Текст книги "По дорогам"

10

Теперь автостопщик стал уезжать чаще. Мы с Мари иногда по нескольку дней не виделись и не созванивались. Потом, наоборот, встречались два дня подряд, с Агустином или без него, ходили на концерт или на вечеринки, снова встречались назавтра, вместе покупали краски, дюбеля, новую дрель, письменный стол для Агустина, складной стол для моих картин.

Мари говорила о своем переводе, рассказывала о сомнениях при выборе того или иного выражения, ее забавляло, что ни одно французское слово не означает в точности то же самое, что итальянское. В общем, со словами всегда так, посмеивалась она, смысл того, что пытаешься сказать, вечно куда-то соскальзывает, смещается в итальянском, как и во французском, слова не укладываются в нужные рамки, это игра, надо просто сделать выбор между разными вариантами смещения, почувствовать, какой французский вариант будет ближе к итальянскому.

Она сравнивала слова со старыми солдатами, состоящими много веков на службе французского языка. Говорила, что они приходят к нам не новыми, а уже повоевавшими во множестве сражений. И выбрать одно слово, а не другое значит впустить в свою книгу ветерана со всей его историей, всей его памятью, и ошибиться нельзя, иначе вся армия слов, выбранных до него, рассыплется.

А иногда она отметала все это улыбкой. Говорила: лучше не раздумывать долго. В конечном счете единственное, что важно, – это поймать и передать дыхание. Как когда целуешь, говорила она и бросала меня в саду одного, чтобы сходить за чайником.

Мысль, что автостопщик где-то в дороге, странным образом приближала его к нам. Мы гадали, где он, что с ним происходит, в какой машине он едет, с кем. Даже находясь далеко, он был как будто совсем рядом, брал нас за руку, разговаривал с нами. Все время напоминал, что надо жить.

Сидя за письменным столом, я иногда воображал его у кольцевой развязки, с дорожной сумкой через плечо: несуразная донкихотская фигура, под сорок, не первый год отец, в темно-синих джинсах, всегда идеально чистых, и синем плаще, узнаваемом издали. Мне представлялось, как он стоит в промозглый осенний день на выезде из какого-нибудь городка на западе Франции, среди блочных торговых корпусов, между обшарпанным “Обером” и “Киаби”, хмуро размахивая табличкой и только благодаря невероятной способности к самовнушению ухитряясь не впасть в отчаяние. Все такой же одержимый, как в те годы, когда мы с ним вместе мотались по дорогам, хотя уже тогда мы были динозаврами, уже тогда времена автостопа миновали, и меня удивляло, что его это не волнует, что этот анахронизм его, напротив, подхлестывает, возбуждает.

Иногда мне случалось ездить куда-нибудь на поезде. Уже наступили холода, и залы ожидания на вокзалах, как это обычно бывает зимой, смахивали на Двор чудес – теплое пристанище для всех замерзающих в городе. Среди оцепеневших, впавших в спячку бездомных горемык, закутанных в платки и одеяла, этаких шаров из ветоши, жавшихся к другим таким же шарам – своим детям, своему имуществу, тележкам, собакам в окружении сумок “Монопри” и “Леклерк”, – среди всех этих людей мелькали пришельцы из другого мира, спящие-на-полу-по-собственной-воле, бродяги-по-призванию, каким я сам был когда-то. Усталые, но продолжающие путь странники, гонимые жаждой узнать, что такое жизнь, лишения, потереться собственной шкурой об асфальт. Большей частью одиночки, волосатые, небритые, без гроша в кармане. Некоторые парами. Почти все веселые, хоть и невероятно грязные. Легко узнаваемые по жизнерадостному виду в толпе других, неподвижных, застывших-в-безысходности, загнанных-в-угол в стенах этого лимба.

Меня поражали не столько их немытые патлы и нестираная одежда, сколько их отношение к земле. Привычка как ни в чем не бывало укладываться на тротуар или на пол. Отсутствие всякого смущения. Полный разрыв с необходимостью находиться в вертикальном положении. Забвение бессознательно усвоенных внутренних запретов – не распускаться, не разваливаться, не стеснять, свобода от целого кодекса сдержанности, дистанции, жестких рамок. От неписаного закона межевых столбов, уважения к соседу, делянок с четко очерченными границами. Нет, это не про них. Они словно отпустили тормоза. Вырвались на волю. Их раскрепощенные тела мастерски освоили искусство занимать пространство, располагаться в нем, устраиваться. Глядя на них, разлегшихся на полу, я вспоминал то, что отлично знал когда-то: странствовать – это оно и есть. Вот эта расслабуха. Эта беспардонность.

Я помнил времена бродяжничества. Ту ночь в Отранто, проведенную под портиком церкви, ветреную декабрьскую ночь, когда я, коченея в своем легком спальнике, лежал на мраморных плитах поперек паперти. Среди ночи направленные прямо на меня автомобильные фары вдруг вырвали меня из полудремы, которая никак не переходила в настоящий сон – слишком холодный ветер, слишком жесткий, ледяной мрамор. Carabinieri! Полиция! Полная машина копов. Они меня разбудили и пытались выяснить, какого черта я тут валяюсь, почему не ночую в какой-нибудь гостинице. Я ответил отчасти правду – что у меня нет денег. Я не сказал другого – что мне хотелось попробовать. Посмотреть, каково это – зимой ночевать на улице. Испытать на себе. Через несколько минут, уже снова погрузившись в свое холодное забытье, я услышал шум возвращающейся машины, и меня снова озарили фары. На сей раз они подошли молча, стараясь ступать тихо, как будто свет фар в лицо можно не заметить, и укрыли меня картонками. Подоткнули со всех сторон, как одеяльце ребенка. Я страшно развеселился, поблагодарил их, повторяя grazie, grazie mille. И согревшись, уснул.

Способен ли я еще на такие ночевки? Или эта способность, однажды приобретенная, никогда не утрачивается? Но теперь я принадлежал к тем, кто больше не валяется на паперти. У кого нет на это времени. В детстве мы ползаем. Падаем. Узнаём, что такое земля, осваиваем ее руками и ногами. Тесно с ней знакомимся. Потом земля удаляется. Быть взрослым – значит разучиться падать. Это значит обитать в теле, которое утратило память о земле, не умеет больше с ней ладить, боится ее.

Случается ли еще автостопщику вот так спать, развалясь где попало? Он виделся мне иначе, гораздо достойнее. Чисто одетым. Гладко выбритым. Ухоженным – вот слово, которое приходит на ум. Ничего общего с классическим образом бродяги. Он предпочтет двое суток не спать вообще, но не позволит себе опуститься до уровня лохматого маргинала. И при любых обстоятельствах останется элегантным, каким был уже в юности. И если кому-то из нас двоих цыганщина была свойственна, то скорее мне, а не ему.

11

Мари и Агустин ждали его звонков. Особенно Агустин. Автостопщик никогда не давал обещаний, не назначал день и время. И все-таки установились некие правила. Утром в понедельник перед школой. Вечером в четверг. Почему в четверг, почему не в среду или не в пятницу?

Агустин замечал совпадения, радовался этому подобию семейного уклада и стал предвидеть эти звонки. Мари рассказывала мне, как по утрам в понедельник, проглотив завтрак, он сидит на полу у дивана в гостиной и играет около телефона в свой “Плеймобиль”, чтобы скрасить ожидание. Как старается сохранить самообладание, когда телефон наконец звонит и на нем высвечивается неизвестный номер с незнакомым кодом города. С каким нетерпением он отвечает и сразу же начинает говорить с отцом, словно продолжая разговор, прерванный накануне. На какие хитрости пускается, чтобы продлить беседу, будто не знает, что другие дети спешат мимо их дома в школу, а родители подгоняют их: давайте скорее, вы же видите, что мы последние, да быстрей же, черт возьми, шевелитесь, сейчас закроют ворота.

Агустина это не волновало. А чем ты там занимаешься, папа? Где ты завтракал сегодня? Какой кофе ты пил, ристретто или американо? – стараясь в слове “ристретто” правильно раскатывать “р”, как научил его автостопщик в последний раз, когда они виделись.

Потом он с нарочитым спокойствием клал трубку и шел к двери, где Мари уже стояла в пальто. Они вдвоем выходили на холод, словно недосягаемые теперь для остального мира, чуждые бессмысленной общей суматохе, необходимости куда-то торопиться. Шли неспешным шагом к школе и приходили последними, но почти вовремя. Их безмятежность мгновенно гасила раздражение надзирателя у входа, все его возмущение, нелепое перед спокойствием этих двоих, он не мог этого не чувствовать, любые его попреки выглядели бы явно неуместно, и он лишь пожимал плечами со снисходительной улыбкой и ободрял Мари, которая пускалась в извинения.

Сейчас восемь тридцать две, ну и что? Вы опоздали на две минуты, ничего страшного, с каждым случается.

Иногда телефон молчал.

Агустин ждал, тихо сидя на диване. Он ничего не говорил, не проявлял разочарования, продолжая увлеченно, невозмутимо читать. Мари следила, как бегут минуты на циферблате будильника, смотрела, как прилежно мальчик читает, будто вовсе и не ждет звонка от отца, будто ему все равно, зазвонит телефон или нет. Детский гвалт на тротуаре возле дома постепенно нарастал, врывался в дом, наполнял гостиную, становился оглушительным минут на пять, потом постепенно стихал, слышались лишь отдельные случайные выкрики. Агустин вставал и, ни слова не говоря, надевал пальто. Они отпирали дверь и шли по холоду в школу.

Наверно, почему-то не смог.

Скорее всего, застрял в какой-нибудь дыре, ничего страшного, позвонит в четверг.

Мари вглядывалась в лицо Агустина. Смотрела на гордо вздернутую мордашку мальчика, не желавшего сдаваться.

Он не виноват, они же поубирали везде телефонные кабины, что он мог поделать.

Мари легонько ерошила ему волосы, тихо говорила “да”. Позвонит в четверг, ты прав, когда будет в нормальном месте. Добавляла: я тебя люблю. Я люблю тебя, мальчик мой, ты знаешь.

Последний раз целовала его в макушку и смотрела, как он входит в школьный двор, бежит к другим мальчишкам, окликает их:

Арам! Гаспар!

Иногда звонка не было и в четверг вечером.

Существовали некоторые признаки, позволявшие надеяться: отсутствие звонка в понедельник, ни одной открытки уже давно. Они ужинали вдвоем тарелкой супа или пиццей, за которой ходили в пиццерию “Пти Напль”. Потом Мари ставила какой-нибудь фильм. Когда я приходил, мы усаживались втроем смотреть Клинта Иствуда или Пьера Ришара.

А иногда, встретившись с Мари, я сразу видел, что он звонил. Я чувствовал, что она очень далеко от меня, как будто тоже укатила куда-то, связанная с автостопщиком обновленной, окрепшей связью. Она говорила: он в Шампани, он в Стране Басков, он около Монлюсона. Спокойным голосом. Счастливым. Влюбленным. Он на пляже в Вандее, представляешь, хорошо живет, гад. Все это с восхищенным смехом, и у меня было ощущение, что она сама только что вернулась оттуда, что они не только поговорили, но и увиделись, и на ее лице играют отблески пляжного света.

Угадай, где он вчера ночевал.

Угадай, где он провел вчерашнюю ночь, завернувшись в свой чертов спальник, этот псих, угадай, в ангаре, где хранятся доски для виндсерфинга, нет, ну откуда на меня свалился такой мужик, и я видел, что, рассказывая это, она им гордится: мой мужик ночует в ноябре в ангаре для парусных досок и звонит мне на рассвете, чтобы сказать, что он меня любит, я чувствовал, что эта мысль ей нравится, что она наслаждается их общей свободой – свободой автостопщика, но и своей тоже, свободой женщины, способной любить человека, которого рядом нет, который где-то далеко, в пути, любить его даже отсутствующего, любить его вместе с его исчезновениями – за эти исчезновения.

12

Каждый раз, когда отец возвращался, Агустин подолгу его расспрашивал. Задавал вопросы про автостоп, про водителей, про разные места, которые тот повидал. Спрашивал, что выращивают в тех областях, через которые он проезжал. Какие дома там строят.

Если так будет продолжаться, я скоро стану специалистом по Франции, говорил автостопщик, усмехаясь.

Потом поправлял себя:

Ну, не совсем по Франции… По ее дорогам. По ее развязкам и съездам.

Он знал все зоны отдыха на трассах. Мог назвать самые дешевые заправки, самые гостеприимные, самые зеленые. Те, где менеджеры кафетерия не придирались к нему. Знал, какие закрываются на ночь, где наверняка придется ждать до утра. И те, что, наоборот, открыты двадцать четыре часа. И те, что вблизи крупного города или длинного перегона без возможности остановиться водители буквально штурмуют.

Я скоро смогу написать справочник “Лучшие зоны отдыха на дорогах Франции”, говорил он смеясь и под лучшими подразумевал, естественно, самые гостеприимные, самые удобные для таких, как он, самые подходящие не только для ожидания, но и для быстрых встреч с водителями, которые едут далеко и в нужном ему направлении и имеют к тому же свободное место в машине.

Это как игра в бродилку, добавлял он, есть хорошие клеточки, а есть плохие. Суровый парадокс заключается в том, что чем гостеприимнее стоянка, тем скорее, как правило, оттуда уезжаешь – в отличие от негостеприимных, где можно торчать часами.

А как ты поступаешь, спрашивал Агустин, когда приезжаешь на стоянку, что делаешь, что говоришь?

Отец сажал его к себе на колени и обнимал.

А что я могу делать? То же, что и все. Иду спокойно пить кофе, иду в туалет. Иногда покупаю яблоко или что-нибудь перекусить. Делаю паузу. Не спешу. Люди замечают меня, видят, что я такой же, как они, что мы все едим одинаковые сэндвичи, пьем одинаковый кофе.

Он рассказывал про обмен взглядами. О том, как важно это молчаливое взаимопонимание, едва заметная улыбка, с помощью которой он вступал в контакт с симпатичным водителем, фактически уславливаясь о встрече, давая понять, что обратится к нему, но не прямо сейчас, а чуть позже, когда удовлетворит свои вполне понятные сиюминутные потребности – сходит пописает, поест, переведет дух.

Он упомянул любопытную вещь: когда безмолвный договор уже заключен и согласие достигнуто, игра в немое общение мгновенно прекращается, оно становится ненужным, убеждать больше не надо, надо просто ждать, чтобы молчаливое обещание было исполнено. Водитель и автостопщик с этого момента в связке. У обоих в голове одно и то же: сейчас, через несколько минут, мы окажемся рядом в машине, разговоримся, начнем рассказывать друг другу, как провели день, делиться взглядами на жизнь, узнаем друг о друге больше, чем некоторые наши самые близкие друзья.

Надо, чтоб ты когда-нибудь написал о том, что происходит в автомобилях, говорил он, поворачиваясь ко мне во время беседы с сыном, как будто распределение ролей между нами от века неизменно: он живет, я пишу, и пересмотру это не подлежит, ни он, ни я не избегнем своей судьбы.

Надо, чтоб ты когда-нибудь попытался описать все, что эти мягкие салоны открывают тебе сразу, как только туда попадаешь. Машина и ее хозяин – это как бы временный замкнутый мир, капсула, остров. Внезапная близость тел, рефлексов, движений. Малейшее урчание в животе кажется громким, едва ощутимый запах мгновенно улавливается обоими носами. Невозможно спрятаться от ощущений соседа. И соответственно, невозможно оградить свои органы чувств от физического присутствия другого человека. От габаритов его тела. Оба как на ладони. Арестанты в спертом воздухе одной камеры. Приговоренные терпеть каждую эсэмэску, каждый звонок, каждую попытку звонка. Взаперти, в замкнутом пространстве, как в лодке, но без свежего воздуха. Без целительного морского простора.

13

По вечерам, когда он заходил ко мне, мы усаживались возле окна и болтали, глядя на погружавшийся в зиму город, на плотно закрытые окна, где часов с шести уже горел свет. Приятно было говорить свободно, когда никто нас не слышит. Мы говорили, потом умолкали, подолгу сидели без слов, просто смотрели на дом напротив, на соседние крыши, слушали, как гудит на улице мистраль, хлопают где-то ставни. Как будто после долгих дней в пути он наконец расслаблялся, отдыхал, давал себе волю.

Он рассказывал про подвозивших его людей. Болтунов. Крикунов. Философов. Торопыг. Тихонь. Мы разговаривали допоздна, и с каждым часом окна в домах постепенно гасли, сгущалась темнота. Перед уходом он бросал взгляд на мои последние панно, погружался в чтение сотен строк, втиснутых в пространство холста, внимательно разбирал даже самые мелкие каракули, кивал с подчеркнутым энтузиазмом, преувеличенным, но приятным, как раз таким, в котором я нуждался.

Иногда я ужинал у него. Приходил, когда Агустин уже ложился спать. Мари спускалась и садилась с нами за стол, сидела час или два, снова поднималась к себе работать или отправлялась куда-нибудь встречаться с Жанной, с друзьями. Автостопщик брал с полки бутылку пряного рома и наливал нам по стакану.

Кстати, я тебе рассказывал о Фабьенн, об этой психиаторше, которая везла меня от Лорьяна до Парижа?

Я рассказывал тебе о Тьерри? Он согласился подбросить меня километров на тридцать, а в итоге не высаживал пять часов.

Я говорил тебе про Жоржа, музыканта, который коллекционировал гитары и когда-то записал получасовую композицию с Делёзом, читавшим куски из “Странника” Ницше?

А про Александра, студента из Амьена, который мне сказал: ну, любовь… я вот как раз после, вот только что уехал от девушки, хотя не знаю, любовь ли это, мы встречаемся шесть лет, и кажется, она ко мне привязалась, а я по-прежнему ничего не чувствую, может, надо как-то суметь ей это сказать?

Или про Мартину, которая встретила Жан-Пьера в ночном клубе в окрестностях Ла-Роша и продолжает любить его очень сильно до сих пор, спустя тридцать лет? Так вот, в тот день, когда она меня взяла, она забыла сумку в доме, где делала уборку, и только когда я садился на пассажирское сиденье, спохватилась; мы развернулись и покатили назад за сумкой; когда мы подъезжали, она ее увидела сразу – хозяева положили сумку перед дверью, чтоб лишний раз не открывать. Мартина просто подобрала ее, села в машину, и мы отчалили.

А про Сабрину я тебе рассказывал? Она ехала к Жонатану куда-то в район Олона и вдруг сказала, что разлюбила его, надо с ним расстаться. Сказала так решительно, как будто обещание давала: вот я сейчас туда еду, как каждую неделю в пятницу вечером, еду как ни в чем не бывало с ним встречаться, он ни о чем не подозревает, ждет меня, как будто мы собираемся всю жизнь прожить вместе, а я знаю, что все кончено, я хочу это прекратить. Она еще немного помолчала и выдохнула: не могу больше; она очень старалась не расплакаться, улыбнулась мне, извинилась: я уже год пытаюсь, простите, что вываливаю все на вас, но я нарочно это говорю, потому что думаю, а вдруг это поможет мне сегодня его бросить.

А я рассказывал тебе про старика, который, едва я сел и захлопнул дверцу, сказал: вы второй человек, которого я подвожу за всю мою жизнь, первого я взял сорок лет назад. И он поделился со мной этим странным воспоминанием, почти нереальным: тот тип не хотел ему говорить, кем работает, он был хорошо одет, выглядел уверенно и повторял только, что он госслужащий высокого ранга; в какой области, несколько раз спрашивал водитель, и тот наконец не выдержал и сдался: я палач, самым обычным тоном сообщил он, государственный палач Французской Республики, прежний палач был моим дядей, а теперь я палач, это моя официальная должность – палач; гильотина, отрубленные головы – это всё я. Дело было в 1977-м, за четыре года до отмены смертной казни, и в следующие месяцы состоялись еще две, последние в истории Франции, про них много писали в газетах, о самой последней с холодной яростью написала судья Моник Мабелли, которая в числе прочего процитировала мрачную шутку этого палача, когда он снимал наручники с приговоренного, разбуженного в четыре часа утра, эту жуткую, пишет она, зловещую издевку: “Ну вот вы и освободились!” – перед тем как протянуть ему последнюю сигарету, последний стакан рома и отрубить голову.

14

Поездки автостопщика длились обычно неделю, иногда две. Я видел Агустина почти каждый день. Иногда забирал его из школы, если Мари была занята. Он замечал меня среди родителей, стоявших возле школы, и сразу все понимал, шел ко мне не противясь, не выказывая ни разочарования, ни особой радости. Он просто шел. Ему не нужно было объяснять, почему я здесь. Мы уходили вместе. Я спрашивал, чем он хочет заняться. Водил его съесть блинчик, или взять книгу в медиатеке, или посмотреть фильм в кинотеатре.

Я остерегался касаться больной темы.

Все хорошо, ты не очень скучаешь по отцу?

Такого типа фразочка взбесила бы его, он посмотрел бы на меня со всей яростью, на какую способны его черные глаза, и я почувствовал бы, что в один миг разрушил доверие, которое медленно устанавливалось между нами.

Иногда по вечерам мы брали карту, разворачивали ее на столе, как план острова сокровищ. Пытались угадать, где он сейчас находится. По очереди, на манер ясновидящих или лозоходцев, наугад тыкали в карту пальцем, рисовали там крестик и аккуратно записывали дату и время. Понедельник, 18 ноября, 17 ч. 39 м., между Орезоном и Систероном. Вторник, 19 ноября, 19 ч. 23 м., D765, участок Рубе – Туркуэн.

Чтобы спросить его, когда вернется.

Узнать, а вдруг палец угадал верно.

Потом занимались чем-нибудь еще, снова брались за рисование, читали “Чайку по имени Джонатан Ливингстон”, обсуждали футбольные правила, последний фильм, который смотрели вместе, песню, которую слышали по радио.

Я всегда был весел с Агустином, он со мной тоже, такой у нас был неписаный закон. Я мог сколько угодно тревожиться, но он хотел, чтобы я помалкивал. Пусть наигранно, пусть даже совсем бездарно, но чтобы я изображал спокойствие. Этот мальчик был из тех, от кого ничего не скроешь. Моментально улавливал, о чем вы думаете, с удовольствием вы проводите с ним время или по обязанности. И платил вам той же монетой. Не за то, что, как вам казалось, вы ему даете. Не за подарки, которыми вы его заваливаете. Нет, за искреннее расположение, которое вы к нему питаете или нет.

Отлучки отца были как пропасть между нами. Запретная зона. Глухая стена молчания, которое ни он, ни я не имели права нарушить.

Иногда перед отъездом автостопщик говорил нам, куда примерно направляется. Показывал на карте место, где почти не было его пометок. Морван. Марна. Граница с Германией. Канталь. Общее направление, область, намеченная для освоения, которая по ходу дела может расшириться. Из которой он потом, вероятно, перекочует в другую, но все-таки сначала он будет где-то здесь.

Это позволяло нам сузить район поисков.

А этот Морван как выглядит? – спрашивал меня Агустин.

Я рассказывал ему про лиственные леса, пологие холмы, стада коров, реки и каналы, шлюзы, лесопилки. Открывал атлас растений. Залезал в картинки Google. Смотрел, как экран покрывается сочно-зелеными пейзажами, разрозненными кусочками целого огромного мира, состоящего из лесов, рек, камней. Я показывал Агустину колокольни, черепичные крыши, мосты. Набирал названия тамошних зон отдыха на автострадах. Женетуа. Ла-Шапонн. Эрво. Монморанси. Рюффе. Я смотрел на них с высоты небес – довольно просторные, одинаковые по обе стороны серой ленты шоссе с двумя “карманами” в форме ушей, усыпанных блестящими точками машин.

Агустину скоро надоедало, и он шел играть. А я продолжал один двигаться вдоль магистрали, представляя себе автостопщика где-то на этой ленте, в потоке этой лавы, глядящего, как за окном скользит непрерывная череда лесов, полей, откосов, неизменно засаженных одними и теми же буками, одними и теми же грабами, как проплывают одинаковые виноградники с оголенными осенью лозами, одинаковые плантации сизых артишоков, одинаковые луга люцерны, одинаковые поля под паром, одинаковые участки, покрытые длинными полосами черного или белого пластика, одинаковые коровы, одинаковые рощи, одинаковые лесозащитные полосы из тополей, одинаковые деревенские колокольни вдали, одинаковые кричащие билборды торговых зон под низким небом, одинаковые указатели съездов и выездов из населенных пунктов – Сент-Этьен-о-Мон, Сайан, Пор-сюр-Сон, Атис, Гре, Сен-Мартен-де-Кро, Лудеак, Живор, Бур-Сент-Андеоль, Пон-Сент-Эспри, Монтегю, Ла-Транш-сюр-Мер, Лимож, Байонна.

Франция.

Этот географический объект, весьма трудноопределимый, хотя и четко очерченный, по сути, и отправлялся покорять автостопщик, когда уезжал кататься по дорогам.

Буду во Франции.

Ответ тем, кто спрашивал, куда он едет.

Буду во Франции – можно подумать, это всех успокоит, как будто Франция – настолько освоенный кусок земной поверхности, что не стоит тревожиться.

Буду во Франции – все равно что сказать: я всего-то-навсего дойду до ближайшего кафе, не волнуйтесь и, главное, не думайте, что я пускаюсь в далекое путешествие, нет, вовсе нет, я тут, совсем рядом. Как будто Франция – это не 643 тысячи квадратных километров от Бретани до Ниццы, от Андая до Ремирмона. Буду во Франции – словно остальное уже мелочи, все различия между Верхней Савойей и Ландами – не более чем конкурентные преимущества, какие легко найдутся у двух соседних кафе на деревенской площади, а разница температур и тысяча километров между Лотарингией и Лазурным берегом – не более чем несколько шагов из конца в конец деревенской улицы.

Некоторые подшучивали над ним за то, что он ничего не осматривает, никогда нигде не задерживается.

Франция, Франция, а что ты в ней видишь? – вопрошали насмешники. Что ты в ней понимаешь, если проносишься по ней со скоростью сто тридцать километров в час? Ты же никогда не съезжаешь с автострады или съезжаешь только затем, чтобы переночевать в ближайшей “Формуле 1”.

Он не сдавался. Улыбался своей самой широкой улыбкой и в ответ бросал:

Ну и что?

Ну и что, а разве это не Франция? Ведь для большинства из нас сегодня Франция именно это и есть – леса и поля за окном автомобиля или скоростного поезда. Сплошной зелено-коричневый массив над барьерным ограждением, которое каждый из нас может описать, поскольку тысячи раз его видел, помнит все его выступы, гладкую поверхность, игру бликов, заклепки.

Наш французский отбойник – это настоящая связующая нить, объединяющая страну от Прованса до Фландрии, от Юрских гор до Ландов, веселился автостопщик. Реальное воплощение французского духа, который кто-то повсюду ищет и не находит, подобно тому как немецкое дорожное ограждение – воплощение немецкого духа, а итальянское – итальянского.

Он утверждал, что искать больше нечего. Что это и есть Франция – горизонтальная линия отбойника, а над ней вдали проплывает церковная колокольня, горстка домиков деревни, но и они через миг исчезают из виду, проглоченные зарослями кустарника или рощицей, поглощенные туманом, изгибами рельефа, бледными оттенками холмов и равнины. И снова вокруг пустые поля, борозды, пашни. Снова эта полуабстрактная картина, виденная-перевиденная, незаметно впитавшаяся за долгие годы в нашу плоть и кровь. Ставшая для глаз такой привычной, что уже живет в нас, и если нам случится переехать Пиренеи и оказаться в Испании или пересечь Рейн и попасть в Германию, мы это мгновенно понимаем, некое необъяснимое ощущение чужой обстановки подает сигнал: мы уже не во Франции, и сразу же нам шепчет это какой-то голос.

Он любил коричневые указатели вдоль трассы. Названия знаменитых достопримечательностей над аварийной полосой среди безлюдных окрестностей: “Пещера Ласко”, “Аббатство Тороне”, “Акведук Пон-дю-Гар”, “Люберон”, “Сады Валлуар”, “Озеро Салагу”. Он радостно смотрел на них, прослеживая направление стрелки, и усмехался, не увидев ничего, кроме дикой природы, деревьев, абсолютно голого склона. Как будто эти щиты предназначены не столько для того, чтобы нас куда-то привести, сколько чтобы эти названия могли прозвучать в воздухе над дорогой. Наполнить его своей аурой. Напомнить, как нам повезло жить в такой стране, как Франция, средоточии потрясающих мест, которые мы можем однажды решить посетить, и не важно, что сейчас мы проносимся мимо на пятой скорости, неторопливо поворачивая руль, рассекая ландшафт с плавными подъемами и спусками, плавными очертаниями холмов, плавным и неспешным танцем пейзажа-черепахи, слоновьим покачиванием гор и равнин, незаметно смещаемых прочь.

Он любил автострады. Неостановимое движение автострад. Невозможность дать задний ход. На автостраде не оглядываются, говорил он. Тут не до сожалений. Короткая остановка в пункте оплаты или на заправке. И все, едешь дальше. Только вперед, всегда. Заглатываешь пространство. Побеждаешь его. Пожираешь. Поездка займет 5 часов 7 минут, сообщает навигатор. Поездка займет 3 часа 23 минуты. Прибытие в пункт назначения через 53 минуты. Это уже не пространство. Это время. Чистое количество времени, которое на глазах тает.

Некоторые люди стоят на берегу реки, повторял он, а некоторые и есть река.

Он утверждал, что маленькая ферма по ту сторону отбойника как раз и прозевала Францию, но уж никак не он.