Текст книги "Папа! Папочка! (сборник)"

Папа! Папочка!

Солоха стояла на крыльце, высоко к небу задрав свою пепельную головку, и гадала: будет сегодня пляжный день или не будет?

Навстречу ей неслись перистые весёлые облака, и в каждом из них была заключена целая вселенная! Вот – кот, он сидит на крыше – это ясно видно, он сидит и подстерегает неосторожного воробья, вот сейчас тот зазевается и тут он его «цап-царап!»

А что это за великан, на плечах которого сидит прекрасная принцесса? Он украл её, точно украл, и несёт в сладкий неведомый плен.

Но Солохе сейчас было не до сказок и умопомрачительных сюжетов, нужно было точно угадать: поедут они всей семьёй на пляж или нет? Три минуты наблюдений и вывод, простой, как всё гениальное, уже вертелся в пепельной головке. Погода пляжная. Дождя не предвидится, можно собираться в Клоога ранд!

С победным визгом Солоха влетела в мамину спальню и с высоты своего пятилетнего опыта изрекла:

– Вставайте все быстро, едем на пляж, загорать и купаться! – ленивая папина рука обвела в пространстве плавный круг, обозначающий: «Доця! Оставь меня в покое!»

Но доця знала своего папу, как облупленного! Главное сейчас было, как следует разбежаться, оттолкнуться левой-задней и рухнуть ему на грудь крепко сбитым подарком небес! Испытанный приём сбоя не давал! Папа вскакивал, как ошпаренный и начинал подбрасывать Солоху к самому потолку! Он смеялся и кричал своим хриплым, ещё не прочищенным от ночи голосом:

– Ай да Лёвка, ай да сукин сын! Верусик! Ты посмотри на это чудо, нет, ну только посмотри! Беги к Васильевым, я ставлю картошку, набираю огурцы – собирай всех – едем! У нас ещё целых сорок минут до электрички!

Верусик никак не реагировал на каждоутреннее буйное помешательство своего мужа. Индифиррентный трепет её пушистых, как метёлка ресниц, явно давал понять, что все эти Солохины штучки-дрючки могут действовать только на таких слабоумных и впечатлительных мужчин, как её Лёва, а настоящим подарком небес являлась, конечно, именно она – Вера, а не этот крепко сбитый комочек наглого, симпатичного счастья.

Она нехотя приподнималась на постели, грациозно укладывала свою пшеничную головку на локоток и отстранённо наблюдала эту возню, изредка вспыхивая на Лёву изумрудными глазами.

Как любая залюбленная женщина, она не терпела конкуренции. В том, что ни одна женщина мира не может отнять у неё Лёвину сумасшедшую любовь, она не сомневалась, да и было там на что глядеть – не наглядеться.

Замешанная на волшебном коктейле чукчи с польской панночкой, она являла миру пример необыкновенной, ещё не затасканной красоты.

Достаточно только было увидеть эти высокие скулы, этот сверхвосточный разрез глаз и все эти азиатские симпатичности лица, которые безоговорочно предполагались для черноглазой брюнетки.

Но Божественная прихоть одарила этого чукченёнского отпрыска пшеничной копной волос и изумрудным сияющим взглядом, делая её внешность не просто красивой, а неожиданной и ни на кого не похожей.

Веруня вставала, грациозно потягивалась, хватала в охапку растрёпанную Солоху. Срочно умывалось лицо, заплетались косы, будились старшие сыновья Димочка и Валерка. Валерка, как старший, посылался по городку играть сбор. И вся семейка, включая двух Солохиных старших братьев, взбудоражив весь военный городок, неслась в «Нымме» на станцию, где быстро приобретались билеты, и весёлая электричка на полной скорости несла их в счастливую страну: «Клоога ранд».

За сказочными летними днями наступала осень, и папа уходил в далёкое плавание, но пока ещё было лето, а оно предполагало для Солохи возможности ни с чем несравнимые. Главное – каждоутренний контроль жизни своего любимого городка. Обход своих владений Солоха начинала сразу же после семейного завтрака.

Покапризничав над тарелкой, выбегала из-за стола, ловко уворачивалась от маминой влажной руки, пытающейся утереть её замызганную рожицу и – бегом!

Бегом на свободу! Туда, где ждали её очень важные и довольно фискальные неотложные дела.

Вера кричала с мольбой вдогонку:

– Доча, умоляю, не ходи ты по людям, не позорь нас! Ты же вчера и папке обещала! – но Солоха уже не слышала ни мольб, ни причитаний.

Первым на обходе стоял дом Федякиных. Там чернявая Танька топила печку, а пьяненькая тётя Клава собиралась в лавку за продуктами и насчёт добавить. В доме пахло нищетой и прогорклым маслом.

– А что у вас на заврик? – тягуче протянула Солоха.

– А вон картошка жареная, там, в сковородке ещё осталась. Хочешь? – спросила Танька.

– Хочу, – жалобно пропищала Солоха.

Танька соскребла в блюдце остатки картошки и поставила перед Солохой, взгромоздившейся на табуретку.

– А тебя что, завтраком не кормили? – удивлённо вздёрнула бровь Танька.

– Не а! – лицемерно-грустно ответила Солоха, самим ответом давая понять, что в доме её кормят далеко не всегда, да и вся жизнь её в родном доме тоже не рахат-лукум!

Доклевав остатки картошки, Солоха заторопилась дальше. Мимо двух Танькиных братьев и похмельного дяди Димы в соседний двор к Крутихиным.

Забравшись на крыльцо, косточкой указательного пальчика постучала в дверь и не дожидаясь традиционного: «Входите, не заперто!», ввалилась прямо в большие крутихинские сени.

На полу сидела Марья Ивановна. В широкой, с претензией на цыганскую, юбке, и веером метала карты. Полным ходом шёл процесс гадания.

– Здрасьте, – елейно произнесла Солоха, – а што вы тут делаете?

– Не мешайся, я смотрю карты на Веронику, сиди и молчи, не мешай!

Солоха притулилась к грязному подоконнику, пытаясь приобщиться к таинству.

Вероника смотрела на Марью Ивановну, не дыша, глаза бегали от лица гадалки к её рукам и обратно. Лицо самой «гадуемой» было покрыто красными пятнами волнения, оно горело, как отхлёстанное крапивой.

– И быть тебе в скором будущем невестой короля червоного. Любовь у вас будет сумасшедшая, но помешает вам бубновый валет, молодой и при деньгах, но привязанный к крестовой даме, а та…

– Так это ж не дама никакая, а валет хрестововый, я его знаю, он много денежных хлопотов приносит! – брякнула Солоха.

– А ну пошла отсюда, прохиндейка малая, что ты всё тут ходишь с раннего утра и вынюхиваешь? Что надо? Иди, куда шла! – взметнулась Марья Ивановна.

– А где дядя Серёжа? – тоненько пропела Солоха.

– В лавку пошёл за керосином, а тебе что?

– Да тётя Клава тоже в лавку пошла и, кажись тожа того, за карасином, – сочувственно пропела Солоха.

– Ну стерва, ну Клавка, ведь предупреждала, чтобы не подходила за версту! Опять напоит, опять крыша не чинена, краны чужие по всему двору разбросаны! Третий день ходят друг за другом: то по керосин, то по спички! Ну где найти управу на пьяниц этих чёртовых? А ты чего пришла? Тебе что нужно, мелкота?

– А я чего? Я мимо шла, я за семачками к Шевченихе иду.

– А та сквалыга, что так и торгует?

– Торгует, – обречённо вздохнула Солоха.

– Посадить её, спекулянтку, давно пора, по десять копеек стакан торгует, это ж какие деньжища наторговать можно? Каждый день по два рубля. А то и по три, это ж сумасшедшие деньги! А тут с хлеба на квас перебиваешься да ещё в соседях пьянь-рвань.

Дальше шло не интересное, и Солоха направилась к Шевченихе.

У Шевченихи калитка закрывалась туго и высоко, прыгай-не прыгай – пока не впустят, не войдёшь. А войти нужно было, во что бы то ни стало. Пришлось ждать пока за забором не показалась голова самой Шевченихи.

– Здрасьте! – заорала на всю улицу Солоха – А вы семачки сегодня почём продаёте?

Шевчениха вздрогнула спиной, метнулась к калитке:

– Ну что ты орёшь, как резаная, кто тебя со двора в такую рань выпускает? Какие семечки?

– А Маривана сказала, что в тюрьму вас надо посадить, что вы семачки продаёте по десять копеек. А я ей и говорю, что не правда это, что Шевчениха, ой, что вы, тока угощаете тех, которые хорошие, тем вы сами сыплете и никаких десять копеек не просите!

– Конечно, девочка моя милая, иди, давай кармашек, я тебе жареных, тёпленьких насыплю.

Солоха радостно и доверчиво подставила Шевченихе свой бездонный кармашек. В кармашке была проковыряна ею не очень крупная дырочка, в которую часть семечек попадала в закрома, то есть в пустоту между материалом и брючной подкладкой.

Когда в кармашке семечки заканчивались, Солоха снимала брючки, выворачивала их наизнанку и вытряхивала на лавочку (уже в своём саду) дополнительную впечатляющую порцию.

– Ну иди, иди, милая, ко мне сейчас водопроводчик придёт.

– Не-а, не придёт! Дядя Серёжа с тётей Клавой за карасином ушли!

И под аккомпанемент Шевченихиной ругани Солоха выкатилась на улицу. За Шевченихой путь упирался в беленький дом Муромовых.

У Муромовых особо не забалуешь: во-первых, собака. Шавка, конечно, но злая, как сто чертей. Солоха её опасалась. Во-вторых, они жадные очень-приочень, но папа Солохин ихнюю дочку Ирку от воспаления лёгких лечил, поэтому они не могли выгнать её со своего двора взашей (а очень хотелось)!

Солоха подпёрла спиной калитку и во всю мочь горла стала звать Ирку на улицу, орала долго на одной ноте:

– Ирка! Ты выйдешь или нет? Ну, Ирка, ты выйдешь или нет?

В дверях показалась толстая Муромша-старшая.

– Ира в Пярну у бабушки, ты же вчера приходила, я тебе говорила.

– Жалко… – лицемерно протянула Солоха – а кружовник у вас поспел?

Оказывается, нет, не поспел и поспеет не скоро.

– А я спелый не люблю, мне очень даже зелёный нравится! Хочите мне дать?

По всему видно было, то дать «не хочили», но пришлось.

А то бы эта задрота малая ещё час бултыхалась у калитки.

На круговом пути к дому оставался один дом. Жеремских.

Там дядя Паша, он обязательно для Солохи что-нибудь припасал: или конфетку, всю налипшую табачной крошкой, или квасу вынесет в запотелом стакане. А чаще всего прямо с грядки пупырчатый огурчик сорвёт.

На сегодня это был последний дом в обходе. Солоха прошла сегодня только по маленькому полукругу. Дел было по горло, и все важные и не терпящие отлагательств.

Тётя Аня, дядипашина жена, узрела Солоху в окно. Так жёны репрессированных углядывали в раннее зябкое утро карательные органы.

– Вставай, Паша, вставай, застилай постель, Солоха прётся, двенадцать часов дня. А у нас кровати не прибраны. По всему посёлку разнесёт, что мы целый день валяемся.

– Так она всё равно чего-нибудь разнесёт: не то, так другое чего-нибудь – филосовски заметил дядя Паша.

А Солоха уже карабкалась по высокому крыльцу, уже сопела в сенях, таща на себя тяжёлую дверь:

– Доброе утро! А вы ещё спите? А у нас папка вчера выпимши пришёл!

– И что? – заинтересовалась тётя Аня.

– Мама обзывалась сильно сволочем и ещё этим, ну как его? Кобелиной!

– Ну и…? – выгибалась дугой тётя Аня.

– А, ничего, мама спать ушла, а папа телевизор чинил, у нас яркась плавает.

– А как же он чинил, если пьяный?

– Да он не пьяный, он выпимши! – удивляясь тётианиной бестолковости, тянула растопыренные ладошки к самому её носу Солоха.

Пьяный! Ещё чего? – думала Солоха. Пьяный – это когда, как дядя Серёжа Крутихин. Его жестоко бросало от забора к забору, он надолго к этим заборам прилипал и отклеивался от них в таком монологе, что ушки у бывалой Солохи в трубочку заворачивались.

– И часто Лев Давидович выпимши приходит?

– Не-а, тока, когда из Дома офицеров или с дядей Пашей чего-нибудь сопрут!

– Чего сопрут? – ворковала заалевшая и похорошевшая тётя Аня.

– Ну там пианину или даже целую роялю!

– Это ту, что у вас стоит?

– Ага, меня, когда в школу отдадут, папа к Дегмарихе будет водить учиться, а может и на следующий год, потому что я очень талантливая!

– Ты завтракать с нами будешь? – ещё больше заалела щеками тётя Аня.

– Ой, не знаю: меня и Муромша приглашала и Шевчениха… Ну, ладно, позаврикаю! Вы только маме не говорите.

И чтоб никто не передумал, Солоха камнем плюхнулась на табуретку у окна. Можно было и поесть у людей, и за своими окнами понаблюдать, чтобы на этой самой еде не попасться, не дай Бог!

Мама многое прощала, но вот эти Солохины «побирушки» приводили хлебосольную и хозяйственную Веруню в такое неистовство, в такое негодование, с каким не могли сравниться никакие продранные колени и потерянные ботинки. В доме «полная чаша», а эта задрыга в так называемых «гостях», в которые сама себя и назначала, съела бы даже дохлую кошку.

– Ну что тебе дома говном намазано что-ли? – орала мама на Солоху во всё горло. – Что ты ходишь меня позоришь? Кто говорил тёте Клаве, что ты на хлебе и воде? Я тебя спрашиваю: кто?! Кто тёте Рае плакал, кто у неё хлеба за ради Христа просил? Ты что это нарочно? Я тебя спрашиваю, нарочно? – и больно дёргала Солоху за пепельную косичку.

– Да я не просила, я на минутку забежала попить, и булочку с сахарком просто спросила, а она дала!

– Боже мой! Боже мой! Лёва! Ты должен что-то предпринять, дай ей ремня! – выговаривала вечером за ужином мужу Вера. – Она же распоясалась в конец. Лёвочка! Её люди боятся, от неё, Как от НКВДе запираются!

– Та и хай им, пусть запираются! – хохотал легкомысленный фиалковоглазый Лёва. – Иди сюда, доця моя золотая, красавица моя ненаглядная! Ну поцелуй своего папу! А вот сюда и сюда! Ах ты сахар мой ненаглядный! – Папку любишь? Любишь?

Мама метала искры, колотила папу по спине, но счастье, маленькое пухленькое счастье держало его в своих крохотных ручонках крепко и слишком корыстно, не для того, чтобы выпустить!

Нельзя было сказать, что мама относилась к Солохе слишком строго, нет! Мама тоже баловала залюбленного поскрёбыша, как она иногда называла Солоху, тем более, что достался он, поскрёбыш, им с Лёвой ой как тяжело!

В холодном и далёком Петропавловске даже единожды дедушкой (маминым отцом) выстругивался для полугодовалой Солохи маленький аккуратный гробик. На кухне мамина мачеха – Уля шила гробовое беленькое платьице, а мама сидела у кроватки дочери каменная и ждала её последнего вздоха, чтобы не пропустить и запомнить…

Усталый доктор ушёл, не оставив надежды:

– Сегодня, или ещё одна ночь в лучшем случае. Что вы хотите? Токсическая диспепсия, у нас и лекарств таких нет, до Большой земли не добраться, как будет уже, так и будет.

Мама устала уже бояться и ждать, каждый день смотреть в это измученное личико, устала думать о словах, которые будет говорить Лёве, когда тот вернётся. Он же там, в рейсе живёт только надеждой, что спасут его дорогую дочурку.

К утру мамина голова склонилась на грудь, мама уснула. Проснулась с тоской в сердце, в комнате было тихо, не слышно было даже тихого постанывания несчастной её девочки.

Вера проняла, что это-конец. Трудно было заставить себя расщепить ресницы, но надо, надо! Какой-то странный запах витал по комнате: не приятный, но очень уютный, даже радостный. Как может быть радостным не приятное Вера объяснить не могла, но что-то происходило…

С трудом разомкнув веки, Веруня увидела сквозь кроватную сетку своего живого изгаженного ребёнка, он улыбался ей и выкидывал из кроватки продукты своей жизнедеятельности.

Вера подскочила, как шальная, схватила свою драгоценную девочку и целовала, целовала в измазанную дерьмом рожицу, в «куда попало» и смеялась, кричала:

– Валерка, Димка, идите сюда, сестрёнка ваша живая! Живая!

С этих пор, наверное, и пошло вот это поклонение чудом выжившему ребёнку.

Прозвище же своё, ставшее в семье почти именем, ребёнок получил в одно из купаний, которое приравнивалось к священнодействию. Сначала жарко натапливалась кухня, а потом туда вносили пухленький, совершенно выздоровевший кулёчек счастья.

Его обстоятельно купали. Потом папа вытирал ребёнка насухо, обцеловывая каждый пальчик, а мама одевала на влажную головку кружевной капор.

В одно из купаний капора не оказалось под рукой, и девочке повязали головку косыночкой, длинные концы которой подвязали кокетливой бабочкой надо лбом.

– Солоха, чистая Солоха! – вскрикнул папа.

Так и пошло и так прижилось, видимо благодаря скверному характеру вновь нареченной, прижилось так органично, что изящное и редкое имя – Зося, в домашнем обиходе звучало редко.

Старшие мальчики по-разному относились к такому исключительному положению в семье Солохи.

Валера был старше Солохи на семь лет и образовался у Веры далеко до знакомства с Лёвой, так что шёл уже за мамой замуж за Льва Давидовича, привеском. И самую большую к себе любовь знал лишь от деда, на которого был похож один в один и, конечно, от мамы.

Лёва его не обижал, пристрастил к чтению и интересным играм.

Потом быстро появился Димка, поцарствовал в душе родителей до неполных четырёх лет, и тут в жизнь ворвалась эта слабенькая, прозрачная шестимесячная девочка.

Весь мир закружил вокруг неё. Она болела. Умирала, воскресала и теперь окончательно воскресшая, поработила всё и всех вокруг себя. Если не по годам умный Валерка относился ко всему происходящему философски, то Димка, напротив, не мог простить этой пузатой мелочи потери первенства в семье и глядел на неё не особо доброжелательно.

Мама берегла её, как зеницу ока и тоже баловала. На четвёртом году жизни Солоха рассекала по Кивемяэскому посёлку в котиковой шубе с капюшоном, с котиковой муфтой.

Всё это было перешито Веруней на дочу. Вере Лёва подарил лисью, чёрно-седую шикарную лисью шубу, в которой миниатюрная Веруня утопала, как Дюймовочка в лепестках.

Все Верочкины наряды перешивались на Солоху. Вера поносит, ей надоест, и моментально из маминых юбок, кофточек шьются платья, брючки, пиджачки – всё из взрослых модных журналов – и всё на Солоху.

Постепенно Солоха наглела и нарывалась. На пятом году жизни, отправляя нарядных маму с папой на торжественный вечер в честь Нового года, Солоха строго наказала матери, её же, маминым тоном:

– Не замухруй! Я тебя знаю! Перешивать скоро на меня будем!

Папа онемел, а Веруня вскинула на него свои необыкновенные глаза.

– Ну ты видишь, Лёва, что это за ребёнок?

В своей котиковой шубке, Солоха повадилась частенько уходить из дому навсегда. Она объявляла об этом неожиданно, но твёрдо. Папа строгал ей в дорогу бутерброды, мама собирала в муфточку пирожки, и Солоха уходила от них навсегда.

Калитка со двора на улицу была закрыта на ключ, и Солоха нарезала круги по большущему их двору, вокруг дома. Чем меньше оставалось провизии в её муфточке, тем мельче был диаметр её кругов.

В конце концов, она долго кружила у дома, подгребала к крыльцу, но в дом не заходила, а ждала, пока за ней выскочит папа или мама, а то и оба. Они выскакивали, уговаривали. Солоха снисходила и входила в дом, где по случаю её прекрасного возвращения в отчий дом уже затевался праздничный ужин с тортом и конфетами.

Но всё равно, не зависимо от мамы и папы, Солоха умудрялась проживать свою отдельную, заполненную хлопотами и впечатлениями жизнь.

На своё пятилетие она распахнула глаза навстречу новому дню и увидела висящие на дверях одёжные плечики. На плечиках отглаженным праздником висели два платьица: одно красное в белый горошек – ожидаемое, оговоренное с мамой.

И второе – неожиданное, победительно шикарное крепдешиновое платье, на которое даже наглая Солохина рожица не смела претендовать. Это изумрудно-жёлтое чудо-платье было придумано только для Веры, но вот болталось тут перед Солохой, волнуя воланами и немыслимым фантастическим фасоном.

Солоха завизжала, кинулась в спальню к маме, втиснулась между ней и папой, и уже через час зацелованная и прибранная выступала по городку важной элегантной павой.

Всё, во что были одеты её подружки по играм, было просто «тьфу на палочке» по сравнению с тем, во что одета была Солоха!

Недоброжелатели, конечно, осуждали Веру за такое непозволительное баловство своих детей, особенно этой по пяти раз на дню переодевающейся Солохи, но счастливая Вера только улыбалась в ответ.

Целыми днями она жарила-парила, стрекотала швейной машинкой, звенела спицами и, конечно, детки их с Лёвой щеголяли во всём с иголочки, в полном смысле этого слова.

В это необыкновенное лето Лёва как-то пришёл с работы домой, ведя под уздцы великолепный взрослый велосипед в подарок Валерке за хорошую учёбу и бесконечные победы в спорте.

Валерка стоял посреди двора счастливый и растерянный – он знал, что умный Лёва обязательно его поощрит за успехи, но такого изысканного необыкновенного велосипеда не видывал в их посёлке никто, это было даже выше заветной мечты это было за её пределами.

Димка потерял язык, онемел, а Солоха смотрела не на велосипед, а на счастливого Валерку, который вот так просто и незатейливо попадал в разряд небожителей.

Катались все взрослые ребята, катался Димка, еле доставая до педалей, одна Солоха оставалась униженной и зависимой: возьмут или не возьмут на багажник?

Она целыми днями носилась за хвостом блестящего убегающего велосипеда и канючила:

– Прокати меня, Варелик, прокати меня Дима!

Варелик иногда катал, но Димка – это был просто какой-то злодей! Он обговаривал немыслимые условия, изматывал душу, потом всё-таки усаживал на багажник.

Но Солоха не успевала насладиться счастьем: на полпути, он сбрасывал её с багажника и оставлял на дороге одну, далеко от дома, и она, рыдая, брела наугад к дому. Вваливалась, накрытая истерикой, бросалась к маме и долго вздрагивала ей в подол обидой и разочарованием.

Вечером приходил папа, крутил Димке хвоста, брал с него тысячное обещание, что он будет катать Солоху безоговорочно. Но наступало завтра, и опять права Солохи нарушались самым бессовестным образом.

В одно прекрасное летнее утро, Димка всполошился чуть свет, только мамина юбка мелькнула за калиткой. Это мама направилась на базар в Нымме. Значит, вернётся не скоро. Димка в одних трусиках взгромоздился на велосипед, за ним выбежала нечёсанная Солоха в длинной ночной рубашке и истошно вопя, хватаясь за велосипед вереща:

– Валасапед папа без мамы трогать не велел! Только Варелику можно, а нам, маленьким нельзя! Я папе расскажу, всё расскажу и как вы с Юркой в сарае курили, расскажу, я всё видела, видела, видела!

Димка долго вращал на неё свирепым глазом, но понял, что не отвязаться, и усадил эту задрыгу на багажник. Усадил и они понеслись на полной скорости по всему посёлку. Счастье за ними стелилось густое и не разбавленное.

Выехали на большую дорогу, вихляли между грузовиками и автобусами, Димка ещё успевал показывать «носики» оторопевшим шофёрам, а Солоха до боли в горле вываливала им вслед розовый язык.

Вера гружёная многочисленными авоськами стояла на остановке и ждала автобус.

Она ещё успеет, нарвать с грядки свежей клубники, сделать мусс и разбудит детей вовремя. Сейчас их двое – Валерка в спортивном лагере, хотя Валерка уже становился скорее помощником, чем обузой, но дел всё равно не убавлялось – их было по самое горлышко.

И все надо закончить до прихода Лёвы потому, что когда приходил Лёва, всё её время принадлежало только ему. Он заполнял Веру целиком, обволакивал своей непревзойдённой какой-то раздевающей улыбкой и вся она, Вера, принадлежала только Лёве и светской жизни городка, которую создавал и режиссировал тоже Лёва.

Вдруг, чуть не задев её нос, перед ней пролетела стальная птица, оседланная голым мальчиком в одних трусиках и маленькой девочкой в ночной сорочке и с развевающимися по ветру распущенными волосами.

Вера похолодела: «Где же их родители? Кто их мать? Да такую мать на один камень положить, а другим прихлопнуть! Боже мой! Что же это творится с людьми? Нарожают и забудут! А дети без призора гоняют по опасным, полным движения улицам!»

И такая нежность заполнила её душу к двум своим родным комочкам, сейчас она приедет, разбудит их и обязательно будет сегодня доброй, очень доброй!

Она уже подходила к своей калитке, когда знакомая парочка беспризорных несчастных детей тормозила у забора, обнимая все имеющиеся на её пути столбы. Разборка была краткой и энергичной.

Димку мама хлестала по щекам, тот молчал, как партизан на допрос. Рядом ревела, как корова Солоха, объясняя, что они буквально за калитку и ничего такого даже не думали, но взглянув на пламенные щёки брата, Солоха волшебным образом изменила свои показания.

Из них вытекало, что её спящую этот отвратительный Димка похитил, очнулась она уже на «валасапеде», а так бы она никогда, ни за что! И вообще, этот Димка такой наглый, такой…

Замолкла она удивлённо и надолго от тяжёлой маминой оплеухи. Горе заполняло до краёв: мать бьёт, дипломатические и такие сложные отношения с братиком теперь изгажены её предательством, а что ещё будет, когда придёт домой папа?

Папа пришёл, мрачно выслушал Веруню, вывел стального коня в угол двора и приковал его к сараю цепью с замком до приезда законного владельца Валерки из лагеря.

Утром сидели в саду за маленьким столиком. На столе стояла большая кринка с молоком, клубника с грядки и вишни со вчерашнего базара.

Дети были наказаны. За калитку ни ногой! Димка переживал наказание не просто, как наказание, а как унижение, сравнявшее его в возрасте с этой малой козявкой, предательницей и наушницей. На душе было муторно и зябко.

Конечно, вечером придёт папа, долго злиться он не умеет. Правильным не громким, хорошо поставленным голосом прочтёт им лекцию и отпустит на все четыре стороны, но до вечера надо было ещё дожить!

Скука росла и давила. Димка лениво выбирал из огромной миски чёрные вишенки и долго катал их во рту. Солоха ревниво следила за его действиями и ликовала в душе: красивые красные вишенки доставались ей, а этот дурак ел чёрные и не красивые!

– А у нас зимой в школе одна девочка пополам порвалась, – лениво протянул нить беседы Димка.

– Как порвалась? Врёшь?!

– И ничего я не вру, садилась на шпагат и порвалась напополам вся. Как есть! Я сам видел!

Солоха сидела ошарашенная, но надо было дать достойный ответ, надо было насадить собеседника на иглу интереса.

– А мы с мамой, когда в Пяэскула ходили, там квас пили. Так один дядька толстый пил-пил и лопнул, совсем лопнул!

– Врёшь!

– А вот и не вру, я сама видела!

Солоха протянула ручку и по рассеянности схватила чёрную вишенку, та прокатилась во рту блаженством. Солоха глянула в миску, где уже преобладали в основном красные, поняла, какого дурака сваляла! Самые вкусные достались хитрому Димке и завыла на одной ноте:

– Ты всё врёшь, всегда врёшь, и папе я расскажу, как вы с Юркой курили в сарае!

И началось! До рукопашной уже было рукой подать, когда отворилась калитка, и вернулся со службы папа, освещая улыбкой всё вокруг. В руках папы вертелся на верёвочке тортик, и весь папа был обвешан кулёчками, коробочками.

«Получка! Или пенсия»! – догадалась Солоха. Её папа получал деньги по сто раз в месяц: то за лекции, то из больницы, то пенсию.

Было смешно, что папа, её молодой красивый папа получает пенсию с тридцати лет, ровно столько, сколько Солоха помнит себя. Но это было так, и Солоха с этим смирилась, даже бравировала, уж очень их папа был хорош собо. Как из кино: глаза фиалковые на голубом белке и эта необыкновенная сражающая наповал улыбка!

После обеда выяснилось, что папа с мамой сегодня идут в гости к Васильевым. Дети, конечно, с ними. У всех друзей детей был полный набор, и взрослые ходили на вечеринки от дома к дому со своими наследными принцами и принцессами за ручку и в охапке.

В одной из комнат накрывался «детский стол». Дети ели, пили, бесились и готовили для взрослых концерт. Звездой эстрады, конечно, была Солоха. Она пела взрослые песни про любовь, томно закатывая глазки и выдавливала слезу умиления у выпивших зрителей.

Но гвоздём программы был индийский танец. Танька Кац, взрослая и красивая, рисовала Солохе лицо: стрелки на глазах кончались за ушами, коса была поднята вверх и переплетена множеством бус.

В нос вставлялась не крупная клипса, тело обматывалось средним банным полотенцем, открывавшим взору одно голое плечо. И, как заключительный аккорд, на лоб ярко-красной помадой рисовалась родинка.

Солохина головка двигалась взад-вперёд, влево-вправо, как на невидимых глазу шарнирах, руки выделывали сложные кренделя индийской лирики, зал ликовал. Вся в поцелуях и конфетах, прима вылетала пару раз на «Бис!», элегантно раскланивалась и удалялась в детскую, отхватив солидный кусок успеха у всех выступающих после неё.

Успех, справедливости ради надо заметить, был ей обеспечен не только безусловным её талантом (это даже не обсуждалось), а страхом потерять Лёвину дружбу и расположение. О том, что эта вертлявая нахалка была Лёвиным явным недугом знали все.

А дружба Лёвы – это и мебельный гарнитур вне очереди и полное обследование в городской больнице, и шуба для жены и не для жены, и почти все приятные жизненные удобства.

От Лёвиного расположения многое зависело. Он был обвешан знакомствами, как шелудивый пёс блохами: продавцы, официанты, мясники, горисполкомовцы и, конечно, врачи.

А как у него был охвачен культурный слой! Билеты на концерты, музыкальные вечера – всё Лев Давидович. Среди его приятелей даже был один известный эстонский певец, имя которого гремело по всей стране. А для Лёвы он был просто «Привет, Жорик! Где мы сегодня приземляемся?» Так что овации юному дарованию были обеспечены независимо от её взаправдишнего таланта.

Но помешательство Лёвы было не полным, вернее, не совсем безнадёжным. Лёва пытался иногда ставить на место зарвавшуюся свою радость.

В один из жарких дней Солоха играла в садике у дома, хоронила какие-то загадочные секреты под разноцветными бутылочными стёклышками, топтала мамины грядки, гадала на ромашке, но тут естественная надобность, серьёзная надобность, усадила её под окошко.

Когда с отвлекающим моментом было покончено, Солоха вернулась к своим секретикам, цветочкам. А позже и совсем выкатилась на улицу к подружкам, волоча за собой огромную куклу, о которой не уставала небрежно повторять: «Да, папка с моря привёз!»

К обеду её еле дозвались, мама помыла ей ручки, посадила за стол. Обедали всегда долго и весело, потом сразу же подавался десерт, там компоты всякие, муссы, просто фрукты целиком – на любой вкус.

Положили Димке мусс, Валерке тоже положили. Солоха изрекла изумлённое:

– А мне?

– А для Солохи сегодня отдельное блюдо! – торжественно сказал папа.

– Верунчик! Подавай! Солоха победоносно оглядела своих старших братьев.

В кухню вошла мама. Она несла в руках блюдце из своего любимого китайского сервиза. К этому сервизу даже приближаться ближе, чем на метр никому не позволялось, кроме мамы. А на блюде было что-то непонятное, коричневое и замысловатое.

Вера бухнула десерт перед Солохиным носом, Солоха им, носом, потянула воздух и оторопела: перед ней на воздушном блюдце лежала её эксклюзивная шедеврально закрученная утренняя какашка!

Горе, стыд, досада и ненависть салютом выстрелили в голову и в сердце! Она рыдала так, что Лёва проклял всю на свете воспитательную работу, всех Сухомлинских и Макаренко.