Текст книги "Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката"

Становление

Все, что мне раньше рассказывали о Москве, оказалось сразу же по приезде или впоследствии, с годами, не так, не совсем так или совсем не так.

Я приехал, остановился у родственников и через две недели, имея диплом, поступил в аспирантуру. Никто не требовал у меня взяток за поступление. Мои учителя вызывали во мне уважение, мои однокурсники – дружбу или влюбленность в зависимости от пола, и я прожил в этом городе шесть лет, которые промелькнули, как один длинный день. Все шло по плану, иначе и быть не могло.

Точно так же, по плану, прошли и последующие пятнадцать лет, в течение которых я перестал быть стажером в коллегии адвокатов и стал адвокатом, перебрался из чужого офиса в собственный, пересел с общественного транспорта на личный, завел секретаря, двух помощников, уборщицу Зульфию, тигрового питона Баффи, привычку курить сигары, выступать на телевидении и радио и никогда не жениться.

Если бы меня спросили о деталях, мне было бы почти нечего сказать. Возможно, потому что все эти пятнадцать лет я был занят.

Помнится, работы было много всегда, с самого первого дня, и со временем становилось все больше. Однако, начиная с момента приезда, я неизменно, несмотря ни на что, раз в год ездил к родителям в Батуми на месяц.

Первую неделю по приезде всегда было трудно: Москва не отпускала. Однако я был настойчив: по одной и той же тропинке я приходил к морю, садился в тени одной и той же скалы и по нескольку часов в день делал одно и то же.

Я делал Ничего.

Это великое искусство сильно недооценено в наши дни. Человеку необходимо назло суетливой ежедневности иногда остановиться, сесть у моря и начать вдумчиво, не спеша, не пропуская ни одного самого маленького мгновения, делать Ничего.

Делание Ничего занимало обычно два-три часа в день, и, когда мне казалось, что я сделал на сегодня уже достаточно, я собирался и уходил.

Тридцать дней в году дома исчезали из моей жизни так же быстро, как исчезают куда-то сквозь пальцы зажатые в кулак песчинки, которых вот только что был полный кулак, а теперь их едва хватает, чтобы пересыпать в другую ладонь, и можно сосчитать по пальцам.

Дома меня ждали покой и неспешное течение счастливо сложившейся жизни, наблюдая за которой, казалось невероятным, что там, в Москве, меня ждет совсем другая жизнь: суета, сутолока, иногда совершенно чудовищная по своим масштабам неразбериха взаимоотношений Человека и Закона. Поначалу я вел несложные гражданские и административные дела, затем начал брать и уголовные. Вначале я работал на имя, потом имя начало работать на меня.

Работы всегда хватало и становилось больше и больше. Я зарабатывал все больше. Я знал все больше. Я становился увереннее в себе. В моих клиентах значились известные и состоятельные люди Москвы, и здесь, как и везде, все тоже шло по плану. Я работал днями и ночами все эти пятнадцать лет, чтобы Москва приняла меня, и это в конце концов произошло. Меня все чаще приглашали на телевидение, я мог позволить себе вести несколько дел безо всякой платы, из чистого альтруизма, просто потому, что мне так хотелось.

При этом я чувствовал, что увяз.

Нет, дела о разделе «звездного» имущества, нелегальном строительстве, иск брата на брата своего – это хорошо. Заработок. Работа. Я по-прежнему делал Свое Дело.

Но…

Пожалуй, последний миф среднего возраста – миф о том, что твое дело, которым ты занят, дает тебе свободу. Если однажды ты сделал правильный выбор и это – действительно твое, а не чье-либо чужое дело, то забудь о свободе: ты будешь работать всю свою жизнь, ежедневно, без выходных, отпусков и увольнительных. Твое Дело отнимет у тебя то, что в телевизорах и кухнях принято звать свободой – право на некомпетентность, поверхностность суждений, запланированный отпуск. Взамен ты получишь лишь одно – репутацию. А это – еще больше работы.

Я зарабатывал внушительные деньги и не намеревался останавливаться. Я практически перестал общаться со многими из друзей прошлого. Не потому, что стал снобом и не желал тратить на них время, а потому, что они один за другим исчезали из моей жизни за символическую плату. Мне порой кажется, что они даже не догадывались, что продешевили, и просто продолжать дружить со мной могло быть для них более выгодным вложением, чем разовый «заработок». К слову сказать, выглядело это слишком банально, чтобы уделять описанию этой процедуры пару страниц. Если коротко: «друг детства» звонил спустя 20–30 лет тишины с фразой: «Шота, привет! Помнишь меня? Я – Георгий! Ты куда пропал, сто лет не виделись! Надо встретиться!» Ну а на встрече (иногда на первой, иногда на второй, если «друг детства» любил «многоходовки») звучало: «Слушай, очень нужны деньги! Одолжи на месяц пару тысяч евро, до конца марта верну!» Отдавал, глядя с грустью в глаза друга, потому что знал: вижу его в последний раз в жизни. Иногда хотелось сказать: «Возьми не в долг, а просто так. Только не пропадай».

Но рано или поздно мы взрослеем, оставляя в прошлом воспоминания, понимая, что реальность изменила тот вчерашний день, когда ты носил розовые очки и все вокруг казалось неизменным и постоянным. Такой день наступил для меня во время очередной встречи одноклассников (которая происходила стабильно раз в десять лет). На этой злосчастной встрече мне пришла в голову мысль оплатить полностью все расходы по встрече друзей, хотя среди моих одноклассников было принято организовывать это мероприятие вскладчину. Поступил так не потому, что был богаче всех, а просто потому, что накануне выиграл процесс и получил хороший гонорар. Как говорится, на радостях. На следующий день большая часть одноклассников говорила: «Шота стал мажором, понтуется перед нами». Вот тогда-то и наступило время повзрослеть и четко очертить круг общения, исключив из него всех посторонних (хоть когда-то и бывших близкими) людей.

И тогда, и сейчас мне глубоко безразлично чье бы то ни было мнение относительно того, как я живу.

Вероятно, это – что-то врожденное, и я родился с этой чудесной мутацией психики, позволяющей мне избегать душных романтических рефлексий: если человек переставал быть мне интересен, я переставал с ним общаться. Жизнь искалечила многих, и у меня нет времени на сожаления по отношению даже к самому себе. Зовите меня высокомерным, жестоким, зовите меня, как вам угодно, судите меня, если считаете вправе, но я теперь как минимум не корчусь от неловкости при встрече с однокашниками раз в десять лет, мучительно выбирая слова и мечтая только об одном – как бы поскорее расстаться еще на десять. Некоторые из моих однокашников стали куда богаче меня. Они трижды женаты, имеют сеть магазинов и любовниц, не платят налоги и, подмигивая, приглашают меня через Facebook в баню с проститутками. И раньше, не имея денег, они не были особенно умны, теперь же, добравшись до, как им кажется, больших Денег и убедившись, что Деньги решают все, что способна измыслить их мещанская фантазия, их самомнение распухло до поистине невиданных размеров, не позволяя им видеть ничего дальше собственных животов и телевизора.

И увидев там меня, они стали звонить мне, фамильярно хохотать в трубку, при встрече непременно похлопывать по плечу и просить взять их дело.

Иногда я соглашался и тогда назначал огромные, немыслимые, баснословные, ничем не оправданные гонорары, чем вызывал… уважение. Вначале я не мог взять в толк, в чем здесь секрет, потом вдруг понял, что сама возможность заплатить кругленькую сумму легко, не задумываясь, за пустяковое, в общем-то, дело, почти исключительно из желания рассказать всем-всем-всем, что «Горгадзе – мой адвокат», может доставлять некоторым людям удовольствие, за которое они будут готовы заплатить.

Иметь все! Вот девиз этого типа людей. Девиз этот, это тайное слово – главное слово в их лексиконе. Они не глупы – о, отнюдь! – они проявляют поистине демоническое хитроумие, продавая и покупая все, что ни встретится на их пути. Как саранча, они имеют все и всех, все больше и больше убеждаясь во всемогуществе Денег, пока, наконец, окончательно не перестают видеть разницу между собой и Деньгами.

Так в мире родится опаснейшее существо, наделенное всеми атрибутами человеческой власти и напрочь лишенное всяческой за нее ответственности, существо, не видящее разницы между возможностью и правом – Homo Consumus!

Homo Consumus имеет Мир при любом удобном случае, порождая вокруг себя коррупцию и цинизм, восстанавливая церкви побольше и коллекционируя картины подороже.

Все это не значит, что так поступают все, у кого есть деньги. Встречаются и другие. Эти ведут себя странно. Неестественно. Неестественно для тех, кто привык считать наплевательское отношение ко всему, что лежит вне поля собственных интересов, естественным. Они владеют огромными состояниями, управляют гигантскими трастами, распоряжаются средствами, сравнимыми с бюджетом небольшой европейской страны, и при этом они ездят на экономичных автомобилях за рулем, говорят на семи языках и тратятся на благотворительность анонимно. Их мало, но они есть.

Странно, но факт: среди богатых не больше и не меньше хороших людей, чем среди нищих. Пропорция сохраняется, и деньги сами по себе здесь не решают ничего.

В обществе принято рассматривать бедность как непременный атрибут святости, той самой, вероятно, к которой непроизвольно стремится каждая человеческая душа. Здесь-то и происходит подленькая подмена понятий, посредством которой физическая нищета сама по себе становится непременным условием душевного богатства, вроде того, как наличие больших денег обязательно делает человека духовно нищим.

Эти и другие современные стереотипы, предрассудки и городские легенды оформились в особый вид правды – сетевой. С развитием Internet стали особенно популярны «альтруисты», не имеющие ни достаточно ума, чтобы заработать по Закону, ни достаточно смелости, чтобы преступить его, но притворно умиротворенные, мудрствующие лукаво, теребящие тысячелетия назад рожденные истины и публично отрицающие деньги, постоянно кого-то поучающие, создающие свои «академии», «курсы» и откровенные секты.

Они почитают истину, рубище и путешествия в Тибет для начала, но заканчивают чаще всего дворцом на острове, парком шикарных суперкаров и веселящим газом трижды в день.

Многие из этих «учителей» на поверку оказываются в лучшем случае полуграмотными стяжателями, в худшем же – профессиональными ловцами душ. Впрочем, мы сами виноваты. Воистину, если Господь желает наказать человека, он лишает его разума. И все же, выбирая из негодяев, я как адвокат советовал бы предпочесть богатых.

Я имею свое мнение. Имейте, пожалуйста, свое. Мне было бы крайне неприятно видеть, что мое мнение имеет кто-либо еще, кроме меня. Я никогда никому не указывал, как жить, и не принимал советов от других. Я работал, разгребая завалы из чужой глупости, попустительства, халатности, преступной наивности, подлости, стяжательства и невезения. Работал и ждал.

Мне мечталось о социально значимом громком деле, где бы я мог проявить накопленный опыт, и мне пришлось бы, конечно, непросто, но я непременно вышел бы победителем и со спокойной уверенностью смог бы сказать всем и каждому: «Эй, все идет по плану!»

Это было бы дело – всем делам дело. После победы в нем я бы вкатил в Москву на белом кабриолете, приветствуя толпы поклонников смиренным наклоном убеленной ранними сединами головы, приобрел бы родовое дворянство, и «Ave мне!» значилось бы на моем древнем гербе.

Иными словами, я жаждал славы.

Тогда я еще не догадывался, что самое страшное в человеческих желаниях то, что они сбываются.

Левин

У него хороший офис.

Высотка в самом центре Москвы. Вся его. И в офисе все дорогое. Удобное. Красивое.

Окна до пола. В них Кремль. Он там бывал.

Когда въезжаешь в Кремль, говорят, что ты «за стеной».

Ему говорили: будут «глушилки», обыски.

Один раз обыскали, попросили сдать телефон. Все. Он спрашивал, о чем президента во время аудиенции спрашивать нельзя, кремлевские переглядывались, пожимали плечами: не захочет – не ответит, чего жути нагонять. Он увиделся с президентом, поговорили целых две минуты. Президент поблагодарил его, он поблагодарил президента.

Получил обратно свой телефон и уехал из Кремля по дороге, которую укладывала его «АвДор».

«АвДор» делал и МКАД. И Ленинградку. И многие улицы в Москве. Мосты. Объездные. Развязки.

Перекладывал брусчатку внутри Кремля и на Красной площади: тогда каждый камень был вытащен вручную, пронумерован, отшлифован и вложен обратно.

Всего в Кремле и на Красной площади 700 980 камней. Габбро-диабаз, горная порода. Черный, потный, колотый.

Царь Иван III Красную площадь строил. И он, Левин, строил. Иван III был первым, а он последним. И не известно, как Иван, а уж он-то на этом ничего не заработал, наоборот, потерял много денег. Однако к тому времени, как его «АвДор» выиграл тендер, деньги для него уже не были главным.

Перебрать Красную площадь по камушку, и чтобы все – и друзья, и враги знали: он делал, его фирма. И тендер государственный, и гарантийное обслуживание на пять лет. И благодарность президента. Она сколько стоит?

Вы Красную площадь делали? Мы.

Есть вещи, которые деньгами не измерить. Если, конечно, денег достаточно. У него достаточно. Очень даже. И в России, и за границей. Хватит и детям, и внукам. И правнукам.

И начинал он один, не то что Иван III. Работал на стройке: месил цемент, клал кирпичи, штукатурил стены.

Так бы и штукатурил, если бы не женился удачно. И, как оказалось, по любви. Скажи кому – не поверят. Люди предпочитают не верить в нечто хорошее так отчаянно, как будто это может им навредить. В привидения верят, в вампиров, в бубонную чуму в колбасном цехе, в чупакабру, в завтрашний дефолт, в двойников президента, масонский заговор и христианскую кровь в маце, в то, что в слове «Бог» кроется истина, за которую не грех и убить, в лекарство от смерти, в чужие деньги, в питие мочи и прочую нетрадиционную медицину. Верят в то, что Луна – космический корабль, откуда космические фашисты планируют вторжение на Землю.

Верят, верят с удовольствием и азартом!

Но если намекнуть им между делом, что мальчик из хорошей еврейской семьи встретил девочку из тоже хорошей и – так уж случилось – очень состоятельной еврейской семьи, женился на ней и удесятерил капитал, то сколько из них поверит, что он ее любит?

А сколько станет так презрительно улыбаться, как будто знает о его жизни что-то очень даже позорное? Вроде как их не проведешь. Им все ясно как день. Еврей и Деньги – синонимы. Как будто ему кто-то эти деньги дал за просто так. Какой-то Всемирный Еврейский Фонд по достижении каждым евреем тринадцати лет наделяет его деньгами. Миллион для начала. Чтобы войти во вкус. Поэтому евреи с детства умеют считать, планировать и осуществлять свои планы.

Но любить… У евреев душа маленькая, скаредная, жидовская, одним словом, душа. Какая любовь, скажите, там поместится? Разве что к деньгам.

Что на это скажешь, кроме как промолчишь?

Можно было бы возразить, что тот факт, что в его компании на сегодня работают пять тысяч человек и в год она оборачивает около миллиарда долларов, никак не влияет на то, что он любит жену, троих детей и пятерых внуков, но…

Прав был старый Исаак: «Дураку и счастье не впрок, умному и несчастье в помощь». Исаак был сед как лунь, и у него пахло изо рта, но он был мудр и отличал его среди других детей. Родители не возражали. Еще бы! Все дети играют в футбол, а этот целыми днями за книжками.

Исаак учил его жизни, как знал ее сам: по номеру на руке, по мертвым своим семерым детям, передушенным газом в «душегубках» Запорожья, по пережившей, но оставшейся навсегда парализованной, навеки застывшей в своем горе жене, по яблоку и меду, по Царице Субботе. Исаак учил, что, несмотря ни на что (ни на что!), все зависит от тебя, а не от каких-то там обстоятельств. Выбор за тобой. Всегда. Сколь бы труден он ни был.

Он слушал и с грустью думал о своей жизни, но молчал: глядя на жизнь старика Исаака, было как-то неловко жаловаться на свою.

Когда умерла жена Исаака, тот радовался и совсем не плакал. Стоя на похоронах напротив старика, он, еще совсем мальчишка, понимал почему, и старик, глядя на него, понимал, что он понимает, и улыбался ему. Кто-то покрутил пальцем у виска и сказал: «Старый Исаак сошел с ума от горя!» Кто-то повторил. И все забыли.

Горе! Что вы знаете о горе? Вы, ростовщики от веры, мо́литесь Богу по пяти раз на дню, раскачиваясь, как гуси, и воображая, что десять молитв – в десять раз лучше одной.

Спросите о горе у старого Исаака, и он промолчит вам о том, что не плакал потому, что все слезы давно уже закончились, и, ежедневно вынося нечистоты за своей женой, он делал вид, что не замечает, как она отворачивает свое лицо. Она утратила все: молодость, красоту, детей, здоровье, но не этот проклятый стыд.

Можно ли назвать жизнью эту полную стыда беспомощность?

Можно ли назвать жизнью вечное неистребимое горе по растерзанным войной детям, чьи распухшие водянистые лица с выпученными глазами и огромными синими языками приходили к ней во сне и молча прятались за нее, прося защиты и жизни, как просят все дети на свете у своих матерей?

Старый Исаак тогда совсем не был старым, и они вместе с женой в течение пяти ночей растаскивали смердящую гору человеческого мяса, и, найдя детей, прятали их в придорожной канаве. Им повезло: они нашли всех. В ту же, последнюю, ночь голыми руками вырыли они одну могилу на всех, сровняв холмик с землей, чтобы никто не нашел место.

Тогда он еще не знал никаких молитв, и они молча в первый и последний раз встали вместе у края пахнущей сыростью бездны, разделившей их жизнь и смерть на такие неравные доли. Их детям досталась смерть.

Но то, что досталось им, можно ли назвать это жизнью?!

Жена простудилась и слегла, чтобы больше никогда не встать. С какой ненавистью Исаак пришел тогда к Богу. О, если бы он мог, он бы вырвал Его сердце, и вырывал бы ежедневно, ежеминутно за каждого из детей, за то, что Он недоглядел и позволил случиться на этой земле людям с Его именем на ременных пряжках: «Gott mit uns!»

Сколько лет, сколько молитв, сколько мыслей было перетерто в прах, сколько дней и ночей ушло на то, чтобы изжить ненависть из своего сердца, и удалось ли это Исааку вполне, кто знает?

Но на похоронах он радовался. Он радовался тому, что для его жены все наконец закончилось, и где бы она ни была сейчас, и что бы с ней ни происходило, не может быть, чтобы там было хуже, чем здесь. И возможно, что там – о, Господи! – она забудет все, что с ней было здесь.

Сама мысль об этом была до того хороша, до того непривычно легка, светла и радостна, что Исаак улыбался, глядя на гроб жены. Он улыбался ей и еще этому некрасивому молчаливому мальчишке, что всегда смотрит в глаза и будто чего-то ждет от Исаака.

Интерком мурлыкнул, и Левин вздрогнул, вернувшись в день сегодняшний.

Потянулся было к телефону, однако отвечать не стал. Вопросы. Опять вопросы.

Дома все расспрашивали, какой он, президент, что говорил, как выглядел.

Как может выглядеть человек, который принимает решения за всех остальных? Занято выглядел. Ему показалось, что они с президентом друг друга поняли. Может, показалось. В любом случае много времени друг у друга не отняли.

Он смотрит на Кремль.

Там в каком-нибудь запаснике или каморке (интересно, есть ли в Кремле каморки?), где хранятся подарки президентам, лежит его габрро-диабаз под номером «1».

Из телевизора на стене звучит мужчина в хорошем сером костюме. Адвокат.

«Адвокаты, – говорит мужчина, – нужны только умные. Других не надо».

«Это вы так о себе или о коллегах по цеху?» – спрашивает ведущий.

«Это не я, – отвечает мужчина, – это В. И. Ленин, из письма товарищам в московской тюрьме».

«И что же, – хмыкает ведущий, – вы согласны с Лениным?»

«Да, – говорит мужчина. – Как и вы».

Он смотрит на лицо мужчины на экране. Кавказец. Адвокат-кавказец, пробившийся на экран сквозь фильтр земляков Левина, очевидно включивших адвокатскую профессию (как, впрочем, и банковское дело) в мононациональную монополию?! Шустрый малый.

«Допустим, – вновь хмыкает ведущий. – Но о чем говорил Ленин, в контексте?»

«Ленин говорил о том, что адвокат, защищая клиента, должен использовать несовершенство законодательства, высмеивать имперский суд по отношению к суду присяжных, искать ошибки обвинения и упущения судопроизводства и использовать их в пользу клиента, но не смягчать перед прокурором очевидной реакционности социал-демократических взглядов его подзащитных. Если хотите: наличие или отсутствие принципов – личное дело клиента. Дело адвоката – защита клиента, с принципами тот или без».

«Вы социал-демократ? Или у вас принципов нет?»

«Вы этого никогда не узнаете».

«Почему»?

Он выключает звук, наблюдает за лицом мужчины уже в тишине. Он часто так делает, смотрит на людей из телевизора в тишине: выражение лица говорит о многом, слова лишь мешают видеть.

Потому что я умный, молча говорит с экрана мужчина в костюме и не улыбается.

Кремль зажигает огни. Станет ли от этого светлее?

Поживем – увидим!