Текст книги "Огненный омут"

Ролло улыбнулся. Эмма была заводилой в шеренге женщин. Чего еще ожидать от нее! Ей бы только попеть и поплясать, привлечь к себе внимание. Он видел, как она грациозно плыла, делая плавные движения руками, как замирала в стороне за шеренгой мужчин, когда они сходились, вновь ударяя мечами. Она была такая легкая, яркая. Беременность еще никак не отразилась на ее внешности, и лишь Ролло знал, что под ее чеканным поясом со свисающими концами уже проступает живот. Однако, в отличие от большинства женщин, Эмму не тяготило ее положение, она была такой же живой и подвижной, как ранее, чувствовала себя превосходно, ела с завидным аппетитом.

Ролло невольно сравнил ее с одной из сидевших за столом женщин, бледной и изможденной. Ее звали Виберга – бывшая рабыня, которую он освободил, когда узнал, что она беременна от его недавно умершего брата Атли. Ролло взял ее с собой в Руан, поселил во дворце. Эмма заботилась о ней, ибо беременность у Виберги протекала очень мучительно. Правда, недавно Виберга пожаловалась на Эмму, что та порой отпускает ей пощечины, как будто она все еще рабыня. Но Ролло и не подумал вмешиваться – эти женщины должны разобраться во всем сами. К тому же Виберга уже успела прославиться своим желчным, дурным нравом.

Ролло увидел, как Эмма, скользнув в танце мимо стола, украдкой показала ему язык. Он засмеялся. Но потом слегка нахмурился, увидев, как жена встала рядом с его ярлом[11]11
  Ярл – знатный человек, предводитель у скандинавов.


[Закрыть] Бернардом, положив руку тому на плечо. Ролло показалось, что стоит она к нему чересчур близко. Птичка явно симпатизировала этому рослому норманну со светлой гривой и темно-каштановой, заплетенной в косицы бородой. Он был ее охранником и однажды спас ее, когда прежняя жена Ролло Снэфрид пыталась извести Эмму колдовскими чарами. Теперь Бернард – крещеный викинг, стал и одним из приближенных Ролло. Конунг всерьез подумывал ввести его в свой совет. Но то, что Эмма всегда так мила и кокетлива с ним, не нравилось Ролло. Хотя эта рыжая не может, чтобы не строить глазки любому сколько-нибудь пригожему парню.

Вот она приветливо улыбается уже Галю, а теперь – Торлаугу. Конечно, все они преданные ему люди… И тем не менее Ролло видел, с каким восхищением они пялятся на его рыжеволосую красавицу-жену. Его обуяла такая жгучая ревность, что, когда Эмма, все еще разгоряченная, с блестящими глазами возвратилась к столу, он поднялся ей навстречу, подхватил на руки, властно прижал к груди, так, что она даже взвизгнула, и, не говоря ни слова, понес к лестнице, ведущей в верхние покои.

За их спиной раздался взрыв хохота и приветственные крики.

– Как ты можешь так поступать со мной! – вырываясь, возмущалась Эмма, когда он нес ее по сводчатым переходам дворца. – Я не одна из твоих девок, а законная жена. Пусть и языческая. Что подумают о своей повелительнице люди, когда ты ведешь себя, как…

Она не договорила, ибо его жесткие губы властно и нетерпеливо приникли к ее устам. И Эмма умолкла, замерла, как всегда оглушенная и покоренная страстью и силой этого викинга, отозвавшейся в ее теле томительным, нарастающим желанием.

Ударом ноги Ролло распахнул створки двери, опустил Эмму на мягкий мех ложа, затем резко выпрямился, отшвырнул со стуком упавший пояс, сбросил плащ, рывком сорвал тунику.

Он тяжело дышал, и, когда Эмма приподнялась, чтобы тоже раздеться, он нашел ее действия невыносимо медленными. Тогда Ролло положил руки ей на плечи, и от его сильного движения ткань платья с резким треском разошлась до пояса.

Звук разрываемой ткани поднял волну страсти в теле Эммы, прикосновения твердых ладоней к коже бросили ее в дрожь. И все же – она уже знала, что нравится мужу такой, какая есть, – она гневно зашептала, вырываясь:

– Мой бархат!.. Ты порвал мое новое великолепное платье – дикарь, варвар… и…

Голос сорвался на горячий шепот. Она сладко застонала, прикрыв глаза, когда Ролло склонился к ее обнаженной груди.

– …Говори… Я внимательно слушаю, – страстно шептал он в перерывах между поцелуями. – Так, варвар и… – его губы сомкнулись вокруг напрягшегося соска Эммы.

– Мне все равно… – пролепетала она глухим голосом, словно издалека, выгнулась, задыхаясь, и крепко обняла Ролло.

Все негодование куда-то улетучилось, и она растворилась в его страстных объятиях, моментально став покорной и ласковой.

Эмма скоро полюбила эти полные страстного бреда соития. Сейчас уже и не верилось, что когда-то ее пугала близость с мужчиной, и она теряла сознание, едва Ролло касался ее. Теперь Эмма сама летела ему навстречу, шальная и горячая, ослепленная любовью и страстью.

Однако их отношения всегда были противоборством, и даже сейчас, уступая, она жаждала подчинения. Лишь чудовищная сила Ролло, его удивительная нежность брали над ней верх, доводили ее до исступления. Он видел это и наслаждался ее отзывчивостью, восхищался ее готовностью принять все и вся. За свою жизнь он познал немало женщин, желал и получал их, но когда эта маленькая фурия вдруг становилась столь ласковой и податливой в его руках, он просто терял голову, забывал обо всем, что было у него до нее, упивался ею, любил ее, видел только ее, удивляясь собственной нежности и терпеливости, страстному желанию дать ей изведать еще больше, изумить, завлечь, восхитить…

И он ласкал ее, целовал, испытывал радость ее откровенной восторженности, терял голову от трепетных содроганий и криков, которые потрясали это нежное тело, захваченное порывом страсти, клокотавшей и в нем, даря изумительную по своей силе сладость.

Они так и заснули, прижавшись друг к другу, при мерцающем свете горящих в огромном камине поленьев.

Настали летние дни, ясные, погожие, с ночными грозами и теплой благодатью днем. На полях ровно всходила пшеница, ожидался небывалый урожай яблок, возросли удои молока. Нормандцы разводили особую черно-пегую породу коров, которая считалась особенно удойной и которую уже даже франки называли нормандской.

В Руане и новых крепостях Нормандии нередко можно было увидеть торговцев, ибо при хорошей погоде и в мирное время торговля всегда расцветала. По охраняемым нормандскими воинами дорогам гнали сильных местных лошадей, тонкорунных овец, рогатый скот, везли фуры с солью, бочонки с сидром. Везли и ценные металлы – а таковыми являлись все. Часто можно было видеть вереницы возвращавшихся в Нормандию беженцев, впрягшихся в нехитрые возки со скарбом.

Жители Руана с интересом следили за отношениями между своим господином и его христианской избранницей. И не потому, что норманны редко брали в дом местных женщин, а потому, что мало кто возвышал их до уровня законных жен. Ибо в глазах северян их соотечественницы были более достойными партиями, так как, по языческим представлениям, вели свое происхождение от древних богов. И хотя на такую женщину нельзя было поднять руку или подчинить силой, но и дети от гордых северянок несли в род частичку божественной крови. Ролло же во всеуслышание объявил, что его законным наследником станет ребенок от рыжей христианки.

Когда Ролло только женился, многие твердили, что эти двое не уживутся долго вместе, ибо слишком различны были их взгляды и верования. Это сделало пару объектом почти болезненного внимания как соратников Ролло, так и местных франков. Сплетни о размолвках нормандской четы ползли по городу. Говорили, что рыжая госпожа не оставляет своих попыток влиять на правителя. Прежняя жена Ролло никогда так себя не вела. И конунг, важно уверяли норманны, скоро прогонит христианку.

Судачили и о высоком родстве Эммы с правителями франков, которые, однако, не спешат открыто признавать ее. Но время шло, отношения между супругами не портились, а чувство, казалось, только укреплялось.

Ролло часто уезжал, а когда возвращался, то непременно прежде всего спешил к Эмме. Она восседала подле него, величественная и прекрасная, а когда выезжала в город из дворца, за ее носилками бежал народ, все громко кричали и прославляли госпожу.

Эмма была счастлива, получая все эти почести и купаясь в восхищении толпы. Она полюбила в Ролло мужчину, а не правителя, и, добиваясь его, думала о нем скорее как о варваре, с которым когда-то бродила по лесам Бретани, но не как о конунге, брак с которым вознесет ее так высоко. По своей натуре Птичка, не была честолюбива, но, стремясь к всеобщему вниманию, привыкшая к восхищению толпы, быстро вошла во вкус положения жены правителя, получая удовольствие от почестей и роскоши, которой окружил ее Ролло.

У нее были свои удобные покои, свои пажи, свои кравчие, свой сенешаль, был и целый отряд викингов-охранников и, по крайней мере, около тридцати личных слуг и рабов. Ближнюю свиту новой госпожи составляли специально подобранные женщины, своего рода фрейлины, частью франкские жены, частью – скандинавки. И все они дивились ее смелости перед мужем, когда она вдруг дерзко в чем-то противоречила Ролло, смела кому-то протежировать без его дозволения, карать или миловать. Однако эта юная девочка-госпожа уже хорошо понимала своего мужа и знала, что, добившись любви такого могущественного человека, она и сама приобрела часть этого могущества.

А их ссоры… Боже правый, Эмма сама не понимала, как получается, что, несмотря на всю любовь и нежность, между ними то и дело происходят перепалки. Случались меж ними и дикие сцены ревности, когда Ролло требовал, чтобы Эмма прекратила напропалую кокетничать, а она, в свою очередь, требовала, чтобы он услал из Руана его прежних наложниц с детьми. На что Ролло отвечал, что эти дети – его кровь и плоть. И они будут жить там, где он прикажет, нравится это его Эмме или нет. Что же до былых любовниц… Ролло даже удивлялся: он и имен этих женщин уже не помнил.

Эмма все же настаивала, а порой и наступала на мужа, сжав кулаки, – чем веселила и смешила его. Тогда она обижено запиралась в своих покоях, а он врывался к ней, выбивая двери и круша мебель. А потом оставался у жены на ночь. Ибо, несмотря на все противостояние, эти ссоры только сильнее разогревали их ночи, возбуждали страсть, ибо натуре Ролло, и Эмме необходима была борьба, чтобы полнее ощущать жизнь.

Порой, когда во дворец правителя прибывал епископ Франкон, они с Ролло и Эммой допоздна засиживались за трапезой со множеством изысканных блюд. Вышколенные слуги расставляли свечи и аромат воска смешивался с запахом свежести после легкого нормандского дождя.

Эмма обычно восседала рядом с мужем, вслушиваясь в словесные баталии Франкона и Ролло. Епископ убеждал язычника, что негоже такому могущественному правителю оставаться идолопоклонником, когда главная его задача – укреплять положение государства. А этой цели можно достичь быстрее, если уравняться с соседями прежде всего верой. Тогда все правители будут видеть в нем ровню.

– Они и так не слепы, – ковыряя ногтем в зубах, лениво перечил епископу насытившийся Ролло. – Во мне есть сила, с которой нужно считаться. Вон послы из Англии привозят мне послания от своего короля. Граф Бодуэн Фландрский заключил со мной перемирие на десять лет. А люди из Кордовы, которые поклоняются Магомету…

– Молчи, молчи! – взмахивал руками и начинал неистово класть кресты Франкон. – Во имя Отца, Сына и Святого Духа!.. Мне горько сознавать, Роллон, что ты скорее объединишься с еретиками-мусульманами, нежели со своими соседями франками. А твой казначей – вообще иудей, а…

– А мой советник по составлению новых нормандских законов – именно ты, христианский священник. Как видишь, я не брезгую общением ни с одной из религий, и это только приносит мне пользу. Ибо каждый из вас силен в чем-то одном, я же использую каждого по назначению. У мусульман я закупаю оружие, у христиан-фризов – сукно, франкские каменотесы возводят мне укрепления, а мои соотечественники несут военную службу. Так что я всем доволен и мне незачем о чем-то молить вашего Христа. Пусть он мне только не мешает, а с остальным я управлюсь сам.

Эмма молчала, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Ролло, уставший за день, расслабленный едой и вином, порой глядел на нее и мягко улыбался. Франкон изысканно объедал каплунью ножку. Ценнейшие перстни поблескивали на его холеных пальцах. Церковные богатства нормандского примаса весьма возросли при власти Ролло, и Франкон чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы не знал, что этот варвар готовится к новым завоеваниям. Ролло к этому побуждала воинственная религия северян. Епископ опять заводил речь о том, что Ролло куда больше смог бы сделать для своего края, если бы не разжигал войны с христианами.

Конунг небрежно отмахивался. Почему он должен думать о мире, когда сами франки воюют между собой?

Епископ не нашелся, что ответить. В Руане знали, что на Луаре Эбль Пуатье ведет нескончаемые войны с Адемаром, графом Ангулемским; Фульк Анжуйский, по прозвищу Рыжий, враждует с Тибо Турским; на грани войны и отношения между дядьями Эммы герцогом Робертом Нейстрийским и королем Карлом Простоватым. Да, франки воюют, ослабляют себя междоусобицами, в то время как власть Ролло крепнет. И этот варвар не скрывает, что ждет своего часа, когда пойдет большим походом на франков, ибо не отказался от намерения однажды стать главой всех земель Франкии.

– Ты очень честолюбивый человек, Роллон, – вздыхал епископ.

Конунг дерзко улыбался, но серые глаза цвета холодного моря его северной родины оставались серьезными.

– Только честолюбивые люди получают то, что хотят.

– Никто не в силах достичь невозможного, – неопределенно отвечал Франкон.

Он бросал украдкой взгляд на гордое лицо и мощный торс Ролло. Порой и Франкону казалось, что этому варвару под силу совершить невозможное. В нем жил дух Аттилы и Теодориха, а Франкон читал в анналах, сколь многого они достигли и какую память оставили в веках. И он, Франкон, считал, что должен сделать все возможное, чтобы остановить Ролло, не допустить нового нашествия. И в этом рассчитывал на благоразумие Эммы.

Молодая женщина сидела между ними, нарядная и красивая. Франкон видел, как сияют глаза Ролло, когда тот обращает взор на жену. Она очень изменилась, повзрослела за последнее время. Сейчас, когда волосы ее были высоко зачесаны и уложены короной, удерживаемые обручем с невысокими зубчиками, Эмма выглядела, как настоящая королева.

Поклонник всего прекрасного, епископ не мог не воздать ей должное и отмечал у этой девочки врожденный вкус, умение выбирать одежду и украшения. Сейчас на ней было широкое одеяние цвета топленого молока с вышитыми по подолу и на рукавах узорами в виде дубовых листьев, фактурой напоминающие тонкую резьбу по дереву. Длинные ажурные серьги изящно покачивались при повороте головы, отбрасывая легкие лучики на щеки и длинную шею молодой женщины. Она выглядела прекрасной и цветущей, беременность отнюдь не портила ее, а уже выступавший под складками платья живот только умилял и придавал ее девичьему облику нечто трогательное.

Неожиданно стукнула дверь, вошел стражник, сообщив Ролло, что прибыл его посланник. Ролло поднялся, вмиг превратившись из расслабленного, лениво-сытого зверя в напряженного, увлеченного охотой опасного хищника. Вышел, даже не попрощавшись, а Эмма с тревогой поглядела ему вслед. Она уже знала, что следует за такими поздними визитами и такими новостями. Ролло теперь или придет к ней поздно ночью, либо может не прийти совсем, и она лишь услышит дробный топот копыт под окнами. Она уже привыкла к его отлучкам.

Эмма любила Ролло как мужчину и мужа, но испытывала и огромное уважение к его мудрости и силе правителя. Во власти он был упрям, безжалостен, неуступчив, решителен и настойчив. Он был милостив к тем, кого признал и возвысил, но его гнев заставлял трепетать любого, кто выходил из повиновения. Казни не были редкостью в Руане, а Ролло порой приходил к Эмме в опочивальню весь пропахший запахом пыточной, и она брыкалась и ругалась, не желая принимать его. Порой, когда он устало засыпал, едва его голова касалась подушки, Эмма разглядывала мужа. Во сне черты его разглаживались, становились безмятежными, спокойными. Порой же он хмурился во сне, и лицо его обезображивалось жестоким, почти звериным оскалом.

– Жги! – выкрикивал он во сне, и Эмма вздрагивала, отшатывалась. Тогда она ласково проводила рукой по его лицу, словно стирая оскал зла, и Ролло успокаивался.

– Эмма… – негромко бормотал он, и властным, бессознательным жестом притягивал ее к себе.

Эмма вспоминала эти мгновения и мягко улыбнулась. Она понимала, какой человек ее муж, поэтому, хотя порой и вела себя дерзко и неуступчиво, но в душе хотела облегчить его жизнь, привнести в нее радость. И пока у нее получалось.

Франкон же надеялся, что эта девушка может поспособствовать тому, чтоб удерживать Роллона подле себя. Кажется этого должна была хотеть и сама Эмма, однако став его женой, она все больше склонялась к тому, чтобы не вмешиваться в те его дела, которые касались отношений Ролло с соседними правителями. И Франкон понимал почему так: Эмму задело холодное равнодушие, с каким ее вельможная родня отнеслась к ее браку с правителем Нормандии. Они до сих пор даже не желали признавать свое родство с Эммой и в их владениях ее не именовали иначе, как нормандской шлюхой.

Франкон поднялся из-за стола и прошелся по покою, окидывая его взглядом ценителя красоты. Эта девушка, безусловно, выбрала самые благоустроенные строения старого Руанского дворца. Окна ее комнат выходили в тихий садик клуатра, где цвели примулы и ноготки и слышалось тихое журчание недавно починенного фонтана. Окна были двойными, образуя полукруглые ниши, разделенные, по романской традиции, посредине витой колонной. Над головой выгнутые арки складывались веерным сводом, а сочленения их были украшены ярким орнаментом. Дощатые полы покоев были тщательно выскоблены, бронзовые светильники умело расставлены, возле резных кресел лежали меховые коврики. Вся мебель украшена резьбой, будто оплетена тонким кружевом.

Взгляд Франкона остановился на нише в углу, где возвышался аналой из дорогих пород черного дерева, называемого эбеновым, над которым висело старинное распятье из потемневшего серебра. И одновременно с этим непременным атрибутом покоев христианки внимание епископа привлекли богатые языческие ковры, какими Эмма увесила стены своих апартаментов. Длинные, с цветной каймой, они украшали белые стены, и сейчас, при свете множества свечей, казалось, что фигуры воинов на них словно бы двигались. Воины были с выступающими бородами, круглыми щитами, ехали верхом и шли куда-то рядами – типичные викинги. А меж ними яркими красками выделялись языческие боги: крылатые девы-валькирии с мечами; Тор, вкладывающий руку в пасть волка; вороны Одина и, наконец, сам одноглазый владыка скандинавского Асгарда[12]12
  Асгард – небесный чертог, в котором обитают боги скандинавов.


[Закрыть] на восьминогом коне.

Франкону стало не по себе, оттого, что жилище его духовной дочери украшают подобные языческие изображения. Он вернулся к Эмме.

– Итак, дитя мое, как ты относишься к завоевательным планам своего супруга?

Эмма коротко вздохнула, отрываясь от своих мыслей. Глядя на епископа, пожала плечами.

– Думаю, ваше преподобие, вопрос чисто риторический. Я сама была когда-то жертвой такого набега и не могу вспоминать о нем без содрогания. Однако вы понимаете, что Ролло вряд ли прислушается к моим словам, даже если я брошусь ему в ноги и начну молить, чтобы он остановился на достигнутом и повесил на стену меч.

Франкон плохо представлял, как эта горделивая красавица будет валяться в ногах Ролло.

– Дитя мое, ты не должна воспринимать все, что я тебе говорю, как глас трубы, зовущей к бою. Однако не забывай, девочка, что умная жена всегда найдет способ влиять на мужа, разыщет тропинку к сердцу избранника и добьется своего. И не в Совете воинов, где ее слабый голос никто не услышит, а там…

И Франкон указал перстом в сторону дубовой лестницы, ведущей наверх, в опочивальню.

Эмма смущенно опустила ресницы, поджала губы, скрывая невольную улыбку. Что мог знать о любви этот толстый одинокий старик, посвятивший себя Церкви и религии?!

– Я смирился с вашим языческим браком, – монотонным голосом спокойно продолжал Франкон, искоса поглядывая на тканое изображение Тора на ковре. – Но я знаю, как многого ты можешь добиться, Птичка. Ведь ты убрала со своего пути Снэфрид, женила на себе Ролло, ты поднялась от положения рабыни до законной правительницы. Теперь же, чтобы как-то оправдать греховность вашего союза, ты должна влиять на супруга, дабы он думал о мире и союзе с франками, а не о новом походе.

– Кажется, вы несколько преувеличиваете мои силы, преподобный отче. А что касается набегов Ролло на христиан… Безусловно, я сделаю все, что в моих скромных силах, однако учтут ли это правители франков, которые и по сей день стыдятся открыто объявить меня своей родственницей?

Последнюю фразу Эмма произнесла с нескрываемым раздражением.

Епископ стоял у большого камина с выступающим навесом вытяжки, огонь в котором был разведен не столько для тепла, сколько для освещения и аромата – от дров пахло ароматом яблоневого дерева. И когда Франкон повернулся спиной к пламени, лицо его оставалось в тени.

– Тебе не все известно, дитя мое. При христианских дворах часто говорят о тебе. Но учти, ты заняла место, какое Карл Простоватый прочил для своей дочери Гизелы. Ты же, хоть и его племянница, но все же дочь короля Эда из Робертинов, а меж Робертинами и Каролингами всегда существует скрытое, но сильное противостояние. Тем не менее, они готовы были бы признать тебя, если бы вы с Ролло обвенчались у церкви.

Эмма нетерпеливо и раздраженно передернула плечами.

– Ролло пойдет на это, когда родится наша дочь…

– А если будет сын?

Эмма тряхнула головой. От качнувшихся серег брызнули яркие искры.

– Будет девчонка. По всем приметам. Даже повитухи сказали.

Эмма весело хихикнула, на щеках заиграли шаловливые ямочки. Франкон, скрывая нетерпение, отсчитал несколько зерен на четках.

– Человеку свойственно предполагать, но располагает только Господь. Однако кто бы ни родился у вас с Роллоном, он должен быть окрещен по христианским обычаям. Хочет этого твой муж или нет!

– Я надеюсь, что так и будет, – неуверенно начала Эмма, но умолкла. Ролло не раз повторял ей, что если у него родится сын, он станет воином Одина.

– Вот, что нам надо обсудить, дитя мое. Когда подоспеет твое время, Роллон не должен знать об этом. Об этом первым должен узнать я. И тогда мы сделаем все, чтобы ребенок был окрещен. Роллону придется признать это уже как свершившийся факт.

Эмма смотрела на епископа в волнении, при этом положив тонкую ладонь на свой округлившийся живот.

– Это может разгневать конунга. Он не признает Христа. Даже его дети от франкских наложниц не крещены и носят языческие северные имена.

– Тем больший вес будет иметь твой ребенок, Эмма. А гнев Ролло… Люди боятся его, но не ты. И неужели тебя менее страшит возможность погубить душу вашего малыша, отдав его демонам северян? – И епископ указал в сторону Тора на ковре.

Эмма проследила за его жестом, но Франкон не дал ей опомниться и что-либо произнести.

– И тогда если Нормандия будет иметь наследника-христианина, ты сразу вырастешь в глазах своих соплеменников. Они признают тебя, и, кто знает, не предотвратит ли это начало новых набегов. А иначе… Вряд ли Ролло тебе это рассказывал, однако известно, что он ведет переговоры с норманнами с Луары. Среди которых, между прочим, есть и твои враги – Рагнар Датчанин и Снэфрид Лебяжьебелая.

Эмма вздрогнула. Даже сама мысль, что Ролло вновь встретится с прежней женой, приводила ее в неописуемый ужас. К тому же Эмма все еще ревновала к ней Ролло. И когда Франкон снял со стены распятье, она поклялась: да, она сделает все, что от нее потребуется, чтобы ее дитя было крещено в купели, она скроет от Ролло срок родов, она сразу же пошлет за Франконом, когда ощутит, что ее время пришло.

Той ночью Эмма долго не могла уснуть в своей широкой постели. Ролло отбыл по делам, он нередко не ставил ее в известность о своих планах, как и никогда не разговаривал с юной женой о ее предшественнице. И только от Франкона Эмма сегодня узнала, что Лебяжьебелая вместе со своим любовником Рагнаром возглавляет отряды викингов в землях Луары. Епископ даже поведал, что воинственную женщину видели после набега на Тур, где она гарцевала на коне среди руин города, и драгоценностей на ней было больше, чем на женщинах Каролингов. Для Эммы это означало одно: финская колдунья все еще в силе, у нее есть войска и золото, а значит она в случае воинственного союза северян, будет иметь вес в глазах Ролло.

Заснув лишь под утро, Эмма проспала дольше обычного. А проснувшись, ударила молоточком в посеребренный диск возле изголовья своей кровати.

По этому призыву госпожи немедленно являлись придворные дамы и служанки, рабы вносили обитую медью лохань с теплой водой. Нежась в приправленной душистыми травами лохани, Эмма выслушивала последние городские сплетни, дворцовые слухи, узнавала новости.

Ролло еще не вернулся; сварливая Виберга, беременная от брата Ролло, не встает из-за плохого самочувствия; в дальнем флигеле опять видели призрак, и служанки отказываются туда заходить. Эмма вздыхала. Ей давно следовало заняться ремонтом дальних построек, и тогда будет меньше нежилых помещений, где дворне мерещатся невесть что.

Приходила подруга Эммы Сезинанда, еще больше располневшая после вторых родов, но румяная и живая, очаровательная. С ней Эмма болтала, спрашивала о здоровье детей, делились маленькими тайнами.

Служанки тем временем заплетали ей волосы. В это утро госпожа велела заплести волосы в косы от висков, а сзади, на уровне лопаток, сплести в одну. Косы украсили кораллами. Их цвет не шел рыжим волосам Эммы, однако женщинам в положении полагалось носить коралл, так как он обладал свойством облегчать беременность. Хотя Эмма и так переносила свое положение на редкость легко.

– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда, умудренная опытом двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась от изжоги. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.

Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар – ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться выбором товаров и возможностью покупать не торгуясь.

Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Осмунд. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Осмунд был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом.

Эмма снова справилась о муже. Нет, он еще не вернулся. Эмма вздыхала, ополаскивая пальцы в чаше с водой и в окружении свиты отправлялась осматривать хозяйство.

Эти ежедневные обходы Эмма ввела в обязанность и осуществляла их лично. Заглянула в коровник, в новую сыроварню, отведала свежего творожного сыра. Прошла по ткацким, прядильням, заглянула в кухню. Ее неуемная энергия не давала ей бездельничать. Кликнув майордома и свою свиту, она начала обход дворца: посещала сводчатые анфилады из красного кирпича, внутренние дворики с увитыми ползучими растениями колоннами, деревянные флигели, где жили со своими семьями дружинники Ролло.

Часто в помещениях, куда заглядывала Эмма, толпились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Жена конунга самолично следила за перестройкой дворца. Некоторые покои были в неплохом состоянии – мозаичные полы, дубовые галереи, винтовые лестницы, опоясывавшие мощные колонны. Но некоторые помещения совсем никуда не годились – краска на оштукатуренных стенах шелушилась, толстые колонны-подпорки были покрыты пятнами от сырости и плесени, в некоторых арочных сводах от протечек отвалился гипс, обнажив войлок и дранку. Эмма оглядывала все взглядом полководца, изучающего предстоящее поле боя. Ее распоряжения были сродни приказам – ясные, четкие, продуманные. Возражений она не принимала.

Послеобеденные часы Эмма посвящала вышиванию. Много шила для ребенка – чепчики, свивальники, пеленки. Она думала о нем, еще не родившемся, с нежностью и волнением. Ребенок шевелился в ней, рос, и это наполняло будущую мать радостью и страхом. Эмма знала, что роды – это испытание, которое уносит немало женских жизней. А ей еще предстояло таить свои роды от Ролло, который так ждет появления на свет этого дитя.

Игравший на лире в углу Осмунд вдруг прекратил свою игру, насторожился. Девушки, сидевшие за ткацкими станками, тоже замерли. Откуда-то долетал шум, хлопанье дверей, звуки рогов.

Эмма вмиг оживилась. Вернулся Ролло. Только его появление, подобно урагану, могло привести в волнение сонную тишину дворца.

Когда Эмма увидела Ролло, она сразу поняла, что муж не в духе. Он стремительно шел через зал в окружении своих норманнских ярлов, мрачный, хмурый, левая рука на эфесе меча. Резко приказал подать еды и оставить его в покое. Он расположился со своими приближенными норманнами за стоявшим на возвышении столом в торце залы. Испуганные слуги торопливо подносили блюда и спешили ретироваться.

Эмма присела в стороне у погасшего камина. Зал был огромен и разделен на отсеки рядами высоких колонн. Здесь проходили пиры, застолья и советы. Было полутемно, так как свет проникал сюда лишь через небольшие окна в торцах помещения, и поэтому возле стола зажгли еще несколько светильников на треногах. В их красноватых отблесках сидевшие за столом норманны представляли живописное и грозное зрелище. Они о чем-то негромко говорили, поглощая пищу, лица их были угрюмы. Один раз Эмма уловила имя Торлауга – молодого и способного воина, которого конунг особо отличал. Эмма тоже симпатизировала ему, хотя и знала, что тот относится к ней холодно, даже сухо. Торлауг очень любил брата Ролло Атли и считал, что Эмма предала его, не ответив на его чувство, предпочтя ему своего Ролло.

Эмма окинула взглядом сотрапезников Ролло. Это были его ближайшие сподвижники, вожди, которых он особо выделял. Так же к ним должна была относиться и Эмма, однако ее отношения с каждым их них складывались по-разному.

Курносый и белобрысый балагур Эгиль нравился Эмме, он был добродушен и искренне радовался, что у Ролло теперь есть жена, пусть и христианка, но способная дать конунгу потомство. Другое дело – Лодин Волчий Оскал. Высокий, худой, с узким лицом и жесткими холодными глазами, хмуро глядевшими из-под седеющих бровей. У него были обломаны верхние зубы, и когда он улыбался, обнажая желтые клыки, это была типично волчья морда, лобастая, серая, сужающаяся к подбородку. Люди боялись Лодина, а Ролло очень уважал и прислушивался к нему, считая, что никто так не разбирается в тактике сражений, как этот клыкастый викинг. Эмма же сторонилась его, ибо при одном взгляде на ярла в ее памяти всплывали все ужасы набега. Этот человек словно олицетворял собой войну.