Текст книги "От Фарер до Сибири"

Глава VII
В Тазовской губе

Летняя жизнь. – Гроза. – Шторм. – Трудности с проходом Обской и Тазовской губ. – Прибытие в Мунго Юрибей[43]43
  У автора – Юрбей (Jurbej). Юрибей (ненецк. – «жирная река») – река на Гыданском п-ове, впадает в Гыданский залив Карского моря. В среднем и нижнем течении образует крутые свободные излучины. Мунга (монго) Юрибей – досл. «низина в изгибе реки». – Прим. ред.


[Закрыть], Нейве-сале[44]44
  Нейве (нёя) – «налим», саля – «холм» (ненецк.).


[Закрыть] (где река Пур впадает в Тазовскую губу). – Пруды с рыбой. – Эксплуатация аборигенов. – Визит аборигенов на «Маргариту». – Я веду переговоры о покупке жены и целую юную аборигенку. – На медвежьей охоте. – Борцовское состязание. – Игры детей аборигенов. – Отплытие из Нейве-сале. – Я застрелил еще одного медведя. – Расставание с судном

4августа в 5 ч. утра мы подошли к устью Тазовской губы. Ночь была восхитительно красивой, просто мечта! Судно не спеша скользило по блестящей воде. В полной тишине можно было услышать скрежет якорной цепи. На поверхности воды играли миллионы рыбешек, и на них с беззвучным взмахом крыльев бросались стаи полярных морских ласточек и клуш. А наверху в небе клуш высматривали короткохвостые поморники черной окраски с белыми пятнами на груди. Они не владели искусством рыбной ловли, но лучше всего умели отбирать добычу у других птиц, хватая ее в воздухе, когда атакованные ими жертвы выпускали ее из клюва. Мелкие птички приветствовали наше прибытие в Тазовскую губу, расположившись на такелаже. Капитан поймал одну из них шапкой на палубе. По мере того как солнце поднималось на небе, начала устанавливаться тропическая жара. Команда ходила в одних рубахах, да и в них было жарко. Для охлаждения перегретых тел многие из нас снимали рубашки, окунали их в воду и опять надевали. Температура воды была 20°, а на палубе (в тени) 28°.

Матросы не решались плавать в губе из боязни быть атакованными тюленями и дельфинами. Поэтому я оказался единственным, кто позволил себе такое удовольствие.

Днем мы дремали, а вечером начался небольшой северный бриз, в связи с чем мы немедленно снялись с якоря и подняли паруса.

5 августа небо было пасмурным, с низкой облачностью, вдали слышались раскаты грома. Солнце зашло за горизонт в 9.30, но ночью было еще достаточно светло, поэтому в полночь можно было еще читать и писать.

6 августа была неустойчивая погода с переменчивым ветром. Мы пробирались через губу, медленно двигаясь вперед в условиях сильной качки. В ночь на 7 августа была отличная погода. В полдень с северо-запада пришел шторм. Мы находились на мелководье, поэтому пришлось бросить якорь. Вдали мы увидели остров Ямбург, лежащий посередине губы. Вокруг острова дно было очень мелкое, 3–5 футов. Мы отправили лодку с экипажем, чтобы изучить один из двух находящихся там фарватеров глубиной 7–9 футов.

После непростого, в условиях штормовой погоды, замера глубины шестом с черными и белыми делениями мы наконец-то нашли достаточно глубокий фарватер, который при этом оказался очень узким. В качестве вех – как на время поездки в верховья, так и обратно – на воде на достаточном расстоянии друг от друга были расставлены бакены. Они были сделаны из трех досок, прибитых друг к другу в форме треугольника. В каждом его углу находилось отверстие, куда просовывалась гибкая ветка ивы. Ветви, на кончике которых были листья, сгибались по направлению друг к другу и сверху связывались в один узел.

Эти практичные, хоть и примитивные навигационные знаки были закреплены при помощи камней и лыковой веревки.

7 августа во второй половине дня ветер ослабел, в связи с чем «Маргарита», используя из парусов лишь фок, направилась точно по заданному пути. Вскоре мы прошли самые опасные участки и вечером обогнули мыс Ямсале, находящийся всего в 40 верстах от рыбной станции г-на Уордроппера в Тазе.

В ночь на 8 августа был шторм и темнота. День начался дождем и северным ветром. Волны были высокие, поэтому мы не решились отправиться в путь и целый день простояли на месте, болтаясь на якоре. В Тазовской и Обской губах трудно плавать из-за многочисленных илистых и песчаных банок – при попутном ветре редко когда можно идти вперед, расправив все паруса. Судно, на полной скорости наткнувшееся на илистую банку, снять с мели будет нелегко. Если судно село на мель при южном ветре, можно рассчитывать на возвращение на воду с северным ветром, когда в губу поступают новые водные массы с моря.

9 августа погода опять улучшилась. Все паруса были подняты, и в полдень мы подошли к станции Мунго Юрибей. Сразу же к нашему судну отправилось множество лодок. Впереди плыл русский приказчик со станции с двумя рыбаками. Мы преодолели одну версту по узкой реке Юрибей, где покрутились между низкими, покрытыми кустарником берегами, прежде чем дошли до станции. В одной неприглядной хижине было устроено пиршество, в котором, конечно же, участвовали все. На следующий день лодка доставила нас обратно на борт, и «Маргарита» направилась к главной станции Нейве-сале у устья реки Пур, впадающей в Тазовскую губу. Два дня спустя мы достигли цели. «Маргариту» отбуксировали на некоторое расстояние к устью Пура и пришвартовали у летней станции Нейве-сале. Как здесь, так и у Мунго Юрибей вылавливались и засаливались большие объемы осетра и рыб других видов.

У Тазовской бухты на 67° 15´ с. ш. в 1870 году находилась маленькая русская избушка, а в 40 верстах севернее – другая, построенная в 1860 году. До недавнего времени это были единственные жилые места на сотни миль вокруг, населенные русскими. В южной избушке жила семья из Туруханска, в северной – семья из Обдорска. Обе семьи уехали в такую даль в поисках удачи на краю земли и занимались рыболовством и бартером. Выменянная пушнина и отборные рыбные продукты (осетровая икра и рыбий клей) каждую осень, когда мороз и снег делают проходимыми водоемы и заболоченные просторы тундры, транспортировались на оленьих санях соответственно в Туруханск и Обдорск. Весной, до таяния снега, эти люди опять выезжали на север с новыми товарами – мукой, табаком, чаем, рыболовными снастями, железными ведрами и прочей мелочью – для бартера. На этих товарах наваривались многие сотни и даже тысячи процентов. О весах здесь никто и не задумывался. К примеру, за песцовую шкуру здесь могли дать несколько пригоршней муки, несколько листьев табака или латунных пуговиц, которые аборигены использовали для украшения своих кожаных ремней, отдавая русским ценнейшую рыбу и икру почти задаром. Аборигены, которые раньше совершенно не были знакомы с мукой, табаком и чаем, быстро привыкли к потреблению этих новых культурных продуктов и были рады, когда ими расплачивались за пушнину.

Но одним хорошим погожим днем в 1880 году в Тазовскую губу пришло небольшое парусное судно. Владельцем судна и одновременно его шкипером был немец Функ. В том же году он основал две станции: одну на острове Ямбург, другую – на том месте, где сейчас находится зимняя станция г-на Уордроппера. В первый год Функ провел блестящие сделки, рыбный промысел шел хорошо, а бартерная торговля велась с большой прибылью. Но после того как на следующий год потерпело крушение судно, направлявшееся из губы в Тобольск, в результате чего было утеряно много товаров, утонули два человека из команды и Тазовскую губу признали сложной для судоходства, Функ выставил свою компанию на продажу. Новый покупатель нашелся быстро: им стал энергичный англичанин Джекоб Уордроппер из Тюмени. 1890 год был девятым, когда фирма Уордроппера вела дела в Тазовской губе. За этот промежуток времени здесь были построены еще четыре станции, управляющие которых происходили из Нейве-сале, где они работали на английскую фирму. Они еще частично зависели от главной станции и осенью отправляли бóльшую часть своей рыбы и пушнины на зимнюю станцию в Нейве-сале.

В 1888 году купец из Сургута основал новую станцию на Йидингхёве, в 40 верстах к югу от Нейве-сале. Этой станцией управлял приказчик, который осенью перевозил на оленьих упряжках добытые продукты в Сургут.

Большая часть осетров, выловленных в течение лета рыбаками станции, а также аборигенами, которые рыбачат за свой счет, выпускается в небольшие пруды, где остается до осени. С наступлением холодов рыбу поднимают неводом. Рыба быстро замерзает, и ее в таком виде можно транспортировать и хранить всю зиму. Мороженая осетрина имеет гораздо бóльшую ценность, чем соленая. Рыба, которая погибает в ходе промысла в естественных водоемах, идет в пищу рыбакам.

На летней станции в Нейве-сале, которая состоит из одного небольшого деревянного дома и нескольких чумов и находится в миле от зимней станции, промысел ко времени нашего прибытия был уже почти закончен. В избе жили русские рыбаки и засольщики, а в чумах – остяки и юраки. Распорядитель станции проживал со своей супругой в небольшом шлюпе с убранной оснасткой, который много лет назад привезли из Тюмени.

Русские знали, как эксплуатировать аборигенов. Они приучили их к торговле с собой, постоянно держа их в кабале. В Нейве-сале аборигены не были постоянно нанятыми работниками. Но вся рыба, которую они вылавливали, уходила на станцию за старые долги или аренду неводов – аборигенам специально не давали их приобрести.

За аренду невода, который мог стоить от 10 до 30 рублей, они отдавали треть улова, хотя могли бы в течение лета зарабатывать на этом многие тысячи крон.

Пока мы стояли у Пура, нас ежедневно посещали аборигены, которые приплывали на своих каноэ с самых разных направлений и предлагали на продажу рыбу, пушнину и морошку. Последнюю мы, впрочем, чаще всего получали в подарок, но взамен ожидалось вознаграждение в виде печенья или чего-нибудь подобного. Из множества аборигенов, поднимавшихся на борт судна, мне особенно запомнились две юные девушки в красных тканых платьях – в противоположность остальным женщинам, одетым в меха. Помимо этого, у них были умытые лица, они носили беличьи воротники вокруг шеи, а платья были вышиты разноцветными стеклянными бусами и отделаны мохнатыми собачьими шкурками, которые выделялись своей белизной. У одной из них под обоими плечами было по колокольчику, которые трезвонили, как только она двигалась. Я узнал, что девушка с колокольчиками была на выданье, а ее подруга была свободной. При помощи остяка, говорившего по-русски, я попытался в шутку поторговаться с ее не очень далекой матерью о дочери (в Северной Сибири люди покупают себе жен), но старая женщина не выказала интереса к переговорам – если, конечно, переводчик не исказил мои или ее слова. Чтобы испытать, как неожиданная попытка сближения могла повлиять на девушку, когда она однажды утром пришла на борт в сопровождении других аборигенов, я подошел к ней и поцеловал в левую щеку. Наверное, мне не следовало это делать – позже я узнал, что аборигены поцелуем выражают только благодарность, – окружающие посмотрели друг на друга, и девушка, чье лицо покрылось румянцем, застенчиво отступила назад. Я, видимо, оскорбил ее чувство стыдливости, потому как снова она показалась лишь в тот день, когда мы покидали станцию, – я увидел ее среди группы аборигенов, стоявших на берегу.

Во время стоянки судна у станции я много раз ходил на охоту – либо один, либо с нанятыми аборигенами. Приказчик станции, живший на Йидингхёве, прислал мне сообщение с просьбой прийти и помочь ему избавиться от медведей, которые каждую ночь устраивали охоту на осетров в пруду. После дежурства в течение двух ночей я завалил одного из похитителей осетра. Но, судя по многим признакам, в округе хозяйничало еще множество других медведей. Я тем временем также должен был заниматься своей собственной охотой на готовых к отлету гусей и уток – первые водились крупными стаями на низких островках, у рек и озер, тогда как утки были в меньших количествах, – поэтому охота на медведей, которая проходила в 50 верстах от станции и отняла у меня четыре дня, была приостановлена.

В Нейве-сале люди были заняты разгрузкой и погрузкой. По вечерам, закончив работу, матросы обычно боролись с аборигенами на песчаном пляже. Среди аборигенов, которые, как правило, не очень сильны физически, нашелся один высокий, худой юноша, юрак-самоед, который постоянно побеждал самого сильного из наших матросов. Дети рыбаков-аборигенов между чумами играли в мяч и стреляли из лука. Мальчишки оказались необычайно ловкими стрелками – они могли попасть в стрелу, летящую над ними. Один выпускает в воздух стрелу, а другой, пока она еще находится в высоте, поражает ее своей стрелой. Но эти мальчишки плохо поступали, оттачивая свое искусство на еще толком не способных летать детенышах маленьких птиц, которых было множество вокруг станции. Я сошелся с этими красивыми, загорелыми мальчуганами и, когда предоставлялась возможность, принимал участие в их соревнованиях по стрельбе, хотя мне и не удалось стать хоть сколько-нибудь выдающимся лучником. На пальцах ребятишки могли демонстрировать различные фокусы с помощью нитки: их «хундье-хо» («нога куропатки») была полным аналогом фарерского «кракуфоутура» («ноги вороны»)[45]45
  Игра в «ниточки».


[Закрыть]. Маленькая компания детей на станции состояла в основном из мальчиков. В ходе наших игр они относились друг к другу очень дружелюбно, и я ни разу не видел, чтобы они ссорились.

20 августа с рыбных станций юга Тазовской губы пришли крупные партии осетра и пушнины, которые тут же были перегружены на наше судно. На Нейве-сале помимо сушеной и соленой рыбы было принято 1000 беличьих и 4000 песцовых шкур, несколько росомашьих и горностаевых шкур, несколько тысяч оленьих шкур, порядка 20 тыс. заячьих шкур, а также икра, рыбий клей, осетровая ворвань, перо и пух.

21 августа мы наконец-то были готовы к отплытию, и в связи с полным штилем «Маргарита» была отбуксирована русскими и аборигенами на четырех лодках через узкий рукав реки в губу. Чуть позже подул попутный ветер, после чего лодки нас оставили, повернув обратно в Южный Таз либо в Нейве-сале. Большинство русских рыбаков г-на Уордроппера должны были вернуться домой на нашем судне. Оставшиеся на месте, а также четверо русских из Южного Таза попрощались с ними с некоторой грустью. С уходом судна цивилизация оставила их, и этим людям, живущим на расстоянии друг от друга, в наступающую на восемь-девять месяцев зиму наверняка будет недоставать общения с себе подобными.

Утром 22 августа мы прибыли к другой рыбной станции. Забрав оттуда улов, мы направились к Мунго Юрибею. Здесь я услышал, что опять появился медведь – не воровать рыбу, а посещать могильники аборигенов. Поскольку судно должно было несколько дней стоять на загрузке, я быстро приготовился к небольшой экспедиции в тундру, где, как нам сообщили, медведь совершал свои злодеяния. В санях, запряженных пятью оленями-самцами, я с аборигеном-юраком отправился вдаль от станции. Это была утомительная поездка, порой мы увязали в бездонных болотах, порой – в кустарниках и подлесках. Бедняги-олени смертельно устали, когда мы наконец доехали до места, где в два ряда стояло пять гробов. Это было вечером. Мы привязали оленей под прикрытием кустарника, после чего разбили лагерь в 40 локтях от развороченного гроба, на скорую руку соорудив из веток шалаш. Положившись на бдительность и остроту чувств моего спутника, я погрузился в сон. На рассвете я проснулся от того, что юрак дышал мне в ухо. По выражению его лица было понятно, что происходило что-то необычное. Я выглянул из хижины и увидел отчетливые очертания медведя между двумя гробами. Сразу же прозвучал выстрел. Когда дым от пороха рассеялся, мы увидели, что хищник лежит на земле. Мы выбежали и еще несколькими выстрелами в упор окончательно добили медведя. Все случилось очень быстро, но прошло еще много времени пока не прекратились непонятные мне слова похвалы, объектом которой я стал со стороны юрака. Он хлопал меня по плечу и выкрикивал: «Совво! Совво! Совво юро!» («Отлично! Прекрасно, друг!») Мы вместе сняли шкуру с нашего трофея, который оказался большой жирной медведицей. Когда мы вечером вернулись на станцию с лоснящейся бурой шкурой трупоедки, нам устроили роскошный прием. Но этот охотничий поход имел более серьезное значение: он помог мне реализовать идею, которую я вынашивал еще с моего прибытия в Таз. Я хотел остаться в Северной Сибири и насладиться покоем среди аборигенов. В Мунго Юрибее был юрак, неплохо говоривший по-русски. Он спросил меня, видимо, почти в шутку, не хотел ли я остаться там и заняться охотой – в этом случае он был готов показать мне места, где есть возможность и поохотиться, и порыбачить. Я поговорил с капитаном Миккельсеном, который сошел на берег с несколькими матросами для последней погрузки пуха и пушнины на борт. Он настойчиво пытался меня переубедить, советовал не обрекать себя на невзгоды, которые были неизбежно связаны с жизнью у аборигенов вдали от цивилизации. Как я буду переносить мороз? Но я как раз хотел испытать и мороз, и голод. Юрак в ответ на эту новость сказал, что, спрашивая у меня, хотел ли я у него пожить, он всего лишь шутил. Он не верил, что я могу пережить суровую зиму, и если я заболею, это не будет приятным известием ни для меня, ни для него. Матросы, узнав о чем шла речь, сказали, что они ни за что в жизни не рискнули бы проводить зиму в Северной Сибири, особенно с аборигенами в их чумах. Но чем больше доводов против я слышал, тем больше крепла моя решимость: я хотел остаться, чтобы терпеть все невзгоды и трудности, которые меня ожидали.

– Я останусь в Северной Сибири у аборигенов, – сказал я капитану.

– Хорошо, пожалуйста, как скажете, я не рассчитываю снова увидеть вас живым, – ответил он.

Таким образом, решение было принято. Я попрощался с возвращавшимися русскими, матросами и особенно с любезнейшим капитаном, чье рациональное мышление и сердечное отношение ко мне я высоко ценил во время нашего совместного плавания и общения. Я увидел, что все, кто был на судне, беспокоились за меня – мягко говоря, они считали меня слишком легкомысленным.

Меня сопроводили на борт судна, я в спешке написал письма на Фареры, а затем отчалил на одной из лодок аборигенов вместе со своими вещами. Судно же, пользуясь попутным ветром, подняло якорь.

Бесспорно, я почувствовал себя одиноким и покинутым, стоя на станции у Мунго Юрибея среди аборигенов, чей язык я не понимал, и наблюдая, как судно удалялось, пока окончательно не исчезло из виду. Я дал волю своим чувствам и, плача, пошагал в тундру, где утолил жажду сочной спелой морошкой.

Глава VIII
Длительное пребывание на необитаемом острове в Тазовской губе

Внешний вид острова Находка[46]46
  Ненецк. Нгоя – «большой остров».


[Закрыть]. – Отшельническая жизнь. – Находка мертвецов. – Визит незнакомцев. – Отъезд с острова

Япока еще не собирался жить вместе с аборигенами, присмотрев для своего временного проживания необитаемый остров Находка в Тазовской губе. Среди юраков-самоедов был человек, с которым я мог изъясняться на ломаном русском. После длительных переговоров я нанял шестерых аборигенов, и они на большой плоскодонной лодке отвезти меня к вышеупомянутому острову, лежащему примерно посередине губы в 30 верстах от станции Мунго Юрибей.

Дело было в середине августа во второй половине дня. Аборигены высадили меня на остров площадью четыре квадратных мили, который должен был стать моим местом проживания в следующие несколько месяцев. Это была добровольная ссылка. Когда юраки принесли мои вещи на плоский песчаный берег на юго-западной стороне острова, куда мы причалили, они, получив согласно договоренности вознаграждение в русских рублях купюрами, повернули домой, попрощавшись со мной словами: «Локумбой, локумбой, савуйете!» («Прощай, всего наилучшего!»)

Моей первой мыслью было строительство хижины из сплавного леса, которого везде было в изобилии (он с весенними оттепелями поступает по рекам в губу, где его повсеместно водой выбрасывает на берег).

К моей большой радости я вскоре нашел недалеко от места прибытия старую полуразвалившуюся избушку, которая, как я позже выяснил, была построена двумя русскими, работавшими на немца Функа и занимавшимися здесь рыбным промыслом в летний период. Я занес вещи в избушку и, поскольку там было темновато, сел и задремал, прислонившись к стене. Вскоре я очнулся, достал спичечный коробок и зажег спичку. Снаружи в кромешной темноте лил дождь. Тем временем мое убежище было незавидным: дождь капал сквозь крышу, а холодный ветер дул через дверной проем. Вся изба, состоявшая из одного помещения, была всего лишь 5,5 фута в высоту, 8 футов в ширину и столько же в длину. Наконец-то закончилась ночь. Когда просветлело и погода нормализовалась, я сразу же начал приводить в порядок свою хижину, сгребая песок к стенам, делая дверь и т. п.

Западный и северный берега острова Находка представляют собой широкую песчаную отмель, местами покрытую пышной травянистой растительностью. Там, где заканчивается отмель, возвышается обрыв характерной формы высотой 150 футов. В ложбинах и на склонах растут ивы, вязы, карликовая береза и смородина. В середине острова находится цепь больших холмов, окруженная бугорками, низкими холмами, ложбинами, ручьями и болотами. С восточной стороны остров более низменный и переходит в заросли ив у залива. В центре острова, у холмов, в нескольких сотнях шагов на север от моей хижины находились три небольших озера.

На второй день после моего прибытия на остров я встал рано утром, побрился и принял туалет в заливе, где искупался в освежающей воде. После завтрака я соорудил из бревен плот и выплыл на некоторое расстояние в залив, чтобы установить сети. Погода была великолепной, под солнечными лучами начал рассеиваться туман. Поверхность воды в бухте блестела словно зеркало. Спустя час я проверил сети – к моей радости, в них оказалось много рыбы (осетр и еще две рыбы других видов). Я снова опустил сети в воду, подплыл к берегу, занес рыбу в хижину, освежевал ее и принял скудную трапезу. Потом вскинул одно из ружей на плечо и вышел произвести рекогносцировку местности на острове. С северной стороны от избушки находились упомянутые ранее озера, где плавали утки и гагары. Я подстрелил двух уток и спрятал их до моего возвращения домой в ивовых зарослях у берега озера. Идя вдоль холмов в северном направлении, я заметил в кустах множество зайцев, которых преследовали охотящиеся соколы, непрестанно кружась над ними в воздухе и высматривая их силуэты, чтобы атаковать сверху.

Мимо меня проскакал заяц, направлявшийся к прорехе в кустах, и тут же прямо перед моими глазами на него спикировал сокол. Я убил выстрелом хищника, но заяц остался на месте, не шевелясь. Я взял его в руки, погладил и убедился, что он не ранен, а просто парализован от страха. Когда я вернул его на землю, он пробежал небольшое расстояние, облизал свои лапы, повернулся и посмотрел на меня. Я убежден, что он был благодарен мне за спасение. В целом, зайцы на острове были такими терпеливыми, что я мог долго стоять и смотреть на них, пока они грызли кору и растения, не вызывая у них никакого беспокойства. После этого я направился к берегу, где постоял некоторое время рядом с «деревом бога». На острове есть всего лишь одно настоящее дерево, весьма красивая лиственница (высотой около 60 футов), освященная, очевидно, периодически заплывающими на остров аборигенами, которые поклоняются ей как богу. На ветвях дерева висели оленьи черепа, куски мехов, латунные кольца, рыбья шкура и несколько русских серебряных монет. От одиноко стоящей наряженной лиственницы я направился в глубь острова. По пути я наткнулся на могильник с двумя гробами. После утомительной прогулки через центральную часть острова ко второй половине дня я достиг восточного берега, где сделал привал, чтобы передохнуть. Окинув взором залив и пару островков на востоке, я вдруг увидел нечто, похожее на чум, возвышавшийся из затопленных водой кустов. Я перешел вброд к этому месту. И действительно, там на возвышении стоял чум, который, однако, был ободранным и обветшалым. Сделав прореху в его обшивке, я вошел вовнутрь, где меня ожидало неприятное зрелище. На полу лежали три полуразложившихся человеческих тела: мужчина, женщина и ребенок. Поблизости лежал скелет собаки. Судя по всему, эти аборигены погибли от голода. Я вброд вернулся обратно на берег. Охотничьим ножом я сделал из выброшенный на берег древесины примитивную лопату, при помощи которой мне удалось выкопать могилу в мягкой земле. После двух часов напряженной работы я посчитал, что могила достигла необходимого размера, чтобы вместить три тела. Но вытащить мертвых на сушу и положить их в могилу было задачей не из легких. Забросав могилу землей, я нацарапал на лопате надпись русскими буквами «Здесь лежат три аборигена» и воткнул ее черенком в землю. Уже почти стемнело, когда я отправился домой. Я не прошел и полпути, как установилась полная темнота – поэтому мне пришлось лечь на влажную землю, чтобы дождаться рассвета. Когда я проснулся ночью, насквозь промерзший, я решил опять встать и пойти, чтобы найти дорогу к хижине. Это мне в конце концов удалось. Не раздеваясь, я повалился на жесткий лежак. Писк мышей смешивался со стенанием ночного бриза в моей не очень-то непроницаемой хижине.

Это была ужасная ночь.

Я проснулся совершенно замерзший, а поскольку утро было достаточно прохладным, начал готовить чай в жестяной банке из– под пороха. К моему крайнему разочарованию выяснилось, что маленький котелок, который я намеревался использовать на острове, оказался забытым на станции Мунго Юрибей. Из продовольствия у меня было несколько фунтов баранок, немного муки, чая и сахара. Но ввиду того, что на острове было полно дичи и я взял с собой почти 2000 патронов и два ружья, я мог с уверенностью смотреть в будущее – и это не считая возможности ловить рыбу в бухте. На завтрак я пожарил перед хижиной на углях очень вкусного осетра, после чего отправился в залив проверить сети. Оттуда я пришел с весьма большим уловом, среди которого было три необычайно вкусных рыбины разных видов. В тот же вечер я пристрелил пять гусей.

Но моя постель в отшельничестве на острове не была мягкой, и я в конце пребывания там очень страдал от ночных холодов. На стоявших в хижине жестких нарах, сделанных из пла`вника, не было никакой подстилки, и для защиты от приближающихся ночных морозов (температура ночью стала опускаться до –12 °R) у меня были лишь мои меховые куртки, которыми я мог укрываться. Однако погода еще долгое время была хорошей, да и я постоянно был занят либо на острове, занимаясь ботаникой (там я собрал около 100 различных растений), охотясь на зайцев, лис, а особенно куропаток, коих там было в изобилии, лебедей, гусей, уток, либо рыбача в заливе. В конечном счете ямы, где я хранил запасы, были переполнены дичью. Но не было никого, с кем я мог бы делиться своим богатством. И когда я скучал по людям и испытывал меланхолию, играя фарерские мелодии на скрипке, которую я привез с собой, я пускался через остров собирать смородину, которая к моему удивлению и радости вызревала здесь на 70° с. ш. Одиночество под открытым небом оказывает полезное влияние на духовную жизнь человека – что-то есть в этом позитивное, необычайно красивое, переполняющее грудь. Тягостная тоска возносится высоко в синеву, к непонятному, неизвестному; человек становится кротким духом и преданно хвалит Всесущего Создателя.

И все-таки человек – социальное существо, и когда я пробыл на острове почти два месяца – а с наступлением октября снежные штормы начали вступать в свои права, из-за чего нельзя было ничем заниматься снаружи, – нахождение в четырех стенах холодной хижины становилось очень тягостным. Я предвкушал тот момент, когда залив покроется льдом и я смогу вступить в контакт с местными жителями, поскольку Питсери – русскоговорящий абориген – обещал забрать меня на санях, когда установится лед в бухте.

В утренний час я встал с топчана и через дырку в окне из рыбьей кожи увидел пуночек, жаворонков и пару клестов, окруживших зернышко, которое еще сохранилось в скудной траве, растущей в песке рядом с хижиной. Бóльшая часть этих птиц уже попала в мои силки, и я намеревался выйти, чтобы завладеть добычей, когда вдруг услышал, как кто-то скребется в дверь. Я осторожно выглянул и наткнулся на трех незнакомцев. Мимикой и жестами аборигены дали мне понять, что они хотели продать мне немного рыбьего клея и несколько птичьих шеек и что они были голодны. Для меня, естественно, было большой радостью накрыть для них стол со всем, что я мог предложить из своих запасов: птицу и рыбу, немного муки, чай и табак. Они попили чаю в банке из-под пороха, каждый из них получил еще по рогалику, за что они были настолько благодарны, что упали на колени, глубоко наклонившись и пытаясь поцеловать мои руки. Стопка коньяка привела каждого в веселое настроение. Когда они под вечер отправились восвояси, я их проводил грустным взглядом: я не мог понять их речь, но был убежден в том, что они были очень бедны, о чем говорили их оборванные, дырявые меховые одежды и худые фигуры. Возможно, что их ожидала голодная смерть, как это случилось с их соплеменниками на восточной стороне острова Находка. Увидев, куда они направили свое каноэ, я понял, что они были с невысоких островков к северо-востоку от Находки.

Уже стало серьезно холодать. Постепенно в заливе начал появляться лед. Было видно, как по тонкой корочке льда передвигались песцы и землеройки – первых я время от времени добывал на охоте. Когда лед стал достаточно толстым, чтобы выдержать меня на некотором расстоянии от берега, я бродил там целый день с ружьем, выискивая возможность послать пулю белому лису, направлявшемуся охотиться на мышей. Что мыши вообще могли делать на льду, я так и не понял. Соколы, клуши, гуси, лебеди и утки уже улетели; в лучшем случае можно было увидеть меланхолически кричащую гагару, парящую высоко в небе над зимним ковром на юго-западе. Куропатки собирались в большие стаи, тогда как пуночки и большие синицы кружили рядом с хижиной; последние – чтобы насытиться отходами моего домашнего хозяйства. Иногда внезапно могли начаться штормы со снежными буранами, которые кружились вокруг моего пристанища, – в этом случае слышалось завывание ветра в расщелине, а когда погода была настолько плохой, что снег и песок клубились, как будто на острове был пожар, я сидел в избушке и трясся от холода. После бурана погода нормализовывалась и становилось холоднее. Как-то раз красивым свежим зимним утром, сидя перед хижиной и жаря рыбу с зайчатиной на вертеле, я увидел вдали с противоположной стороны залива две темные точки. Через пару часов к моей хижине подъехал Питсери на двух санях. Обменявшись сердечными приветствиями, мы погрузили в сани мои вещи. Через два с небольшим часа мы прибыли к зимнему чуму Питсери на левом берегу Тазовской губы.