Текст книги "Стойкость. Мой год в космосе"

Глава 2

Мои самые ранние воспоминания – это теплые летние ночи, когда мать пыталась убаюкать нас с Марком в доме на Митчелл-стрит в Уэст-Ориндже. На дворе еще светло, в раскрытые окна проникает аромат жимолости и звуки с соседних участков: возгласы старших детей, шмяканье баскетбольных мячей о подъездные дорожки, шелест ветерка в вершинах деревьев, отдаленный шум автомобилей. Я помню чувство невесомого парения где-то на стыке лета и сна.

Мы с братом родились в 1964 г. Все члены нашей многочисленной семьи со стороны отца – тетушки, дядья, двоюродные братья и сестры – жили неподалеку. Городок был разделен холмом. Более благополучные обитали на холме, а мы под холмом, хотя далеко не сразу узнали, что это значит в социально-экономическом отношении. Однажды мы с братом – совсем малыши, лет двух, – проснулись ранним утром. Родители спали, мы были предоставлены сами себе. Заскучав, мы сумели открыть заднюю дверь и ушли из дома исследовать мир. Мы добрались до автозаправки и играли в луже смазки, пока нас не обнаружил владелец. Он знал нас и вернул домой, не разбудив родителей. Проснувшись наконец и спустившись на первый этаж, мама с изумлением увидела, что мы перепачканы автомобильной смазкой. Позже владелец заправки рассказал ей, что случилось.

Однажды во второй половине дня, когда мы с братом были детсадовцами, мать наклонилась к нам, демонстрируя белый конверт с таким видом, словно это поощрительный приз, и сказала, что у нее для нас есть важное поручение. Мы должны опустить письмо в почтовый ящик прямо напротив нашего дома, через дорогу. Переходить проезжую часть посередине улицы опасно, можно угодить под машину, объяснила она, поэтому нужно дойти до угла, перейти там, вернуться по той стороне улицы, отправить письмо и проделать путь в обратном направлении. Мы заверили ее, что все поняли. Дошли до угла, посмотрели в обе стороны и перешли через дорогу. Прошли в направлении нашего дома до почтового ящика по другой стороне, Марк приподнял меня, чтобы можно было дотянуться до тугой синей ручки, и я гордо опустил письмо в щель. Затем мы пустились в обратный путь.

– Не буду я столько идти до угла, – заявил Марк. – Перейду улицу прямо тут.

– Мама сказала, чтобы мы переходили на углу, – напомнил я. – Тебя машина собьет.

Марк уперся.

Я в одиночку пустился в обратный путь, довольный, что меня похвалят за следование инструкциям. (Теперь я понимаю, что следование инструкциям, которые кажутся бесcмысленными, – прекрасное начало подготовки астронавта.) Я добрался до угла, перешел через улицу и повернул к дому. В следующий миг я услышал визг тормозов и звук удара и краем глаза уловил, как нечто, размером и формой с ребенка, подлетает в воздух. Еще мгновение, и ошеломленный Марк сидит посреди улицы, а перепуганный водитель хлопочет над ним. Кто-то побежал к нашей матери, примчалась скорая, его увезли в больницу, а я провел остаток дня с дядей Джо, размышляя о выборе, который сделали мы с Марком, и о том, к каким разным результатам это привело.

Детство шло, и мы продолжали совершать безумно рискованные поступки. Оба получали травмы. Обоим накладывали швы так часто, что иногда врач в один заход снимал предыдущий и делал новый, но только Марк удостаивался госпитализации. Я всегда завидовал вниманию, которое он получал, пока лежал в больнице. Марка сбила машина, Марк сломал руку, когда скатывался по перилам, у Марка был аппендицит, Марк наступил на осколки разбитой бутыли с червями и получил заражение крови, Марка возили в большой город на серию анализов, чтобы узнать, нет ли у него рака (рака не было). Мы оба вовсю играли с пневматическим оружием, но только Марк заработал пулю в ногу, а затем осложнение из-за неудачной операции.

Когда нам было около пяти лет, родители купили летний домик на побережье Нью-Джерси, с которым связана часть моих лучших детских воспоминаний. Это была хибарка без отопления, но нам нравилось туда ездить. Родители поднимали нас среди ночи, когда отец возвращался с работы, и перекладывали, в пижамах и с одеялами, на заднее сиденье семейного универсала, где мы снова засыпали. Движение автомобиля убаюкивало, за окном тянулись телефонные провода и проплывали звезды.

Утром на побережье мы с Марком ехали на велосипедах в шлюпочную мастерскую «У Уитни» купить приманку для ловли крабов и весь день просиживали на мостках за нашим домиком в ожидании, когда краб возьмет наживку. Мы строили плоты из досок, оставшихся от изгороди, и отправлялись в плавание от дома у лагуны возле входа в залив Барнегат. У нас была свобода, которой никогда не имели мои собственные дети. Помню, как я свалился с мостков, не успев научиться плавать, и ушел в темную мутную воду лагуны. Я не знал, что делать, и просто наблюдал за пузырьками, уносящими ввысь остатки воздуха из моих легких. Тут отец, заметивший мою белую макушку под самой поверхностью воды, схватил меня и вытащил.

Отец был алкоголиком, и у него иногда случались долгие запои. Однажды, когда мы проводили выходные на побережье, он исчез, оставив нас троих без еды и без цента. На нашей единственной машине он уехал в бар, но нам каким-то образом удалось туда добраться и найти отца. Это было задрипанное местечко в заболоченной низине, окружающей залив Барнегат. Его покрытые коричневой пропиткой стены выбелил соленый воздух. Отец отказался дать денег или уехать с нами. Помню, с каким лицом мать выводила нас оттуда. Она была убита, но на лице читалась решимость. В те выходные мы не ели, и я никогда не забуду, что это такое. И по сей день у меня сжимается сердце, когда я слышу о людях, которым не хватает на еду. Физическое чувство голода было ужасным, но отчаяние от того, что не знаешь, когда это кончится, оказалось еще хуже.

Когда мы с Марком были во втором классе, родители продали участок на побережье, чтобы купить дом «на холме». Они хотели, чтобы я и Марк ходили в школу получше. Мы переехали на улицу, обсаженную гигантскими зелеными дубами. Называлась она, естественно, Гринвуд-авеню («Лиственная»). Как она благоухала по весне, когда деревья покрывались молодой листвой, а кусты азалии становились розовыми и пурпурными от цветов! Удивительно, но после переезда мы практически перестали видеться с родственниками с Митчелл-стрит. Отец часто ссорился с друзьями и близкими и, возможно, порвал все отношения с родней еще до переезда.

Теперь мы жили на холме, но в социально-экономическом отношении оставались «под холмом», подобно персонажам телесериала о подростках из Беверли-Хиллз. Мы явно отличались от соседей – богатых еврейских семей. Я и брат то и дело задирали соседских детей: обстрелы снежками, камнями, падалицей с яблонь. Мы швыряли эти боеприпасы и во взрослых. Правда, вскоре обнаружилось, что немолодой дядька из соседнего дома запускает их в ответ очень крепкой рукой. Мы вели себя как малолетние правонарушители, вечно избегающие ареста, возможно, потому, что были детьми полицейского.

Летом отец с приятелями-копами устраивали барбекю в парке поблизости. Это было весело – по крайней мере, в начале, – мы ели хот-доги и играли в софтбол. Но день шел своим чередом, куча пустых бутылок и банок из-под пива становилась все выше, и, когда 20 упившихся копов начинали выяснять отношения, было уже не до веселья. В конце концов пьяный до полусмерти отец заталкивал нас в машину и ехал вниз по Плезант-Вэлли-уэй, то и дело выезжая на встречную полосу, а мы кричали ему, чтобы не разбил машину.

Иногда сослуживцы отца приходили к нам домой на вечеринку и, перебрав, хватались за пистолеты. Однажды отец решил продемонстрировать напарнику новую пушку, выбрав в качестве мишени деревянную статуэтку, которую я только что сделал на уроках в школе. Я принес ее домой, с гордостью показал родителям и был просто раздавлен мыслью, что папа наделает дыр в моем шедевре.

Мы с Марком ночевали раз в неделю у любимых дедушки и бабушки со стороны отца, чтобы наши родители могли сходить куда-нибудь выпить. Бабушка Хелен, крупная дама, безупречно одевалась и носила неизменный парик. Она была очень рада, что мы приходим каждые выходные, всегда добра и заботлива, разрешала смотреть по телевизору то, что нам нравилось, и пела колыбельные. Дедушка во Вторую мировую войну служил на эскадренном миноносце на Тихом океане, и меня удивляло, что после такого яркого этапа биографии он вернулся домой и всю оставшуюся жизнь проработал на матрасной фабрике. Но он был всем доволен, отличался удивительным чувством юмора и обеспечил хорошую жизнь себе и семье, хотя окончил только шесть классов. По утрам дедушка и бабушка всегда водили нас завтракать в одну и ту же закусочную. Потом мы часами бродили по цветочным садам, окружающим исторические здания на севере Нью-Джерси. Я полюбил цветы, и это пригодилось во время годичного пребывания в космосе, когда я выполнял эксперимент по выращиванию цинний и сумел спасти едва не погибшие растения. Не меньше, чем завтрак и цветы, я любил заведенный порядок – одни и те же действия в одной и той же последовательности, – стабильность жизни с родителями отца.

Нам с братом было лет девять или десять, когда родители решили, что нам уже не нужна ничья забота, пока они сидят в баре. Они возвращались глубокой ночью, пьяные и ругающиеся. У детей крепкий сон, и звуки проникали в мои сны: выкрики и удары, сначала тихие, может быть почудившиеся. Однако постепенно скандал нарастал, мы с Марком, проснувшись, вглядывались в темноту и с замиранием сердца прислушивались к воплям, вскрикам и грохоту вещей, швыряемых о стены.

Бывало, мать из страха перед отцом убегала с нами из дома. Мы бежали несколько миль до дома бабушки и дедушки, барабанили в дверь и, разбудив их среди ночи, просили нас приютить. В итоге мы всегда возвращались домой на следующий день. Помню эти утра: мы приближаемся к дому с чувством, что все, возможно, было дурным сном, но видим осколки разбитых вещей на полу. Иногда мы с братом принимались чинить их – тарелки, мебель, безделушки – в надежде, что, склеив разбитое, сумеем каким-то образом справиться с самой проблемой. Пустые надежды!

Подростком я пытался положить конец насилию между родителями. Я никогда воочию не видел, как отец бьет мать, но иногда замечал у нее синяки. Однажды ночью в разгар очередной ссоры я вошел в гостиную и увидел пьяного отца, сующего ствол себе в рот и грозящего покончить с собой. Брат тоже прибежал, и мы вдвоем уговорили его положить пушку. Удивительно, что он пережил те годы.

Иногда я думаю, что мой отец, не пойди он в полицейские, стал бы преступником. Он любил рассказывать, как он, еще молодой коп, приехал глубокой ночью на ложное срабатывание сигнализации в магазин автопокрышек. Более опытный напарник открыл багажник полицейской машины, достал запаску и разбил ею окно магазина. Они заполнили машину новыми покрышками, доехали до дома напарника, где вывалили добычу на газон, и вернулись за следующей партией. Позвонили сослуживцам, занятым на дежурстве, чтобы и те могли помародерствовать, и, наконец, вызвали владельца: «Ваш магазин ограбили».

Несмотря на поведение отца, ребенком я уважал и даже, можно сказать, боготворил его. Какими бы плохими ни были иногда ваши родители, других не будет. Трезвым мой отец был импозантным и обаятельным, а мне казался кем-то вроде детектива из телесериала – выдающейся личностью, грозой плохих парней и защитником справедливости. В те времена я не понимал, что он обычный работяга, который тянет лямку всю неделю, чтобы заработать на выходные, и весь год, чтобы выслужить пенсию. Бывают люди, которые нуждаются в конфликтах, жаждут их и создают, где бы ни появились. Я слышал, что дети конфликтных людей растут в стремлении обрести эмоциональный контроль, отсутствовавший у родителей, и даже что у драчунов вырастают миротворцы.

Мои родители несколько раз покупали лодки, всегда в плачевном состоянии. Мы уходили на них в Атлантический океан, далеко за горизонт, в любую погоду, иногда в непроглядный туман, не имея никаких навигационных приборов, кроме компаса, и без исправного радио. Мы рыбачили весь день, а когда понимали, что пора возвращаться, держались за зафрахтованными рыбацкими лодками, идущими назад в бухту. Если мы теряли их из виду из-за того, что они двигались несравнимо быстрее, то устремлялись на запад и шли вверх или вниз вдоль побережья в поисках знакомой приметы. Часто изношенный мотор ломался, и мы дрейфовали, пока не удавалось остановить другую лодку, с радиостанцией, и связаться с Береговой службой, чтобы нас взяли на буксир. Случалось набирать воды с риском утонуть. Всякий раз мы возвращались домой, поздравляя друг друга со спасением и мечтая пуститься в море при первой возможности. У нас и мысли не возникало отказаться от этого риска, потому что мы всегда выходили сухими из воды и приобретали опыт.

Когда мне было около 11 лет, мать решила стать полицейским. Пока мы были маленькими, она временами подрабатывала поварихой или нянькой, потом пошла в секретарши, но эта работа приносила слишком мало удовлетворения и денег. Теперь ей захотелось сделать карьеру. Местное отделение полиции, как и многие учреждения в 1970-е, объявило о вступительных экзаменах для женщин. Многим полицейским-мужчинам не понравилась бы мысль, что и жена может стать сотрудником полиции, но не моему отцу. К его чести, он поддержал маму.

Подготовка к экзамену для поступающих на государственную службу требовала времени и усилий. Сдав экзамен, мать должна была пройти тест на физическое соответствие. Нормативы были те же, что и у мужчин, – огромная трудность для миниатюрной женщины. Отец устроил полосу препятствий на заднем дворе, где она каждый день тренировалась: бегала вокруг врытых в землю конусов с нагрузкой в виде ящика для инструментов, набитого утяжелителями, таскала меня через двор (вместо манекена, которого придется тащить на настоящем экзамене).

Самым сложным препятствием была стенка 2,3 м высотой. Зная об этом, отец соорудил тренировочную стену немного выше. Сначала матери не удавалось даже коснуться ее верха. Прошло много времени, прежде чем она смогла, подпрыгнув, за него ухватиться. Постепенно она научилась подтягиваться, перебрасывать через стену ноги и, отрабатывая этот прием на ежедневных тренировках, стала брать стену с первой попытки. В день экзамена она справилась со стеной лучше большинства мужчин. Она стала одной из немногих женщин, сдавших тест, что произвело на нас с Марком огромное впечатление: мать поставила себе цель, казавшуюся недостижимой, и добилась ее благодаря собственной решимости и поддержке близких. Я до сих пор не нашел для себя цели, к которой стремился бы с такой же страстью, но, по крайней мере, знаю, что это такое.

Мои воспоминания о школе сводятся к тому, что я сидел в классе, словно в ловушке, одуревший от скуки, и думал только о том, как выбраться. Практически все 12 классов я игнорировал учителей и грезил наяву. Я не представлял, кем хочу стать, знал только, что это будет нечто исключительное и уж точно не имеющее ничего общего с историей, английским языком или алгеброй. Ни на одном предмете я не мог сосредоточиться. В семь лет я читал намного хуже, чем положено, и родители попросили бабушку с материнской стороны, коррекционного педагога, подтянуть меня. Позанимавшись со мной несколько дней, она сдалась и объявила меня безнадежным.

Сейчас такому ребенку наверняка поставили бы диагноз «синдром дефицита внимания и гиперактивность». В те времена я был просто плохим учеником. Я научился худо-бедно выезжать на врожденной смекалке, хотя никогда не делал уроков. Брат вспоминает день в старших классах, когда отец объявил, что устроит нас в профсоюз сварщиков, когда мы вырастем. Рабочая профессия для нас самое лучшее, раз мы так плохо учимся. Марк усвоил, что если он хочет от жизни чего-то более увлекательного или прибыльного, чем сварка, то нужно улучшить оценки, и с того самого дня буквально впрягся в учебу. Я не помню этого разговора – видимо, прослушал его, глазея в окно на белку.

Директор школы Джерри Тарнофф уговаривал меня не бросать курс тригонометрии: я же способный парень, нужно только сосредоточиться. Невыполнимая задача – сосредоточиться на этом предмете, да и на всех остальных! Его слова были для меня пустым звуком. Я бросил тригонометрию. Всякий раз после этого, замечая его в коридорах школы, я старался не попадаться ему на глаза. Я сам удивился, как стыжусь, что не оправдал его ожиданий. Сам директор не поставил на мне крест. Спустя годы он приезжал на оба мои старта на шаттле. Думаю, для него было важно, что оправдалась его вера хотя бы в одного ученика.

Единственное, чем я сумел увлечься и в чем преуспел, – работа на скорой помощи. Марк тоже трудился в местной волонтерской скорой. Со временем отец, выкрутив кому-то руки (надеюсь, в переносном смысле), пристроил нас на оплачиваемую работу на скорой помощи в соседнем Ориндже, городе с более суровыми нравами, чем Уэст-Ориндж. Мы получили возможность познакомиться с новыми видами состояний, требующих экстренной помощи, и кое-чему научиться. Лето сразу после школы я проработал медтехником в Джерси-Сити, что было равносильно переходу из новичков сразу в высшую лигу. Я нашел дело, которое считал важным и которое хорошо мне давалось. Я решил стать врачом и не сомневался, что буду хорошим доктором, если выдержу десять лет обучения.

Ошибившись при подаче документов в колледж, я оказался в Мэрилендском университете округа Балтимор (вместо Колледж-Парка). На первом курсе я приступил к учебе в твердой надежде, что сумею все изменить и стать хорошим студентом. Так начинался каждый мой учебный год, но решимости и в этот раз хватило лишь на несколько дней. Я осознал, что не способен ни сконцентрироваться на занятиях в классе, ни учиться самостоятельно, и каждое утро, проснувшись, пытался понять, зачем мне идти на занятия, все равно я ничего из лекции профессора не усвою. Часто я никуда и не шел. Как можно было надеяться получить диплом, тем более набрать высокие баллы, необходимые для поступления в медицинскую школу?

Все изменилось в тот день, когда я купил книгу «Парни что надо». Ничего подобного я не читал. Иногда, описывая литературное произведение, говорят о «голосе» автора, так вот я буквально слышал этот голос у себя в голове. «Даже посреди болотной топи, – писал Вулф, – в гниющем месиве стволов ананаса, покрытых пеной разводий, мертвых плетей повилики и комариных кладок, даже в этой преющей гигантской выгребной яме запах плоти, “обгоревшей до неузнаваемости”, перебивал все прочие». Меня покорила мощь этих слов, хотя некоторые пришлось смотреть в толковом словаре. Погибель, неофит, вирулентный. Я чувствовал, что нашел свое призвание. Я хотел быть как парни из этой книги, способные ночью посадить реактивный самолет на палубу авианосца. Я хотел стать военным летчиком. При этом оставался запутавшимся 18-летним недоучкой с позорными оценками, ничего не знавшим о самолетах, но книга приоткрыла передо мной жизненный путь.

Глава 3

Через похрустывание в системе связи доносится пение Пола Маккартни. Мы уже послушали Coldplay, Брюса Спрингстина, Роберту Флэк. Мне, в принципе, нравится «Убей меня нежно», но трудно отделаться от мысли о неуместности выбора этой песни с учетом обстоятельств. Я втиснут в правое кресло «Союза» и почти физически ощущаю под собой 280 тонн взрывчатого вещества. Через час мы устремимся в небо. Пока рок-музыка отвлекает нас от болезненных ощущений, вызванных теснотой капсулы.

Когда мы вышли из автобуса на стартовой площадке, стояла полная тьма, и прожектора так ярко освещали ракету-носитель, что ее можно было увидеть за несколько миль. Я видел эту картину уже трижды, но и сейчас испытываю незабываемые ощущения. Я впитываю взглядом величину и мощь машины, призрачные клубы конденсата переохлажденного топлива, окутывающие наши ноги. Как всегда, я изумляюсь множеству людей вокруг стартового стола, памятуя о том, как опасно соседство с полностью заправленной ракетой – в сущности бомбой. В Космическом центре имени Кеннеди всегда очищали от необязательного персонала трехмильную зону, и даже группа, закрывающая командный модуль за астронавтами, уезжала на безопасный наблюдательный пункт, пристегнув их ремнями к креслам. Сегодня вокруг ошиваются десятки людей, некоторые курят, а несколько останутся наблюдать за стартом в опасной близости. Однажды, будучи дублером, я следил за взлетом «Союза» вне бункера всего в нескольких сотнях метров отсюда. Когда включились двигатели, руководитель стартового стола сказал нам по-русски: «Откройте рот и приготовьтесь к удару».

В 1960 г. в результате взрыва на стартовой площадке погибли десятки людей. В НАСА подобная катастрофа привела бы к всестороннему расследованию и появлению множества новых правил. Советы сделали вид, что ничего не случилось, и на следующий год отправили в космос Юрия Гагарина. Советский Союз признал факт аварии только в 1989-м после снятия с информации о ней грифа секретности.

По традиции проводится еще один, заключительный ритуал: Геннадий, Миша и я поднимаемся на несколько ступеней к лифту и оборачиваемся, чтобы попрощаться с собравшейся толпой, напоследок еще раз помахать землянам.

Теперь мы сидим в «Союзе» в ожидании. Каждый уже имеет этот опыт и знает собственную задачу и дальнейшие события. Я ожидаю мучительной боли в коленях, которую ничем не облегчить, и пытаюсь отвлечь себя делом: проверяю системы связи и подаю в модуль кислород через ряд клапанов. Это одна из моих прямых обязанностей в качестве второго бортинженера – я предпочитаю называть себя помощником помощника командира корабля. Геннадий и Миша тихонько переговариваются по-русски, некоторые слова выделяются из их бормотания: zajiganiye, obed, kislorod, blyad (последнее – универсальное русское ругательство). Мы ждем, модуль греется. Песня, которую мы слушаем теперь, – «Пора прощаться» Сары Брайтман, собиравшейся посетить Международную космическую станцию позднее в том же году, но впоследствии вынужденной изменить свои планы. Следом звучит русская композиция «Авиатор»[1]1
  По всей видимости, имеется в виду песня за авторством и в исполнении Олега Митяева. – Прим. ред.


[Закрыть].

Дрему прогоняет резкий стук, свидетельствующий об активации системы аварийного спасения. Система аварийного спасения – это отдельная ракета, прикрепленная к верхней части космического корабля и во многом близкая своему аналогу в старом комплексе «Аполлон – Сатурн», который должен был освободить пилотируемый модуль в случае взрыва на стартовой площадке или аварии во время запуска. (Спасательная ракета «Союза» использовалась однажды, в 1983 г., и уберегла двоих космонавтов от смерти в огненном шаре.) Турбонасосы системы подачи топлива и окислителя начинают разгоняться с визжащим воем – во время взлета они подадут в двигатели громадные объемы жидкого кислорода и керосина.

Российский Центр управления полетами предупреждает нас, что до взлета осталась минута. На американском космическом корабле мы бы узнали об этом сами, поскольку перед глазами на экране часов шел бы обратный отсчет. В отличие от НАСА, русские не считают обязательным эффектное действо с обратным отсчетом. В шаттле я никогда не знал наверняка, полечу ли сегодня в космос, пока не чувствовал, как подо мной срабатывают твердотопливные ускорители, – отмен всегда было больше, чем запусков. В случае с «Союзом» такого вопроса нет. Русские ни разу с 1969 г. не отменили взлет после того, как экипаж занял места и пристегнулся.

– Мы готовы, – отвечает по-русски Геннадий в шлемофон.

– Зажигание, – говорит ЦУП.

Ракетные двигатели первой ступени с ревом выходят на полную мощность. Несколько секунд мы остаемся неподвижными на стартовой площадке в грохоте и тряске могучих двигателей – нужно выжечь часть топлива, облегчив вес, чтобы ракета могла взлететь. Затем спинки кресел с силой вдавливаются нам в спины. Некоторые астронавты описывают этот момент как «пинок в зад». Удар ускорения – за одну минуту мы разгоняемся от нуля до скорости звука – будоражит и пьянит, не оставляя сомнений, что мы несемся вертикально.

Сейчас ночь, но и днем мы бы ничего не увидели в иллюминаторы. Модуль заключен в металлический цилиндр, так называемый обтекатель, защищающий нас от аэродинамических нагрузок вплоть до выхода из атмосферы. Внутри темно и шумно, мы потеем в скафандрах. Остекление моего гермошлема запотевает, мешая читать бортовую документацию.

Через две минуты мягко отделяются четыре боковых ускорителя, теперь четырехкамерному двигателю второй ступени предстоит вытолкнуть нас в космос. Перегрузки уже в три раза превышают земное притяжение, сокрушительная сила распластывает меня в кресле и мешает дышать.

Геннадий сообщает в Центр управления полетами, что мы чувствуем себя хорошо, зачитывает данные с мониторов. У меня горят колени, но эмоциональный подъем отвлекает от боли. Двигатели второй ступени включаются на три минуты, и когда мы ощущаем их тяговое усилие, срабатывают пиропатроны, отстреливая разделившийся на две части обтекатель. Теперь можно посмотреть, что творится снаружи, но в иллюминаторе возле своего локтя я вижу прежнюю тьму.

Внезапно нас швыряет вперед, на привязные ремни, и вновь отбрасывает на сиденья. Вторая ступень отработала, и включилась двигательная установка третьей. После бурных предыдущих этапов взлета мы чувствуем небольшие поперечные колебания, слабую раскачку вперед-назад, не вызывающую тревоги. С хлопком выключается последний двигатель – толчок, как при небольшой автоаварии. А потом – ничего.

Наш талисман нулевой гравитации – мягкая игрушка-снеговик младшей дочери Геннадия – парит на веревочке. Мы в невесомости. Этот момент мы называем ВГД – выключение главного двигателя. Это всегда потрясение. Космический корабль находится на орбите Земли. После воздействия мощных и странных сил неожиданная тишина и покой кажутся противоестественными.

Мы обмениваемся улыбками и тянемся друг к другу для тройного «дай пять!», счастливые от того, что живы. Теперь мы нескоро вновь испытаем воздействие гравитации.

Что-то кажется необычным, и вскоре я понимаю, в чем дело. «Мусора нет», – указываю я Геннадию и Мише, и они соглашаются, что это странно. Обычно при ВГД высвобождаются фрагменты инородного происхождения, скопившиеся в неровностях на поверхности космического корабля и державшиеся там благодаря силе гравитации: забытые гаечки и болтики, скобы, металлическая стружка, кусочки пластмассы, волосы, пыль – все, что мы называем посторонними объектами и для чего у НАСА, разумеется, есть аббревиатура, FOD (foreign object debris – «посторонний мусор»). В Космическом центре имени Кеннеди были особые сотрудники, очищавшие космические челноки от этого мусора. Проведя немало времени в ангаре, где «Союзы» проходят предполетную подготовку, не отличающемся чистотой по сравнению с монтажно-сборочным комплексом шаттлов, я поражен столь высоким уровнем предотвращения FOD.

По бокам приборно-агрегатного отсека «Союза» раскрываются солнечные панели, развертываются антенны. Теперь у нас полностью функциональный орбитальный корабль. Ненадолго можно перевести дух.

Мы открываем гермошлемы. Одновременно работающие вентилятор и компрессор так гудят, что нам трудно расслышать друг друга. Я, разумеется, запомнил это по предыдущему полету на МКС, но все равно удивляюсь, как здесь шумно. Не могу поверить, что смогу к этому привыкнуть.

– Несколько минут назад я понял, Миша, что наша жизнь без шума закончилась, – замечаю я.

– Мужики! – говорит Геннадий. – Целый год!

– Не напоминай, Гена, – по-русски отвечает Миша.

– Вы герои, б…

«Гребаные герои».

– Да, – кивает Миша. – Полный трындец.

Сейчас идет фаза сближения. Соединение двух объектов, летящих по разным орбитам с разной скоростью (в данном случае «Союза» и МКС), – долгий процесс. Хотя мы хорошо его знаем и не раз осуществляли, это все равно сложно. Над Европой мы принимаем непонятное сообщение:

…рассеянная облачность на тысяче четырехстах футах. Температура один девять. Точка росы один семь. Альтиметр два девять девять пять. Информация АТИС «О»…

Трансляция терминала какого-то аэропорта, информирующая пилотов о погоде и условиях на входе в зону аэродрома. Мы не должны были ее получить, но система связи на «Союзе» ужасная. Всякий раз, когда с нами говорит ЦУП, мы слышим характерное пиканье сотового телефона. Хочется заорать: «Да выключите, наконец, мобильные!» – но во имя международного сотрудничества я сдерживаюсь.

Прошло несколько часов полета, но мое зрение в норме, ничего не расплывается, – добрый знак. Начинает, однако, ощущаться, что заложен нос, из-за прилива крови и перераспределения жидкости в теле, как и в предыдущих полетах. Ноги сводит судорогой после нескольких часов заключения в тесноте кресла, плюс неизбывная боль в коленях. После ВГД можно отстегнуть ремни, но сдвинуться все равно некуда.

Геннадий открывает люк в бытовой отсек, еще одну обитаемую часть «Союза», где команда может находиться, если до перехода на станцию проходит больше нескольких часов, но и там ненамного просторнее. Я отсоединяю медицинский пояс – ремень, пересекающий грудную клетку и позволяющий следить за моими дыханием и сердцебиением во время взлета, и плыву в бытовой отсек, чтобы воспользоваться туалетом. Практически невозможно помочиться, когда половина тела остается в скафандре. Не представляю, как это делают женщины. Вернувшись в кресло, я слышу вопль из ЦУПа с требованием подключить медицинский пояс. Мы снова пристегиваемся за несколько часов до стыковки. Геннадий пролистывает бортдокументацию на своем планшете и начинает вводить команды в системы «Союза». Процесс по большей части автоматизирован, но командир должен постоянно контролировать его на случай, если что-то пойдет не так и придется взять управление на себя.

Наступает момент активации стыковочной штанги, но ничего не происходит. Мы ждем. Геннадий что-то быстро говорит Центру управления на русском. Ему отвечают, вроде бы с раздражением, и голос тонет в помехах. Мы не уверены, что нас услышали. До МКС еще далеко.

– Гребаное б… – рычит Геннадий.

До сих пор никаких признаков выдвижения штанги. Это может стать проблемой.

Процесс стыковки двух космических кораблей мало изменился со времен «Джемини»[2]2
  Американский пилотируемый космический корабль, первый запуск которого состоялся 8 апреля 1964 г., а последний – 11 ноября 1966 г. – Прим. ред.


[Закрыть]: один корабль (в данном случае наш) выдвигает штангу, вставляет ее в ответную часть – стыковочное гнездо, расположенное на другом корабле (МКС), и сцепка состоялась. Все отпускают непристойные шуточки, мы проводим проверку стыковочного интерфейса на герметичность, после чего открываем люк, и станция приветствует новых членов команды. Процесс был безотказным последние 50 лет, но на сей раз штанга, похоже, не сработала.