Текст книги "Кровавая шутка"

Глава 20
В ТЕАТРЕ

Уже в вестибюле театра наша парочка обратила на себя общее внимание. В простеньком черном платье, облегавшем ее прекрасную фигуру, с гладко причесанными великолепными волосами, обрамлявшими нежные черты молодого лица, на котором сияли счастливые карие глаза, Бетти была до того мила, свежа и привлекательна, что не одна пара глаз, не один лорнет невольно направились на нее. Обращал на себя внимание и спутник юной красавицы, высокий, стройный, с энергичным и умным лицом, который мог быть ее братом, женихом или просто добрым знакомым… Почувствовав на себе чужие взгляды, Бетти раскраснелась, расцвела и еще больше поxорошела…

Лорнеты и бинокли преследовали интересную парочку и в самом зрительном зале вплоть до момента, когда погас свет, взвился занавес и сцена приковала к себе взгляды, мысли и чувства «шаляпинистов».

Настроение зрительного зала захватило и Бетти, натуру пылкую, страстную и благоговейно подходившую к искусству.

Только один человек во всем зрительном зале не разделял общего настроения – Рабинович. Шаляпин был ему не внове, и пришел он в театр вовсе не для того, чтобы слушать артиста, а в надежде на то, что там он сможет на свободе поговорить с Бетти. Он должен в конце концов открыться ей, должен рассказать то, о чем хотел говорить на следующий день после облавы. Если до сего времени он сдерживался, то только потому, что не чувствовал себя достаточно подготовленным к столь решительному шагу. Он проверял серьезность своего чувства к Бетти. Но в последнее время он пришел к убеждению, что жить без Бетти он не может и что вся комедия, в силу которой он стал «Рабиновичем», была, так сказать, предопределением, фатальным актом. Все это произошло для того, чтобы он мог встретить эту девушку, влюбиться в нее и связать с ней свою судьбу навеки.

Он знает, что придется преодолеть немало препятствий, что много терний ждет его на пути. Он предвидит баталию, которую придется вынести со своим своенравным отцом, со всей истинно русской семьей, которая сочтет позором мезальянс Григория Попова с какой-то безродной девушкой, да еще еврейкой!.. Он много думал об этом, обсуждал всесторонне и пришел к выводу, что все образуется. Отец простит, семья забудет. Не он первый, не он последний… Бывали случаи похлеще!

Много труднее было начать разговор с Бетти. Как приступить? Открыть ли сразу свое инкогнито? Или раньше осторожно выпытать у нее, как бы она поступила, если бы полюбила xристианина?…

Рабинович вспоминает, что он уже однажды задал Бетти такой вопрос. Но она очень серьезно заметила, что тут нет никакого вопроса. Этого просто случиться не может!

– Почему не может? – спросил он встревоженно.

– Так! – сказала Бетти. – Не верю, чтобы при нынешних обостренных национальных трениях христианин мог серьезно полюбить еврейку!

Только всего? Стало быть, разрешение вопроса как будто зависит от того, насколько серьезно полюбит христианин?… Если так, то все в порядке: можно ли полюбить серьезнее, чем он?

Что Бетти любит его, он не сомневается. Об этом, конечно, знает и мать, а стало быть, и отец. И кажется, оба ничего против этого не имеют. Правда, они не знают, кто скрывается под фамилией Рабинович… Но открытие тайны не только не ухудшит, а, наоборот, улучшит его положение.

Перед взором Рабиновича проносятся картины, одна заманчивее другой. Как будет изумлен Давид Шапиро, когда узнает настоящее имя, чин и титул отца своего «бесправного» квартиранта: «его превосходительство», а со временем – «его высокопревосxодительство»… ха-ха-ха! А Сарра? Что скажет Сарра Шапиро, когда узнает, что кроме титула его отец обладает поместьями, лесами и полями в Т-ской губернии? Что владения эти оцениваются в сумму значительно большую, чем так поразивший ее «миллион» его мифической тетки?

О Бетти и говорить не приходится! Она, разумеется, будет несказанно счастлива, когда узнает, кто таков ее избранник!

Рабинович представляет себе ее сияющее от гордости и счастья личико, светящиеся глаза… Затем они вместе едут к его отцу. Старик беседует с Бетти и, несмотря на свой крутой нрав, тотчас сдается, тут же прощает Бетти ее происхождение. Никто не умеет так держать себя, как Бетти! Она достойна чести войти в барские хоромы!

Он во все глаза смотрит на нее, но ей и в голову не приходит мысль об ожидающем её счастье.

Первый акт кончился, и счастливая парочка вышла в фойе. Здесь, в общей сутолоке, он наконец объяснится с ней. Расскажет все, от начала до конца: каким образом он на целый год превратился в Рабиновича и что из этого вышло…

Решено! Это случится сегодня!

Глава 21
ЧЕРНАЯ КОШКА

Планам Рабиновича в этот вечер не суждено было осуществиться… Не успел он с Бетти выйти в фойе, как навстречу им попался вылощенный студент в новеньком с иголочки мундире со шпагой. Студент окликнул Рабиновича и сразу разрушил его настроение и решимость. По ближайшем рассмотрении лощеный студент оказался Лапидусом, тем самым, который проповедовал ренегатство как путь к освобождению. Он уже успел применить свою теорию на практике, попал, конечно, немедленно в университет, надел мундир, прицепил шпажонку и теперь всячески старался как можно точнее копировать истого белоподкладочника и как можно менее напоминать собою еврея…

Увидав Рабиновича, да еще в сопровождении хорошенькой девушки, Лапидус рассыпался мелким бесом и стал похваляться выгодами своего теперешнего положения.

Не говоря уже о том, что сам Лапидус и все его россказни ничего, кроме гадливости, не могли вызвать в Рабиновиче и Бетти, наш пылкий любовник призывал все возможные проклятия на голову этого квазиофицера за то, что он разбил все его планы, заготовленные на этот вечер…

Оставалась одна надежда на обратный путь из театра. Но настроение Бетти, узнавшей, что Лапидус принял христианство, уже не предвещало ничего xорошего.

* * *

Наши герои вышли из театра. Было морозно. Снег лежал белым покрывалом, звезды отливали красным и зеленым цветами, но в воздухе, несмотря на холод, чувствовалась какая-то неуловимая мягкость.

– Пойдемте пешком? – предложил Рабинович.

– Пойдемте! – согласилась Бетти, заглянув в глаза своему спутнику.

Рабинович взял Бетти об руку. Идти под гору было скользко и трудно, но тем приятнее и веселее было скользить, тесно прижавшись друг к другу.

Несмотря на ясное небо, откуда-то с высоты срывались отдельные снежинки, кружились белыми мотыльками в свете фонарей и медленно никли к земле…

Рабинович забыл о неудачном вечере в театре. Наедине с Бетти он вообще легко забывал обо всем. Что ему теперь до всех «проклятых» вопросов – о русских, евреях, вероисповедании, когда он держит ее руку и чувствует ее дыхание и слышит, как бьется ее сердце?… К черту все сомнения и размышления! Он знает только, что любит и любим! Это ясно, как сверкающее над головой небо, как снег, хрустящий под ногами…

Бетти вдруг громко засмеялась и воскликнула:

– Вот комик!

– Кто?

– Лапидус!

Рабинович даже остановился от неожиданности.

– Чем, собственно, он вас смешит?

– Да всем! Вспомните рассказанную им историю о девушке, которая записалась в проститутки, чтобы получить право жительства в столице? Ха-ха-ха!

Неужели эта грустная история могла вызвать в Бетти только смех?

Очарование ночи исчезло. Будто черная кошка пробежала между ними. Нет, больше он не в силах молчать. Он должен высказать все, что думает об этом. Рабинович стал подбирать слова помягче:

– Неужели у вас, Берта Давыдовна, не найдется ни капли жалости и сочувствия?

– Жалости? Сочувствия? К кому? К этому рыжему пшюту, который продал свою совесть за голубой мундир и бронзовую шпажонку? Ха-ха-ха!

Звонкий смех Бетти не был созвучен с настроением Рабиновича. Еще за минуту до того он был готов умолять ее на коленях, чтобы она отдала ему себя навеки… Но ее резкое отношение к Лапидусу, ее нетерпимость в вопросе перемены веры ужаснули его…

Неужели все пропало? Не может быть! Еще есть время… Он должен сказать ей все, что скопилось в его сердце… Должно же это когда-нибудь кончиться! Ведь не сегодня-завтра правда о нем все равно выплывет на поверхность.

И, заглянув глубоко в ее глаза, он сказал мягко и тихо:

– Бетти, я хочу вас спросить… Вы говорите, что Лапидус продал совесть за мундир. Ну, а если бы он сделал это из других побуждений?

– Например?

Рабинович остановился, взял Бетти за обе руки и с дрожью в голосе проговорил:

– Ну, предположите… что было бы, если бы я, скажем, полюбил вас и вы полюбили меня?… И вдруг вы узнаете, что…

Бетти пронзила его взглядом, и недобрая, как показалось Рабиновичу, усмешка скользнула по ее губам.

– Ну, чего же вы мнетесь? – спросила она. – Вы хотите знать, что сделала бы я, узнав, что вы собираетесь сделать то же, что и Лапидус?…

«Нет, не то, не то! Еще хуже!» – чуть не крикнул Рабинович. Он сжал ее руки. Но Бетти вырвалась и пустилась стрелой к дому.

– Бетти! Берта Давыдовна! – крикнул он вслед.

Бетти не отозвалась. Сколько Рабинович ни просил ее остановиться, выслушать, дать ему хоть слово сказать – ничто не помогало. Она не хотела слушать, даже уши затыкала, когда он к ней приближался… Оба возбужденные и запыхавшиеся, они добежали до дому.

– Ш-ш-ш! – встретила их Сарра Шапиро, дожидавшаяся их возвращения. – Чего это вы мчались как угорелые? И почему пешком?

Бетти молча сняла пальто и перчатки, смеясь деланным смехом. Ее лицо было бледно, глаза горели ярче обычного.

Почем она знает? Хорош вопрос! Разве она так крепко спит, что не услышит шагов по хрустящему снегу? Ведь она не то что отец: тот придет с работы и тотчас завалится спать.

Когда квартирант распрощался и вышел на цыпочках из комнаты, Сарра, толкуя возбуждение обоих по-своему, многозначительно спросила:

– Бетти, что случилось?

– Ничего не случилось! Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – ответила Сарра, не пытаясь расспрашивать дочь. Она знает, что это напрасный труд: если Бетти не хочет говорить, у нее ничего не выпытаешь.

Сарра хрустнула пальцами и ушла к себе с сердцем, переполненным надеждой на близкое счастье дочери…

Глава 22
МАТЕРИНСКИЕ ЗАБОТЫ

О том, что семье Шапиро привалило счастье в лице богатого квартиранта, студента, сватающегося к хозяйской дочери, знала вся улица. Об этом говорили соседи, знакомые, друзья и родственники.

Строго говоря, растрезвонила об этом сама Сарра. Правда, она не упоминала о сватовстве. Она вовсе не так глупа. Она только рассказывала, что квартирант ее из очень порядочной и богатой семьи…

Тут она обычно наклонялась к уху собеседницы и сообщала «по секрету», полунамеками:

– Богатая тетка… Уйму денег посылает. Вдова… Миллионерша… Бездетная… Он – один… Единственный наследник.

Сарра подымала палец, что означало: один, как перст. Лицо ее при этом сияло, как июньское солнце.

«Добрые друзья» приветливо улыбались, а по уходе Сарры говорили:

– Разве нужен человеку ум? Счастье нужно!.. Если суждено счастье, то оно само валит в дом! Могли ли когда-нибудь такие людишки, как Шапиро, мечтать о таком женихе?

– Женихе? Подождите ещё!.. Почем вы знаете, что это уже жених? Обручился он, что ли? Мы видели такие примеры: «жених», «жених», а дойдет до дела – жениха поминай как звали!..

Сарра не раз собиралась поговорить с квартирантом об этом деликатном деле, да как-то не приходилось. Помимо всего, ее затрудняла необходимость вести разговор на русском языке: по-еврейски еще можно бы как-нибудь сговориться, но, когда язык связан и приходится нанизывать слова поодиночке, где уж там по душам поговорить?

Заставить Давида Шапиро поговорить с молодым человеком так же возможно, как небо стащить на землю!

Кроме враждебного упрямства, Давид Шапиро еще и горд выше всякой меры. Это, видите ли, недостойно его! Если бы даже весь пресловутый «миллион» очутился у него в кармане, он и то не стал бы навязывать Рабиновичу свою дочь! Рабинович может сам пожаловать к ее отцу и сказать: «Я люблю вашу дочь, она любит меня. Прошу вашего благословения».

– С твоими бы устами да мед пить! – произносит молитвенно Сарра с затаенной болью в сердце.

Сарра знает, что ту же боль чувствует и отец. Но он, конечно, никогда никому слова не скажет: на то он Шапиро из настоящих славутских Шапиро! Шутка ли?…

* * *

Единственный человек, с которым Сарра отводила душу, была золовка, Тойба Фамилиант, старшая сестра Давида Шапиро, еврейка в парике[12]12
  Правоверные еврейки старого закала в замужестве не носили собственных волос – их заменял парик.


[Закрыть] и с жемчужным ожерельем.

В качестве жены богатого человека и старшей сестры Давида она присвоила себе право опекать брата и его жену, давать им советы относительно воспитания детей, указывать их недостатки и читать наставления. Природа как будто сознательно наделила Тойбу смиренным лицом, тонкогубым ртом, голосом проповедницы и медоточивой речью.

Давид недолюбливал сестру – и она это знала. Бетти свою тетку терпеть не могла за ее лоснящийся лоб. Но ей все же, приличия ради, приходилось выслушивать елейные речи тетки, а по субботам и праздникам навещать ее: как-никак она все же была единственным богатым членом в семье.

Только одна Сарра умела ладить с ней. Обе – матери, обе имели детей, доставлявших не одни радости. Кроме всего, обеих женщин связывали старые семейные тайны…

Тойба знала, что Сарре известен роман младшей дочери Фамилиант с провизором.

Сарре также известно, что у самой Тойбы в юности был предосудительный роман с каким-то негодяем и что после этой истории Тойбу с трудом выдали замуж в набожный хасидский дом, превративший легкомысленную девицу в нынешнюю пуританку…

С другой стороны, и Тойба, так сказать, в курсе былых сердечных дел своей невестки. Тойбе известно, что Сарра в свое время чуть ли не сбежала из дому со своим нынешним мужем…

Теперь они – обе матери, у обеих дети, и обе строго следят, чтобы дети не сворачивали с «пути истины», поступали согласно материнской воле, встречались с теми, кто угоден матерям, и любили тех, кто нравится матерям.

Нет ничего трогательнее Сарры с Тойбой. Они беседуют, пересыпая речь охами, вздохами и ласкательными эпитетами, вроде «душенька», «сердце мое», «любонька».

– Что же у вас хорошего, Саррочка-голубушка?

– Ой, Тойба-душенька, ничего хорошего! Не двигается дело ни вот настолечко!

– Нехорошо, Сарра, нехорошо! Вы – мать! Вы должны поставить вопрос ребром: либо туда, либо сюда…

– Ах, Тойба, милая! Как вы можете так говорить? У вас у самой дети… У вас у самой дочери…

– Что можно сказать о моих дочерях, я надеюсь, никто ничего плохого сказать не посмеет. Мои дочери, слава Богу, со студентами не знаются, с чужими молодыми людьми по театрам не ходят… Нет, вы не обижайтесь, Сарра-любонька, ведь я ничего плохого сказать не хочу, я знаю, что ваша Берта честная девушка! Я вам больше скажу… Этот молодой человек, Рабинович, мне даже нравится!.. Я уж сколько раз говорила, что он производит очень хорошее впечатление! Единственный его недостаток тот, что он слабоват в еврейском языке!.. Вы должны постараться к пасхе покончить с этим вопросом, а там, с Божьей помощью, подумать и о свадебке.

– Ой, Тойба, сердце мое! Дай Бог хоть в конце лета или будущей зимы! Главное, хоть бы услышать наконец слово от него или от нее! Ни слуху ни духу! Сами не говорят и другим говорить не дают!

– Вы сами виноваты! Кругом виноваты! Надо действовать! Человек, знаете, должен стараться, а Бог должен помогать! Если бы вы хотели меня послушать, Саррочка, я бы дала вам совет.

– Ой, милая Тойба! Дайте, дайте хороший совет!

– Совет этот, голубушка Сарра, прост и, кажется, очень разумен. Я, видите ли, переговорю со своим Шлёмой. Мой Шлёма, знаете ли, такой человек, что для него никакого труда не составит поговорить и убедить кого угодно. Ну вот, так как пурим[13]13
  Пурим – праздник в память избавления евреев от гонений со стороны Артаксеркса. (Так написано в советском издании, но мы-то знаем, что это не совсем верно. Пурим – праздник в честь избавления евреев от угрозы уничтожения со стороны советника Артаксеркса (Ахашвероша) – Амана. Б.Б.)


[Закрыть] на носу, а в праздник вы, конечно, все пожалуете к нам на трапезу, то вы прихватите с собой вашего Рабиновича, а уже тут Шлёма улучит минутку, отзовет его в сторону и скажет ему: «Дело, молодой человек, обстоит так…» Понимаете?

– Ой, Тойба! Дай вам Бог здоровья! Я боюсь только одного… Понимаете, с ним можно обо всем поговорить! Это такая добрая душа! Из него веревки можно вить! Но что мне делать с ней?

– Во-первых, кто ее станет спрашивать? И кто ее будет слушать? А во-вторых, вы – мать или не мать?

– Ах, Тойба! Чтобы вы да говорили такие вещи? Ведь вы сами – мать. И у вас у самой дети…

– Дети? Что плохого можно сказать о моих детях?…

Тойба готова повторить свою тираду о собственных детях, но в этот момент вбегает Сёмка с плачем и жалобой: его побил Володька…

– Кто такой Володька? Что это еще за Володька? – спрашивает Тойба.

– Да это у нас соседка есть – Кириллиха. Ну вот. А у нее от первого мужа есть сынишка Володька.

Сарра рассказывает о том, что Володьку бьет смертным боем отчим, отъявленный пропойца. Славный парнишка этот Володька! И, по свидетельству занимающегося с ним (бесплатно, конечно!) Рабиновича, малый с башкой. Но бьют его безжалостно!..

Тойба Фамилиант слушает, плотно сжав губы. Она молчит, но взгляд ее полон укоризны. Она чувствует себя шокированной тем, что ее ближайшие родственники интересуются каким-то русским мальчишкой, пасынком пьяницы…

– Ну, скажите вы сами, Сарра? Как может ваша дочь питать к вам уважение, когда вы сами…

Тираду Тойбы оборвал приход Бетти. «Праведница» делает невинное лицо, а Сарра говорит дочери:

– Вот, легка на помине! А тетя Тойба как раз справляется: прошел ли твой насморк?

Бетти видит по смиренному лицу тетки, что речь шла не о «насморке», и лицо ее покрывается краской стыда.

Глава 23
РАБИНОВИЧ ПЛЯШЕТ

Впечатлений от вечера, проведенного у Фамилиантов, хватило Рабиновичу надолго.

Когда наступил день праздника пурим и Шапиро приглашали квартиранта на трапезу к своим богатым родственникам, Рабинович не переставал допытываться:

– Что там, собственно, будет?

– А чего бы вы хотели? – раздраженно спросил хозяин. – Ничего особенного. Да что вы, никогда не бывали на трапезе в пурим? Или у вас пурим – не праздник?

– Не в том дело! – пытался поправиться Рабинович. – Я только потому интересуюсь, что знаю, что ваши родственники хасиды…

– Хасиды? – передразнил Шапиро. – Ну, а если хасиды, так что?

– Хасиды – ведь то такая секта…

Кончить свою реплику Рабиновичу не пришлось. Шапиро, разъяренный, прервал его:

– Какая такая секта? Что еще за секта? Откуда у нас взялись секты? Где вы выросли? Где воспитывались? Среди евреев? Или в лесу?…

Сарра Шапиро была снисходительнее и подошла к вопросу с другой стороны.

– Там будет весело, – говорила она, – будут пировать, петь, танцевать, как это вообще водится у хасидов. Уверяю вас, вы не пожалеете о вечере. К тому же вы познакомитесь с семьей Фамилиант. И особенно – с моим зятем! Умнейший человек! Голова! К его словам стоит прислушаться… Он, знаете, в простоте слова не скажет!.. В каждой фразе глубокая мудрость.

У Сарры, разумеется, были иные виды. И ждала она этого праздника с особенным нетерпением.

В самый день пурим Сарра Шапиро так принарядилась, так помолодела и похорошела, что заткнула за пояс свою дочь и вылядела не как мать, а как сестра Бетти.

Давид Шапиро оделся по-праздничному, скинул с себя обычное будничное настроение и, призвав Сёмку, затянутого в гимназический мундир, строго-настрого приказал ему, чтобы он у дяди в доме не вздумал снимать шапку хотя бы на одну минуту! Потому что там будут набожные люди, хасиды, которые не любят видеть еврея с непокрытой головой. Это – большой грех!

– Ты понимаешь, клоп, о чем с тобой говорят? – Слова эти были сказаны «клопу», но относились главным образом к Рабиновичу…

К моменту прихода семьи Шапиро у Фамилиантов уже собралась вся обильная семья. Все восседали за большим, уже накрытым столом. На хозяйском месте в широком кресле сидел сам Шлёма Фамилиант, рослый еврей с окладистой огненно-рыжей бородой и густыми бровями над близорукими глазами. Рыжие пейсы были подобраны под шляпу, белоснежный воротник подвязан шелковым галстуком, ниспадавшим на бархатный жилет. По животу змеилась толстая золотая цепь. Бархатный длиннополый сюртук, перехваченный широким вязаным поясом, дополнял великолепный костюм Фамилианта. Большой орлиный нос и белые холеные руки придавали хозяину вид патриарxа. По крайней мере, так показалось Рабиновичу, которого привел в восторг внешний облик нового знакомого.

Вообще в этом доме Рабиновичу понравилось решительно все. От хозяйских дочерей, смазливых девиц, за внешней скромностью которых чувствовался скрытый огонек, и вплоть до величественного праздничного пирога, занимавшего центр богато сервированного стола.

«Патриарх» приподнялся, взрезал своими аристократическими руками пирог и, поднося ко рту кусок, произнес несколько слов, прозвучавших для уха Рабиновича так же, как турецкие или арабские…

Затем хозяин засучил рукава сюртука и подмигнул гостям. Гости запели какую-то странную заунывную мелодию. Пели они какими-то кудрявыми голосами. Мелодия будто кувыркалась, и Рабиновичу почудилось, что исходит она не из глоток, а из-под бороды, из воротников… Во время пения гости сосредоточенно закрывали глаза. В таком же состоянии пребывал и сам Фамилиант. Мужчины хлопали под такт в ладоши, и на всех лицах было столько радости, столько праздничного веселья, что Рабинович поневоле поддался общему настроению.

Подали фаршированную, густопроперченную рыбу. После рыбы наполнили бокалы, и гости стали друг другу говорить до того непривычные для слуха Рабиновича слова, что он не утерпел и обратился к своему квартирохозяину:

– Что они говорят?

– Что им говорить? – отвечает нервно Шапиро. – Пьют, говорят «лехаим», выражают друг другу пожелание дожить до будущего года и остаться честными евреями.

– И это все? – спросил Рабинович, совершенно не понимая смысла такого нелепого пожелания. Подумаешь, какое счастье, дожить до будущего года и оставаться евреями!

Гости, едва пригубив бокалы, притворялись подвыпившими…

Стало еще оживленнее.

Пение и рукоплескания становились громче. Мужчины встали из-за стола, взялись за руки пустились в пляс.

Такой пляски Рабинович отроду не видел. Танцоры подымали ногу, опускали голову, закрывали глаза и выкликали нараспев хвалу Господу Богу.

Шлёма Фамилиант вошел в круг, стал посредине и, прихлопывая в ладоши, поддавал жару:

– Живо, живо, евреи! Нам хорошо: мы – евреи! Велик наш Бог!

Рабинович должен был снова обратиться к своему хозяину, и Давид Шапиро перевёл ему все дословно. И снова Рабинович ничего не понял.

– Чему тут радоваться?…

Он думал: «Вот это и есть те самые хасиды, та самая «секта изуверов», о которых он читал в свое время в правых газетах? Удивительиый народ! Даже пьют они смешно! Выпьют на грош и притворяются пьяными. А веселье, веселье-то какое! Их веселит не столько вино, сколько сознание что они – евреи!..»

Вдруг Рабинович увидел, что Давид Шапиро попал в круг и отплясывает со всеми. Он тут же подумал: «Неужели они и меня втянут?» И не успел опомниться, как несколько рук схватили его и втащили в круг.

– Молодой человек, вы такой же еврей, как все! Не ломайтесь!

Круг расширялся. Веселье росло. Всё радовалось, двигалось, ноги ходили сами по себе, подымались и танцевали, танцевали, танцевали…

Григорий Иванович Попов, нежданно-негаданно отплясывая заодно с хасидами, выделывал ногами замысловатые па, выкидывал эксцентричные антраша, не чувствуя земли под собой от охватившого его веселья. И так как подпевать хасидским мелодиям, при всем своем желании, никак не мог, он вдруг грянул русскую песню:

 
Пропадай моя телега,
Все четыре колеса!..