Текст книги "Стойкость. Мой год в космосе"

Пока я доедаю буррито, Терри слизывает кленовый сироп с маффина. Мое следующее блюдо – пакет сублимированных овсяных хлопьев с изюмом. Порции маленькие, чтобы ничего не оставалось недоеденным, и мы часто съедаем несколько разных блюд за один присест. Нам предстоит долгое утро, и неизвестно, когда удастся сделать перерыв на ланч.

Мы с другими членами экипажа собираемся в американском «Лэбе» на ежедневную DPC (Daily Planning Conference) – конференцию по планированию – с Центром управления полетами в Хьюстоне, сотрудниками других площадок НАСА и их коллегами из России, Японии и Европы. Я замечаю, что адаптируюсь быстрее, чем в прошлый раз, как физически – к жизни в невесомости, – так и к соблюдению процедур, пользованию оборудованием, выполнению работ. Зная, что пробуду здесь очень долго, я иначе воспринимаю время. Бегу марафон, а не спринт. Поскольку я настроился на годичное пребывание, приходится постоянно напоминать себе, что иногда лучшее – враг хорошего.

Обычно конференция начинается в 7:30 утра по времени МКС. Я здороваюсь с Самантой. Из российского сегмента участвуют Геннадий, Миша и Антон. Когда все в сборе, Терри берет микрофон, прикрепленный липучкой к стене.

– Хьюстон, станция на канале связи «борт – Земля» – 1, мы готовы к DPC.

Космический центр отвечает жизнерадостным «Доброе утро, станция!», хотя в Хьюстоне сейчас 2:30 ночи. Несколько минут мы сверяем планы на день, главным образом связанные с захватом корабля Dragon. Временные рамки уже заданы, и мы окончательно определяемся, во сколько должны начать операцию, в каком состоянии находится грузовой корабль, соответствует ли его поведение ожидаемому, когда он окажется в определенном положении относительно станции. Когда все вопросы с Хьюстоном решены, нас передают Космическому центру им. Маршалла в Хантсвилле (штат Алабама). Хантсвилл сменяется Мюнхеном для координации действий с Европейским космическим агентством. Затем мы говорим с J-COM, японским Центром в городе Цукуба. Подходит очередь России, и Терри уступает место космонавтам, произнеся по-русски: «Доброе утро, ЦУП, Москва. Антон, пожалуйста». Антон берет микрофон, поскольку он отвечает за российский сегмент и руководит планеркой с русскими. Их стиль совещания резко отличается от нашего: Земля спрашивает космонавтов, как они себя чувствуют, что в моем представлении пустая трата времени, поскольку в ответ неизменно слышится «khorosho». Иногда я подбиваю космонавтов ответить «не особенно», «так себе» или даже «дерьмово», но не помогает даже подкуп.

Космонавты сообщают об атмосферном давлении на станции, хотя сотрудники их ЦУПа видят всю информацию на рабочих мониторах. Затем они должны зачитать список параметров схода с орбиты, который опять-таки уже есть у Земли, – они нам его и прислали. Потеря времени сводит меня с ума, но, возможно, это повод поговорить с членами экипажа и скрытно оценить их настроение и внутреннее напряжение.

Система оплаты труда космонавтов, принятая в Российском космическом агентстве, также совершенно не похожа на нашу. Их базовые оклады значительно ниже, но за каждый день пребывания в космосе начисляется денежная премия. (Мои суточные – всего $5, но ставка существенно выше.) Премиальные, однако, уменьшаются при каждой совершенной «ошибке», причем ошибки определяются весьма произвольно. Я подозреваю, что жалоба, даже самая обоснованная, может быть расценена как ошибка, что грозит потерей денег, а то и возможности снова полететь в космос. Поэтому все всегда khorosho.

Может показаться, что координация работ с учреждениями по всему миру поглощает много времени (бывает и так), но никто никогда не предложит поменять эту систему. Когда сотрудничает так много агентств, важно, чтобы каждый знал, что делают все остальные. Планы быстро корректируются, а недопонимание может привести к катастрофе или трагедии. Мы проходим полный цикл конференций с центрами управления полетами каждое утро и каждый вечер пять дней в неделю. Я решил не думать о том, сколько раз проделаю это, прежде чем вернусь на Землю.

Dragon находится на своей орбите в 10 км над нами, двигаясь с той же скоростью, что и мы, 28 000 км/ч. Через внешние камеры мы наблюдаем его огни. Скоро Центр управления полетами SpaceX в Хоторне (штат Калифорния) подведет его к нам на расстояние 2 км и передаст полномочия центру в Хьюстоне. На пути имеются точки остановки: на 350 м, на 250 м, затем на 30 м и, наконец, точка захвата в 10 м от нас. В каждой точке наземные команды будут проверять системы грузового корабля и оценивать его положение, прежде чем разрешить или не разрешить переход на следующий этап. Когда между нами останется 250 м, мы включимся в процесс: убедимся, что транспортник находится в безопасном коридоре, ведет себя согласно расчетам и что мы готовы, при необходимости, аварийно завершить работу. Когда Dragon подойдет вплотную, Саманта захватит его одной из механических рук станции. Это крайне медленное и ответственное действие – одно из многих, радикально отличающихся в кино и в жизни. В фильмах «Интерстеллар» и «2001 год: Космическая одиссея» прибывающий корабль проскальзывает в космическую станцию, причаливает, распахивается крышка люка и люди проходят внутрь – все это за считаные минуты. В действительности мы действуем, сознавая, что один космический корабль всегда остается смертельно опасным для другого, – и чем они ближе, тем опасность выше, – следовательно, все действия должны выполняться очень медленно и с полным контролем.

Сегодня Саманта управляет роботом-манипулятором (его официальное название Canadarm2, поскольку он изготовлен Канадским космическим агентством) из робототехнической рабочей станции в «Куполе», Терри страхует, а я помогаю в ходе сближения и причаливания грузового корабля. Мы с Терри втискиваемся в тесное помещение вместе с Самантой, следя поверх ее плеча за цифрами на экране. Они показывают скорость и положение транспортника в пространстве.

Саманта Кристофоретти – одна из немногих женщин, служившая летчиком-истребителем в итальянских ВВС, – безупречно профессиональна. Она дружелюбная, смешливая и обладает редким талантом к языкам. На английском и русском, двух официальных языках МКС, она говорит как носитель и иногда выступает переводчиком между космонавтами и астронавтами при обсуждении каких-либо тонкостей или сложностей. Она также знает французский, немецкий, изучает китайский. Для некоторых людей, желающих полететь в космос, язык становится проблемой. Все мы должны владеть по крайней мере одним иностранным языком (я годами учу русский, а мои русские товарищи по экипажу говорят на английском гораздо лучше, чем я на их языке), но на европейцев и японцев ложится дополнительное бремя: им приходится учить два языка, если они еще не владеют английским или русским.

Знакомясь с Самантой, я увидел перед собой продвинутую молодую европейку; в ней ярко ощущался дух космополитизма и ителлектуальности. Впоследствии я узнал, что в юности она участвовала в программах международного обмена: год училась в школе в Миннесоте, провела много времени в Германии, подростком ездила на одно лето в Космический лагерь в Алабаме, где воспроизводится программа обучения астронавтов. В ней немало эксцентричного. Так, она часто пишет твиты о фантастических произведениях вроде «Доктора Кто» и «Автостопом по галактике», многих людей поразило и тронуло ее селфи в униформе из «Звездного пути», выложенное, когда скончался актер Леонард Нимой. Меня впечатляет умение Саманты находить общий язык с Центром управления полетами Европейского космического агентства в Мюнхене. Иногда его сотрудники кажутся равнодушными и невнимательными к тому, чем мы занимаемся на борту МКС, и это деморализует. Саманта умеет юмором скрасить самые скучные или раздражающие ситуации.

Перед отлетом Саманта привела Терри в парикмахерскую в Хьюстоне, чтобы ее мастер показал, как выполняется ее стильная асимметричная стрижка. Стрижка – одна из множества услуг, которые приходится оказывать друг другу членам экипажа МКС (включая медицинские тесты, взятие крови, ультразвуковые обследования и даже простые стоматологические процедуры). Терри и Саманта разместили в «Твиттере» фотографии урока в салоне, и их поклонники не остались равнодушны к тому, что Терри, будущий командир МКС, готовится временно переквалифицироваться в парикмахера. На середине их совместного полета великий день настал. Саманта решила, что слишком обросла, и попросила Терри взяться за инструменты. Недопустимо, чтобы в воздухе летали остатки состриженных волос, создавая опасность задохнуться, поэтому наше парикмахерское снаряжение включает пылесос. Терри старался, как мог, но все-таки не справился. Оформленные стилистом «ступени» из прядей, которые, казалось, ничего не стоит повторить в условиях земной гравитации, не дались астронавту, и волосы летали по всему отсеку. Саманта отказалась от идеи стрижки, и до конца полета ее густая темная шевелюра торчала щеткой, напоминавшей мне русскую меховую шапку.

Сегодня главный оператор связи, ведущий с нами переговоры из ЦУПа, – Давид Сен-Жак, канадский астронавт. «Главный» на сленге называется «капком» (CapCom – от capsule communicator) со времен ранней программы космических полетов «Меркурий», когда астронавты отправлялись в космос в отделяемых капсулах и кому-то в Центре управления поручалось вести все переговоры с этой капсулой, то есть выступать единственным лицом, обменивающимся с астронавтом в космосе голосовыми сообщениями. Capsule communicator сократилось до «капком», и название закрепилось. Сегодня Давид будет обговаривать с нами весь процесс захвата Dragon, сообщая о положении грузового корабля при сближении, контролируемом с Земли на каждой запланированной остановке.

– Станция, Хьюстон на канале связи «борт – Земля» – 2. Dragon вошел в 200-метровую сферу безопасности.

Сфера безопасности – это воображаемая сферическая граница вокруг станции, внутри которой мы должны быть защищены от случайных столкновений.

– Экипажу дается право аварийного прекращения работ.

Это означает, что мы можем остановить процесс захвата грузовика по собственному решению, если потеряем связь с Хьюстоном или Dragon выйдет из «коридора». По мере приближения корабля к станции свет раннего утра выхватывает из темноты зазубренные вершины Гималаев, над которыми мы пролетаем. Кажется, Земля несется под нами с немыслимой скоростью.

– Хьюстон на канале связи – 2 для сближения, – говорит Терри. – Хьюстон, условия для захвата подтверждаем. Мы готовы к захвату Dragon. Готовы к шагу четыре.

– Принято. Приготовьтесь к захвату. Что бы вы понимали: мы предполагаем уложиться минут в пять-шесть.

Речь здесь идет об окончательном решении наземных команд о продолжении или прекращении захвата.

Когда до Dragon остается 10 метров, мы отключаем двигатели станции во избежание непреднамеренных толчков. Саманта принимает управление роботом-манипулятором, левой рукой задавая его смещение (ближе, дальше, вверх, вниз, вправо, влево), а правой – вращение (тангаж, крен и рыскание, иными словами – наклон и поворот относительно горизонтальной и вертикальной осей).

– Станция на канале связи – 2 для сближения, – слышим мы из ЦУПа. – Переходите к последовательности захвата.

– Принято, – отвечает Саманта.

Она выдвигает механическую руку (иначе – концевой захват), следя за монитором, на который передается изображение с камеры на манипуляторе, и еще двумя дисплеями, где отображаются данные о положении и скорости корабля Dragon. Кроме того, можно увидеть происходящее в большие иллюминаторы «Куполы». Саманта отводит механическую руку от станции очень медленно. Дюйм за дюймом сокращая расстояние между двумя космическими кораблями, она действует решительно и ни разу не сбивается с курса. На центральном экране постепенно увеличивается сцепка транспортника. Саманта выполняет очень тонкую корректировку, чтобы транспортник и робот-манипулятор оказались точно на одной линии.

Медленно, очень медленно выползает манипулятор, почти касается грузового корабля. Саманта нажимает на спусковое устройство и объявляет:

– Есть захват.

Идеально!

– Подтверждаем штатный захват в 5:55 утра по центральному времени во время пролета станции и Dragon над северной частью Тихого океана к востоку от Японии.

Круглое лицо Саманты могло бы стать символом сосредоточения, яркие карие глаза, казалось, перестали моргать. Как только захват подтвержден, она широко улыбается и хлопает меня и Терри ладонью в ладонь.

– Хьюстон, захват завершен, – сообщает Терри. – Саманта великолепно заарканила Dragon.

– Вас поняли, согласны с вами. Отличная работа, друзья. Поздравляем!

Саманта берет микрофон.

– Хочу сказать спасибо людям из SpaceX и вам, в Хьюстоне. Было восхитительно наблюдать за запуском корабля и знать, что он направляется сюда и скоро постучится в нашу дверь. Он был надежен как скала, и мы просто счастливы, что он здесь. Замечательно, что к нам пристыковался новый корабль SpaceX. Там много всего для научных исследований и даже кофе. Просто здорово! Еще раз огромная благодарность всем за прекрасную работу.

– Спасибо, Сэм, и тебе спасибо, Терри, здесь на Земле целая толпа людей благодарны вам за то, как гладко все прошло. Отличная работа!

Теперь управление переходит к специалисту по робототехнике в Хьюстоне (мы зовем его Робо), который переведет Dragon в положение для соединения с причальным портом на обращенной к Земле стороне «Ноуда-2». Робо управляет манипулятором, вводя данные об углах наклона суставов. Прежде чем команды будут выполнены, их анализирует особая программа, гарантируя безопасность траектории. Когда Dragon будет размещен как нужно, я снова подключусь – буду следить, когда грузовик приблизится к станции достаточно близко для «мягкой» стыковки (четыре 23-сантиметровые защелки выдвинутся, захватят Dragon и приблизят его к МКС до полного контакта), за которой последует «жесткая» стыковка (16 болтов, пройдя через стык космической станции и грузовика, надежно сцепят оба корабля).

Процесс наддува «большой полости» – пространства между кораблем Dragon и МКС – занимает несколько часов. Важно, чтобы он проходил правильно: Dragon все еще представляет опасность для станции, и ошибка может привести к разгерметизации. Мы с Самантой осуществляем процесс шаг за шагом. Сначала проверяем целостность уплотнителя между станцией и кораблем, постепенно подавая воздух в промежуток между ними. Как и во время нашего прибытия на «Союзе», если давление в тоннеле хотя бы немного упадет, это будет свидетельствовать, что уплотнитель пропускает воздух, и открыть крышку люка означает выпустить в космос воздух, которым мы дышим.

Мы несколько раз повторяем этот процесс – подаем воздух, ждем, измеряем давление – и объявляем, что уплотнитель надежен, но открытия люка придется ждать до завтра. Этот этап, в свою очередь, складывается из нескольких обязательных шагов. Иногда экипажам МКС приходится заставлять себя выполнить их все, поскольку им не терпится получить посылки из дома и свежие продукты. Тем не менее процесс длится несколько часов, и спешить с ним не следует, особенно после того, как посвятил все утро захвату грузового корабля, – слишком велик риск ошибки. На полную разгрузку транспортника уйдут следующие пять недель.

Заплывая ненадолго в свою каюту проверить электронную почту, я впервые за день получаю возможность сделать паузу и поразмыслить. Сегодня на станции высокое содержание углекислого газа, почти 4 мм ртутного столба. Можно посмотреть в компьютере точную концентрацию СО2 в нашем воздухе, но в этом нет необходимости – я это чувствую. Я определяю содержание с высокой точностью по одним лишь симптомам, которые прекрасно изучил: головная боль, заложенный нос, жжение в глазах, раздражительность. Возможно, самый опасный симптом – угнетение когнитивной функции. Мы должны быть способны в любую минуту приступить к выполнению заданий, требующих огромной сосредоточенности и внимания к деталям, а в нештатной ситуации, которая может наступить когда угодно, у нас не будет второй попытки. Утрата даже малой части способности концентрироваться, делать расчеты или решать проблемы может стоить нам жизни. Кроме того, отдаленные последствия вдыхания такого большого количества углекислого газа до сих пор не выяснены. Возможно, когда-нибудь это обернется неизвестными пока проблемами с сердечно-сосудистой системой или другими нарушениями.

У меня сложные отношения с углекислым газом с тех пор, как я начал летать в космос. Во время первого, семидневного, полета на шаттле я отвечал за замену емкостей с гидроксидом лития, поглощающим СО2 из воздуха на борту. Помню, что всякий раз, когда их менял – дважды в день, утром и вечером, – я вскоре ощущал, каким свежим стал воздух, и лишь тогда осознавал, насколько плохим воздухом мы дышали. В ходе подготовки к полету на шаттле мы испытывали и учились распознавать симптомы высокого содержания СО2, – в особой кабине в клинике космической медицины дышали через маску смесью, в которой постепенно увеличивалась концентрация углекислого газа.

Во время моего второго полета на космическом шаттле я стал лучше понимать, как на меня действует СО2, и расспросил других членов экипажа об их симптомах. Я обнаруживал моменты наивысшей концентрации СО2 по самочувствию и решил добиться более серьезного обсуждения последствий этого. Вскоре после возвращения на Землю я сумел организовать визит недавно назначенного руководителя программы МКС на военную подводную лодку, находившуюся во Флоридском проливе. На мой взгляд, подводная лодка во многом похожа на космическую станцию, и я попросил коллег обратить особое внимание на то, как военные справляются с углекислым газом. Эта вылазка обернулась открытием: на подводных лодках ВМС воздухоочистители включаются, когда концентрация СО2 превысит 2 мм ртутного столба, несмотря на то что их шумная работа грозит демаскировать субмарину. Для сравнения, согласно международному соглашению, предельная концентрация на МКС достигает 6 мм ртутного столба! Старший механик подлодки объяснил, что симптомы высокого содержания углекислого газа в воздухе представляют опасность для работы экипажа и удержание его на низком уровне является приоритетной задачей. Я подумал, что НАСА следует занять такую же позицию по этому вопросу.

Готовясь к первому полету на МКС, я познакомился с новой системой удаления углекислого газа. Картриджи с гидроксидом лития были безопасны и надежны, но их приходилось выбрасывать после применения, что непрактично, поскольку за одну шестимесячную экспедицию расходуется несколько сотен картриджей. Теперь мы используем вместо них особое устройство – систему удаления двуокиси углерода, или «Сидру» (carbon dioxide removal assembly – CDRA), ставшее проклятием моей жизни. Их у нас два – в американском «Лэбе» и в «Ноуде-3». Каждое весит около 226 кг и внешне напоминает двигатель автомобиля, покрытый зеленовато-коричневым изоляционным материалом. «Сидра» представляет собой совокупность электронных блоков, датчиков, нагревательных элементов, клапанов, вентиляторов и абсорбирующих слоев. В абсорбенте из кристаллов цеолита углекислый газ отделяется от воздуха, после чего «Сидра» «Лэба» сбрасывает CО2 в космос через вакуумный клапан. «Сидра» в «Ноуде-3» смешивает извлеченный из СО2 кислород с водородом, являющимся отходом при работе нашей системы регенерации кислорода, в устройстве, которое называется системой Сабатье. В результате получаются вода, которую мы пьем, и метан, также стравливаемый за борт.

«Сидра» – капризная тварь, требующая очень много внимания и сил. Прошло не меньше месяца моего первого пребывания на МКС, когда я начал соотносить свои симптомы с определенными уровнями концентрации СО2. При 2 мм ртутного столба я чувствую себя нормально, около 3 мм начинается головная боль и закладывает нос, при 4 мм жжет глаза и затрудняется мышление. Пытаясь выполнять сложную работу, я чувствую отупение – на космической станции такое самочувствие внушает тревогу. Если концентрация углекислоты поднимается выше 4 мм, выраженность симптомов становится недопустимой. Концентрация может увеличиваться по разным причинам. Иногда «Сидру» приходится отключать, поскольку ориентация станции в пространстве не позволяет получать достаточно энергии от солнечных панелей для ее питания. Например, при стыковке грузового корабля «Прогресс» солнечные панели необходимо разворачивать ребром, чтобы выхлопы двигателей малой тяги грузовика не повредили их поверхность. Бывает, «Сидра» бастует по непонятным причинам, а иногда просто ломается.

По большей части ею можно управлять с Земли, как и многими другими агрегатами на станции. Центр управления полетами посылает оборудованию сигнал через те же спутники, с помощью которых мы обмениваемся электронными письмами и телефонными звонками. Но иногда требуется более серьезный ремонт силами астронавтов. Это сложный процесс. Прибор необходимо выключить и дать ему остыть. Затем удалить все электрические разъемы, линии водяного охлаждения и вакуумопроводы в днище стойки, в которой размещается «Сидра», – выкрутить все крепежные болты, чтобы ее можно было выдвинуть. В предыдущем полете я с силой потянул прибор, но он не шелохнулся, словно был приварен. Пришлось запрашивать помощь Земли, но и там никто ничего не знал. В следующие несколько дней в Космическом центре имени Джонсона прошло множество совещаний, на которых специалисты пытались разобраться в проблеме.

В тот раз я перепроверил все болты и нашел один, удерживающийся последним витком резьбы. Проблема была решена. Я вытащил падлюку, а затем вынужден был полностью снять изоляционное покрытие, чтобы получить доступ к еще большему числу электрических разъемов, линий подвода воды и на редкость сложносочиненных соединений Hydro Flow. Работать со сложным оборудованием в космосе несоизмеримо труднее, чем на Земле, где можно отложить инструменты и детали и они останутся на месте, а сложного оборудования на МКС очень много – по оценкам НАСА, мы тратим четверть времени на техобслуживание и ремонт. Самое трудное в ремонте «Сидры» – полная замена изоляции, напоминающая собирание огромного трехмерного пазла, все детали которого летают. Когда мы снова включили установку, она заработала. Я не представлял, какие еще сюрпризы она для меня готовит.

В этом полете две «Сидры» подкинули нам новые головоломки. Та, которую мы использовали особенно активно, в «Ноуде-3», отключалась, если ее клапаны забора воздуха – подвижные детали – забивались цеолитом и застревали в неправильном положении. В «Сидре», находящейся в «Лэбе», периодически случались короткие замыкания, и мы не могли понять, чем это вызвано. Иногда в течение дня уровень СО2 начинал медленно расти, особенно когда кто-нибудь тренировался, и у меня закладывало нос, появлялись резь в глазах и легкая головная боль. Я снимал симптомы судафедом и африном, но они дают лишь временное облегчение, и к ним быстро привыкаешь. Через несколько дней я спросил Терри и Саманту, как они себя чувствуют, и оба отвечали, что заметили: при высокой концентрации углекислоты они не слишком хорошо соображают. Меня удручало, что мы вряд ли получим с Земли какую-то помощь в решении этого вопроса.

Отчасти мое раздражение объяснялось тем, что при наличии двух аппаратов очистки воздуха Земля разрешала нам включать только один, держа второй в резерве для страховки. Мы пользовались «Сидрой» в «Ноуде-3», поскольку она работала относительно надежно. Только если она отказывала или на борту оказывалось больше шести человек (как в сентябре), мы получали право включить обе установки. Одно движение тумблера в Хьюстоне привело бы уровень СО2 у нас на станции к приемлемому значению, но мы не могли убедить их пойти на это. Иногда я не мог отделаться от подозрений, что вторую «Сидру» держали выключенной, чтобы наземным службам не пришлось возиться с ее техобслуживанием. Трудно заставить себя симпатизировать операторам полетов, принимающим такое решение, когда они дышат относительно чистым земным воздухом. Мне этот уровень кажется безобразно высоким. Русские руководители утверждают, что содержание СО2 надо сознательно поддерживать на высоком уровне, поскольку это защищает экипаж от вредного влияния радиации. Если это заявление имеет под собой научную основу, мне только предстоит в этом убедиться, а поскольку космонавты (я подозреваю) расплачиваются за жалобы штрафами, они не жалуются.

Если мы хотим полететь на Марс, то должны найти гораздо более эффективное решение проблемы углекислого газа. С нашей нынешней капризной системой экипаж марсианской экспедиции будет в большой опасности.

Последняя конференция по планированию пройдет в 7:30 вечера, вскоре после нее будет ужин. Сегодня пятница, и мы, как обычно, готовимся к совместному ужину в российском сегменте. Мише обычно не терпится начать уик-энд, и во второй половине дня он приплывает на американскую часть МКС обсудить планы.

– Во сколько начнем, брат? – спрашивает он с огнем в широко распахнутых голубых глазах.

– Может, в восемь?

– Давайте в семь сорок пять!

Я соглашаюсь.

Вечером, завершив DPC и проверив, как идет эксперимент, я быстро звоню Амико. «Собираюсь в Boondoggles», – под названием нашего местного бара в Хьюстоне я подразумеваю российский сегмент МКС, и Амико понимает шутку. Я собираю все необходимое для пятничного ужина в большой пакет со струнным замком. Кладу личные столовые приборы: ложку и ножницы для открывания пакетов с пищей. Беру угощение для общего стола из моего дополнительного продовольственного контейнера и из запасов, взятых из дома: консервированную форель, мексиканское мясо и плавленый сыр, похожий на Cheez Whiz, который нравится Геннадию. Русские всегда делятся черной, как смола, икрой, к которой я пристрастился, и консервированным крабовым мясом. Саманта тоже приносит отличные закуски – у европейцев самая лучшая кухня.

С пакетом припасов под мышкой я направляюсь в «Ноуд-1», потом проплываю через РМА-1 (Pressurized Mating Adapter, герметизированный стыковочный адаптер) – короткий темный тоннель между американским и русским сегментами. Он не отличается ни красотой, ни просторностью: около двух метров в длину, скошенный под острым углом, он спроектирован узким и стал еще теснее из-за груза, который мы храним здесь в белых тканевых мешках. Я миную российский модуль ФГБ (функционально-грузовой блок) и попадаю в cлужебный модуль, где Геннадий и Саманта смотрят фильм на ноутбуке, а Антон «висит» в горизонтальном по отношению к ним положении, заканчивая эксперимент на стене. На экране мерцает лицо молодой женщины, перекошенное от дурных предчувствий, мужской голос за кадром грозно говорит по-русски.

– Что смотрите? – спрашиваю я.

– «Пятьдесят оттенков серого», – откликается Саманта. – В русском дубляже.

Геннадий по-английски здоровается со мной и благодарит за принесенные продукты, потом по-русски пытается убедить Саманту, что «Пятьдесят оттенков» – великое литературное произведение.

– Это нелепо, – отвечает она, не отрываясь от экрана.

На беглом русском они с Геннадием полушутя спорят о месте романа «Пятьдесят оттенков» в литературе, когда из туалета возвращается Миша. Приплывает Терри с собственным пакетом припасов и здоровается со всеми.

Антон приглашает нас к столу. Он пилотировал МиГ в российских ВВС до отбора в отряд космонавтов, и, если бы в 1990-х геополитический расклад сложился иначе, я мог бы встретиться с ним в бою. Основательный и надежный в плане как физической, так и технической подготовки, он питает пристрастие к глуповатым шуткам и задушевным разговорам, любовь к которым у него чрезмерна даже для русского. По-английски он говорит, делая паузы в самых неожиданных местах предложений, но я уверен, что мой русский звучит намного хуже. Однажды я спросил Антона, что бы он сделал, если бы его МиГ-21 и мой F-14 в роковой день встретились на одной прямой, – какой маневр совершил бы, чтобы получить преимущество надо мной? В летной школе и на службе в истребительной авиации нам с товарищами часто задавали вопросы о МиГах и их возможностях. Все, что у нас было, – догадки, основанные на знании военного дела. Оказалось, точно так же гадала и советская сторона. Из разговоров с Антоном и другими космонавтами у меня сложилось впечатление, что они не слишком много знали о наших самолетах и что обучение воздушному бою, в котором мне противостоял очень опытный пилот на F-16, изображавшем МиГ, было в значительной мере избыточным. Русские пилоты не менее талантливы, просто они имели гораздо меньше налета, чем мы (я налетал более 1500 часов на F-14, а Антон – в лучшем случае 400 часов на МиГе), скорее всего из-за ограниченного бюджета.

С тех пор как Геннадий появился на МКС, Антон и Миша ведут себя так, словно он главный, хотя официально командиром российского сегмента является Антон. Геннадий, как всегда, великолепен, все само собой налаживается рядом с ним, так как он прирожденный лидер. Он не предпринимает ни малейших попыток взять власть, но что-то заставляет других прислушиваться к нему.

С Мишей тоже пока что летать одно удовольствие. Он искренне сопереживает людям и, регулярно спрашивая, как у меня дела, действительно хочет это знать. Ему не все равно, что происходит в жизни его друзей, как они себя чувствуют и чем он может помочь. Главные его черты – умение дружить и дух товарищества, он привносит чувство солидарности во все, что делает.

Меня часто спрашивают, как мы ладим с русскими, и, кажется, не верят, когда я отвечаю: «Без проблем». Люди из наших стран ежедневно сталкиваются с культурным взаимонепониманием. Русским американцы на первый взгляд представляются наивными и слабыми, американцам русские – каменными и отчужденными, но я понял, что это лишь видимость. (Я часто вспоминаю вычитанное однажды определение русского характера: «братство обездоленных». Оно говорит о том, что русских связывает история, полная войн и бедствий. Мне казалось, что это из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, но я так и не смог найти это место ни в одном переводе. Мы стараемся узнавать и уважать культуру друг друга и согласились вместе осуществить этот огромный сложный проект, поэтому стараемся понимать и видеть лучшее друг в друге. От членов экипажа, с которыми я летаю, зависит практически каждый аспект моего полета. Если работаешь с правильным человеком, то и самый тяжелый день проходит благополучно, с неправильным – простейшее задание станет неподъемным. В зависимости от того, кто находится рядом, год в космосе может стать мучительным, заполниться конфликтами или омрачиться ежедневным раздражением из-за человека, с которым не находишь общего языка и от которого в то же время тебе некуда деться. До сих пор мне очень везло.