Текст книги "Двойник с лунной дамбы"

15

В том, что Митараи чудак, сомнений не было. Однако, продолжая с унылой регулярностью день за днем ходить на работу, я открыл для себя неожиданный факт. Оказалось, на заводе на меня тоже наклеили ярлык этакого оригинала-сумасброда.

Хотя, если подумать, это вполне естественно. Ведь за целый день на заводе – с прихода до ухода – от меня нельзя было услышать ни единой шутки. Я очень тяжело сходился с людьми и не предпринимал попыток завести с кем-нибудь дружбу. За все время я всего раз выпивал с коллегой по работе – тот самый раз, когда меня вытащил в пивную начотдела Отакэ. Тот вечер произвел на меня такое впечатление, что повторять подобный опыт совсем не хотелось.

Вот и всё. Неудивительно, что на заводе на меня смотрели как на чудика, так же, как я смотрел на Митараи. С напарниками я не ладил, людей не любил. Хотя это не имело ничего общего с реальностью. Напротив, мне очень хотелось иметь друзей. Еще никогда я так в них не нуждался. Но сколько бы я ни хотел, найти таких людей на заводе шансов не было.

По способности чувствовать, воспринимать действительность я отстоял от других рабочих на десятки тысяч световых лет. На заводе было мало молодежи, парней моего возраста, но и те немногие каким-то непонятным образом умудрялись ладить с теми, кто старше.

У меня и у них были совершенно разные жизненные принципы, интересы, словарный запас. Даже если б я очень постарался, меня все равно не хватило бы на то, чтобы смеяться над громкими низкопробными шутками, вызывавшими смех у них. И я никак не мог понять, чем могут тронуть человека попсовые «звездочки», от которых на заводе тащились все. В сущности, я оказался одиночкой, затерявшейся на чужой территории. Конечно, я проживал с этими людьми часть своей жизни, но смотрели мы на разное и видели тоже разное.

Весьма вероятно, что на заводе меня называли придурком; я мог отвечать тем же. А как иначе, если мы во всем разные? То, что интересует их, не интересно мне. Я был совершенно уверен, что могу отличить настоящее от дешевки и халтуры, как бы вижу ценность истины лучше, чем те, кто смотрит на вещи мутными от выпивки глазами и легко может не заметить важного. Размышляя об этом, я понял, что представлял собой Митараи. Возможно, думал я, он хорошо видит то, что упускаю из виду я – и мне подобные. Примерно половина из того, о чем он говорил и в чем был абсолютно уверен, воспринималась как поток сознания пациента психиатрической больницы. Но когда я ложился в постель и возвращался мыслями назад, как-то вдруг становилось понятно, о чем вел речь Митараи. Он убеждал меня в своей правоте. И такое случалось часто.

Митараи очень вредил себе такой манерой изъясняться. Говори он немного проще, менее эксцентрично, запинаясь и с грустным видом, его слова убеждали бы каждого и не заставляли людей обливаться холодным потом. Какой бы сократовской мудростью ни были наполнены его глубокие философские речи, они все равно воспринимались как бред сумасшедшего. Но, несмотря на все это, Митараи казался мне неведомым магом-отшельником, поселившимся на вершине скалистой горы, которой мне представлялась его обшарпанная пятиэтажка, и бесстрастно взиравшим на простиравшийся внизу мир.

* * *

Я уже подходил к «офису» Митараи, как начал накрапывать дождь. Я пустился бегом, и, когда влетел в подъезд его дома, дождь полил сильнее. Поднимаясь с этажа на этаж, я видел в маленьких окошках на лестничных площадках, как по стеклу струятся потоки воды. Когда я вошел к Митараи, дождь уже лупил с такой силой, будто за окном бушевал тайфун.

Навещая его почти каждый день несколько недель подряд, я уже начал путаться, где работаю – на заводе или у Митараи в «офисе». Я боялся, что мои регулярные вечерние визиты вызывают у него раздражение, однако лицо его неизменно оставалось спокойным.

– Мне кажется, я умею играть на гитаре, – сообщил я Митараи в один из своих визитов. Я регулярно, в подробностях, докладывал ему о том, что вспомнил, на что обратил внимание. Мой приятель посмотрел на меня с видом главврача психиатрической клиники.

– Принести гитару? – спросил он, открывая дверь в другую комнату, где, как я уже знал, была его спальня.

Митараи вышел с двумя гитарами – большой и маленькой, которую передал мне и предложил попробовать.

– Боюсь, так сразу не получится, – смутился я. – Предположим, что-то я умею, но классику вряд ли потяну.

– Подожди, тут у меня ноты есть…

Митараи вытащил из ящика стола большую нотную тетрадь. Я увидел много-много тонких линеек, испещренных мелкими черными значками – нотами. Сверху от руки было наскоро написано название: Captain… и еще что-то.

– Ох!.. Не шути так. Я ничего в этом не понимаю, – робко промямлил я.

– Да ну!

– Скорее, какую-нибудь песню подыграть или что-то в этом роде… Попроще.

Единственное, что я знал точно: попса – это не мое. А смогу ли я изобразить что-нибудь в духе Уэса Монтгомери – это вопрос.

– Аккорды ты хоть знаешь?

– Да вроде знаю…

– И какие?

Я пробежался пальцами по грифу гитары; прижимая струны, взял аккорд, потом другой, третий…

– Вот как-то так…

– А вот такие блюзовые можешь?

Митараи сыграл несколько аккордов, двигая в такт плечами и притопывая правой ногой. Я знал, что он играет, и присоединился к нему. Наши гитары зазвучали в унисон.

И хотя ловко, как Митараи, мизинцем пользоваться не получалось, что-то мы все-таки сыграли. Мой партнер остановился, аккорды стихли, и вдруг Митараи завернул такую импровизацию…

Я был поражен и смотрел на него широко открытыми от изумления глазами. Пальцы его левой руки летали по грифу с невероятной скоростью. Ничего подобного мне раньше видеть не доводилось. Он по-настоящему потряс меня своим мастерством.

В каждой паузе, в обрыве музыкальной фразы было слышно, как шумно дышит Митараи. В отдельные моменты в его игре чувствовалась такая сила, что, казалось, струны вот-вот оборвутся и со звоном лопнут. Я в первый раз в жизни видел такое исполнение так близко, прямо под самым носом, и не мог и подумать, что на акустической гитаре можно так играть.

– Ну ты даешь! Просто нет слов! – вырвалось у меня, когда маленький сейшн в исполнении Митараи закончился.

– У тебя тоже ритм неплохой. Нормально. А импровизацию сыграть сможешь?

– Да ты что! Куда мне! Я и понятия не имею, как это можно сделать.

– То есть, похоже, джаз и рок-н-ролл ты всерьез не играл?

– Нет, конечно. А вот ты – просто мастер! Виртуоз! Бесплатно такое услышать… Мне даже неудобно. Ты настоящий гитарист, честное слово!

Митараи с задумчивым видом что-то буркнул и отмахнулся от меня рукой.

– Нет, правда, я слушал сейчас настоящую музыку. Она рождалась прямо у меня на глазах. На этом доме можно повесить еще одну табличку: «Школа игры на гитаре Митараи». Только на этот раз фамилию стоит написать катаканой, чтобы люди не путались.

– Думаешь, этим можно зарабатывать на жизнь?

Митараи по-прежнему пребывал в раздумье. Но я был настолько впечатлен его игрой, что упорно продолжал его нахваливать. Вот почему у него так много дисков джазовых гитаристов…

Сначала Митараи отвечал на мои слова неопределенным мычанием, но постепенно они возымели на него действие, и в конце концов он стал реагировать на них более внятно. В Японии настоящих гитаристов не сыскать, говорил он. Те, которые есть, только струны перебирать умеют. Между их жизнью и тем, что они играют, нет никакой связи. Это такая болезнь. Оказалось, Митараи весьма падок на лесть.

– А ты фолк или что-то в этом роде играл? Хотя у меня таких пластинок нет. «Битлз» только.

Митараи поднялся и достал со стеллажа пластинку в белоснежном конверте. Что-то в ней было знакомое.

– Это самый лучший их диск, – сказал он, ставя пластинку на проигрыватель. И тут меня словно током ударило.

Вот оно! Я слышал эту вещь раньше! Я ее помню! И я начал тихонько подпевать. Слова знакомые. Взялся за гриф – аккорды тоже вроде знаю. Точно! Я пел эту песню. Зазвучал следующий трек. Он тоже был мне знаком. Вот только название вспомнить не получалось.

Митараи заявил, что у него полное собрание «битлов». Он снимал со стеллажа пластинки, и мы слушали их одну за другой в обратной хронологии – к начальному этапу их творчества. Постепенно я вспоминал все больше и больше. Вспоминал с чувством нарастающего нетерпения, почти граничащим с раздражением. После такого долгого перерыва я снова мог слушать эту музыку, снова загружая ее в память. Чувство – не передать словами. Я просто сгорал от нетерпения, буквально разрывавшего мне душу.

Да, музыка замечательная, и, очень может быть, именно она разбудила во мне забытые ощущения. Я сказал об этом Митараи. Он удалился в спальню и откопал там целую пачку нот «Битлз». И мы стали распевать битловские песни. Все слова я не знал, конечно; пел, что смог вспомнить. Чувство было такое, словно корабль в кромешной тьме ночи, лишенной луны и звезд, наконец увидел впереди свет маяка. Некоторые песни я помнил. Одна эта мысль доставляла мне ни с чем не сравнимую радость. Хотелось громко закричать: «Какое счастье!» Чтобы чувствовать себя счастливым, мне достаточно Рёко и Митараи. Слезы навернулись на глаза.

Митараи подпевал «битлам» тихим голосом, но стоило мне сказать: «А ты, оказывается, и петь мастер», как он сразу включился на полную и грянул в пять раз громче меня. Его низкий грубый голос, думаю, слышали даже на станции Цунасима. Время было уже позднее, петь Митараи в конце концов надоело, и он предложил попить кофейку. Пение кончилось, но голос его гремел по-прежнему. Он явно был из тех, кто относится к любому делу с полной отдачей и не беспокоится о том, что о нем могут подумать.

Что это было: щедрость или недостаток здравого смысла? Не знаю. Но я возвращался домой с подарком – той самой маленькой гитарой. Я попросил ее у Митараи на время, чтобы попрактиковаться, а он мне ее просто подарил. Настоящую «Гибсон J200». Вот какие люди бывают!

Только я вышел с гитарой на улицу – и пошел дождь.

* * *

Рёко сидела дома одна. Последнее время она уже не дожидалась меня с работы у станции.

– Опять был у своего Туалета?

– Чем он тебе так не угодил? Интересный парень. Давай завтра вместе к нему съездим. Он обязательно тебе понравится. Встретимся вечером на станции «Цунасима». Он посмотрит, что там у тебя по звездам, гороскоп составит…

– Я почему-то боюсь, – призналась Рёко. – Что он нагадает, астролог твой? Вдруг скажет, что я завтра умру… И еще о моем прошлом все узнают.

– Ну ты даешь! – рассмеялся я. – Да не беспокойся ты. Что бы он ни напророчил, я даже не вздрогну. Вот на гитаре у него гадание отличное получается. Любо-дорого послушать. Ну, нагадает тебе какую-нибудь ерунду – вместе посмеемся… Скучно точно не будет.

В общем, наговорил ей всякого.

16

На следующий день я приехал на станцию «Цунасима» первым и стал ждать Рёко. Не прошло и пяти минут, как она появилась, но до последнего момента продолжала колебаться, идти к Митараи или нет.

Накануне я не говорил ему, что приведу с собой Рёко. Вот он удивится, думал я, радуясь в душе, пока мы шли к его дому по улочкам Цунасимы. Как бы его посильнее удивить? Но больше ничего придумать я не успел, потому что мы уже пришли.

Мы постучали и отворили дверь. Митараи не спал, а сидел на диване, все такой же растрепанный, как обычно, и читал газету.

– А-а… – только и сказал он и снова уткнулся в газету. Подумал, что я один явился. Но вслед за мной в комнату вошла Рёко.

– Здравствуйте! – сказала она.

Митараи вздрогнул и оторвался от газеты.

– Ага! Рёко-сан? Приветствую вас! Спасибо, что заглянули в мою келью. Он мне о вас каждый день говорит.

Рёко обвела взглядом невзрачное жилище Митараи, напоминавшее склад аудиотехники.

– У вас очень мило, – не смущаясь собственной лжи, польстила она хозяину.

Митараи на секунду задержал на ней взгляд. Со мной он никогда о женщинах не заговаривал, но в Рёко было очарование, которое, похоже, даже его не оставило безразличным, и я невольно заважничал в душе.

– Вы родились утром, примерно полдесятого, верно?

– Да вроде… Мне так говорили, – рассеянно ответила она.

Ничего себе! Получается, он иногда все-таки попадает в точку, подумал я. Митараи зарабатывал себе очки, и я почувствовал укол ревности.

– Откуда вы знаете? – спросила Рёко с испугом.

– Сэнсэй читает по лицу. Он на этом собаку съел, – бесцеремонно встрял я в их разговор.

Мне сделалось как-то неспокойно. Митараи встал со словами: «Может, кофе? Как вы живете с этим страшным человеком?» Видно, решил мне отомстить. Рёко, наслышавшаяся от меня об ужасном напитке, который Митараи выдавал за кофе, усмехнулась.

– Так значит… – проговорил он и добавил, особо не задумываясь: – Может, вода была плохая. На этот раз я приготовлю растворимый.

– Митараи-сан! – обратилась к нему Рёко, прихлебывая кофе.

– Слушаю?

– Митараи… вас правда так зовут?

– Да.

– Интересная фамилия.

– Фамилия как фамилия.

В этот момент Рёко вдруг чуть не перешла на крик:

– Но почему такая? Я хочу знать! Очень! Слушай, ты же тоже вроде хотел спросить? Ведь интересно же!

– Может, и ты кофейку выпьешь? Растворимый, – предложил мне Митараи, пытаясь увести разговор в сторону.

– Да уж, просвети нас. Мне тоже интересно.

Митараи вздохнул с видом человека, уставшего от жизни, и сказал:

– Время. Время было тяжелое. Сильно повлияло на мой характер в отрицательную сторону. В Японии есть такая поговорка: название или имя раскрывает сущность.

Мы слушали его со всем вниманием.

– Но эта поговорка никак не раскрывает сути. Если привязывать к имени все свое существование, то Юкико не может купаться в море, а Курода должен перебираться на Таити[36]36
  Юкико – японское женское имя, первый иероглиф которого означает «снег». Курода – фамилия, первый иероглиф которой – «черный».


[Закрыть].

– Замечательная речь!

– Меня, между прочим, зовут Киёси[37]37
  Киёси значит «чистый».


[Закрыть], – быстро проговорил Митараи с оттенком печали в голосе. Мне показалось, ему не очень хотелось открывать свое имя.

При этих словах плечи Рёко дрогнули, волосы колыхнулись, она опустила голову, но в ту же секунду прыснула от смеха. Глядя на нее, беззаботно рассмеялся и я.

На этом фоне Митараи, видно, решил заняться мазохизмом и пустился в откровенные воспоминания о своем детстве.

– В школе, в младших классах, когда наступало время решать, кто из учеников будет убирать туалет, все тут же поворачивали головы в мою сторону. Потому что добровольно заниматься этим делом никто не хотел. И все громко кричали хором: «Киёси! Киёси!» А учитель после слов: «Ребята! Не надо так говорить» все равно выводил на классной доске: «Ки-ё-си»… Надо сказать, что в то время уборка туалетов считалась среди школьников самой унизительной работой. Когда я вспоминаю своих одноклассников, во мне просыпается зверь. Они наделили меня лишенным всякого благозвучия прозвищем – Говночист.

С тех пор, стоило мне в чем-то опростоволоситься, допустить какой-то промах, что может случиться с каждым и должно вызывать сочувствие – например, зимой надеть подштанники задом наперед или замешкаться в туалете, – как тут же на меня сыпались насмешки: «Алло, Говночист! Алло!» Чего еще можно ждать от говночиста? Вот такая логика. Поразительная, с ней не поспоришь. Я задавал себе вопрос: сколько жестокости может выдержать человек? Моя детская душа была растоптана.

День и ночь я проклинал всех и вся – отца, наградившего меня этой идиотской фамилией, мать, приятелей, учителей, школу, все туалеты на свете, – и спрашивал: почему в мире должно быть вот так?! Каждый день плакал в туалете. По иронии судьбы другого места, где можно было побыть одному, не нашлось! И это продолжалось все годы учебы в школе. Тяжелый случай, правда?.. Ой, Рёко-сан! Вы плачете? Да, в самом деле грустная история. Настоящая расовая дискриминация, как с неграми к Америке. Вот почему еще в школе я стал разбираться в джазе.

Рёко уже было не до смеха, она плакала. Да, у каждого в прошлом есть тяжелые страницы.

* * *

Когда дело дошло до астрологии, на Рёко почему-то напала робость. Она напомнила мне ребенка, которого привели в больницу на укол. Митараи, заметив ее колебания, сказал: «Ну, тогда как-нибудь в следующий раз», но я настаивал, и Рёко неохотно согласилась.

– Итак, год, месяц и день рождения?

– День рождения?

– Ну да.

– Как это… двадцать четвертое мая, – с обреченным видом сообщила Рёко.

– Если я не буду знать год, ничего не получится. Я не смогу составить таблицу.

– Пятьдесят восьмой.

– Пятьдесят восьмой… Точное время рождения знаете? – спросил Митараи, делая запись в блокноте.

– Мама говорила, утром, после девяти, но раньше полдесятого. Может, в девять двадцать пять или девять двадцать.

– Значит, между девятью двадцатью и двадцати пятью? Место рождения?

– Мацусима.

– Угу. То есть недалеко от Сэндая[38]38
  Сэндай – административный центр префектуры Мияги, расположенной в северо-восточной части о. Хонсю.


[Закрыть].

Митараи принялся выписывать из уже знакомой мне серой тетради значки и числа и что-то высчитывать на калькуляторе. Закончив расчеты, вынул из выдвижного ящика лист специальной бумаги, которой пользуются астрологи. Посередине листа был типографским способом напечатан большой круг. По всей окружности были вписаны многочисленные значки, судя по всему, обозначавшие планеты и созвездия. Митараи по линейке соединял их друг с другом красными и синими линиями. Сколько я ни просил его составить мне такую схему, ничего не добился. А девушке сразу сделал… Как ребенок, честное слово.

– Ого! Вот это да! – заявил Митараи, закончив работу. – Луна и Уран соединяются в восходящей точке. Временами возникает склонность к аномальным импульсивным действиям и поступкам. Нужно быть очень осторожной. В противном случае все может быть, – будто налагая печать, произнес он.

Такой Рёко я еще ни разу не видел. Она как бы спрашивала взглядом: «Неужели? А может, это ошибка?» Теперь уже на ее лице было озабоченное выражение.

– Ваша судьба изменчива. Я бы сказал, все довольно серьезно. Когда Солнце войдет в одиннадцатый дом, ваши мечты исполнятся. У вас должно быть много друзей. Что касается дел любовных, то на этом фронте не очень хорошо. Перспективы, по всей вероятности, не блестящие. Ага… ну это… Если уж выкладывать все начистоту, не скрывая негатива, возможно, еще придется побороться за имущество.

Надо соблюдать осторожность, чтобы избежать насильственной смерти. Марс в восьмом доме, Нептун в четвертом, да еще такой куспид[39]39
  Куспидом в астрологии принято называть границу между знаками Зодиака.


[Закрыть]… В довершение всего существует опасность умереть на больничной койке. Требуется очень большая осторожность. Очень большая.

Далее. Вас угнетает некая тайна, связанная с чем-то, что произошло в вашей семье, когда вы были совсем молоды, и которой вы не можете поделиться ни с кем. Какая-то непонятная, трудно объяснимая ситуация. Возможно, это связано с Плутоном во втором доме.

Теперь о материальном, финансовом положении. У вас свойство строить материальное благополучие за счет других, обчищая их дочиста. Есть вероятность того, что вы очень быстро, в одночасье, разбогатеете. Вы не стесняетесь в средствах ради денег. Вас легко втянуть в темную сделку или еще какую-нибудь махинацию, однако планеты так расположены, что подобные дела могут привести к столкновению с законом и наказанию. Лучше в эти дела не влезать. Так безопаснее.

А во всем остальном все хорошо. Даже очень. Тяга к знаниям. Поездки за границу. Много приятного. Голова у вас замечательная. Вам бы журналисткой стать, вы бы многого добились.

О! Вот еще что. Планеты говорят, что у вас могут быть трудные роды. Надо бы, наверное, какие-то меры принять…

* * *

Всю дорогу до дома Рёко не проронила ни слова. Когда мы вошли в квартиру, я спросил: «Он угадал?» «Кое-что», – последовал ответ.

У нас еще оставалась пластинка, которую мне дал послушать Митараи. Она нравилась нам обоим, поэтому мы решили еще немного ее подержать.

«Невероятная джазовая гитара Уэса Монтгомери». Именно ее мы слушали в «Минтон хаус» тогда, в Йокогаме возле канала. На такое местонахождение кафе удивительным образом намекал понравившийся нам лейбл на диске – «Riverside».

– Может, еще раз туда сходим? – предложил я. И Рёко согласилась:

– Давай в следующее воскресенье.

17

Начался сезон дождей, с неба лило, почти не переставая, но я брал зонтик и все равно шел к Митараи. Когда мы с ним на пару пели битловские песни, временами перед глазами будто возникала комната, где я жил до того, как потерял память. Музыка непроизвольно открывает глубины человеческого восприятия. А где-то рядом, вероятно, прячется и зрительная память. Под воздействием музыки пробуждаются воспоминания, хранящие зрительные образы. Это непередаваемое ощущение постоянно заявляло о себе откуда-то из глубины души, однако никак не складывалось в четкую картину, словно этому мешала какая-то стена.

И опять мне не давала покоя мысль об адресе на водительском удостоверении.

Я попал под очарование «настоящего». И к Митараи стал ходить именно потому, что «настоящее» захватило меня. Жизнь с Рёко уже превратилась в обыденность. Находясь внутри банальной повседневности, устоять перед желанием узнать, что там по этому адресу, становилось все труднее. Знакомство с этим странным малым, Митараи, крепко привязало меня к «настоящему», но оно же вело к столкновению с повседневной жизнью.

Видимо, я боюсь вещей, доставляющих беспокойство, и избегаю их, думал я. Если у меня есть жена, как она сейчас живет? Я – муж и имею перед ней обязательства, и они никуда не деваются, независимо от того, потерял я память или нет. Я понимаю это, но делаю вид, что не замечаю. Не знал бы я адрес – куда ни шло, но ведь я его уже знаю…

Сейчас у меня есть Рёко. Даже если память вернется, не могу представить, чтобы я бросил ее и вернулся к прежней жене. Однако жена этого не знает, и ей ничего не остается, как ждать возвращения мужа. Поэтому и для нее, и для меня будет лучше встретиться, обсудить, что случилось, и развестись. Иначе получается подло, непорядочно, и вопрос этот надо решать, как бы тяжело ни было. А я все тяну время, пытаюсь избежать неизбежного… Судя по моему возрасту, жена должна быть еще молодая, и, если мы разведемся, она вполне сможет найти хорошего человека. А я буду спокойно жить с Рёко дальше. Если подумать, то чего я боюсь? Почему бы не разобраться с этим скорее? Эта мысль одолевала меня все сильнее.

Почему я этого не делал? Из-за Рёко. Отчаяние, которое я видел на ее лице, заставляло меня, как трамвай по рельсам, строго следовать по одному маршруту – между заводом и домом, не отклоняясь от него ни на шаг. И все же, думая о Рёко, я не мог не думать и об этом адресе, и о том, что может последовать дальше.

Рёко теперь часто бывала в подавленном настроении. Мне показалось, что Митараи при встрече ей понравился, однако стоило мне лишь заикнуться о нем, как она стала просить, чтобы я больше к нему не ходил. На вопрос: «Почему?» ответила: «Много строит из себя, душа к нему не лежит. А ты перед ним как шестерка». Вот даже как! «Ревнуешь, что ли?» – «Еще чего!» Хотя ясно было, что ревнует, иначе откуда эти капризы: кто для тебя дороже – я или Митараи?

* * *

Последний день июня выдался погожим. Я не стал заезжать к Митараи; мы с Рёко, как прежде, встретились на станции «Мотосумиёси» и направились к дому. Рёко предложила пойти в обход, прогуляться.

На эстакаде, переброшенной через железнодорожную линию Тоёко, рядом с домом, где мы поселились, Рёко остановилась и облокотилась о перила. Стояла и смотрела на рельсы. Я остановился рядом. С этого места был хорошо виден наш дом.

Рёко была вся в своих мыслях и за все время не промолвила почти ни слова. Я тоже молчал, стоял рядом, опершись спиной о перила, и ждал. Перед глазами проносились спешившие куда-то автомобили, в разрывах этого непрерывного потока показалась отошедшая от станции электричка. Ее серебристые вагоны сверкали в лучах вечернего солнца и скрывались под эстакадой.

Держась за перила, я повернулся в другую сторону. Прямо из-под моих ног один за другим выскакивали вагоны с жутко грязными крышами и, проносясь мимо нашего убогого жилища, устремлялись дальше. Наша комната, скучавшая в ожидании хозяев, должно быть, ходила ходуном.

Можно ли считать настоящим домом ненадежную коробку, в которой мы ютились? Наша комнатушка площадью в шесть татами, которые мы воображали себе местом «лучше не бывает», где всегда тепло и куда мы будем вечно возвращаться, сотрясалась, как пустая коробка из-под торта. Выражаясь языком Митараи, это бамбуковая клетка, куда нас – пару убогих зверьков – запихали вместе с нашей любовью.

– Знаешь, поезжай туда! – резко, будто выплеснув что-то скопившееся в груди, заявила Рёко и посмотрела мне прямо в глаза.

– О! С чего это вдруг? – сразу отреагировал я. В последние дни я постоянно думал о поездке в Нисиогу.

– Завтра суббота? Ты же работаешь только до обеда; вот и съезди.

Рёко говорила громко, стараясь перекрыть шум дороги. Вид у нее был страдальческий. Я подошел ближе. Глаз почти не видно, цвет лица никудышный. Она знала, что выглядит ужасно, и потому сказала:

– Не смотри на меня.

Рёко ни разу не заикалась о том, что у меня может быть семья. Жена, дети… таких слов я от нее не слышал. Но следы страданий на ее лице свидетельствовали сами за себя. Излишне говорить, что мое пребывание на чужой территории тоже имело предел.

– Что бы ни было, ничего не изменится, – повторил я уже сказанные прежде слова.

– Не бросай меня, – следом за мной исполнила знакомую партию Рёко.

– Не брошу, ни за что… Пусть даже в Нисиогу у меня семья. Я решил это для себя.

Для такого решения были все основания. Я понял это потом, много позже. Очень может быть, что чувство, возникающее между мужчиной и женщиной и называемое любовью, – это иллюзия, порожденная бесчисленными ошибочными представлениями и недоразумениями.

Между мной и Рёко в самом деле было много недопонимания. Можно сказать, я все время делал ошибки. Не мог верно оценить ни одной ее мысли. Конечно, легко списать все на молодость, но вины с меня это все равно не снимало. Что только не пытаются оправдать ссылками на молодость! Я даже не удосуживался прислушаться к тому, что говорила Рёко.

Горько усмехаясь, я смотрел вниз на рельсы, и мне вдруг захотелось испытать, что значит страдать по-настоящему. Что требуют друг от друга мужчина и женщина? Их запросы и претензии все равно что рельсы на железнодорожном пути. Два рельса совсем рядом один от другого. Достаточно руку протянуть. Но они никогда не сходятся. Мы разные – и в рождении, и в воспитании. Совершенно чужие люди поселяются вместе и ждут друг от друга такого взаимопонимания, какого не бывает даже у кровных родственников. Такова незавидная участь мужчин и женщин, кого судьба свела вместе.

Электричка проехала, стало тише, и я как-то по-дурацки громко выкрикнул:

– Я ни за что тебя не оставлю, Рёко! Потому что ты мне нравишься. Я люблю тебя, Рёко!

Интересно, грохот электрички, что ли, подействовал… Я много раз говорил Рёко, что она мне нравится, но вот в любви признался впервые.

Занятый думами о предстоящей поездке по адресу, указанному в водительском удостоверении, я почувствовал сзади прохладное прикосновение. Обращенными к Рёко словами, признанием в любви я заполнял пробел в наших отношениях, компенсировал свое невнимание к ней. Рёко прижалась головой к моей груди.

Через ее плечо я видел, как электричка цвета нержавеющей стали, издав прощальный гудок, медленно удалялась и как ее потряхивало на стыках. Издалека она напоминала серебристый корабль. И подобно этому кораблю, по рельсам, которые никогда не сходятся, уплывала та самая иллюзия, называемая любовью между мужчиной и женщиной. А когда солнце скроется за горизонтом, она соскользнет в ночь.