Текст книги "Кровавая шутка"

Глава 16
ВСТРЕЧА

Знакомые глаза принадлежали тому самому пинскому юноше с угреватым лицом, который в числе тринадцати злополучных медалистов подписал телеграмму министру просвещения.

– Шолом алейxем![7]7
  Мир вам!


[Закрыть] – приветствовал он нараспев Рабиновича, но тут же, спохватившись, продолжал по-русски: – Ба! Я и забыл, что вы феномен, владеющий всеми языками, кроме своего родного! Что же, неужели и это не дает правожительства, коллега Рабинович?

– Вы еще не утратили способности шутить? Как вы попали сюда?

– Как попал? Ха-ха! По той же «протекции», что и вы! Ночь облав! Плевать я, впрочем, на них хотел. Что они мне сделают? Напишут на выезд? Эка важность! Поеду в Пинск! Хотя, чтобы у них так был нос на лице, как у меня есть теперь деньги на дорогу. Вот о своей сестре я действительно беспокоюсь: меня у нее накрыли, и теперь она может лишиться правожительства. Ее муж – ремесленник, переплетчик… Ну, а вас где сцапали?

– Меня? Но чего же мы стоим? Присядьте! – сказал Рабинович, но тут же убедился в том, что уступленное ему раньше место уже занято. Сосед по скамейке, узнавший из разговоров, что край скамейки занимал человек по фамилии Рабинович, немедленно разлегся во всю длину и завёл разговор на тему о евреях с подсевшей к нему девицей, от которой несло сивухой и йодоформом.

– Прямо-таки проходу нет от них!

– Погибели на них нет! – сочувственно отозвалась благоухающая «жрица любви», разглядывая свои элегантные ботинки.

– Сущие микробы! – подхватил «интеллигент». – Особенность микробов, видите ли, состоит в том, что чем больше с ними возятся, тем обильнее они размножаются! Почитайте газету «Знамя»[8]8
  «Русское Знамя» – газета союза русского народа, выходившая в Петербурге под редакцией Дубровина, одного из организаторов кишинёвского погрома. Этот черносотенный листок систематически травил евреев, открыто призывал к погромам…


[Закрыть] и вы узнаете, что это за племя!..

Интеллигент пустился в рассуждения, а аудитория стала внимательно прислушиваться, вставляя изредка крепкое словцо или длинное ругательство, вызывавшее общее одобрение.

– Стоит ли прислушиваться к собачьему лаю? – сказал Рабиновичу пинский парень и, оттащив своего собеседника в угол, стал его расспрашивать о житье-бытье, о зубоврачебной школе и судьбе посланной министру телеграммы.

– Об этом надо Тумаркина спросить, – сказал Рабинович и в свою очередь спросил товарища о его видах на будущее.

– А, не спрашивайте лучше! – отмахнулся пинчук с усмешкой. – Все мои планы разрушены! У меня, понимаете, вертятся в башке всякие идеи о медицинских изысканиях и открытиях. Хотелось мне в химию удариться! Тянет, понимаете, в лабораторию! С тех пор как Эрлих обнародовал знаменитый препарат, я не могу успокоиться. Сверлит, понимаете, голову мысль, что тем же путем можно лечить не только сифилис, но и рак, туберкулез и прочие несчастья! Да здравствует Эрлих! А знаете ли вы, между прочим, что он «нашенский»?

– Кто? – спрашивает Рабинович, разглядывая выпуклый лоб своего коллеги.

– Кто? – переспрашивает пинчук с досадой. – Профессор Эрлих.

– Что означает «нашенский»?

– Это значит, что он тоже не имеет права жительства, так же как вы, я и все мы! Ха-ха! И если бы вздумал пожаловать сюда, он бы наравне с нами сидел в этом злачном месте и слушал бы лекцию «о микробаx»… Хорошо, что он в Германии! Хотя, будьте спокойны, он и там чувствует, что значит быть евреем…

– Неужто?

– Подумаешь! А что за радость там? Да что вы, милый, газет не читаете? Не интересуетесь? Не еврей вы, что ли?

– Нет! – брякнул Рабинович и тотчас спохватился: – То есть, конечно, я еврей, но в последнее время мало читаю… Что же о нем пишут?…

– Что пишут? Ужасное! В первое время его вообще никто признавать не хотел: какой-то франкфуртский профессоришка. Теперь, положим, уже знают, кто он такой! И все же, когда он попытался пройти в Берлинский университет, хотел получить там кафедру, лабораторию и студентов, ему без всякой церемонии отказали.

– Почему?

Пинский парень расхохотался:

– Почему? Потому что «потому» кончается на «у»! Не слышите, что ли: «микробы», «паразиты», «эксплуататоры»… Ха-ха-ха!..

* * *

Разговоры с товарищем вернули Рабиновича к прежним мыслям. Задача не разрешена. Вопрос остается в силе: откуда берется эта непонятная вражда к евреям?

И Рабинович вспомнил, что в свое время, когда он еще не был «Рабиновичем», он все эти россказни об «эксплуататорах», «микробах» и «паразитах» много раз слыхал и читал в газетах определенного типа, однако все это проходило мимо его внимания, как-то не задевало. Но сейчас, когда он находится среди евреев и вынужден жить одной с ними жизнью, он, конечно, добьется истины! Эта мысль так захватила «пленника», что он забыл, где находится, и не заметил, как промелькнула ночь.

Утром на оживленном и свежем лице его не осталось никаких следов так неожиданно проведенной ночи, и, когда его вызвали наверх, он готов был учинить скандал полицейскому приставу.

Однако энергия Рабиновича осталась неиспользованной, так как ему объявили, что только что от полицмейстера сообщили, что документы Рабиновича в порядке и он свободен.

«Шапиро постарался!» – мелькнуло в голове Рабиновича, и тут же по ассоциации вспомнилась Бетти. И странная, неизведанная теплота и нежность хлынули к сердцу.

«Неужели это серьезно? – подумал Рабикович, усаживаясь в извозчичью пролетку. – Что же будет, что будет?»

Вопрос этот, в сущности, уже несколько дней не давал ему покоя. В конце концов придется ведь открыть секрет, рассказать, кто он. Как он ей скажет об этом?… И что будет потом?

Мысли вихрем кружились в голове Рабиновича, катившего в оглушительно дребезжавшей пролетке по ухабистой мостовой. Но все вопросы улетучились, как только на резкий его звонок в дверях показалась Бетти. Она не бросилась ему на шею, только встретила его чуть теплее обычного. Но глаза ее сказали ему много больше.

Рабинович вошел в дом Шапиро, точно под родной кров. В доме стало весело. Накрыли к столу, и все наперебой стали рассказывать, как каждый из них провёл остаток ночи. А Давид Шапиро пустился в повествование о том, как он, еле дождавшись утра, побежал в зубоврачебную школу, а оттуда к полицмейстеру…

– Сейчас же он пошел! – перебила жена. – Я ему, может быть, десять раз подряд повторяла, что сначала необходимо идти в школу, а потом уже к полицмейстеру!

– Что ты скажешь про нее? – обратился Шапиро к дочери. – Она говорит, что она сказала…

– Ну ладно! Кто бы ни сказал, – оборвала Бетти и обратилась к квартиранту: – Расскажите-ка лучше вы, что было утром, когда вас вызвали?

Задребезжал звонок.

– Кто там?

Сёмка вернулся из гимназии. Раскрасневшийся, запыхавшийся, с сумкой за плечами, прямо с порога – на шею учителю.

Учитель с учеником крепко расцеловались.

Глава 17
ПОСЛЕ ОБЛАВЫ

Ночь, проведенная Рабиновичем в полицейском участке, все же не прошла для него даром: он прихворнул. Еще с утра жаловался на головную боль, его слегка знобило, а к вечеру он лежал в своей кровати, укрытый поверх одеяла периной, и обливался потом. Перина была хозяйская, да и самый процесс потения был делом рук сердобольной Сарры Шапиро. Она напоила его чаем с малиной, основательно укрыла и приготовила уксус со спиртом, которым Давиду Шапиро надлежало натереть квартиранта.

Сарра Шапиро хотела послать Бетти за врачом, но Рабинович заупрямился: не надо!

– Что вам помешает, если доктор вас посмотрит?…

– Не нужно!

– Знакомый доктор, свой человек.

– Не надо!

– Да и берет он недорого… сколько дадут.

– Не надо!

– Вот сумасшедший упрямец, – сказала Сарра дочери по-еврейски и обратилась к квартиранту по-русски: – Скажите, пожалуйста, все ли Рабиновичи таковы или только вы так отличаетесь?

– Все таковы!

– Не лучше, чем Шапиро?

– Еще хуже!

– Ну, если так, вас есть с чем поздравить!

Рабинович ничего не ответил, переглянулся с Бетти, и оба так весело рассмеялись, что, глядя на них, не выдержала и Сарра. Затем она засучила рукава и отправилась на кухню готовить куриный бульон для больного.

– Ну ладно, доктора вы не хотите, но бульон-то вы не откажетесь скушать? Черт знает, откуда берутся такие сумасшедшие на свете!..

Молодые люди остались одни. После вчерашней истории они чувствовали себя как-то особенно хорошо и смеялись без всякой видимой причины, просто потому, что оба были молоды, свежи и здоровы. К тому же какая-то неясная, неведомая сила влекла их друг к другу с первой встречи. И хотя никаких разговоров между ними на эту тему не было, оба чувствовали, что они друг другу далеко не безразличны.

* * *

Бульон хозяйского изготовления, по свидетельству самой Сарры Шапиро, имел «райский вкус» и был достоин «царского стола».

Мнение хозяйки целиком разделял больной, испытывавший несказанное удовольствие не столько от самого бульона, сколько от того, что тут же рядом сидела Бетти, которая держала тарелку и следила за тем, чтобы он съел все, до капельки.

Черт возьми, хворать таким образом, кормясь из Беттиных ручек, он готов и подольше!

Но в это время, как всегда неожиданно, влетел в дом Шапиро и сразу затараторил:

– Ну, что тут уже случилось? Квартирант заболел? Что с ним? Температура? Почему не посылают за доктором?

– Здравствуйте, курьерский поезд! – встретила его по своему обыкновению Сарра. – Откуда ты знаешь, что мы не хотели позвать доктора?

– «Хотели звать»? Чего же его не зовут?

– Поди спроси его!

Давид Шапиро в таких случаях не любит длительных дискуссий. Схватил на лету пальто и шапку, побежал и через несколько минут, к великому огорчению квартиранта, приволок доктора. Домашний врач семьи Шапиро подсел к Рабиновичу, пощупал пульс, приложил ухо к груди и с размаху хлопнул его по плечу.

– Ну, нечего дурить! Всем больным можно пожелать таких болезней! Дай Бог каждому еврею иметь такое сердце и такие легкие, – сказал доктор и прибавил по-еврейски: – Молодой человек, вы, очевидно, никогда в хедере не учились![9]9
  Намек на изнурительное ученье, неизбежное для каждого еврейского ребенка.


[Закрыть]

Узнав от хозяйки, что больной не понимает ни слова по-еврейски, доктор даже привскочил со стула. Несколько раз подряд он надевал и снимал очки, переглядывался со всеми и вдруг стал прощаться.

Повоевав с Рабиновичем из-за денег, которые он отказывался принимать, и в конце концов приняв их, доктор вышел в другую комнату и, прощаясь с семьей Шапиро, проговорил:

– Странный, странный у вас квартирант! Очень странный! Загадка…

Глава 18
ЗАГАДКА

Рабинович казался загадкой не только доктору, но и всем имевшим с ним дело: его манеры, внешний вид, мысли, язык – все было как-то необычно для еврея и возбуждало если не сомнения, то любопытство. Поражало в нем полное отсутствие характерных еврейских черт: находчивости, изворотливости, сноровки… Подчас он бывал наивен, как дитя, задавал смехотворные вопросы, приходил в восторг от самых обыденных вещей…

Первое время пришлось употребить немало усилий, чтобы вдолбить ему представление о правожительстве. Он никак не мог поверить, что в этом самом городе имеются районы, в которых евреям жить не разрешается.

– Возможно ли это? – спросил он. – Да что мы, в самом деле, в Древнем Риме живем, в Испании?… Или в пятнадцатом веке?…

– Вот чудак! – прервал его Давид Шапиро. – Поди поговори с ним! Ему толкуешь одно, а он свое, А знаете ли вы, что в нашем городе имеется улица, по одной стороне которой евреям селиться разрешается, а по другой запрещено?

И Рабинович не мог успокоиться до тех пор, пока однажды, в субботу, хозяин не сводил его лично на эту самую улицу. Рассказам Давида Шапиро после этой прогулки не было конца. Он открыто смеялся над Рабиновичем:

– Ох и чудак же этот Рабинович! Представьте себе, он думал, что по запрещенной стороне этой улицы еврею даже проходить нельзя!

– Ха-ха-ха! Мы, знаете ли, не в Риме, как вы изволили выразиться, живем, не в Испании и не в пятнадцатом столетии…

– Я не вижу разницы! – говорил Рабинович, удивляясь легкости, с которой хозяин относится к такого рода явлениям.

– Ба-а-а-льшая, положим, разница! – кричал Шапиро. – Возьмем хотя бы вас. Снилось ли когда-нибудь вашему дедушке, что его внук окончит гимназию с медалью, будет добиваться докторской степени, получит «правожительство» по всей России, даже в Петербурге и в Москве, и потом, может быть, даже окажется выбранным в Государственную думу и будет помогать изданию законов?…

– Нечего сказать, хороши законы! – вмешалась Сарра, но тут же получила достойную отповедь от мужа:

– Кто тебя просит вмешиваться в разговор? Или, например, возьмите моего Сёмку! Почем я знаю, чем будет этот клоп? Может быть, профессором математики? Может быть, инспектором гимназии? А вдруг – министром финансов! Поди-ка сюда, скажи, что тебе больше всего нравится?

– Велосипед! – ответил Сёмка, продолжая зубрить и сильно картавя:

 
Как ныне сбихается вещий Олег
Отмстить нехазумным xозаxам…
 

* * *

В другой раз между хозяином и жильцом разгорелся спор по поводу пресловутых «тайных» еврейских учреждений, вроде «кагала». Рабинович предчувствовал, что ему от этой беседы не поздоровится, и не ошибся. Шапиро разгорячился, размахивал руками и доказывал, что слово «кагал» означает собственно «общество», «общину» и что все это, может быть, некогда и было, но сейчас никакого «кагала» у евреев нет. Рабинович слушал внимательно, а затем задал новый вопрос:

– Ну-с, а что вы скажете по поводу того, что мы ежедневно читаем о всемирном «кагале»?

– Какой там «кагал-шмагал»? Где вы это читали?

– Да везде, помилуйте! Вот, скажем, в «Новом времени»!

Шапиро схватился за голову и забегал по комнате:

– Ах, вот как! Вы приводите мне доказательства из «Нового времени»! Вот, действительно, убедили! Замечательно! Слушайте, вы! Я прошу вас раз навсегда об этой газете не упоминать! Даже не заикаться!

– Но почему?

Шапиро остановился.

– Он еще спрашивает: почему? Чудак! Кто же не знает, что «Новое время» – это лавочка, торгующая евреями! Ныне мода на евреев, торгуют евреями. Завтра в моде будут поляки – в «лавочке» только и разговору будет что о поляках. Евреи, поляки, цыгане – все это только предметы торговли! Нынче вот мы – «сезонный товар».

– Но все-таки не станете же вы отрицать, что у вас, евреев, имеются, так сказать, внутренние… ну… интересы, что ли?

Шапиро рассердился не на шутку и налетел на жильца:

– Прежде всего, скажите, пожалуйста, милостивый государь, что это за «у вас»? А вы, собственно, кто такой будете? Не такой же еврей, как и все мы?

Рабинович почувствовал, что вляпался, и хотел выпутаться, но Шапиро в споре не дает противнику возражать:

– Еврей позволяет себе говорить: «внутренние интересы». Какие же это, позвольте спросить, «интересы», кроме хлеба насущного, правожительства и обучения детей? Вот новость: «интересы», да еще «внутренние»!

И долго еще жаловался хозяин и доказывал, что евреи – несчастный народ, состоящий из эгоистов, занятых только собой… говорил об отсутствии единения и братства…

– Будет ли когда-нибудь конец вашим спорам? – вставила Сарра Шапиро и пригласила обоих к столу.

* * *

Непонятно было квартирохозяевам Рабиновича еще и то, что жилец не любил расспросов о его родителях, доме, семье. Никогда он не говорил о своем детстве. Кроме того, никто не знает, куда он ежедневно ходит, с кем видается и, что важнее всего, откуда он черпает средства к существованию. В первое время предполагали, что он дает уроки. Но потом выяснилось, что, кроме занятий с хозяйскими детьми, у Рабиновича уроков нет. Больше того, Давид Шапиро как-то рассказал, что видел квартиранта выходящим из подъезда местного отделения Московского коммерческого банка!.. Какое отношение может иметь студент-дантист к банку?

– Почему же ты его не спросил? – говорит Сарра.

– А откуда ты знаешь, что я его не спрашивал?

– Ну, и что он ответил?

– Он сказал, что ему нужно было зайти туда.

– И это все?

– А чего бы ты еще хотела?

– Почему ты не спросил, что ему там нужно было?

– Ну, об этом ты уж сама его спросишь.

– Разумеется, спрошу. Отчего не спросить?

– Что за расспросы? Что за манера влезать в чужую душу? – возмутилась Бетти. – Какое мне дело до жизни постороннего человека?

Но никто так не жаждал узнать все подробности частной жизни Рабиновича, как именно Бетти. Ее это касалось ближе, чем кого бы то ни было. Особенно с вечера облавы, когда Рабинович был болен и как-то в разговоре намекнул, что он должен ей открыть «величайшую тайну».

Если бы доктор тогда не нагрянул с нежданным визитом, она бы, наверно, все узнала. Но после того, как доктор ушел, у больного сильно повысилась температура. Он скоро заснул и стал бредить. Давид Шапиро, несколько раз в течение ночи заходивший наведаться в комнату жильца, потом рассказывал, что Рабинович говорил в бреду какие-то нелепые вещи… Но что именно, хозяин так и не рассказал:

– Ну вот, стану я повторять всякие бредни! Мало что может наговорить человек в жару. Все сошло благополучно, теперь он здоров, правожительство у него в кармане – чего же еще надо?

А Рабинович был доволен тем, что не проговорился тогда Бетти о том, кто он.

Глава 19
ОТКРЫТИЕ САРРЫ ШАПИРО

Вопрос о том, откуда Рабинович черпает средства к существованию, был вскоре разрешен благодаря Сарре Шапиро. Это было довольно долгое время спустя после облавы. Сидели как-то втроем: хозяйка, дочь и жилец. Давид Шапиро был на службе, Сёмка – в гимназии. Бетти по обыкновению сидела за книжкой, хозяйка вязала для Сёмки чулки, а Рабинович, только что вернувшись домой из зубоврачебной школы, подсел якобы погреться у печки, а в сущности для того, чтобы полюбоваться на Бетти. Квартирант рассказал, что сегодня в театре поет Шаляпин и, если Бетти хочет послушать великого артиста, он может предложить ей билет.

Дочь переглянулась с матерью, спрашивая глазами разрешения.

Мать колебалась. Собственно говоря, в этом нет ничего плохого. Но, с другой стороны, что за хождение вдвоем со студентом в театр? Пойдут еще сплетни… И, помимо всего прочего, откуда он берет деньги, этот «шлим-мазл»?

Она уже давно собиралась поговорить с Рабиновичем на эту тему, но все как-то не приходилось. А сейчас как будто представлялся удобный случай.

– Вы хотите пойти с моей дочерью в театр? – спросила Сарра, не глядя ему в глаза. – Я слыхала, что это недешево стоит. Шаляпин-то, говорят, кусается?…

– Пус-тя-ки! – протянул Рабинович. – Стоит ли говорить о таком вздоре!

– Понятно, вздор! – сказала Сарра. – У вас, очевидно, денег куры не клюют! Вам, очевидно, присылают деньги ежемесячно?

– Ну да! – отвечал Рабинович. – Ежемесячно!

– Откуда, из дому?

– Из дому, разумеется!

– А сколько же вам посылают?

– Ну что ты, мама, судебный следователь, что ли? – вмешалась Бетти.

– А что такое? – защищалась мать. – Я хочу знать, откуда он берет деньги!

– Не все ли тебе равно? Крадет! – сказала дочь и засмеялась вместе с матерью.

На них глядя, рассмеялся и квартирант. Желая успокоить хозяйку, он рассказал ей по секрету, что у него есть богатая тетка.

– Вдова или разводка? – поинтересовалась Сарра Шапиро.

– Вдова! – сказал Рабинович не задумываясь.

– Бездетная?

– Бездетная.

– Никогда не имела детей или были, да перемерли?

– Перемерли.

– Все до одного?

– Все до одного!

Сарра Шапиро набожно вздохнула:

– Господи, твоя воля! А почему же она во второй раз замуж не вышла?

– Мама! – вскочила Бетти. – Что это, в самом деле, за несчастье такое? Прекрати этот нелепый допрос!

– Дурочка, ну что ему станется, если он расскажет? – ответила Сарра и снова обратилась к Рабиновичу: – Да, так вот! Что я хотела спросить? Да! Как она вам приходится теткой: она сестра вашей матери или ее муж был братом вашего отца?

– Сестра матери.

– Так! Родная сестра? Старшая или младшая?

– Старшая, то есть младшая… Нет, старшая.

Бетти сорвалась с места и демонстративно ушла к себе.

Сарра, не смутившись, продолжала:

– Стало быть, он был богат?

– Кто?

– Позвольте, о ком же мы говорим? О вашем покойном дядьке? Я говорю, что он, очевидно, был богат.

– Да.

– Большой богач?

– Большой.

– А что у вас называется «большой богач»?

Квартирант в затруднении: к этому вопросу он явно не подготовлен…

Но хозяйка приходит ему на помощь:

– Еврейские капиталы!.. Все это ерунда! Я хотела спросить: в какой сумме выражалось его богатство?

– Чье?

– Опять «чье»!

– Ах, моего дяди? В какой сумме? Не знаю!

– Не знаете? А кому же это знать, как не вам? Ведь я вас не спрашиваю с точностью до одной копейки. Я хочу знать, какое у него было состояние приблизительно.

Рабинович задумался на минуту и сказал:

– Я думаю, приблизительно миллион!

У Сарры Шапиро даже работа из рук вывалилась.

– Сколько? Миллион? Целый миллион?

– Приблизительно! Немного больше или немного меньше…

Сарра Шапиро подсела поближе к квартиранту и, почесав за ухом вязальной спицей, проговорила:

– Слушайте, если так… если детей у нее нет и вы, стало быть, единственный наследник, то, может быть, оно и к лучшему, что она замуж не выходит?

– Чем, собственно?

Сарра взглянула на Рабиновича снизу вверх:

– Скажите на милость, вы в самом деле так наивны или только притворяетесь?

– А что такое?

– Он спрашивает: что такое? Чудак человек! Ведь если так, то все это состояние через сто двадцать лет– ваше!

– Через сто двадцать лет? Ого! – воскликнул изумленный Рабинович, а хозяйка расхохоталась так громко, что Бетти прибежала из соседней комнаты.[10]10
  «Рабинович», конечно, не мог знать, что у евреев не принято говорить о смерти, особенно когда речь идет о близких кому-нибудь людях. Вместо этого одиозного слова употребляется выражение «через сто двадцать лет», взятое как предел человеческой жизни.


[Закрыть]

– Что ты скажешь о нашем жильце? – обратилась Сарра к дочери. – Он – настоящий гой.[11]11
  Гой – человек другой национальности, нееврей.


[Закрыть]

– Я говорю ему, что он через «сто двадцать лет» получит наследство от своей тетки, а он не понимает, что это значит! Ха-ха-ха! Комедия! Ведь это же повторение истории с моей тетей Ривой из Проскурова… Еще при жизни она завещала своим дочерям корову, которую они должны получить «через сто двадцать лет», то есть после ее смерти. А когда тетка умерла, из-за коровы заварилось целое судебное дело… А судья-умник постановил, что корову передавать наследникам нельзя, так как, согласно завещанию, она может быть продана только спустя сто двадцать лет после смерти тетки. Вот голова!

Бетти пришлось разъяснить квартиранту смысл этого выражения и рассказать историю с тетей Ривой. Все трое принялись хохотать так сильно, что не заметили вошедшего Давида Шапиро.

– Что это на вас за смех такой напал? – спросил он второпях, ни на кого не глядя.

– Помереть можно со смеху! – сказала Сарра, обращаясь к мужу. Она принялась рассказывать всю историю сначала, не забыв, конечно, упомянуть о наследстве, ожидающем Рабиновича. – Понимаешь? Миллион! Целый миллион! А может быть, еще больше!

Но Давид Шапиро со свойственным ему скептицизмом окатил ее ушатом воды:

– Это ерунда! Знаем мы эти еврейские миллионы! Грош им цена!

Сарра Шапиро, собственно, не прочь была воздать мужу за такие ответы по заслугам, но в это время ее глаза встретились с глазами дочери, и она отложила разговор с мужем до более благоприятного момента.

* * *

В тот же день, к вечеру, когда Давида Шапиро еще не было дома, а Бетти одевалась к выходу в театр, Сарра забралась к квартиранту, якобы для того, чтобы присмотреть за горящей печкой, а в действительности, чтобы продолжить разговор о тетке-миллионерше… Она уже успела узнать, что тетку зовут Лея (у этого шлим-мазла получается не по-еврейски «Лея», а «Лия»), а дядю звали Абрам Абрамыч…

Сарра Шапиро уставилась на Рабиновича изумленными глазами:

– Этого не может быть! Как могло случиться, чтобы отца и сына назвали одним и тем же именем? Это только у христиан бывает, что и отца и сына зовут, скажем, Иваном: Иван Иванович. Но у евреев имена дают только по родным покойникам либо вообще выбирают какое-нибудь постороннее имя.

Рабинович глядел на хозяйку виноватыми глазами, хотя никак не мог в толк взять, в чем, собственно, его вина… Но и на этот раз сама Сарра пришла ему на помощь.

– Разве что ваш дядя родился после смерти своего отца!

Рабинович ухватился за эту догадку, как утопающий за соломинку.

– Совершенно верно! Мой дядя умер до того, как родился его отец. То есть я хочу сказать, что его отец родился до смерти дяди!.. Тьфу, что за чепуха!..

Оба рассмеялись. Сарра, однако, продолжала допрос:

– А чем он, собственно, был, ваш дядя?

– То есть как это чем? Человеком был!

– Я знаю, что не зверем! – ответила Сарра. – Я хочу спросить, чем он занимался? Чем торговал?

Рабинович в те времена, когда он еще был Григорием Поповым, неоднократно слыхал, что евреи торгуют всякой рухлядью. Поэтому он недолго думая ляпнул:

– Чем торговал? «Шурум-бурум»… Был старьевщиком!

Сарра руками всплеснула:

– Господи, что вы говорите? Каким образом от «шурум-бурум» можно сделаться миллионером?

Рабинович почувствовал, что чем дальше, тем хуже. Он вязнет, как в трясине, и поспешил поправиться. Он как-то слыхал, что евреи наживают большие состояния путем жестокой экономии, скупости, что они, откладывая по грошу, копят капиталы… В этом смысле он и ответил, и сошло благополучно. Однако Сарра заметила:

– Вот так история! Но для того, чтобы скопить такое богатство, ему нужно было прожить мафусаилов век! Очевидно, он был глубоким стариком, а ваша тетка была у него второй женой?

– Вы почти угадали!

– Не почти, а наверно! Потому что я рассуждаю правильно! Я, знаете, не так стара, как опытна! Если бы вы хотели меня послушать… Конечно, это не мое дело! Но я бы вам советовала почаще переписываться с вашей теткой. Все-таки старая еврейка, вдова, одинокая женщина! Когда вы думаете с ней повидаться?

– Если не на рождество, то на пасху!

– Ну, какое такое у евреев «рождество»! И что это за «пасха» такая? Я заметила, что все наши праздники носят у вас какие-то православные названия: «ханука» – у вас рождество, «пейсах» – пасха, «шову» – троица. Это, конечно, не мое дело, но я вам уже много раз хотела сказать, что это нехорошо! Просто неловко перед людьми… Каждый, кто знакомится с вами, не хочет поверить, что вы еврей… Да вот – зачем далеко ходить? – наш доктор, который вас пользовал, как-то говорил мне, что, если бы он не знал вашей фамилии – Рабинович, он бы ни за что не сказал, что вы – еврей!

– Неужели? – спросил Рабинович с усмешкой, слегка краснея.

– Ну, разумеется! Что же, я выдумывать стану? И еще одно: у вас есть манера, когда вы хотите сказать что-нибудь о евреях, то говорите «у вас», а не «у нас». Это, право, нехорошая манера! Конечно, это не мое дело, но, как добрый друг, я говорю вам, что от этого следует отучиться… Но вот и Бетти! – оборвала Сарра, увидев в дверях дочь, одетую в шубку и теплый капор, из-под которого сверкали прекрасные карие глаза и торчал кончик точеного носика…

– Так вот, я вас очень прошу, Рабинович, ради Бога, последите за ней, чтобы она, чего доброго, не простудилась! А то как бы мне ваш Шаляпин не обошелся слишком дорого!

– Будьте уверены, матушка, положитесь на меня! – успокоил ее Рабинович.

У него голова закружилась от счастья. Единым духом сбежал он с Бетти с лестницы, свистнул и крикнул на московский лад:

– Эй, ванька!

Трое «ванек» лихо подкатили к крыльцу.

Рабинович усадил Бетти в санки, укрыл ей теплой полостью ноги, обнял нежно ее талию, точно она была драгоценным сосудом или хрупкой статуэткой, и велел «ваньке» лететь во весь дух. По обеим сторонам саней взлетает и ложится пушком легкий снежок. Сквозь разорванные клочья туч щурятся вечерние звезды.

А Сарра Шапиро, уткнувшись носом в оконное стекло, следит за убегающими санями и чувствует, как сильно колотится ее сердце.

Отчего? Неизвестно! Может быть, от радости?… Ее материнские глаза видят многое такое, что доступно лишь взору счастливой матери… Она мечтательно спрашивает себя: «Может быть, так суждено? Может быть, они предназначены друг другу?…»