Текст книги "Мариенбад"

43

Броня Лойферман из Мариенбада – своему мужу Гиршу Лойферману на улицу Налевки в Варшаву

Моему просвещенному супругу Гиршу, да сияет светоч его!

Все дурные сны, что снились мне в эту ночь, и в прошлую ночь, и за весь год, пусть обрушатся на головы моих врагов! Убей меня бог, если я понимаю, что ты мне пишешь! О ком ты пишешь? И кому ты пишешь?! Это не иначе Ямайчиха насплетничала через своего Велвла Ямайкера! Или Чапниха через своего Берла Чапника, который хочет у тебя получить деньги в долг! Они ему и в самом деле нужны, потому что его мадам проигралась в пух и прах. Она просадила в «очко» все, что имела, а теперь бегает, ищет дурака среди наших варшавян, который одолжил бы ей «ненадолго». Да только не стало дураков в Мариенбаде. Многие разъехались, – кто во Франценсбад, кто в Остенде. Жена Шлоймы Курлендера в Остенде. Не одна: кишиневец, о котором я тебе писала, тоже там. Где она, там и он. Чудеса! Однако возвращаюсь к твоему письму. Читаю и читаю и едва с ума не схожу! Не понимаю, о чем ты говоришь? Кто это «он», о котором ты пишешь, что он мне добрый друг и что я у него пользуюсь кредитом? Каким кредитом? Нигде у меня здесь нет кредита ни на десять геллеров! Проходит неделя, подают счет, и надо платить. Это в гостинице. Каким же это кредитом ты меня попрекаешь? И что это ты рассказываешь, будто видел какие-то «его» письма ко мне? Чьи письма? Кроме твоих умных писем и писем от мамы, я ни от кого ни слова не получила. И кого это я здесь «холодно приняла»? И чья касса для меня открыта? Право, Гирш, ты сумасшедший или пьяный. Ты что-то путаешь! Напоминаешь мне старинные истории и спрашиваешь, правда ли, что я хожу с «ним» гулять? Если ты имеешь в виду одесского шарлатана, Меерку Марьямчика, то если бы не Лейця Бройхштул, я бы давно уже наплевала ему в рожу. Она заступается за него. Она говорит, что его очень жаль. Он втюрился в жену Шлоймы Курлендера, и все уже было у них на мази, но тут принесло кишиневского дантиста, который удрал с ней в Остенде, – наверное, скрываться от нас, потому что мы им помеха… Однако мы с Лейцей Бройхштул думаем на будущей неделе, даст бог, тоже ехать в Остенде, потому что тут сезон кончился, а там он только еще начинается. Я только жду денег, которые ты выслал. И прошу тебя, Гирш, сейчас же напиши мне так, чтобы было понятно и ясно, а не как сумасшедший, что и кого ты имел в виду. Потому что, не будь в этом письме проставлено мое имя, я бы подумала, что либо оно не мне написано, либо ты, упаси бог, с ума спятил. И должна сказать тебе правду, что с тех пор, как тебе посчастливилось с выигрышем, ты и в самом деле стал другим… Ходишь целые дни и говоришь о своем выигрыше, и кажется тебе, что весь мир тебе завидует, все люди тебе враги и зложелатели, и даже собственной жене ты уже не доверяешь и пишешь ей такие вещи, что с ума можно сойти! Когда получу деньги и приеду в Остенде, я сообщу тебе телеграммой. Пока будь здоров и счастлив и не растрачивайся, как желает тебе твоя жена

Броня Лойферман.

44

Лейця Бройхштул из Мариенбада – своему мужу Калмену Бройхштулу на улицу Налевки в Варшаву

Уважаемый господин Бройхштул!

Извини, но после такого письма, какое ты написал мне, я не могу обратиться к тебе иначе чем как к «уважаемому господину». Я – не то, что ты. Это только ты можешь, написав мне такое письмо, называть меня «моя дорогая жена Лейця». Как могу я быть твоей «дорогой женой», если поступаю так, как ты пишешь? Я бы только хотела знать, кто это ищет повода оклеветать меня и к кому я посылаю за деньгами? Если ты имеешь в виду моего дядю Иойну из Петрикова, то, во-первых, своему дяде я, кажется, могу писать что угодно. Во-вторых, я ему о деньгах даже не напоминала, потому что знаю, что это напрасный труд, выброшенные деньги на марку. Дядя Иойна уже не раз выполнял свой долг, он уже достаточно мне давал – ты и сам этого отрицать не можешь. Хорошо будет, если он вспомнит обо мне перед смертью, в завещании. Но и в это я не верю: дети, наверное, не допустят… Так что я не понимаю, о каком мужчине ты говоришь? Может быть, ты имеешь в виду Шлойму Курлендера? Но я ему никогда не писала о деньгах и писать не буду. Разве я не помню, что ты перед моим отъездом за границу был у него, а он тебе отказал? Вот видишь ли, его Бейльцю я здесь действительно побеспокоила однажды насчет денег и тоже раскаиваюсь. Она – штучка! Он хоть и курляндский умник, но человек честный, а она тут такие штуки вытворяет, что просто перед людьми стыдно! Но шут с ней, хотя я знаю, догадываюсь, что это идет от нее. Это она, наверное, тебе насплетничала – либо сама, либо через своего умника мужа, а ты ухватился, был бы только предлог для развода… Но я не понимаю, почему именно сейчас, ни с того ни с сего? И что это ты такое узнал обо мне? Почему ты говоришь: мужья всегда узнают последними? Ты пишешь, что освобождаешь меня по своей доброй воле, – спасибо тебе за доброту! Затем ты пишешь, что хочешь, чтобы обеспечили раньше меня, а потом детей. Это, конечно, очень благородно с твоей стороны. Вопрос только в том, кто должен обеспечить? Кто этот «он», который, как ты пишешь, богат? Опять-таки дядя Иойна? Но какое тебе до этого дело? Захочет – обеспечит, а не захочет, так не обеспечит, – какое это имеет отношение к разводу?… Ты пишешь, что другой на твоем месте учинил бы скандал! Мне кажется, большего скандала, чем твое письмо, быть не может, потому что если я, по-твоему, не имею права писать письма собственному дяде, то уже и говорить не о чем!

В таком случае мне здесь делать нечего и лечиться незачем. Я рассчитывала поехать отсюда с Броней Лойферман в Остенде. Но теперь я плюю на все и уезжаю к своему дяде Иойне в Петриков и больше знать тебя не желаю! Ты разбередил мою старую рану – наверное, ты именно этого и хотел… Это уже не в первый раз! Будь здоров. Если вздумаешь мне писать, можешь писать в Петриков!

От меня, бывшей твоей жены, не заслужившей таких писем,

Леи.

45

Хаим Сорокер из Мариенбада – Гиршу Лойферману на улицу Налевки в Варшаву

Новоявленному богачу просвещенному Цви-Гиршу Лойферману!

Ваше письмо я получил. Мне очень жаль, но должен вам сказать, что глубоко сожалею о вашем выигрыше, потому что выигрыш, по-видимому, свел вас с пути. Вы, видно, с ума спятили. Вы пишете, что вы богаче меня. Очень возможно. Я вовсе не собираюсь сравнивать свои капиталы с вашими и верю, что вы в состоянии содержать вашу жену, как вы пишете, даже в Париже. Помогай вам Бог, как вы сами себе желаете. Но скажите, пожалуйста, какое отношение это имеет ко мне? Когда я писал письма вашей жене? Ведь я ее даже не знаю! Ни она у меня денег не просила, ни я ей денег не предлагал, и никогда я не хвастал знакомством с вами и другом вашим никогда себя не называл. Здесь какое-то нелепое недоразумение. Вы не в ту дверь попали. Вы, быть может, имели в виду обругать моего шурина Марьямчика? Он действительно запанибрата с вашей женой. Сейчас он с ней, как я слыхал, в Остенде. Туда можете им писать, хвастать своим богатством, а меня оставьте в покое, потому что я как был, так и остался вашим незнакомым другом, желающим вам выздоровления…

Хаим Сорокер.

46

Хаим Сорокер из Мариенбада – Калмену Бройхштулу на улицу Налевки в Варшаву

Мой незнакомый друг!

Не знаю, что мне ответить на ваше письмо. Могу вам только посоветовать обратиться к врачу, пусть он обследует ваше душевное состояние. А чтобы вам не было скучно, повидайтесь раньше с Гиршем Лойферманом, с тем, который выиграл крупную сумму и по этой причине заболел той же болезнью, что и вы… Ибо что еще я могу подумать после того, как вы пишете мне, что я хочу переманить вашу жену в свою гостиницу ради ее пользы и что я ей рассказывал, будто вы играете в «очко»?… Играете ли вы в «очко» или только в «банчок», как вы говорите, я не знаю, но то, что вы не в здравом уме, видно из вашего письма. Вы пишете, что я со своей женой давно не в ладах, и называете свидетелем реб Велвла Ямайкера. Возможно, что реб Велвл Ямайкер знает лучше меня самого, в каких отношениях я со своей женой, но когда вы утверждаете, что хотите развестись с вашей женой, и я будто бы об этом знаю, то вы говорите, извините меня, как настоящий помешанный. Я не только не знаю секретов о вас и вашей жене, я просто не знаю ни вас, ни вашей жены, и оба вы интересуете меня так мало, что, по мне, могли бы развестись еще до того, как узнали друг друга. В одном я с вами согласен: во второй раз вам действительно не следует жениться. Такой человек, как вы, не имел права жениться и в первый раз, потому что жаль вашу жену, хоть я ее и не знаю… Вы просите меня, чтобы я написал вам откровенно, каковы мои виды и для чего я вызываю вашу жену в «Мирамонт». Так вот я пишу вам ясно и четко, без обиняков, как вы просите, что либо ваша жена, извините меня, сплетница и лгунья, либо у вас у самого, как я уже сказал вам в начале этого письма, не все дома. Второе, полагаю, гораздо вероятнее…

Как видите, я дал вам ясный ответ на все. Остается одно – пожелать вам полного исцеления…

Хаим Сорокер.

47

Берл Чапник с Налевок в Варшаве – своей жене Хавеле Чапник в Мариенбад

Дорогая Эва!

Ты должна извинить, что с последней высылкой денег приходится туговато.

В последнее время в Варшаве стало трудно раздобыть сотню или полсотни, прямо-таки хоть разорвись! Я вынужден был съездить в Лодзь, протолкнуть там кое-какие делишки, хоть и с большими трудностями, вот из-за этого дело так и затянулось. В этом причина того, что я тебе не так скоро ответил. Что касается присланных тобою «любовных записок», адресованных женам наших Иче-Майеров, то я, к сожалению, ничего с ними сделать не смог. Один из них, Шеренцис, еще ничего: он очень боится скандалов – как бы это не помешало ему получить кредит. Но зато старший, Пекелис, оказался прямо-таки идиотом. Он сам растрезвонил по Налевкам все эту историю, рассказал каждому в отдельности по секрету, так что, когда я пришел с этими письмами к мадам Сорокер, оказалось, что она и ее сестра Ханця уже знают письма Марьямчика наизусть. Прямо-таки не стоило затевать все это дело. К тому же я попал в такое время, когда у мадам Сорокер разыгралась форменная трагедия, в которой замешаны ее Хаим, и Шлойма Курлендер, и Лойферман, и Бройхштул – все Налевки. Я прямо-таки удивляюсь, что ты об этом не знаешь. История довольно простая. Хаим Сорокер в Мариенбаде от нечего делать просто позавидовал своему шурину и тоже стал писать любовные записки налевкинским женщинам: Бейльце Курлендер, Броне Лойферман, Лейце Бройхштул, Шеренцис и Пекелис – никого не обошел. Неизвестно, каким образом, но все эти письма попали в руки к мужьям, и пошла канитель. Прямо-таки вся Варшава котлом кипит! А тут телеграмма из Мариенбада от Ямайчихи о том, что наши налевкинские бабенки вдруг исчезли, уехали в Остенде, а с ними Хаим Сорокер и Меер Марьямчик. Прямо-таки роман! И когда же прибывает такая депеша? Как раз на следующий день после того, как Ямайчиха уже поздравила семью с благополучным завершением сватовства и потребовала, чтобы господин Ямайкер приехал в Мариенбад. Велвл Ямайкер уже в пути. Но это неважно. Главное то, что госпожа Сорокер от огорчения заболела, и, говорят, серьезно. А Лойферман бегает как сумасшедший и клянется, что, как только Сорокер приедет домой, он ему поставит синяки прямо на Налевках, то есть не на Налевках, а на морде! А у Бройхштула теперь имеется предлог требовать развода у своей мадам или требовать денег у ее богатого дяди из Петрикова. Короче говоря, у нас на Налевках оживленно, прямо-таки весело! Напиши мне, когда ты рассчитываешь приехать домой и хватает ли тебе денег, которые я высылаю? Не то я постараюсь выслать еще, если у меня будет. Надо надеяться, что Бог поможет.

Приветствую тебя с любовью. Твой преданнейший тебе

Бернард.

48

Хаим Сорокер из Мариенбада – Иче-Майерам Шеренцису и Пекелису на улицу Налевки в Варшаву

Дорогие мои друзья Шеренцис и Пекелис!

Я, к сожалению, не владею древнееврейским языком, как вы, и не могу ответить на ваше красноречивое письмо так же красноречиво, как вы пишете мне. И так как я вынужден говорить с вами на нашем родном языке, то уж позволю себе говорить с вами попросту и сказать вам, что оба вы, прошу прощения, пара Иче-Майеров, налевкинские дурни и обоих вас надо сеном кормить. Уж если Господь наградил вас таким даром, такими замечательными женами, и вы дрожите над ними, то либо вы должны были ехать за ними следом так же, как вы ходите за ними по субботам, когда они гуляют в Саксонском саду, либо держать их взаперти на Налевках, как держат кур перед праздником, кормить и поить их и так далее. Какой черт заставил вас выпустить их на волю, в Мариенбад? Думаете, здесь их очень не хватало? Или вы в самом деле думаете, что мне больше делать нечего, как писать «любовные записки и льстивые письма», как вы говорите, вашим женам? Да будет вам известно, дорогие мои Иче-Майеры, что я с вашими женами ни полслова не проговорил с тех пор, как я здесь, и с тех пор, как живу на свете! Я и видел-то их всего раза два-три у источника с другими такими же, которых здесь так много, что тошно делается, простите меня, смотреть на них. Потому что я их знаю. Я имею в виду не именно ваших жен, а всех налевкинских бабенок, которые, как только уедут от своих Иче-Майеров из Варшавы за границу, хотят вкусить от всех удовольствий в мире, но с условием, чтобы никто не видел и не знал. Говорить с чужим мужчиной или хотя бы только смотреть на него, им очень интересно – у вас на Налевках они и этого лишены. Должен вам сказать по чистой совести, что я по мере возможности стараюсь избегать таких встреч, которые не приносят ничего, кроме злословия и сплетен. Я избегаю женщин, которые дома молятся над свечами, а здесь скидывают парики. Это дело для моего шурина Марьямчика, а не для меня, и я не знаю, кто посмел сказать вам, что я пишу им «льстивые письма и любовные записки»? Я такими глупостями не занимаюсь. Еще меньше вы можете предполагать, что я обещал вашим женам, как вы выражаетесь, «дать течь ручьем деньгам из моего кошелька ради их удовольствия». Я не принадлежу к числу таких расточителей, и мысль о вас и ваших женах мне и в голову не приходит. А если кто-нибудь указал вам на моего шурина, «мужа сестры моей жены», то вам и следовало обратиться к нему или к сестре моей жены, а не ко мне, который с ним ничего общего не имеет. Можно быть порядочными молодыми людьми и ни в чем не повинными Иче-Майерами, но идиотами вы все же быть не обязаны и не должны мне грозить законом и штрафом ни на этом, ни на том свете.

Ваш незнакомый друг, рекомендующий вам быть осторожнее с писанием красноречивых писем,

Хаим Сорокер.

49

Хавеле Чапник из Остенде – своему мужу Берлу Чапнику на улицу Налевки в Варшаву

Дорогой мой Бернард!

Мне, право, очень неприятно, но я вынуждена еще и еще раз писать тебе, чтобы ты достал мне деньги на отъезд отсюда, потому что из всех моих счастливых дел ничего не вышло и кончилось все большим скандалом, – когда узнаешь, ты будешь поражен! Представь себе комедию – впрочем, что я говорю – комедию? – трагедию, кровавую трагедию… Однако расскажу тебе все по порядку, от начала до конца. Это прямо-таки сказка из «Тысячи и одной ночи».

Как тебе известно, Ямайчиха меня просила помочь ей в сватовстве с кишиневским дантистом и обещала мне помимо того, что я заработаю, приличный подарок от нее лично. Я энергично занялась этим делом и работала изо всех сил. И мне удалось. Дело пошло на лад, то есть, конечно, не так скоро, как говорится. Я основательно натерпелась из-за Бейльци, как я тебе уже писала, потому что жених, мой кишиневский дантист, не на шутку втюрился в женку нашего Шлоймы Курлендера и чуть не подрался из-за нее с Мееркой Марьямчиком посреди Мариенбада. Словом, с грехом пополам, при помощи всяческих интриг я кое-как добилась от кишиневского дантиста, чтобы он объяснился со старшей дочерью Ямайчихи, чтобы он сказал, что любит ее, и Ямайчиха бросилась меня целовать и уже телеграфировала Велвлу Ямайкеру, чтобы он приехал на помолвку, а мне при этом везло со всех сторон: знаменитый Свирский, главный зачинщик этого сватовства, уехал в Базель, и я осталась одна на всю ярмарку… Однако существует на свете Бейльця. Вздумалось вдруг женке Курлендера уехать в Остенде. Даже не попрощалась ни с кем, забыла сказать «до свидания». Ну что ж, уехала так уехала. Как говорится, скатертью дорога! Но тут надумал наш жених, этот кишиневский дантист, поднялся и тоже следом за ней поехал в Остенде. Откуда я это знаю? От Меерки Марьямчика. Пришла к источнику и встречаю Марьямчика, страшно расстроенного. Прощается со мной: «Будьте здоровы!» – «Счастливого пути! Куда?» – «В Остенде». – «Чего это вдруг в Остенде?» А он отвечает: «Все едут в Остенде». – «Кто это „все“?» – «Во-первых, мадам Курлендер, во-вторых, мадам Лойферман, в-третьих, ваш пресловутый жених, кишиневский дантист…» Как только он проговорил это, я слушать больше не пожелала и пошла прямо к Ямайчихе. Оказывается, она ни о чем не знает! Тогда мы отправились вместе справиться в гостинице о кишиневском женихе, а нам говорят, что он уехал, но куда, неизвестно. Тут Ямайчиха падает ко мне на грудь: «Душенька! Сердце! Любонька! Поезжай немедленно туда же, в Остенде». Она оплатит мне все расходы, она мне то, она мне это!.. И достает сто крон: «Вот вам, поезжайте и телеграфируйте, а если надо будет еще, я пришлю еще…» Что делать? Жалко женщину! Я деньги взяла, но не успела, что называется, оглянуться, как от них и следа не осталось. Ничего не поделаешь, я кругом должна, волосы и те не мои! Что же будет дальше? Однако это бы еще с полгоря, но случилось несчастье посерьезнее. Вот послушай.

Сижу это я у себя в гостинице, боюсь попасться Ямайчихе на глаза и думаю: где взять деньги? И приходит мне в голову мысль: Хаим Сорокер! Он, между нами говоря, хоть и свинья порядочная, но есть у меня на него управа: скажу ему, что еду домой, в Варшаву, что буду у его Эстер и передам ей привет из Мариенбада. Он, конечно, поймет, какой это будет «привет». Я давно уже намекала ему, что знаю, как он сохнет по Бейльце и что он одалживает ей деньги якобы за счет ее мужа, и еще кое-что тому подобное. С ним я не стесняюсь… Короче говоря, приказываю позвонить по телефону и вызвать господина Сорокера, а мне отвечают, что господин Сорокер сегодня утром изволили уехать «нах Остенде»! Господи! Что творится? Накинула мантилью и хочу бежать, но сама не знаю куда, а тут мне говорят: «Вас спрашивает дама…» Горе мне, дама? Наверное, Ямайчиха, пропала моя головушка! Расспрашиваю, какая она из себя. Говорят, молодая дама… Молодая? Позовите ее сюда! И вот отворяются двери, и входит дама – картинка! Молоденькая – кровь с молоком! А одета – королева! Все блещет и сверкает! «Это вы, – говорит она, – мадам Чапник из Варшавы?» – «Я мадам Чапник из Варшавы. А вы кто такая?» «Я, – говорит она, – мадам Зайденер из Кишинева». – «Очень рада! Садитесь, мадам Зайденер из Кишинева. Что хорошего скажете?» А она вздохнула и отвечает: «Мне сказали что вы знакомы с моим мужем…» «Я знакома с вашим мужем? – спрашиваю я. – А кто такой ваш муж?» Она покраснела и отвечает: «Мой муж – Зайденер из Кишинева…» – «Дантист?» – «Да, он дантист…»

Что было дальше, мне незачем тебе рассказывать. Меня трясло как в лихорадке. До чего жаль стало эту женщину, даже описать невозможно! Мы за полчаса так привязались друг к дружке, как сестры, даже ближе сестер! Недолго думая я уложила вещи – на расплату с долгами мне одолжила мадам Зайденер, – и мы обе пустились в Остенде. Приехали, остановились в гостинице, умылись, переоделись честь честью, наняли фиакр и начали ездить из одной гостиницы в другую, справляться о некоем господине по фамилии Зайденер и о даме по фамилии Курлендер. Но где там, что там! Нигде нет ни Зайденера, ни Курлендер. Принялись за списки лечащихся на курорте – ни следа Зайденера и Курлендер! Что же дальше делать? Если я пережила эту ночь, я крепче железа! А эта женщина чуть с ума не сошла. Я спасла ее. Доктора вызвала, потому что она была при смерти. Еле додумалась телеграфировать в Кишинев, сообщить, что она больна, может быть, кто-нибудь приедет оттуда. К чему мне такая обуза? А оттуда прибывает телеграмма, да еще срочная! И как раз от ее мужа, от самого Зайденера: он в Кишиневе и просит ее приехать домой!.. Получив такую телеграмму, мы и сами не знали, что делать: то ли плакать, то ли смеяться? И мы решили еще раз телеграфировать в Кишинев, правда ли, что он, дантист Зайденер, в Кишиневе? И когда он приехал? И приехал ли он один или с кем-нибудь? А нам отвечают, что это правда, что он в Кишиневе, приехал только вчера из Мариенбада, один, и не понимает: с кем же еще он мог бы приехать и каким образом его жена очутилась в Остенде?

Тогда только я поняла, что это меня одессит Марьямчик, этот шарлатан, обманул и сбил с пути. Остается одно: коль скоро вся эта история с Остенде выдумана и коль скоро дантист Зайденер находится в Кишиневе, то что же с Бейльцей, куда она девалась? Вот поэтому я тебе и телеграфировала: «Где Бейльця и где остальные варшавские жены?» А ты, очевидно, меня не понял и ответил: «На что мне Бейльця? Что ты делаешь в Остенде?» А я тебе на это ответила два слова: «Вышли деньги». Знаешь почему? Потому что на большее количество слов у меня денег не было и сейчас нет. Моя мадам Зайденер, как только получила весть о том, что пропажа отыскалась, тут же поднялась и уехала, обещав написать мне с дороги и из дому. Но где там! Куда там! А пока суд да дело, я осталась здесь одна, без копейки денег. Хорошо еще, что в гостинице я на полном пансионе и с меня не требуют. Но скоро, вероятно, потребуют. Что я буду делать, не знаю. Я уже писала Ямайчихе в Мариенбад. но письмо вернулось с пометкой, что адресат выехал в Остенде. Опять Остенде? Я чуть с ума не схожу! Принимаюсь за справочник, ищу имя Сорокера, смотрю – в одной из гостиниц прописан «Соломон Курлендер, купец из Варшавы», в другой гостинице – «Александр Свирский из Мариенбада»! Это что еще за сюрприз? Бегу в одну гостиницу, в другую и наконец узнаю, что были здесь и прожили несколько дней Шлойма Курлендер и, видно, этот знаменитый сват Свирский. Кто же еще? Так что я и вовсе потеряла голову и не знаю, на каком я свете.

Вот и описала я тебе, дорогой Бернард, все, целую историю, сказку из «Тысячи и одной ночи». Теперь будь добр и напиши мне, во-первых, что с Бейльцей и остальными налевкинскими женщинами. И что делал здесь Шлойма Курлендер? И что с Хаимом Сорокером и с Меером Марьямчиком? Где они сейчас и где Ямайчиха со своими дочерьми? И не с ними ли в Варшаве этот мировой сват Свирский? Мне это нужно знать, так как Свирский условился со мной и дал мне честное слово, что, какое бы сватовство у Ямайчихи ни состоялось, мне причитается доля вознаграждения. А главное, достань деньги и вышли мне, ради бога, как можно скорее, чтобы я не осталась здесь, упаси бог, на праздники. Приближаются покаянные дни, и я не стану есть трефное. Я найду кошерный ресторан, но в кошерном ресторане в кредит не кормят. И в синагогу мне тоже захочется пойти, а за место немцы требуют деньги вперед. И белую курицу для «капорес» я тоже, надо думать, закажу. А у меня ни гроша за душой. Все, что можно было заложить, я уже заложила. Не хотела тебя огорчать. Я бы и сейчас не написала, если бы не свалились на меня все несчастья сразу.

Будь здоров, мой дорогой Бернард. Да пошлет нам Господь счастливую судьбу в новом году. А такой год и такая заграница, какие были у меня сейчас, пусть лучше не вернутся, Господи помилуй!

Преданная тебе жена Хава.