Текст книги "Концерт для скрипки со смертью"

– Это обычная процедура, не более того, сэр, – успокаивающе произнес Атертон, – мы обязаны расспрашивать обо всем, даже о, казалось бы, невероятном, и проверять каждого – простая рутинная проверка, вы же понимаете.

Сев в свою машину, он задумался. Гомосексуалист Браун – и Остин со слишком большим количеством денег? Может быть, она шантажировала его? Это не является незаконным – подставлять зад, но, может, выдающийся хирург не хотел, чтобы это выплыло наружу? С другой стороны... Он вздохнул. Проверять каждого, сказал он Брауну, и впереди еще была чертова прорва тех, кого надо проверять. Ну почему не могла эта проклятая девка оказаться смотрительницей маяка или кем-нибудь еще, также работающим в одиночку, а не музыкантшей в составе оркестра из сотни человек, имеющих к тому же необычные наклонности?

А «чистая и великолепная девушка» Билла начинала несколько тускнеть и покрываться пятнами. Делая все возможные допущения на предвзятость Брауна, тем не менее должно было быть нечто достаточно необычное, что касалось Анн-Мари Остин. Брови его слегка нахмурились. Что происходит со стариной Биллом? Сначала он возник по поводу девицы Остин, а потом и вообще напрочь выбился из собственного характера и трахнул свидетельницу – и это человек, который никогда не был нечестен по отношению к своей жене за все, сколько там ни было, годы семейной жизни. Все это начинало причинять сильное беспокойство.

Глава 7
Последние меблированные комнаты в мире

Поначалу Слайдер вел машину так, как будто и он, и автомобиль были сделаны из стекла, дышал он при этом с ненормальной осторожностью пьяного, иногда даже задерживая дыхание, как будто желая проверить, не изменится ли что-нибудь от этого, не исчезнет ли вдруг Джоанна и не обнаружит ли он себя по-прежнему сидящим в одиночестве в своей машине в транспортной пробке где-то на Перивэйл. Его разум, казалось, раздулся до непомерных размеров, подобно сахарной вате, в попытках охватить новое вкупе с давно знакомым. То, что он узнал о Джоанне, должно было улечься рядом с давним и глубоко укоренившимся опытом жизни с Айрин и детьми, и оба пытались одновременно занять место, предназначенное поначалу лишь для одного, противореча законам физики, которые он помнил еще со школьной скамьи.

Никогда прежде он не испытывал таких чувств. Он считал лживыми и фальшивыми слова любимых песен – но они оказались правдой. Это не было простым развитием ранее испытанных им чувств – это было нечто совершенно новое для него, и он едва ли мог понять, что же ему с этим делать. Еще подростком он раз-другой влюблялся в девушек, потом появилась Айрин, но он никогда не чувствовал подобного с Айрин.

Он не мог припомнить, чтобы когда-либо испытывал столь сильное чувство по отношению к Айрин. Для него женитьба на ней была еще одним, правильным шагом в жизни: ты кончаешь школу, ты идешь работать, потом ты женишься. Он восхищался ею под действием доводов своей матери о целях, которых надо достигнуть, и искренне предполагал, что поскольку он женится на Айрин, значит, он должен любить ее.

Женившись, он прекрасно относился к ней, во-первых, потому, что это было правильным поведением, и во-вторых, вероятно, это попросту было в его натуре – испытывать к людям симпатию. Ты сам стелил свою постель, сказала бы его мать, если б только когда-нибудь могла узнать о его разочаровании в Айрин, значит, теперь ты обязан спать в ней. Ну, он и сам раньше так думал. Но сейчас он был вынужден бороться с мыслью, ранящей его самоуважение – что он поступал хорошо с Айрин лишь потому, что не испытывал желания поступить иначе.

Но нет, это было еще не все. Он был женат на Айрин пятнадцать лет и никогда не знал ее по-настоящему, за исключением того, что изучил и мог предсказать достаточно хорошо, что она скажет или сделает в той или иной ситуации. Джоанну он только что встретил и не мог бы предсказать ее поведение ни в чем, и все равно испытывал чувство, что знает ее в совершенстве, до мозга костей. Ему казалось, что даже если она скажет или сделает нечто ошеломительное, это даже не удивит его.

Это был устрашающий кризис. Он обманул жену. Он был неверен ей, переспал с другой женщиной и солгал, чтобы скрыть измену. Хуже того, он собирался продолжать делать это и дальше, и так долго и часто, как только сможет. Сломанные вещи можно склеить, но они никогда не будут такими хорошими, как раньше, он знал это. В общем, то, что он начал, должно было изменить всю его жизнь. В этом был весь риск, в этом было сожаление об Айрин и детях, и он постиг и понял это. Чего он не мог понять – так это почему все осознанное им совершенно не тревожит его; почему, зная, что все, что он делает, опасно и неправильно с любой точки зрения, он чувствовал лишь эту громадную и все более увеличивающуюся радость, будто вся его жизнь только сейчас начинала развиваться перед ним.

Джоанна, поглядывая на него искоса, могла увидеть лишь легкую улыбку на его губах.

– О чем это вы думаете, дорогой инспектор?

Счастье выплеснулось из него смехом.

– Ты больше не можешь называть меня «инспектор»!

– Ну, а тогда как? Это смешно, но я ведь не знаю твоего имени.

– А оно было на моем удостоверении.

– Я не обратила внимания тогда.

– Джордж Уильям Слайдер. Но меня всегда звали Билл, потому что мой отец тоже Джордж.

Смешно, он почувствовал смущение, произнося вслух свое имя, как будто ему было шестнадцать и это было его первое свидание.

– О да, – сказала она, – теперь я знаю, я вижу, тебе это имя подходит. А тебе самому нравится, когда тебя называют Билл?

– Ну, мало кто сейчас так меня зовет. В полиции все еще принято называть друг друга по фамилии. Полувоенная организация, понимаешь? Мне кажется, это напоминает немножко общую школу. Я, например, всегда зову Атертона по фамилии. Я просто не могу подумать о нем как о Джиме, хотя те, кто помоложе, наверное, так и делают.

– А ты учился в общей школе?

Он улыбнулся от такой мысли.

– Пресвятой Боже, нет! «Средняя школа Тимберлог-Лэйн», вот какая была моя школа.

– Какое прелестное название, – поддразнила она. – А где это – Тимберлог-Лэйн?

– В Эссексе, Верхний Хокси. Это была красивая новенькая школа в те дни, одна из этих, знаешь, «Гордость Пятидесятых», их создавали специально, чтобы справиться с послевоенной ситуацией.

– А где этот Верхний Хокси?

– Около Колчестера. Это всегда была небольшая деревенька, а потом там выстроили комплекс зданий – эту школу, – и теперь практически деревенька превратилась в пригород. Ты же знаешь, как это бывает.

– Да, я знаю – сначала это деревня, зеленая, со старой кузницей, бережно сохраняемая, а потом она вдруг обстраивается улицами с современными зданиями со стоящими около них «Вольво».

– Вроде того. А еще раньше там было старое поместье – в те дни, когда я был ребенком.

– Все начало портиться еще тогда?

– М-м-м. Смешно – мы жили в старой деревне, поэтому считали себя выше людей из поместья, этих пришельцев. А они считали себя выше нас, потому что у нас не было ванных комнат и удобства были во дворах. Но у моего отца был почти акр, занятый садом, и он выращивал все наши овощи сам. А еще у него были кролики и ослик.

– Ослик?

– Для навоза.

– А-а. Грязно, но практично; Значит, ты – настоящий сельский паренек, да?

– Настоящее «земляное зернышко». Папа обычно брал меня с собой в лес или в поле, сажал на землю и говорил: «Теперь, парень, держи рот закрытым, а глаза открытыми, и ты узнаешь то, что надо знать». Я всегда думал, что это была очень хорошая тренировка для детектива.

– Значит, ты всегда хотел стать детективом?

– Думаю, да. С тех пор, как перерос тот возраст, когда хотел быть машинистом. Наверное, чтение всех историй о Шерлоке Холмсе и Секстоне Блейке подействовало на мозги.

– Могу поспорить, они гордятся тобой, – улыбнулась Джоанна. – Они все еще живут в Верхнем Как-его-там, твои родители?

– Хокси. Папа живет – в том же коттедже, и с тем же туалетом во дворе. Мама... мамы больше нет. – Он все еще не мог произнести: «Она умерла». Безличные слова, казалось, почему-то делали ее смерть не такой безвозвратной. – А твои родители?

– Оба живы. Они живут в Истбурне.

– Значит, ты родим оттуда?

– Нет, они живут там с тех пор, как ушли на пенсию. Я родилась в Лондоне – в Уиллесдене. Так что видишь, я никогда не уезжала далеко от дома.

– А они тоже гордятся тобой?

– Наверное. – Она пожала плечами, поймала его взгляд и улыбнулась. – О, я не хочу сказать, что они не думают обо мне или что-то в этом роде, но нас у них была чертова уйма – я седьмой ребенок из десяти. Не думаю, чтоб кто-нибудь усиленно заботился об одном ребенке, когда их так много. И я покинула дом так давно, что и сама уже не думаю о себе в связи с ними. Думаю, они рады, что я сама зарабатываю на свою честную корочку хлеба и не кончила свою карьеру в Холлоуэй или Шеффердс-Маркет, но все, что далее этого... – Она оставила фразу незаконченной. – Ты был единственным ребенком?

– Да.

– Ну, вот ты какой. Ты навещаешь отца?

– Иногда. Сейчас не так часто. Никогда не хватает времени, и еще он никогда не уживался с... – Он спохватился и умолк, и она взглянула на него.

– С твоей женой? Ладно, я думаю, ты иногда вынужден будешь упоминать о ней. Как ее зовут?

– Айрин, – неохотно ответил Слайдер. Он не хотел говорить о ней с Джоанной. С другой стороны, если он ничего больше не скажет, молчание станет общим и неестественным, так что в конце концов он заговорил с каким-то отчаянием. – Она очень нравилась маме. Мама всегда радовалась, что мы поженились. Но папа никак не мог ужиться с ней, и, когда мамы не стало, поездки к нему с Айрин превратились в серьезное испытание. С его стороны это выглядело как негласное указание приезжать без нее.

– Мне кажется, дорога очень длинная, – нейтрально произнесла Джоанна.

Опять воцарилось молчание. Слайдер вел машину дальше, и все отвратительное, знакомое и никому не нужное сплетение семейных взаимоотношений заполнило его мысли, беспорядочно громоздясь перед внутренним взором, как те отвратительные сборные дома военной поры, которые потом почему-то так и не были снесены. Мама была так горда, когда он женился на Айрин. Она рассматривала это, как «шаг вверх» – что ее единственный сын женится на девушке из Поместья. Девушке из дома, в котором есть ванные комнаты. Для нее Айрин была из «высших». Она была родом из семьи «высших», имевших автомобиль и телевизор, и стиральную машину; отец Айрин работал в офисе, а не делал грязную работу своими собственными руками.

Материнские представления и амбиции были равно простыми. Ее Билл получил хорошее образование и имел хорошую работу, и теперь он женился на девушке из более высокого класса, и в один прекрасный день мог стать владельцем собственного дома. Со знакомым спазмом он подумал о своей ненависти к Кататонии и о том, как она нравилась маме. Что ж, говорят ведь, что мужчины женятся на женщинах, похожих на их матерей.

Отец, с другой стороны, каким-то образом ухитрился избежать стандартизации, даваемой государственным образованием. Он умел читать и писать, его общие познания были достаточно широкими, но его взгляды на жизнь не были отлиты в жесткую форму. Он жил в тесной близости с землей и, по его собственной терминологии, имел чистый глаз и острый ум диких животных. Но и упрям был при этом, как его собственный осел. Он заявил, что Айрин – это не то, и стоял на своем. Справедливо говоря, он ни разу не дал ей ни единого шанса доказать обратное и не делал скидок на ее молодость и неопытность. То, что с ее стороны было проявлением нервозности или, в некоторых случаях, даже робости, он рассматривал как заносчивость. Слайдер, по своему обыкновению, видя обе стороны, оказался неспособным примирить их.

Но они продолжали, тем не менее, поддерживать видимость мира, избегая риска открытых стычек. Слайдер с немым ужасом вспоминал те воскресные визиты. О, этот торжественный чай вкупе с консервированной лососиной, салатом, фруктовым кексом и сотнями тысяч пустяков! Вежливые и монотонные разговоры, альбом с фотографиями и прогулка по саду, и стаканчик сладкого шерри «на посошок». Это был ритуал, который мог длиться и по сей день, если бы кончина мамы не положила конец необходимости скрывать свои чувства.

– Чем он занимался, твой отец? – неожиданно спросила Джоанна. – Ты из династии полицейских?

– Господи, нет, я первый. Папа был работником на ферме. – Даже после всех этих лет он все еще произносил это с вызовом, наследием тех дней, когда Айрин, стыдясь, говорила знакомым, что ее свекор – фермер, а иногда – что он «управляющий поместьем». – Коттедж, в котором мы жили, был служебным, но к моменту, как папа вышел на пенсию, времена изменились, и никто из нового поколения работников поместья не захотел бы жить в нем, так что хозяева разрешили папе остаться. Он, я думаю, там и умрет, и тогда они перестроят его, модернизируют и проведут центральное отопление, и какой-нибудь бухгалтер будет им пользоваться как дачей.

Он понимал, что сказанное им прозвучало с горечью, и постарался изменить тон.

– Ты бы, не узнала сейчас фермы, на которой работал отец. Когда я был мальчишкой, там было всего понемногу – несколько молочных коров, несколько свиней, несколько лошадей для пахоты, цыплята, утки, гуси шныряли повсюду. Теперь все занято фруктами. Акры и акры маленьких фруктовых деревьев, все высажены прямыми рядами. Они убрали все живые изгороди и засыпали все канавы, и посадили тысячи этих карликовых деревьев, вплоть до дороги. Это похоже на пустыню.

Как могут фруктовые деревья напоминать пустыню? Логика бросила ему вызов, и он впал в молчание. Но они и в самом деле создавали у него впечатление запустения. Джоанна на мгновение положила руку ему на колено и заговорила, как бы желая смягчить его.

– Сейчас многие вещи меняются. Они начали осознавать свои ошибки и вновь делают эти живые изгороди...

– Но это уже слишком поздно для тех изгородей, которые я знал в детстве, – ответил Слайдер. Он на секунду повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Ее глаза, которые раньше показались ему чисто карими, сейчас оказались наполненными золотистыми и красно-коричневыми точечками, сияя в солнечном свете. – Это самое ужасное в моей работе, – добавил он. – По самой своей природе она такова, что почти все, что я делаю, делается слишком поздно.

– Если ты из-за этого такой несчастный, то почему этим занимаешься? – спросила она, как спрашивали его многие до нее и как спрашивал себя и он сам.

– Потому, что было бы еще хуже, если бы я этим не занимался, – ответил он.

* * *

Саймон Томпсон жил в квартире на Ньюингтон-Грин-Роуд, в районе, где жили люди, которые еще не могли себе позволить жилья в Айслингтоне. Квартира располагалась над мясной лавкой и, как подумал Атертон, была, наверное, одной из последних меблированных квартир в мире. Он поднялся по темной и пыльной лестнице на второй этаж и остановился перед жиденькой потрепанной картонной дверью с прилепленной к ней бумажной табличкой. Ведущая дальше вверх лестница выглядела омерзительно, а с верхних этажей вниз наплывал запах грязных пеленок и горелого жира.

Томпсон резко открыл дверь на первый стук, как будто стоял наготове, пригнувшись и прислушиваясь к шагам на лестнице. По телефону голос его звучал нервно, одновременно и протестуя, и сдаваясь. Как предполагал Атертон, Томпсон хорошо сознавал, что он – второй человек, после Джоанны Маршалл, который, вероятнее всего, близко знал Анн-Мари Остин.

– Сержант Атертон. – Он произнес это скорее утвердительно, чем вопросительно. – Входите. Не знаю, почему вы хотите поговорить со мной. Я ничего об этом не знаю.

– В самом деле, сэр? – мирно спросил Атертон, входя в квартиру настолько большую, что у какого-нибудь продюсера ушло бы не меньше месяца, чтобы оформить ее для съемок телесериала.

– Сюда, – сказал Томпсон, и они вошли в комнату, которая, очевидно, была гостиной. Там стояла массивная древняя софа, вокруг которой, по всей вероятности, и была когда-то выстроена вся квартира, и набор несовпадающих друг с другом стульев и столов. Высококачественная аудиосистема занимала одну стену, не вписываясь в интерьер своей новизной и дороговизной и, по крайней мере, отвечая на вопрос, на что же Томпсон тратит свои доходы. По первому впечатлению казалось, что в эту систему входит все на свете, включая и плейер для компакт-дисков, и что она снабжена громадной коллекцией пластинок, кассет и компакт-дисков, а также парой колонок, похожих на черные холодильники.

Все остальное в комнате было завалено небрежно разбросанными предметами одежды, газетами, листами нотной бумага, пустыми бутылками, грязной фаянсовой посудой, книгами, пустыми конвертами от пластинок, яблочными огрызками, измятыми полотенцами и переполненными пепельницами. Окна были затянуты сеткой, настолько грязной, что их нельзя было увидеть с первого взгляда. На подлокотниках, ожидая, чтобы их повесили, лежали сложенные занавески, видимо, взятые из прачечной, но даже с того места, где он стоял, Атертон мог различить на них толстый слой пыли.

– Я едва ее знал, понимаете, – защищающимся тоном сказал Томпсон, едва они вошли. Он повернулся, чтобы стать лицом к Атертону.

Роста он был небольшого, но со стройной фигурой, манеры его были несколько театральны. У него были блестящие темные волосы, слишком тщательно уложенные, кожа – покрыта хорошим загаром, глаза – большие и голубые, с длинными изогнутыми ресницами. Черты лица были тонкими, лицо можно было назвать красивым, несмотря на раздражительное выражение полных губ, зубы его были такими белыми, что это могло дать только покрытие из косметической зубной пасты или протезирование. На каждой руке красовалось по золотому кольцу, а на правом запястье был еще и тяжелый золотой браслет. Левое запястье оттягивали часы, обычно называемые хронометром, которые явно были сконструированы для того, чтобы делать все что угодно, кроме разве что поджаривания тостов, и могли бы работать на глубине трех морских миль.

Словом, это был мужчина того сорта, который мог иметь верный успех у определенной категории женщин и с тем же верным успехом мог бы эксплуатировать их. Матушка Атертона могла бы выразить эту мысль более просто – «баловень». Маменькин сынок – всю его жизнь женщины обращались с ним как с любимым домашним животным и наверняка будут продолжать поступать так и дальше. Вполне возможно, у него были старшие сестры, которым нравилось наряжать его в платья, когда он был маленьким, и демонстрировать подружкам. Как отметил Атертон, Томпсон был еще и чересчур нервным. Руки его, выставленные вперед в защитном жесте, дрожали, а на выпяченной верхней губе блестел пот. Взгляд все время перебегал с лица Атертона в сторону, как у человека, который знает, что лежащее под софой тело плохо спрятано, и боится, как бы ноги трупа не высунулись из-под нее наружу.

– Могу я присесть? – спросил Атертон, раскапывая себе местечко на краю софы и моментально плюхнувшись на него, пока куча отодвинутого им барахла не соскользнула обратно. – Это чистая процедурная формальность, сэр, ничего такого, о чем стоит беспокоиться. Мы вынуждены беседовать с каждым, кто мог бы чем-то помочь нам.

– Но я едва ее знал, – вновь повторил Томпсон, устраиваясь на ручке кресла напротив Атертона с видом человека, в любой момент готового к бегству.

Атертон улыбнулся.

– Судя по тому, что нам говорили, никто не знал ее хорошо, но вы должны знать ее лучше остальных. В конце концов, у вас ведь был с ней роман, не так ли?

– Кто-то донес вам об этом, верно? – Он доверительно наклонился вперед. – Слушайте, мне нечего сказать. Я был с ней в постели пару раз, вот и все. Такое всегда случается во время гастролей. Это совсем ничего не значит. Каждый скажет вам то же самое.

– Каждый скажет, сэр? – Атертон заносил в блокнот какие-то пометки, и Томпсон проглотил наживку покорно, как ягненок. Наживка для ягненка?

– Да, конечно же! Это не было серьезно. Она и я немножко развлеклись, только на время гастролей. Так делает множество людей. Все заканчивается, когда мы садимся в самолет, чтобы возвращаться домой. Это как игра. Но когда мы вернулись домой, она начала делать вид, что все было всерьез, и говорить, что я обещал жениться на ней.

– А вы обещали?

– Конечно, нет! – расстроенно вскричал Томпсон. – Я никогда не говорил ей ничего подобного. А она продолжала виснуть на мне, и это было в самом деле возмутительно. Потом, когда я ей сказал, чтобы она отвязалась, она заявила, что заставит меня пожалеть об этом, и попыталась создать мне проблемы с моей девушкой...

– О, значит, у вас есть девушка, так, сэр?

Томпсон помрачнел.

– Она знала об этом с самого начала, Анн-Мари, я имею в виду. Значит, она понимала, что все это несерьезно. Элен и я живем вместе уже шесть лет. Анн-Мари знала это. Она угрожала рассказать Элен насчет... Ну, про гастроли. – Его негодование, казалось, вытеснило прочь нервозность. – Это бы просто убило Элен, и она знала это, сука этакая. Когда она только пришла в оркестр, я думал, что она очень приятная девушка. Но под этими делами с детским личиком она была просто отвратной штучкой.

Атертон слушал эту тираду с выражением симпатии, в то время как мозги его завихрялись под действием двойных стандартов Томпсона.

– Она в самом деле рассказала обо всем вашей девушке?

– Ну, нет, к счастью, она так и не сделала этого. Она звонила пару раз и вешала трубку, когда Элен подходила к телефону. И продолжала крутиться вокруг меня в баре во время антрактов, и говорила всякие вещи при Элен, вы понимаете. Ладно, Элен очень понятливая, но есть некоторые вещи, которые девушки не переносят. Но она все же сдалась под конец, слава Богу.

Атертон перевернул страницу.

– Могу я получить от вас некоторые данные, сэр? Когда вы в первый раз встретили Анн-Мари?

– В июле, когда она пришла к нам.

– Вы не были знакомы с ней до того? По-моему, она была в Ройал-Колледже?

– Я учился в Гилдхолле. Нет, мы с ней не пересекались раньше. Я думаю, она работала не в Лондоне.

– А потом вы уехали вместе на гастроли. Когда?

– В августе, в Афины, а потом в Италию в октябре.

– И вы... вы спали вместе во время обеих поездок?

– Ну, да. Я хочу сказать, да, спали. – Он выглядел неожиданно смущенным, возможно, осознав лишь сейчас, что повторная связь могла возбудить у нее ожидания.

– И это было, когда вы вернулись из Италии, что она начала «создавать вам проблемы»?

Томпсон нахмурился.

– Ну, н-нет, не сразу. Сначала все было хорошо, а через неделю или около того она неожиданно начала эти дела насчет женитьбы.

– Что заставило ее перемениться, как вы думаете?

Томпсон опять начал потеть.

– Я не знаю. Она просто... изменилась.

– Было ли что-нибудь такое, что вы сделали или сказали, что заставило бы ее подумать, что вы хотите продолжать видеться с ней?

– Нет! Нет, ничего, клянусь! Я счастлив с Элен. Мне не нужно было больше никого. Все это подразумевалось только на время гастролей, и я никогда ничего не говорил о женитьбе на ней. – Он смотрел на Атертона беспокойными глазами, как затравленная жертва смотрит на своего мучителя.

– После того выступления на телецентре пятнадцатого января – что вы делали?

– Я поехал домой.

– Вы не заезжали куда-нибудь выпить с кем-нибудь из друзей?

– Нет, я... я собирался поехать с Филом Редклиффом, но он хотел поехать с Джоанной и Анн-Мари, а я хотел избежать ее, поэтому я просто поехал домой.

– Прямо домой?

Легкое замешательство.

– Ну, я только сначала заскочил выпить в местный паб, неподалеку.

– В какой?

– «Стептоус». Это мой постоянный.

– Они вас там знают? Они вспомнят, что вы были там в тот вечер?

Томпсон постепенно приобретал загнанный вид.

– Я не знаю. Было довольно людно. Не знаю, вспомнят ли там меня.

– Вы с кем-нибудь разговаривали?

– Нет.

– Вы уверены в этом или нет? Вы пришли в паб выпить и ни с кем не заговорили?

– Я... нет, не разговаривал. Я просто выпил и поехал домой.

– Когда вы приехали домой?

Опять легкая задержка с ответом.

– Точно не знаю. Около половины одиннадцатого или в одиннадцать, я думаю.

– Ваша девушка сможет подтвердить это, полагаю?

– Ее не было, – ответил с несчастным видом Томпсон, – она была на работе. Она работает ночью.

– Она работает посменно?

– Она операционная сестра в клинике Святого Фомы.

Сердце Атертона ухнуло, но он и бровью не повел. Он записал услышанное и без паузы продолжил:

– Значит, никто не видел вас в пабе, и никто не видел вас, когда вы приехали домой?

– Я не убивал ее! – взорвался Томпсон. – Я бы просто не смог. Я не тот тип. Да у меня бы храбрости не хватило. Ради Бога! Спросите любого. Я ничего не сделал. Вы должны мне верить.

Атертон только улыбнулся.

– Это не мое дело, верить или не верить, сэр. – Он уже давно знал, что обращение к молодым людям «сэр» весьма обескураживало их.

– Я только обязан задать несколько вопросов, просто такова процедура. Какая у вас машина, сэр?

Томпсон уже перешел в стадию испуга.

– Машина? Коричневый «Альфа Спайдер». А почему вы спрашиваете о моей машине?

– Просто так положено. Она внизу, да?

– Нет, ее взяла Элен – ее машина на техобслуживании.

– И еще полное имя вашей молодой леди, сэр.

– Элен Моррис. Слушайте, ей не надо знать об... вы не должны говорить ей... насчет гастролей и все такое, или вы скажете?

– Нет, если только не буду вынужден, сэр, – с суровым видом ответил Атертон. – Но это следствие по делу об убийстве.

Томпсон с несчастным видом умолк и даже не додумался переспросить, что означала последняя фраза. Несколькими минутами позже Атертон уже вел свою «Сьерру» прочь от этого дома, мысленно потирая руки. Он все время лжет, думал Атертон, и он чертовски напуган – теперь нам осталось только выяснить чем. И – что лучше всего – его девушка работает операционной медсестрой. Очень многообещающая версия, подумал он, много лучше, чем этот Браун.

* * *

Вилла «Сторожка» в Стуртон-он-Фосс с полной очевидностью никогда не была ничьей сторожкой. Глядя на нее, Слайдер прикинул, что если Анн-Мари и была бедна, то это не было наследственной бедностью. Перед ними была элегантная, дорогая неоклассическая вилла, выстроенная в тридцатых годах из красивого красного кирпича, с белыми колоннами и портиками и зелеными ставнями. Просторная площадка, на которой стояла вилла, была безукоризненна, с усыпанной гравием подъездной дорожкой, ведущей к дому от выкрашенных белой краской ворот с пятью металлическими прутьями на каждой створке, которые смотрелись так, будто их расчесывали расческой и подвивали щипцами.

– Обалдеть!.. – тихо выговорила Джоанна, пока они медленно проезжали мимо ворот, чтобы получше рассмотреть дом.

– Это все, что ты можешь сказать по этому поводу? – осведомился Слайдер.

– Запах денег заставляет меня падать в обморок. Никогда не думала, что ее происхождение имело такой фон.

– Ты говорила о большом доме в деревне.

– Да, но я-то представляла виллу с двумя фронтонами на четыре спальни, знаешь, того типа, что продаются по сто пятьдесят тысяч в Северном Эктоне. Нужна, знаешь ли, практика, чтобы вообразить себе что-то настолько богатое, как вот это.

– Она никогда не намекала, что в семье водились деньги?

– Ни единого разочка. Она жила в драной однокомнатной квартирке – ох, да ты ведь видел ее, конечно, – и, насколько я знаю, жила только на то, что получала в оркестре. Она никогда не упоминала о побочных доходах или богатых родственниках. Может, это была гордыня.

– Ты говорила, что она не ладила с теткой.

– Я сказала, что у меня сложилось такое впечатление. Она не говорила этого столь многословно. – Тут Слайдер притормозил машину, поворачивая к воротам. – Ты собираешься въехать внутрь?

– По этому гравию? Я просто не осмелюсь. Нет, поставим машину здесь, на аллее.

– Тогда я могу подождать тебя в машине.

– Я тоже так подумал.

– Могла бы поспорить, что да. – Она наклонилась к нему и поцеловала в губы коротким и сочным поцелуем.

У него закружилась голова.

– Не делай этого, – неубедительно выговорил он. Она еще раз поцеловала его, на этот раз дольше, и когда она оторвалась от его губ, он заметил: – Ну, вот, теперь я буду вынужден идти по этой дорожке с застегнутым на все пуговицы пальто.

– А я-то думала, это придаст тебе храбрости при встрече с людьми рангом повыше тех, что у тебя в участке, – парировала она.

Он убрал ее руку, вышел из машины и нагнулся обратно для того, чтобы еще раз поцеловать ее.

– Будь умницей. Просто гаркни на любого, кто подойдет.

Дверь ему открыла пожилая горничная или домоправительница, которая отвела его в гостиную, красиво украшенную антиквариатом, толстым старым китайским ковром на полированном паркете и тяжелыми бархатными портьерами на французских окнах. Оставшись один, он прошелся по комнате, разглядывая картины на стенах. Он не много понимал в картинах, но, судя по рамам, они были старыми и дорогими; на некоторых из них были изображены лошади. Все в комнате было без единого пятнышка и хорошо начищено, а воздух благоухал лавандовым воском.

Он уже двинулся по второму кругу, рассматривая на этот раз орнамент и попутно отметив про себя, что здесь не было фотографий, даже на крышке рояля, что он посчитал необычным для дома подобного сорта и, в частности, для «тетушки» этого поколения и происхождения. Это была замечательно безликая комната, не открывавшая постороннему взгляду ничего, кроме того, что в какой-то период семейной жизни здесь появилось много денег.

Он уселся на краю обитой скользкой парчой софы, и тут дверь открылась и в комнату пулей влетели два истерически лающих керн-терьера, сопровождаемые белым карликовым пуделем с негармонирующими коричневыми пятнами вокруг глаз и под хвостом. Слайдер подобрал ноги, поскольку терьеры стали поочередно бросаться на них, пока пудель стоял и смотрел на него, непрерывно рыча и вздергивая верхнюю губу, обнажавшую желтые клыки.

Миссис Рингвуд появилась следом за ними.

– Мальчики, мальчики! – наставительно, но без осуждения адресовалась она к лающей компании. – С ними все будет в порядке, если вы просто не будете обращать на них внимания.

Слайдер, усомнившись в этом, с удивлением рассматривал тетку Анн-Мари. Он ожидал появления некой тучной и громадной тетки, этакой придиры с гладко зачесанными волосами, но миссис Рингвуд, хоть ей и было под шестьдесят, оказалась маленькой и очень тоненькой женщиной с золотыми волосами, подстриженными и уложенными в стиле Одри Хепберн. Ее украшения были дорогими и массивными, а одежда – столь модной, что Слайдер не встречал ничего отдаленно похожего на улицах дорогих районов города.

Она уселась напротив него, высоко скрестив ноги, браслеты с кандальным звоном скользнули по запястьям. Она производила общее впечатление настолько девичье, что если бы Слайдер не видел ее лица, он дал бы ей немногим более двадцати лет.