Текст книги "Рыцарь духа, или Парадокс эпигона"

Книга как метафора Творения, характерная для эпохи Просвещения, показана в «Могилах метафизиков», и кресты над Гегелем и Фихте, обозначающих две крайние вехи Просвещения, воспринимаются не более, но и не менее как книжные закладки – известный предел чтения. Быль (материальность) и Явь (мысль) противопоставлены в «Черепе Канта». Пессимизм Шопенгауэра передан с помощью образа слёзного ожерелья, реакция на плохость мира передана воплем: «Для чего Ты меня оставил?». Человеческий разум, самостоятельно дошедший до мысли об отсутствии Бога, переживает боль богооставленности – один из тончайших парадоксов Кржижановского («После чтения Шопенгауэра»). О многослойности бытия, и неверности человеческого восприятия, и непознаваемости истины говорится в стихотворении «Гартман». Венчает цикл триптих «Душа и книга», «Нирвана», «Перелёт» – стихотворения, в которых смерть и забвение автора в напечатанных строках оборачиваются его возрождением в читательском восприятии, а крылья мысли оказываются и чёрными, и светлыми, в зависимости от порождающей культуры, но и светлые крылья уносят мысль в беспредельное ἄπειρον. Так в цикле Кржижановского «Философы» возникает странная оппозиция αίών и ἄπειρον, над интерпретацией которой исследователям ещё предстоит думать…

Интересно, кстати, что в стихотворении «Беатриче», завершающем книгу, ἄπειρον появляется вновь, пусть и по-русски, и его место – «Меж красотой и жизнью». Философия и поэзия переплетаются здесь так плотно, что уже не разобрать, где одно, а где другое. Интересно, кстати, что Кржижановский как поэт-философ очевидно далек от софиологии, к которой так или иначе обращались почти все его современники, вдохновлённые чтением Владимира Соловьёва. Почему так?..

… Даже на самом примитивном уровне изученности можно сказать, что поэтическая реальность Кржижановского обладает степенью досозданности, необходимой читателю для того, чтобы он мог сказать поэту: «Я дышу воздухом твоего мира».

* * *

В РГАЛИ поэтическое наследие Кржижановского хранится в двух папках. В первой по порядку (ф. 2280, оп. 1, ед. хр. 71) находятся три подборки в трёх тетрадях (слово «подборка» используется для любой группы текстов вне зависимости от принципа группировки, словосочетание «книга стихов» – как обозначение жанровой принадлежности, «тетрадь» – для указания вида хранения). Это самодельная (из сложенных пополам по ширине машинописных листов, «обложка» из более твёрдой бумаги) тетрадь «Стихи С. К.» и две тетради фабричного производства – одна с рукописными черновиками, вторая со стихами цикла «Философы». Во второй (ф. 2280, оп. 1, ед. хр. 72) – единственная тетрадь со стихотворениями, озаглавленная автором «Книга I»[4]4
  В текстах орфография, пунктуация и в ряде случаев грамматика приведены в соответствие с современной нормой. Исправления не оговариваются.


[Закрыть] (самодельная).

С неё и начинается данное издание, хотя такой принцип публикации противоречит порядку единиц хранения. Дело в том, что подборка «Стихи С. К.», входящая в ед. хр. 71, включающая произведения 1911–1913 гг. и также могущая называться «книгой», содержит более поздние стихотворения.

Ясно, что Кржижановский подготовил не единственную подборку: он явно думал над последовательностью произведений и композицией, относясь к процессу, по-видимому, с профессиональной точки зрения. Перед нами, как уже говорилось, пример следования символистской традиции – формирование книги стихов как единого целого.

Итак, вторая по порядку хранения, но, скорее всего, первая по времени создания подборка, «Книга I», представляет собой машинопись с пронумерованными машинисткой листами и отделами, имеющими вышеприведённые названия (это, в частности, даёт дополнительную возможность говорить о едином замысле авторской книги стихотворений, подготовленной Кржижановским). На титульном листе надпись: «Книга I» и дата: ноябрь 1911 – февр. 1913 г. Книгу открывает отдел (раздел) «Город». Сюда входят стихотворения «Покупатели кошмаров», «Нахалы», «Парк зимой», «Я позван незримым…», «Bierhalle», «Вампир», «Весеннее утро», «В толпе», «Гость» («В измятой рубашке, без брюк и жилета…»), «Весенняя панель», «Hofbrauhaus (Miinchen)», «Предутреннее». Следующий отдел, «Над мигами», с эпиграфом «… Душа моя внизу // Забыта и отпета», составляют стихотворения «В межкрестной тишине…», «В старой, слезливой, задумчивой книге…», «"An den Fruhling" (Григ)» (впоследствии был переписан без изменений), «Святые сны», «Сказка о познании», «Приходи… Мы с тобой помолчим…», «В тумане призрачном уж звёзды побледнели…», «После ночей нечистых упоений…», «Ныне отпущаеши», «Вечерняя печаль нисходит на поля…», «Сумерки», «Беззвучие», «Парсифаль», «Magnificat», «Колоколов далёких перезвоны…», «Молитва», «Предмирная, немая сила…». Следующий отдел, «Тупик», включает в себя стихотворения «Скука», «Нет, я не знаю слов, разящих и могучих…», «У ночного окна» (последующие изменения коснулись лишь пунктуации), «Не надо плакать. Плачут лишь трусы…», «Книжная закладка», «В кафе», «На стене: "Турчанкау фонтана"…», «Самоусовершенствование», «Предчувствие», «La questa tomba», «В душе, как в нетопленой комнате», «Душа и мысли», «Suicidium» (впоследствии текст остался без изменений), «Мой лебедь». Следующий отдел, «Путевая карусель», состоит из стихотворений «Поезда меня мчат по неведомым странам…», «Монастырь Сан-Миньято (Флоренция)», «Saalfelden (Tirol)» (без изменений), «Гробница Наполеона» (без изменений), «Новый кафедральный собор в Линце», «Santa Chiara», «Кладбище вечером (Mayerhofen)», Венеция ночью», мини-цикл «Монте-Карло» из трёх стихотворений. Следующий раздел «Кривые улыбки» с эпиграфом «Поэту гневных ритмов // Саше Чёрному (Гликбергу) // почтительно посвящаю» включает в себя стихотворения «Море цвета лакмуса…», «Люцернский лев (Lucern Lawengarten)», «Молодожёны», «Интеллигент и море», «Современность», «Азартная игра», «Любовь», «Кисленькие, злые, хворые идейки…», «Милые, добрые, мудрые книги…», «Весне», «Английская болезнь», «Пивная». Отдел «Мечты и сны» с посвящением Ю. Л. Гудвилу включает стихотворения «Первая ночь», «Могила Гейне», «Quo vadis, Domini?», «Царевна леса», «Иная любовь», «Смерть лебедя», «Валун», «Я – созданье неведомых чар…», «Старый рояль», «Сонные нити», «О тени женщин, прошедших мимо…», «М. О.», «Мумии» (также без изменений), «В очи бессонной тоски я гляжу, угасая…», «Я умру: мой дух ночь примет…». Раздел «Меньшая братия», посвященный Е. М. Кузьмину, состоит из стихотворений: «Прошлогодняя трава» (без изменений), «Плющ», «Камень», «Эдельвейс», «Ветряная мельница», «Весенний снег», «Курица». Раздел «Так себе» содержит стихотворения «Весеннее», «В душе поют стозвучно скрипки…», «Ночь» («Из злых расселин, пещер и гротов…»), «Стриндберг», «Саше Чёрному».

Если принять как данность символистскую направленность раннего Кржижановского-поэта, то тогда на его творчество распространяется базовый принцип важности каждого отдельного текста в составе более крупного текстового единства – книги стихов[5]5
  Феномен книги стихов как единого целого на сегодняшний день можно считать исследованным. Отсылаем читателя к статье, в которой, помимо прочего, дана библиография по теме: Борковская Н. В., Верина У. Ю., Гутрина Л. Д. Книга стихов как теоретическая проблема // URL: https: //cyberleninka.ru/article/v/kniga-stiho v-kak-teoreticheskaya-problema. Дата обращения 10.10.2019.


[Закрыть]. Поскольку повторяющиеся в «Стихах С. К.» тексты важны для понимания этой, условно говоря, подборки, также тяготеющей, по-видимому, к жанру «книги», постольку в сносках ещё раз отмечены все произведения в реальной последовательности, однако вторично они не публикуются.

Есть ещё один резон в предпринятом порядке публикации текстов. Ед. хр. 72 представляет собой, как было упомянуто, одну тетрадь, ед. хр. 71 – три. Можно предположить, что объединение трёх тетрадей в одну единицу хранения каким-то образом отразило волю автора или его душеприказчицы А. Г. Бовшек.

Заголовок «Стихи. С. К.» (ед. хр. 71) напечатан на самодельном титульном листе – вот дополнительный стимул воспринимать отдельные листы нестандартного формата, близкого к тетрадному, как единое «книжное» целое (листы частично сброшюрованы, частично отдельно). Подборка состоит из трёх разделов. Первый – с машинописной авторской датировкой 1911–1913 гг. Сюда входят стихотворения «An den Fruhling (Григ)», «У ночного окна», «Книжная закладка», «Suicidium», «Saalfelden (Tirol)», «Гробница Наполеона», «Мумии», «Прошлогодняя трава», уже знакомые читателю по «Книге I». Второй (нумерация условна и осуществлена публикатором, датировка авторская) раздел «Стихов С. К.» датирован 1914–1915 гг. (также машинопись на листе с первым стихотворением раздела) и включает стихотворения: «Свобода», «На тихом кладбище, на мраморе доски…», «И я», «Похоронное бюро», «Видение», «В казарме». Третий раздел датирован 1918–1919 (надпись от руки в верхнем правом углу листа) и открывается стихотворением «"Vechia zimarra, senti" (IV акт "Богемы")», далее «Мы», «Прелюд Шопена (ор. 28, № 13)», «Гость» («Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, отрылась…»), «Дачная опушка», «Наши глаза ведь давно уж на "ты"…», «Лаврские куранты», «Исшёптанное мириадом уст…», «Миросозерцание под пулями», «Ciriculus vitiosus», «Поэту». Авторской машинописной нумерации нет, листы пронумерованы сотрудником РГАЛИ.

Вторая тетрадь фабричного производства в составе той же 71-й единицы хранения, в линейку, на самодельной обложке надпись: «Стихотворения. К.», на титульном листе: «Стихотворения С. К. 23 марта 1918 г.». Тексты написаны от руки, многие представлены в черновых вариантах с авторской правкой и датировкой. Здесь стихотворения «Поэту», «Entre griv et rose», «Жалоба Парки», «Душа прощалась с Ангелом-хранителем…», «Мы», «Её губы», «Профессионал», «"Vechia zimarra, senti" (IV акт "Богемы")», «Синяя звезда, горящая в эфире…», «Прелюд Шопена (ор. 28, № 13)», «Гость» («Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, отрылась…»), «Скрипач», «За что?», «Экспромт» («Женская нежность – клавиатура…»), «Открытое окно», «В номерах», «Молитва», «Дачная опушка», «Могилы метафизиков», «Наши глаза ведь давно уж на "ты"…», «Схоласты», «В казарме», «Видение», «Солдатская песня», «Диоген и Эпихарис», «Пролог» («В день Благовещенья природа почивает…»; первый вариант заглавия стихотворения «Magnus Contemplator»), «Миросозерцание под пулями», «Исшёптанное мириадом уст…», «Ciriculus vitiosus».

Третья тетрадь (фабричного производства, с твёрдой обложкой, листы не разлинованы) в этой же папке озаглавлена «Философы» и представляет собой машинопись. Листы частично сброшюрованы, частично вклеены, некоторые отдельно. На обложке тетради, помимо машинописного заглавия, рукописные надписи: по верхнему краю «Fraiter Vertius» (P. V), внизу: «На библиотечной полке одною книгою стало больше: не значит ли, что на земле одним человеком стало меньше?», по левому краю вертикально – «Стихи». В эту тетрадь входят стихотворения: «Переплетенные книги…»(заглавие «Книжная душа» здесь зачёркнуто), «Академия», «Диоген и Эпихарис», «I. С. Эригена (IX в.)», «Flatus Vocis», «Схоласты», «Magnus Contemplator», «Декарт», «Harmouda praestabilita (XVII век)», «Три храма (XVIII в.)», «Могилы метафизиков» (с надписью от руки «Berlin» внизу текста), «Череп Канта», «После чтения Шопенгауэра», «Гартман», «I. Душа и книга», «II. Нирвана» (к строке «И звезда расточилася звёздною пылью» рукописная сноска внизу: «х) ossia: "И звезду, разорвав на лучи, погасили"»), «III. Перелёт». Между стихотворениями «Flatus Vocis» и «Схоласты» четверостишие «Марсилио Фичино утешает овдовевшего друга» зачёркнуто. Авторской машинописной нумерации нет, листы пронумерованы сотрудником РГАЛИ при приёме единицы на хранение.

Изменениям, достойным отдельного разговора, подвергся текст стихотворения «Книжная закладка» (см. постраничную сноску 73 к разделу «Стихи. С. К.»).

Стихотворения «Эпитафия себе», «И дремля едем до ночлега…», «Беатриче», а также переводы стихотворений Ю. Тувима публикуются по изданию: Кржижановский С. Д. Книжная душа: Стихи разных лет. М.: Водолей Publishers, 2007.

В постраничных сносках показана правка текста, сделанная, с большой вероятностью, автором, а также приводятся пометы, сделанные рукой неустановленного лица (или лиц), возможно, редактором.

Данная книга появилась благодаря настойчивости поэта и переводчика Максима Калинина, полюбившего стихи Сигизмунда Кржижановского. Максиму Калинину я и посвящаю свою работу.

Загадки многих образов-контаминаций Сигизмунда Кржижановского остаются герметичными, однако часть всё-таки удалось разгадать с помощью специалистов в разнообразных областях гуманитарного знания. За участие и готовность содействовать большое спасибо писателю Ефиму Гофману (Киев); за помощь в комментировании – Павлу Гребенюку (МГУ), которому я обязана рядом ценнейших наблюдений; краеведу Михаилу Дроздову – за устранение неясностей при написании фамилий; переводчику и поэту Петру Епифанову за экскурс в древнерусскую словесность; историку Киева Михаилу Кальницкому за уточнение личности адресатов лирики Кржижановского; моему давнему другу, кандидату филологических наук, странствующему филологу Павлу Лиону (Псою Короленко), за призыв не бояться гипотез; переводчице и журналисту Ксении Поздняковой за самоотверженную графологическую экспедицию; кандидату философских наук, доценту Школы философии Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, ведущему научному сотруднику Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ Петру Резвых – за раскрытие образа Кржижановского-кантианца.

Вера Калмыкова

Книга I
(Ноябрь 1911 – Февр. 1913 г.)[6]6
  Эпиграф от руки, перечёркнутый автором:
Разрешите меня вы принятьВ ваше знойное празднество лета…И, чтоб пень обгорелый обнять,Протянулись вдруг руки в манжетах.

[Закрыть]

Город

 
Блеск букв-огней глаза прохожим режет.
Раскрыта дверь: оркестрионов скрежет
Сзывает к окнам у стеклянных касс
Людей, затерянных средь гулов праздных масс.
 
 
После минут тупого ожиданья —
Они следят дрожащие мельканья.
Гримасы лиц и вывих жалких поз.
Вбирая в мозг дурманящий наркоз.
 
 
Под скрипки визг и клавишную пляску
Глядят на грубо склеенную сказку
О благородном графе де Шантон
И о великом Нате Пинкертон.
 
 
Но отвертелись бликов карусели.
И новую толпу зовёт театр с панели.
А образов кошмар, всосавшись в мозг людей,
Их гонит по домам меж уличных огней.
 

 
Мы идём вдвоём за швейкой
От угла и до угла.
Тонкой тальей, пухлой шейкой
Нас та швейка завлекла.
 
 
Петька мне сказал: «Вот штучка!»
Я ответил только: «Н-да».
Петька швейке: «Что за ручки».
Швейка: «Хи. Ну, господа…»
 
 
Мы идём уж три квартала.
Есть надежда на марьяж.
Скоро уличка глухая —
Там пойдём на абордаж.
 
 
Знаем с Петькой мы все ходы:
Не обставишь нас, шалишь!
«Ваши глазки – перл природы!
Как вас звать: Лизет, Катиш?»
 
 
«Мися». – «Мися?! А куда вы
Так изволили спешить?
Этим ручкам верно скучно
Вечно только шить да шить».
 
 
«Хи. Какие вы…» Несмело
Шепчет швейка, чуть дыша.
Петька крикнул: «В шляпе дело!
А девчонка хороша!»[7]7
  В оригинале под стихотворением надпись (принадлежала ли она автору? – далее не оговаривается) карандашом, возможно, «NB» или «В.». Подобные и иные надписи также могли быть сделаны, например, редактором журнала «Рыцарь» Е. М. Кузьминым, однако установить это не представляется возможным.


[Закрыть]
 

 
Квадратик стриженой природы
В чугунной клетке кротко спит.
Весенним снам людским в угоду
Квадратик город тот растит.
 
 
На голых ветках льдов кристаллы.
Кусты зарылися в снежок.
И под сугробным одеялом
Людьми истоптанный песок.
 
 
Ещё в мозгах под котелками
Не воскресали сны весны.
И в парке, од снегов пластами.
Пугливые ютятся сны.
 
 
… И снится парку, что дорожки
Травой густою заросли;
Скамейки сгнили, а сторожки
Не давят радостной земли.
 
 
Что нет вокруг кирпичных вышек…
А ветви с силой вешних бурь,
Прорвавши дымов серых крышку,
Глядят в приветную лазурь!
 

 
Я позван незримым… Стою у окна:
И в сердце поёт предрассветная мгла.
 
 
У утра есть трепет несбывшихся снов:
И он умирает в созвучиях слов.
 
 
Так улицы пусты, так призрачна даль:
По городу бродит ночная печаль, —
 
 
По городу бродит ночная печаль,
Встречает людские тревожные сны,
И вместе тоскуют о зовах весны
Отцветшей, прекрасной весны…[8]8
  Катрен среди дистихов – так в машинописи.


[Закрыть]
 
 
Душа, как Снегурка, растает в лучах,
Тоскуя о звёзд предрассветных очах.
 
 
Мне больно от света. Не смята постель.
Ах, мозг мой – разбитая солнцем свирель.
 

 
Fraulein (бухтой декольте)
Ставит кружку пива.
Насосавшейся душе
Тупо и тоскливо.
 
 
Сквозь застывший дым сигар
Вижу лиц овалы.
Мыслей гаснущих угар:
Вспышки и провалы.
 
 
За мерцающим окном
Пляшут силуэты:
Люди движутся пешком
В конках и каретах.
 
 
Дверь открыли: лязг и шум.
Рёв автомобилей.
И свинцом легла на ум
Тишь морского штиля.
 

 
Лицо с унылой, кривой улыбкой.
Меланхолично-развинченный взгляд.
«Моё "я", – говорит он, – разбитая скрипка…
Жизнь и мысли – как медленный яд».
 
 
Называли подруги её хохотушкой
За весёленький, ласковый смех;
Всем мужчинам казалась хорошенькой, душкой,
Словом, жизнь обещала уютный успех.
 
 
Познакомили их как-то раз на концерте.
Говорил он, что «музыка – попросту шум».
Что всё в жизни стремится лишь к холоду смерти.
А искусство вселяет миражи в наш ум.
 
 
Рассказал, что читает он Ницше, что знанье
Ему душу убило и он враг людей…
– И зажёг в глупых глазках огонь состраданья,
И велел её сердцу забиться сильней.
 
 
И её перестали считать хохотушкой.
Похудело лицо, голос глухо звучал.
По ночам, тихо плача, уткнётся в подушку
И всё думает, что надо сделать, чтоб он не страдал.
 
 
И хотелось идти, доказать, что неправ он,
Что у жизни есть смысл… есть – любовь!
Если нужно ему, то… и в сердце усталом
Чуждо пела призывная кровь.
 
 
…………………………
 
 
Они встретились вновь на осеннем бульваре,
У скамейки, где листья шуршат тополей.
В этот день он был, видно, в особом ударе
И охотно разматывал нити идей.
 
 
Придвигалася ночь. Он её расспросил
О семье, вскользь сказал, что становится сыро,
Процитировал Гейне и… вдруг предложил
Заглянуть ей к нему на квартиру.
 
 
Встали… Вышли, покинув вечерний бульвар.
Небо пурпуром пело меж туч!
Он спросил: не находит она, что мир стар?
И у двери искал долго ключ.
 
 
Сумрак комнаты-клетки. Пришлось им сидеть
На корявом диване, почти в темноте;
… Утверждал он, что жизнь – это тонкая сеть,
Что забвенье в одной красоте!
 
 
Доказал, что мораль презирать должен гений,
Что из чаши греха надо дерзостно пить!
Вдруг… дрожащие тихо ей обнял колени,
Зашептал: хочешь, дуся, моею ты быть?
 
 
Он курил у окна, не спеша, папиросу,
И, прищурясь на тускло мерцающий газ,
Говорил о наивной трактовке людьми полового вопроса.
… Отвечал ему блеск завороженных глаз.
 
 
И струилась из них чья-то воля слепая,
Кто-то в сердце вонзил остро жалящий шип:
То Вампир, кровь беззвучно и жадно впивая,
Мёртвым ртом к свежей ране прилип.
 

 
За окном шарманки трели.
Синий свет от сторы[10]10
  Так у автора. Нормативное написание XIX – нач. X в. Сегодняшняя норма «шторы».


[Закрыть]:
Солнце, вдевши нити в щели,
Ткёт из искр узоры.
 
 
Стол. На нём с чернилом банка.
Зеркальце, помада.
Солнцу песнь визжит шарманка
Хриплою руладой.
 
 
Мысли чиркают, как спички
В головной коробке —
И весенние заклички
Сердце шепчет робко.[11]11
  В оригинале под стихотворением надпись карандашом, возможно, «В.».


[Закрыть]
 

 
У холодных витражей кафе
Я слежу за толпой проходящих —
И встречаю с тревогой[12]12
  Зачёркнуто автором (далее не оговаривается): «вопросом».


[Закрыть] в душе
Блики лиц, то пустых, то манящих.
 
 
Да, я жду. Я чего-то всё жду.
И сквозь говор и ропот неясный
Кто-то шепчет чуть слышно: «Приду».
Кто-то близится, странно-прекрасный.
 
 
Лица, личики реют в туманном окне…
Где же образ извечно-желанный?
– Может быть, Ты теперь в отдалённой стране…
Может, близок мой час несказанный!
 
 
Вдруг пройдёшь, промелькнёшь, не узнав,
И в толпе разминёмся глазами.
О скорее, не мучь… я устал,
Я устал и отравлен мечтами!
 
 
…И горит свет огней за хрусталью стекла.
Я не слышу шагов проходящих!
И сегодня ко мне… ты опять… не пришла!
И один я средь зовов звенящих.
 

 
В измятой рубашке, без брюк и жилета.
Лежал он и думал… о бренности света…
С ним рядом на ложе рублёвых иллюзий
Валялося тело в расстёгнутой блузе.
Рукою у тела он обнял грудища
И слушал, как сердце прижала… тощища!
Коптила лампадка, на планки корсета
Бросая подвижные пятнышки света.
И тиканье скучных часов говорило,
Что счастья не будет… Что всё уже было.[13]13
  В оригинале под стихотворением надпись карандашом, возможно, «NB. В.».


[Закрыть]
 

 
Иду под тяжестью ватной ноши;
На двадцать фунтов тяжеле[14]14
  Так в машинописи.


[Закрыть] калоши.
 
 
Вдоль мокрой, в солнце влюблённой панели,
Ручьи в канавках опять зазвенели.
 
 
Перед глазами людские спины.
На встречных лицах слиняли сплины…
 
 
И в мутных лужах лучей узоры,
И в глазках швеек ответны взоры!
 
 
Влюблён я в швеек и в толстых мамок!
(Душа – как глупый воздушный замок…)
 
 
Прошла блондинка, задев улыбкой:
И в сердце тотчас запела скрипка.
 
 
Запела скрипка без канифоли
Мотив тягучей весенней боли…
 

 
Мы сидим: мы сонно-злые звери;
Перед нами кружек ряд пивных.
Наши души, тяжкие от хмеля,
Выползли из глаз, свинцовых и пустых.
 
 
Мутных ламп желтеют в нишах блики;
Пар по стенам каменным скользит,
И, как в кольцах цепкой повилики,
Пьяный мозг, пустой и скучный, спит.
 

 
Фабричные трубы гудят за окном.
Весь город объят отлетающим сном…
 
 
И дрожь предрассветная в жилах зенит,
Но голос из ночи сейчас замолчит.
 
 
Гляжу я, бессонный, в предсветную даль:
Мне так непонятна дневная печаль…
 
 
Грущу я о снах тех, что должен убить,
Когда разорвётся сребристая нить!
 
 
И сны отлетают – безвестным путём:
Их ранило солнце рассветным лучом.
 
 
И там, за окном, мутный свет фонарей
И тонкие шпили[15]15
  Зачёркнуто: «ровные плиты».


[Закрыть] уснувших церквей.
 
 
Фабричные трубы зовут и гудят.
И скоро начнём мы Дневной свой Обряд.