для первого раза мы спустим с тебя шкуру на барабан.

– На барабан? – переспросил Тип и смертельно побелел.

– Великолепный будет барабан для эстрадного оркестра.

– Величество! – заорал Тип рыдающим голосом, – случайно вышло, ей-богу!

– Прекрасный будет барабан, – продолжал я живописать его, – ударный инструмент из шкуры маршала, слыхал про такое?

– Пощадите, Ваше величество! Прошу вашего милосердия.

– Что ж ты, ублюдок, портишь жен-то моих?

– Это было до вас, теперь я уже не смею глядеть на них.

– Придется тебе переквалифицироваться, парень, пойдешь у нас по административной линии.

– Ваша воля, но я и в гареме справился бы.

– Ну да, пусти козла в огород… Вот что, паря, сдай ключи от гарема Веронике Абрамовне, а сам принимай дела в канцелярии тайной полиции.

Тип, кажется, не верил ушам своим.

– Да, парень, радуйся, шкуру с тебя снимать передумал. Заметь, пока передумал.

Тип склонился в привычном подобострастном поклоне:

– Ваше величество, – только и мог промолвить он.

– Значит так, ты назначаешься начальником тайной полиции. Наушничать и фискалить ты, пожалуй, мастак, так что должность эта тебе в самый раз.

– Ваше величество, век помнить буду!

Тип по-прежнему оставался глубоко не симпатичен мне, но я ценил его поддержку в минуты, когда был еще совсем зеленый властитель, и закрывал глаза на его бестактные выходки.

Несомненно, маршалу и не снился такой оборот дела и, в порыве благодарности за то, что так легко отделался, да еще и в выигрыше остался, он выдал мне засекреченную информацию:

– Рав Оладьи, – сообщил он, – приказал мне следить за вами и докладывать ему, если застукаю вас за поеданием трефного.

– И это все? – с сомнением допытывался я.

– Нет, – смутился свежеиспеченный начальник тайной канцелярии, – он наказал мне блюсти вашу нравственность.

– То есть?

– Не допускать вашей интимной связи с главной фрейлиной, то есть Вероникой Абрамовной.

– Опять Вероника Абрамовна, какая сволочь доносит ему о ней, знал бы, язык вырвал!

– Его преосвященству стало известно, что вопреки дворцовому уставу вы настаивали недавно на интимной связи с ней.

– Стало известно, значит.

– Более того, ему кто-то передал кассету с записью вашей половой близости с Вероникой Абрамовной. Несмотря на духовный сан, рав просмотрел ее от и до.

– А кондрашка его при этом не хватила случайно, сан-то его не позволяет смотреть на такое непотребство?

Я был зол, как никогда: любят все-таки в иудейском государстве внюхиваться в чужую жопу.

– Насчет кондрашки судить не берусь, но говорят, до сих пор старик не в состоянии оправиться от нервного потрясения.

– Что же его так потрясло?

– Он не может простить вам, что во время коитуса вы не соизволили снять корону.

– А я с тебя пример беру: ты сапоги не снимаешь, а я корону.

– Сапоги это предмет туалета, – возразил Тип, – а корона все же священная деталь.

– Я не очень уверен, что именно из-за короны его трясло. Жаль, что совсем душу не вытрясло!

– Я тоже так думаю, но с другой стороны, Ваше величество, вы просто молодец, пошли на поправку.

– Почему ты так думаешь?

– Не скромничайте, Ваше величество, сумели же вот старикашку в конфуз ввести, а ведь совсем недавно у вас это не совсем получалось.

Его возбужденный вид и неудержимое веселье показались мне подозрительными, и я без подготовки шарахнул его сходу по лбу:

– Послушай, маршал, а это не ты, случайно постарался с кассетой?

– Не понимаю, Ваше величество, что вы имеете в виду?

– Уж, не ты ли, говорю, порадовал старикашку эротическими сценами?

– Как вы можете, Ваше величество, – веселье его как рукой сняло, – я ведь ваш человек, до корней волос.

– Хорошо, иди отсюда, мой человек, пока я тебе эти волосы не выдрал.

– За что гневаетесь, Ваше величество?

– За невыполнение приказа, сволочь! Я же наказывал тебе снять все видеокамеры.

– Я снял, Ваше величество, – божился Тип, – наверное, Евсеич насажал повсюду своих агентов.

– Евсеич? – сказал я с удивлением, – это ты рава Оладьи так называешь?

– Так точно, рав Оладьи со своей братвой, – не удержался он от морского лексикона, но тут же поправился, – со своей агентурой.

– Скажи, моряк, а почему у него такая не марокканская фамилия?

– А потому что он русский, Ваше величество.

– Русский?!

Я был совершенно поражен эти открытием. Мне бы это в голову не пришло: густые черные брови рава, его смуглая кожа и не по размерам большая чалма, которая придавала его облику законченный вид бродячего дервиша, выдавали в нем сугубо восточного человека.

– Абсолютно русский, Ваше величество, – развеял мои сомнения Тип, – в России он был номенклатурный работник и писал атеистические книжки на тему «Религия опиум для народа», а потом приехал в Израиль и подался в марокканцы, то есть в марокканские евреи. Для этого он перекрасил брови и сделал пересадку кожи по методу Майкла Джексона.

– Но почему в марокканские, он ведь и в турецкие мог, или курдские евреи податься? Слава богу, общин еврейских у нас хватает.

– Так-то оно так, да только вот марокканские евреи занимают второе место в стране по численности, электоральный потенциал их чрезвычайно высок, а потому каждый, кто претендует на власть, обязан в некотором роде стать марокканцем.

– В каком это роде, конкретнее, пожалуйста.

– Ну, к примеру, все политические деятели накануне выборов почитают за честь справлять традиционные праздники марокканских евреев: облачаются в марокканские одеяния и поглощают неимоверное количество марокканской вкуснятины.

– Ну и что?

– Господин Евсеев сразу сообразил, что путь в высшие политические сферы простому русскому еврею лежит через национальную кухню марокканских избирателей, и довольно успешно переквалифицировался в выходца из северной Африки.

– Как это ему удалось?

– На первых порах он надел кипу – в ортодоксальных кругах Израиля, кипа – это нечто вроде членства в коммунистической партии в бывшем СССР, а потом замахнулся и на чалму.

– Странно, так вот взять и наплевать на общинные корни, – недоумевал я.

– Потребует электорат, так волком завоешь ни то что в марокканцы пойдешь. В сущности, это ведь совсем неплохой вариант, Ваше величество.

– Может быть, я не пробовал.

– Придется, – сказал Тип, – если хотите в большую политику.

– Ну хорошо, иди ты со своей политикой куда-нибудь подальше, я должен подумать.

– Тут и думать нечего, Ваше величество, если что марокканская братва вас поддержит.

– Я же просил тебя удалиться!

– Все, меня уже нет, Ваше величество, испаряюсь.

Он действительно исчез мгновенно, будто растаял в воздухе.

Старый мудила! – злился я на рава, набирая номер телефона Вероники:

– Милая, я хочу тебя видеть.

– Мне не велено.

– Что значит не велено, лапа моя, к тебе, кажется, царь обращается, а не какой-то там торговец редиской.

– Я знаю, Ваше величество, но меня держат взаперти, и говорить с вами я могу только по телефону.

– Послушай, родная, что значит по телефону, какая сволочь заперла тебя? – глухое раздражение разливалось у меня в груди, – да я в бараний рог…

– Ваше величество, вам не стоит горячиться, я выполняю распоряжение его преосвященства.

В трубке что-то щелкнуло, и голос Вероники пропал.