Текст книги "Кровавая шутка"

Глава 10
ВЕСЕЛАЯ БЕСЕДА

Хотя медалисты наши в вегетарианской столовой пили за обедом одну только воду, Рабинович вернулся домой в каком-то особенно повышенном настроении. Он чувствовал, что у него голова идет кругом: за последние дни он наслушался и насмотрелся такиx диковин, что не успел еще разобраться во всем. В данную минуту для него было отчетливо ясно одно: он – не студент и получит свои документы обратно через полицию… Так. Что же будет дальше?

Этот сакраментальный вопрос, который прочим кандидатам-евреям буравил голову, у Рабиновича вызывал только любопытство. Интересно было знать: что же будет дальше? И чем вообще кончится вся эта комедия, в силу которой его принимают за еврея и верят, что он, Гриша Попов, – вовсе не Гриша Попов, а Гершко Рабинович?… Ха-ха! Он сам не ожидал, что сумеет так хорошо играть эту своеобразную роль!

Довольный собой, он позвонил у дверей своей квартиры, втайне мечтая о том, что дверь откроет Бетти, смуглая девушка с прекрасными карими глазами и ямочками на матовых щеках… Мало того, он даже совсем по-мальчишески загадал: если откроет Бетти, то, значит, она его любит. А если откроет другой?…

Он не успел закончить свою мысль, как дверь распахнулась и перед ним появилась Бетти… «Неужели она меня любит?» – спросил себя Рабинович.

И тут же ответил самоуверенно: «Да, любит! Так же, как и я люблю ее!»

Увидев его радостное лицо и блестящие глаза, Бетти решила, что он уже принят в студенты, и даже попыталась представить себе его в нарядной студенческой форме…

– Как дела? – спросила Бетти, заглядывая в его счастливые глаза.

– Прекрасны! Замечательны! – отвечал Рабинович, не отрывая глаз от лица Бетти и думая все время о счастливой примете, сбывшейся только что у дверей.

– Стало быть, можно вас поздравить? – спросила Бетти, протягивая ему руку.

– С чем, собственно? – ответил вопросом Рабинович, пожимая ее руку.

– С поступлением в университет, разумеется!

Не желая выпускать руку девушки, Рабинович медлил с ответом, но в конце концов рассказал о положении в университете…

– То есть как же это? – воскликнула Бетти, всплеснув руками так сильно, что мать, почуя недоброе, выбежала из кухни ни жива ни мертва.

– В чем дело? Что случилось? – спросила она, глядя на обоих испуганными глазами.

– Ничего не случилось! – постаралась успокоить ее Бетти. – Представь себе, мама, его не приняли в университет.

– Ох ты, горе мое! – воскликнула Сарра по-еврейски. – Что же теперь будет?

Три тревожные мысли пробежали в голове Сарры: 1) что он будет делать без правожительства? 2) что будет с комнатой, если квартирант уедет? и 3) что она будет делать без репетитора?

– Горе мне, горе! Вот шлим-мазл!.. – ломала руки хозяйка, оплакивая своего квартиранта, точно любящая мать.

А «виновник торжества», хоть и не понимал ни одного слова из всех этих еврейских причитаний, все же видел по расстроенному лицу Сарры Шапиро, что она оплакивает его.

Тронутый вниманием, он взял ее обе руки и сказал сердечно:

– Успокойтесь, матушка, успокойтесь!..

Но Сара Шапиро не могла успокоиться и, обращаясь к дочери, продолжала:

– Да что там «матушка», какая там «матушка»? Спроси-ка ты его лучше, что он будет делать без правожительства?

Из всей этой фразы Рабинович понял только слово «правожительство».

– Правожительство, матушка, ерунда! – сказал он, покровительственно поглаживая ее по плечу. Этот жест рассмешил всех троих.

– Как тебе нравится этот тип? – обратилась снова Сарра к дочери по-еврейски. – А ты еще сердишься, когда я называю его «шлим-мазл»…

– Что это значит «шлимазать»? – спросил квартирант, полагая, очевидно, что это слово имеет отношение к праву жительства.

Слово «шлимазать» вызвало веселый смех у обеих женщин, а Рабинович, любовавшийся жемчужными зубками Бетти, решил показать, что он хоть и не говорит по-еврейски, однако прекрасно понимает:

– Если речь идет о том, чтобы «мазать», так мы будем «мазать»! – сказал он, сделав выразительный жест рукой.

Взрыв хохота был ответом на догадку Рабиновича. Глядя на смеющихся мать и дочь, он рассмеялся и сам.

– Что это за смех на вас напал? – спросил влетевший, как всегда, неожиданно Давид Шапиро. – Что это у вас так весело? Его уже можно поздравить? – прибавил он, указывая на квартиранта…

«Поздравление» снова рассмешило всех. Смеялись сочно, со вкусом, а Давид глядел на них, как на сумасшедших, и даже не улыбался.

В кратких словах Бетти передала отцу всю историю. Он схватился за голову и никак не мог поверить.

– Как? Медалист?!..

Потом Давид обратился к жене:

– Вот видишь? А ты вечно говоришь: «Медаль, медаль!» Вот тебе и медаль.

И, не слушая ответа Сарры, Давид Шапиро почесал у себя за ухом, наморщил лоб и проговорил про себя:

– Ай, Давид! Держись, милый! Кажется, ты навязал себе хорошую историю!.

Глава 11
НАУКА О «ПРАВОЖИТЕЛЬСТВЕ»

О Давиде Шапиро можно сказать, что в вопросах «правожительства» он был признанным специалистом. И потому, конечно, не кто другой, как он, взялся «устроить» Рабиновича, но так «устроить», что комар носу не подточит.

– Парню, имеющему аттестат зрелости, да еще с медалью вдобавок, – рассуждал Шапиро, когда документы квартиранта были доставлены из полиции, – такому парню нечего горевать о правожительстве! Глупости! Где это сказано, что он должен непременно быть доктором? А если он будет зубным врачом (дантистом), что ему сделается? Хватит с него и этого!

И Шапиро отправился вместе с Рабиновичем в зубоврачебную школу, потолковал с кем следует и в мгновение ока записал его в дантисты.

Конечно, это так только говорится: в «мгновение ока». В сущности, пришлось-таки поработать. Одних бумаг и справок хватило бы на десятерых. Но Давида Шапиро не запугаешь формальностями. Он в этих делах, как уверяет, собаку съел. Сколько он сам натерпелся, пока устроил себе правожительство – на правах родителя обучающегося в гимназии Сёмки!..

И кто может поручиться, что теперь он вне опасности? Кто может гарантировать, что сегодня же ночью его не подымут с постели и не предложат: «а фур-фур на Бердичев»? Сколько таких случаев бывало в Москве и других городах!..

Рабинович выслушивает бесчисленные рассказы о злоключениях своего квартирохозяина и думает: «Что за удивительный народ? Его гонят, преследуют, как собак, и он все это терпит – без единого слова протеста. Тут кричать нужно! На весь мир кричать, чтоб земля содрогнулась! А они молчат! Странный народ…» Шапиро продолжает свои россказни, пускается в философию, приводит сентенции из талмуда, а Рабинович слушает одним ухом: он занят своими мыслями. Да и, кроме того, напротив, якобы погруженная в книжку, сидит Бетти, от которой он глаз оторвать не может. А Бетти все время чувствует на себе взгляд Рабиновича и прекрасно знает, что он думает только о ней… Она волнуется. Сегодня утром он бросил ей на ходу: «Бетти, я должен вам кое-что сказать…» Он ничего не успел сказать, так как в этот именно момент прибежал Сёмка из гимназии с радостной вестью: он получил две пятерки! Но Бетти достаточно сказанного, чтобы загореться как маков цвет и понять, что Рабинович любит, любит её…

И не только Бетти, но и мать, Сарра Шапиро, стала квартиранту ближе и дороже после сегодняшнего разговора: улучив минутку, когда Бетти не было дома, Сарра заявила Рабиновичу, что имеет к нему дело.

– Именно?

– Видите ли, – начала хозяйка, – я хотела бы, чтобы вы репетитовали (не было Бетти дома, и некому было поправить мамашу) с моей дочерью так же, как вы занимаетесь с Сёмкой. Платить я вам не могу, но обед и ужин я могу вам предложить…

Рабиновичу пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не расцеловать Сарру Шапиро.

Заниматься с Бетти! Обедать с нею за одним столом!.. Нет, на белом свете не много таких хозяек! И вообще к черту всех хозяек! Куда им до Сарры Шапиро!

Сжав руку хозяйки, Рабинович благодарил ее горячо за предложение и уверял, что он принимает его оxотно. С удовольствием! С наслаждением!

– Но только… с одним условием! – заявила деловито хозяйка.

У Рабиновича сердце упало.

– Например?

– Чай и сахар – ваши!

Камень свалился с души юноши.

– Ну, конечно, мои! Ясно – мои.

В это время вошла Бетти и, поняв, что «сделка» состоялась, обратилась к мамаше по-еврейски:

– Не могла потерпеть, пока я сама предложу? А Рабиновичу, зардевшись, сказала с улыбкой:

– Когда речь идет об обучении детей, моя мамаша становится ужасно деловитой.

«О, милая, милая Бетти! – подумал Рабинович, пронизывая ее взглядом. – Только такая прелесть, как Бетти, может иметь такую мать, и только такая мать, как вот эта Сарра Шапиро, может иметь такую дочь!»

Глава 12
ЮДИФЬ

Возможно, что, объявив Давида Шапиро специалистом по части «правожительства», мы несколько поторопились.

Спустя несколько дней после поселения квартиранта Рабиновича в доме Шапиро разразилась катастрофа, обычная, впрочем, в этом университетском городе.

Было далеко за полночь, когда мирную тишину квартиры просверлил оглушительный трезвон… Другой человек на месте Шапиро, несомненно, скатился бы с кровати либо выскочил в окно. Но Шапиро – человек бывалый. Он знает, что звонки такого рода раздаются только в случае пожара либо еще облавы на евреев, которая на полицейском языке называется мягко «ревизией непрописанных».

Независимо от названия звонок трещит до тех пор, пока не откроют дверей. Потом в комнату вваливается орава приставов, надзирателей и городовых, и вам велят предъявить документы. Проверяют документы, опрашивают и пересчитывают жильцов и, если все в порядке, вас оставляют в покое.

Но если бумаги «хромают» или у вас находят «контрабандный товар», сиречь душу иудейского вероисповедания без правожительства… тогда вас просят привести в порядок ваш туалет и пожаловать в участок, где, как известно, «всё разберут». Там начертают на вашем паспорте красным по белому: «На выезд в 24 часа»… Это – наилучший исход. Но бывает и так, что тот же участок предоставляет вам возможность в сопровождении «почетного караула» съездить на родину, где живут ваши тетки, дядья и прочие родственники, с которыми вы, кстати сказать, давненько не видались! Давид Шапиро, как человек опытный, знакомый с визитами такого рода, решил, что особенно церемониться нечего, и, накинув кургузый пиджачок непосредственно на нижнее белье, сунул босые ноги в ночные туфли и стал зажигать спички, которые, как водится в таких случаях, ни за что не хотели загораться.

– Чего ты спешишь? – спросила Сарра, вырывая у него спички из рук. – Некогда ему, «курьерский поезд»! Черт их не возьмет, если они подождут несколько минут за дверьми!

Сарра зажгла ночник, и Давид побежал к дверям. Через несколько минут в доме Шапиро было весело, светло и очень оживленно.

– Сколько тут вас? – спросил высокий, широкоплечий чиновник с толстыми, чувственными губами, сопровождая свой вопрос сладким зевком невыспавшегося здорового человека.

– Нас трое! – ответил Давид Шапиро.

Полез в боковой карман и, вытащив оттуда паспорт с прочими документами, предъявил их чиновнику. И хотя у нашего героя зубы лязгали, как в лихорадке, он подал бумаги с изысканным поклоном, галантно шаркнув голой ногой в ночной туфле.

– Ты говоришь, трое? – переспросил чиновник, разглядывая Сарру Шапиро, тщетно кутавшуюся в одеяло, не закрывавшее круглых, еще свежих плеч и босых ног.

Сарра вдруг поняла, что Давид говорит что-то несуразное, и в испуге обратилась к нему по-еврейски:

– Давид, Бог с тобой! Какие трое? Ты забыл, что нас пять человек?

Давид протер глаза, точно он услыхал ошеломляющую новость:

– Пятеро? Каким образом у тебя получается пять человек?

– Математик! – говорит Сарра. – Я и ты – двое, Бетти и Сёмка – четверо…

Давид ударил себя по лбу, плюнул и сказал полицейскому:

– Я забыл! Нас не трое, а четверо!..

– Не четверо, а пятеро! – поправила Сарра.

– Почему пять? Из какого расчета?

– Квартиранта ты забыл? Или хочешь накликать беду на свою голову?…

– Тьфу! – снова отплюнулся Давид. – Я совсем запутался: нас не трое и не четверо, а пятеро!

– Тэ-экс! – протянул чиновник, не отрывая глаз от черных волос Сарры, разметавшихся по белым плечам. – Пятеро, говоришь? А может, шестеро, семеро? Сейчас увидим!

Чиновник мигнул своим помощникам, и те взялись за работу. Кровати и шкафы, столы и стулья были осмотрены по нескольку раз. С Сёмки стянули одеяло и поднесли к самому его носу электрический фонарик. То же должно было быть проделано с Бетти, но та проснулась вовремя, соскочила с кровати и завернулась наспех в простыню. В таком виде она предстала перед чиновником с чувственными губами, переводившим глаза с дочери на мать и соображавшим, которую из них он предпочел бы…

«Черт их знает, которая из них лучше! – думал он про себя. – Обе хороши, но молоденькая соблазнительне!.. Венера!.. Юнона!.. Афродита!» – подбирал он знакомые ему из романов подходящие для Бетти имена.

И только одно имя, наиболее подходившее этой прелестной девушке с горящими от скорби глазами, он никак не мог вспомнить.

Имя это было – Юдифь!

Глава 13
РУКИ ПРОЧЬ!

Если бы наш Рабинович был настоящим «Рабиновичем», а не Поповым, он, конечно, имея медаль и не попав в университет, не спал бы так крепко, как спал он в эту ночь… Он не только не слыхал звонков, шума и голосов, но не слыхал даже, как хозяин, тормоша одеяло, кричал у него над ухом:

– Рабинович! Рабинович! Рабинович!!! Вставайте! Полиция!!

– Какого черта «Рабинович»? Откуда тут взялся Рабинович? – пробормотал спросонья квартирант, протирая глаза. – В чем дело? Что случилось?

– Полиция здесь, ревизия! Облава! То есть ревизия!

– Какого черта полиция, какая ревизия? Кому это нужно? Гоните их в шею!..

– Господь с вами, Рабинович! Что вы говорите? Правожительство…

Последнее слово, очевидно, подействовало.

– Правожительство? Ага! Знаю! Где же оно?

– Что?

– Да правожительство, черт его возьми совсем!

– Тьфу, пропасть! – разозлился Давид Шапиро. – Если бы вы не были евреем, я подумал бы, что вы пьяны! Я вам говорю, что здесь полиция, идет ревизия, спрашивают о вашем правожительстве, а вы говорите: «Где оно?»

Кое-как разобрав, в чем дело, и увидев в дверях физиономию надзирателя, Рабинович с трудом поднялся и, непрерывно чертыхаясь, вошел в общую комнату, где и застал вышеописанную картину: хозяйку, завернутую в одеяло, Бетти, закутанную в простыню, и против них чиновника с чувственными губами. В первую минуту он не мог сообразить, при чем тут обе полунагие женщины и этот тип, глядящий на них такими глазами. Рабиновича мгновенно зажгла ненависть к этому чиновнику.

– Сколько тебе лет? – спросил чиновник Бетти.

– Восемнадцать! – ответила за нее мать. Но чиновник оборвал ее:

– Не тебя спрашивают!

– Восемнадцать, – повторила Бетти. – А ты не врешь, душенька? – спросил он с отвратительной усмешкой на плотоядных губах и потянулся, чтобы немного приоткрыть простыню, облегавшую фигуру Бетти.

Но в это время между ними выросла фигура квартиранта и раздался его громовой выкрик:

– Руки прочь!..

Чиновник был ошеломлен.

Никогда еще за долгое время своей практики ему не приходилось сталкиваться с таким проявлением еврейской наглости.

С минуту стоял он неподвижно, не находя слов. Затем, отдышавшись, спросил:

– А ты… кто такой?

– Что за «ты»? Прошу не «тыкать»!

У чиновника даже руки опустились.

С кривой усмешкой он приказал своим помощникам:

– Взять!

– Нечего «брать»! Я сам иду, – сказал Рабинович и в сопровождении городовых пошел в свою комнату одеваться.

Чиновник, только что млевший в присутствии двух полунагих женщин, и особенно младшей, теперь задыхался от злобы. Нахальный «жидовский» мальчишка грубо прервал его прекрасные иллюзии…

«А? – думал он. – Венера… Юнона… Афродита… Ап-петитная жидовочка! Нечего сказать! Жаль! Вместо этого парня я предпочел бы «взять» эту… Венеру с еврейской улицы…»

Ночь была на исходе. Чиновник торопил своих помощников. Но Рабинович одевался очень спокойно и с нарочитой медлительностью.

Давид Шапиро пробовал было заступиться за своего квартиранта. Клялся, что у него наизаконнейшее правожительство, только документ сейчас находится в зубоврачебной школе. Но чиновник, отстранив Давида жестом, обратился к тем, что помогали Рабиновичу одеваться:

– Какого черта вы там возитесь? Не оглянешься, как светать начнет. А на этой улице еще достаточно контрабанды у «сынов Израиля»! Живо! Шевелись! Готово? Марш!..

Глава 14
БЕССОННАЯ НОЧЬ

В эту тревожную ночь в доме Шапиро никто, конечно, спать уж не мог.

Давид Шапиро с женой вырабатывали план действий.

– Завтра, чуть свет, бегу к полицмейстеру!

– К полицмейстеру? – перебивает Сарра. – Чего это ты полетишь к полицмейстеру? Курьерский поезд! Раньше нужно в зубоврачебную школу, а потом уж…

– Ну, спасибо, что надоумила! Без тебя я, конечно, не догадался бы! Когда речь идет о правожительстве, ты могла бы на меня положиться!

– Ты думаешь? Если ты уж такой специалист, почему ты не позаботился, чтоб бумаги были у него в кармане?

– Ну что говорить с дурой? Я тебе, кажется, семьдесят семь раз повторял, что он – мальчишка и мальчишка! Сколько я ему толкую, что еврей без правожительства – то же, что человек без воздуха, ему как с гуся вода! В одно ухо влетело, в другое вылетело. Странный тип этот Рабинович! Очень нужно было ему набрасываться на чиновника и кричать так, что я чуть не умер со страху. У него какие-то совсем не еврейские замашки! Ничего не боится: ни полиции, ни черта, ни лешего!

Тут в разговор вмешивается Бетти. Возмущенная последней тирадой, она отчитывает своего папашу: можно ли ставить в вину человеку то, что является его достоинством…

За отца заступается мать и тоже получает надлежащую отповедь от дочери.

Так за разговором проходит вся ночь.

Даже Сёмка никак не может заснуть. Самый факт ареста его учителя Сёмка объясняет себе довольно легко: очевидно, документы Рабиновича не в порядке… Такие вещи мальчику не внове. Но беда в том, – и Сёмка это прекрасно знает, – что своими пятерками он обязан главным образом репетитору! Без него Сёмке вряд ли удастся так часто приносить домой блестящие отметки, а стало быть, и получать от своего папаши двугривенные, которые он тратит на кинематограф.

Кроме всего, ему Рабиновича жаль: а вдруг его вышлют по этапу! С кем тогда Сёмка будет заниматься? С Бетти? Она вспыльчива, как спичка! С Рабиновичем заниматься – сплошное удовольствие.

Сёмка любит его! И учитель любит своего ученика. Он вообще всех их любит: его, маму, Бетти, Бетти больше всех! Он это знает наверно. Учитель не перестает пожирать глазами Бетти. И почему он опускает глаза и краснеет, когда мама перехватывает его взгляд, устремленный на Бетти?…

И сестра его тоже здорово любит! Сёмка видит, как под взглядом учителя она краснеет. Жаль будет, если сестра останется без учителя… Но неужели он не вернется? Сёмка вслушивается в слова Бетти.

– Не могу больше слушать! – говорит она родителям. Лопнуть можно! Чего вы хотите? Чтобы он позволил себя третировать, как вы? Ползать перед ними на четвереньках, как вы? Его не станут «тыкать», как вас? Будьте уверены!

– Ах, какое счастье! – восклицает с иронией мать. – Что ты скажешь про такое счастье! Ему не скажут «ты»! Ну так ему скажут «вы»: будь-те любезны и убирай-тесь подобру-поздорову обратно в Шклов!..

– Ну, положим, это ты уж рассуждаешь по-бабьи! – перебивает отец. – Назад в Шклов его не пошлют. Положись на меня… Закон – это закон! Зубоврачебная школа ничем не хуже университета! Пусть только день настанет, и я полечу к полицмейстеру…

– Опять он уж летит к полицмейстеру! – вставляет мать. – В зубоврачебную надо!

– Ну, ясно! Его освободят немедленно.

– Дай Бог! – говорит Сарра со вздохом.

Сёмка успокаивается и через минуту уже крепко спит.

Глава 15
В ЗАТОЧЕНИИ

Если глубокой ночью стащить человека с кровати, заставить его, полусонного, пройти несколько улиц в сопровождении «почетного караула», исполняющего свои обязанности с похвальной энергией, подгоняя свою жертву пинками; если заставить его месить ногами осеннюю грязь и при этом совершенно не стесняться в выражениях; если конечным пунктом путешествия окажется помещение, в котором топор в воздухе виснет от головокружительных запахов и «интимных» разговоров; и если его поместят в компанию воров, бандитов, проституток низшего сорта и прочего сброда, – то можно сказать с уверенностью, что человек, попавший в этакий переплет, потеряет всю свою самонадеянность, горделивое сознание своей силы и задумается о вещах, меньше всего приходивших до того в голову…

Как ни крепился наш герой, молодецки шагавший в ногу с «обходом», все же, когда его водворили на место, он с первой же минуты должен был сознаться, что читать о чужих мытарствах несравненно легче, нежели испытывать их на самом себе, и что быть евреем – одно из наиболее сомнительных удовольствий…

Переживаний и вынесенных за одну ночь впечатлений хватило бы Рабиновичу с лихвой на целый год жизни…

Ежеминутно раскрывалась дверь, и помещение проглатывало все новые и новые «транспорты» людей; в большинстве евреев, оборванных, забитых, несчастныx…

Особенно поразило нашего арестанта, что «старожилы», завсегдатаи полицейского участка, встречали евреев с особенной радостью, с забористым словечком и приветствием, вроде: «жидовская морда», «собака неверная», «пся крев», в зависимости от национальности приветствующего. Еще больше поражало спокойствие, с которым новоприбывшие принимали все эти лестные знаки внимания. Когда одному из несчастных пленников, тащившему за плечами мешок, который был втрое больше его самого, какой-то широкоплечий оборванец сделал довольно прозрачный «намек» – кулаком под ребра, обладатель мешка, еле устоявший на ногах, заглянул хулигану в лицо с таким видом, будто хотел выяснить, «что, собственно, он этим хочет сказать?»

А остальные евреи, вопреки ожиданиям, набросились на потерпевшего и, насколько Рабинович мог понять, упрекали своего собрата в том, что он суется со своим мешком куда не следует…

«Почему за него не заступились? – подумал Рабинович. – Куда девалась пресловутая еврейская солидарность, знаменитый «кагал», о котором столько кричат «Новое время» и другие так называемые «правые» газеты? Да и вообще, что это за народ такой, который в невыносимых условиях существования ест, пьет, спит, торгует, учится, посещает театры и концерты, танцует и веселится? И откуда берется эта всеобщая к ним вражда? Не может же она быть беспричинной! Нет, здесь что-то есть. Очевидно, в них есть нечто… нечто отталкивающее…»

Дверь снова распахнулась, и в помещение ввалилась новая группа, состоящая опять-таки в большинстве из евреев. Все они говорили одновременно и до того громко, что какой-то пересмешник, ко всеобщему удовольствию, стал их передразнивать: «гер-гер-гер»…

Это заставило группу понизить тон… Но шутнику это не понравилось, и он налетел на них с претензией: почему они шепчутся, секретничают, шаxермаxерствуют…

– Недаром их бьют! – раздался чей-то голос из угла.

– Бить мало! – подхватил второй голос, принадлежавший, судя по манере говорить, интеллигенту. – Мало бить! У этих типов надо все имущество экспроприировать, а самих вырезать, как собак!

Рабинович даже привстал с места, чтобы разглядеть энергичного «интеллигента». Но в это время он встретился с парой глаз, показавшихся ему знакомыми: глаза узнали его.