Текст книги "Папа! Папочка! (сборник)"

Его дорогая доча заходилась истерикой и плакала так, что задыхалась от нехватки воздуха, конвульсивно вздрагивала всем телом, столько отчаяния и оскорблённого самолюбия было в этом безутешном плаче, что Лёва сам готов быть зареветь. Он кричал на Веруню:

– Ну и чего ты добилась? Ребёнок сейчас сойдёт с ума, я умру от разрыва сердца! И живите как хотите, и срите, где хотите, сволочи!

– Доця! – носился он за обезумевшей от горя Солохой, – ну я же пошутил, ну прости меня, доча! Я больше никогда не буду, доча!

Доча ещё долго билась в истерике, а потом через икоту и вздрагивания объявила, что она уходит и на этот раз навсегда.

– Уходишь? Летом? – подняла в недоумение бровь жестокая Вера.

Но тут уже встрял папа, он объявил, что они оба уходят.

– Лёва! Не будь идиотом! – попросила Вера.

Но они ушли, ушли оба от этих жестоких людей. Просто сели в машину и укатили в Пирита, где подавали очень приличные шашлыки и было много детских аттракционов.

Вернулись поздно усталые и счастливые. Некоторые даже в новых блестящих туфельках и в капроновом белом бантике, дрожащем на беспокойной головке, как флаг парламентария на ветру. Состоялось примирение и воссоединение с семьёй до следующих разборок.

А разборки долго ждать себя не заставили.

В одно из своих традиционных уходов из дому, Солоха вышла со двора, побрела наудачу и окончательно заблудилась в лабиринтах своего городка. Оказалось, что он не так уж мал и безопасен, как думалось.

Она брела по дороге, всхлипывая и проклиная судьбу, готовая на всё, чтобы оказаться дома в безопасности маминых тёплых рук, да и ссора казалась уже совершенно пустяковой.

Вот так, плача и бредя неведомо куда, наткнулась она на пожилую эстонскую супружескую пару. Плачущая девочка их полностью очаровала, они забрали её в свой просторный дом, накормили, напоили и стали выспрашивать, чья она и где живёт.

Солоха назубок знала свой адрес: Таллинн, Кивемяэ, Тулика-8, но вдруг напрочь забыла всё, вплоть до наличия у себя папы и мамы. Она делала трагическое лицо, хлопала ресницами, хлюпала носом.

Полный набор сироты казанской возымел действие. Решили не травмировать ребёнка, а действовать через поселковую почту сплетниц и всезнаек.

Дама настаивала на, в случае чего, удочерении. Муж не возражал. Особой дружбы между военными и коренными землевладельцами не было, но связи какие-никакие были. Оставив ребёнка на попечении супруги, муж побежал наводить справки.

А Солоха пока примеряла на себя бесконечные бусы, браслеты и колечки новой знакомой. Она ныряла с головой в шкатулку и выныривала на свет Божий только для того, чтобы произнести очередное:

– Подо́ришь?

– Подо́ришь, – кивала головой женщина, влюблённая мгновенно и навсегда.

В самый разгар Солохиного праздника души, вернулся муж дамы в сопровождении взволнованных Солохиных родителей. Праздник явно сворачивался. Папа был взбешён. Ему этот усатый муж, видимо, доложил, что был намёк со стороны его доци на сиротство.

Мама сдирала с неё бижутерию, мелко и часто кивала головой в сторону разочарованной женщины.

Женщина была взрослой и очень серьёзной. Но вот однажды захотела поверить в сказку и поверила, а теперь эта сказка в виде прелестной маленькой девочки ускользала прямо из рук. Всё это было очень грустно. И дама заплакала.

Заплакала как раз в тот момент, когда Веруня добралась до жемчуга на толстенькой Солохиной шейке. Грозно сопящая Солоха вдруг взвизгнула и запищала полной пожарной тревогой.

– Очень вас прошу, пожалуйста, не надо! Оставьте девочке на память, – попросила дама.

Мама вздохнула и повела дочу к выходу. Грустно попрощались и отправились восвояси.

Домой шли гуськом. Впереди большой и плечистый Лев Давидович, за ним маленькая Вера с осиной талией и в замыкающих – Солоха в жемчужных бусах и с распухшим от слёз носом.

Мирились, как всегда: долго и обстоятельно. Солоха как-то притихла на время, стала чаще бегать с подружками-однолетками, но и там постоянно шли драки и разборки – первенства своего Солоха не уступала никому.

А как-то войдя с улицы в свой родной двор, увидела мирно спящий на боку под ласковым августовским солнцем велосипед. Как случилось, что он лежал здесь в одиночестве, невостребованный, оставалось загадкой. Но упускать такую исключительную возможность нельзя было ни в коем случае.

Она ещё не знала, что будет делать со свалившимся на неё счастьем обладания. Кружила вокруг этого зверя, трогала звоночки, гладила руль, потом решила поднять его на ноги.

Велосипед был тяжеленный. Солоху заносило то вправо, то влево, опрокидывало обратно на землю, то под велосипед, то сверху.

Она трудилась жестоко и сосредоточенно. Наконец, велосипед стоял у забора, стоял и никуда не падал. Солоха взгромоздилась в седло, но ноги болтались в безоговорочной недосягаемости к педалям.

Кряхтя, Солоха втиснулась одним плечом под раму, ручонками вцепилась в руль, ножки расположила на педалях, оттолкнулась и выкатилась таким макаром за калитку.

У калитки зацепилась за столб, немножко пораскачивалась и рванула по дорогам своего городка. С этого сумасшедшего выезда началась новая полоса её жизни. Падения, шишки, синяки, содранные колени и локти – ничто не могло погасить огонь, бушевавший в её душе, валасапед поработил её окончательно и полностью.

Веруня гонялась за ней с мокрым полотенцем, Лёва промывал раны вонючей перекисью, смазывал зелёнкой и так без конца.

Велосипед приковывали, прятали, но это не решало проблемы. Солоха хватала все валявшиеся без присмотра соседские велосипеды и вновь носилась под рамой по городку, сшибая заборы, заезжая на чужие грядки. Вся эта вакханалия напоминала окончательное схождение с ума.

С ума сводила в первую очередь полная независимость от старших братьев, отпавшая необходимость постоянно канючить: «Прокати меня, Варелик! Прокати меня, Дима!»

Лёва купил ей личный дамский маленький велосипед без рамы, но он валялся никому не нужный на задах двора. А Солоха вновь и вновь усаживалась под раму взрослого велосипеда и гоняла по городку, круша всё на своём пути.

К концу лета для езды на велосипеде время существенно сократилось – Лев Давидович отвёл дочь к Дегмаре Августовне учиться музыке.

Вообще, Дегмариха не брала в ученики русских детей, ей достаточно было живших рядом обеспеченных эстонцев. Но – Лев Давидович! Это же отдельная песня!

Дегмариха разучивала с этой постоянно раненой девочкой гаммы, больно била её по рукам, заваливала домашними заданиями, а дома папа строго следил за их исполнением. В довершение всего, папа достал из своего стола толстую тетрадку в арифметику и приступил к обучению Солохи грамоте.

Буквы он вписывал в клеточки красивые и ровные. Рядом несчётное количество раз Солоха должна была эти буковки написать и запомнить. Запоминалось моментально. Но вот писалось с трудом. В её исполнении буквы были похожи на раненых бойцов, у всех не хватало палочек (ручек или ножек) или вывернуты они были, как в переломе, в противоположную направлению сторону.

Когда Солоха уж совсем доходила до отчаяния, папа брал её маленькую ручку в свою тёплую большую ладонь и выводил красивую стройную или, наоборот округлую буковку.

К осени Солоха бегло читала, знала массу стихов, но писала так грязно, что папа входил в ступор.

К осени приехала из Киева бабушка. Решено было забрать Солоху в Киев до лета, там откорректировать её хорошие манеры, укрепить здоровье и к школе доставить домой совершенно готового к десятилетнему рабству обучения ребёнка.

В Киеве, уезжающей от папы, как в изгнание, рыдающей Солохе неожиданно понравилось. Там был двор по величине своей равный почти всему поселку. А сколько ещё таких дворов было по всему району? Не счесть! Там была красавица Томуся, в которую она влюбилась раз и навсегда.

Но бабушка быстро и мягко ограничивала Солохины возможности. Большее время она проводила не в босяцком дворе (босяцким его называла бабушка), а в семьях интеллигентной родни с приличными и воспитанными детьми.

Детей этих Солоха, конечно, портила, развращая такими словечками, которые не знавали даже родители этих детей. Но родня терпела, скрепя сердце. Надо сказать, что терпела не зря. С Солохой было весело и празднично, она, видимо, в наследство от папы, несла этот праздник жизни в себе. Совершенно рафинированные интеллигентные еврейские детки оживали и проявляли под чутким Солохиным руководством неожиданные таланты.

– Лёва, вылитый Лёва! – причитала её тётка, двоюродная сестра папы.

В бабушкиной квартире, на Искровской, тоже находилось много дел для неуёмной девочки. Она устраивала концерты, гремела детской посудой, переворачивала на паркет чернильницы, короче, жизнь шла полным ходом.

Только тоска по папе не отпускала ни на минуту, даже в самые весёлые и победоносные шествия по Киеву. Папа снился, к Новому году тоска уже сдавливала горло удавкой. Как же без неё? Как же ёлка?

Их ёлка была самой высокой в городке, детворы и взрослых набивалось в их дом столько, что потом все удивлялись: как хватило места?

Папа придумывал весёлые шарады, дети выступали, всем вручали очень серьёзные подарки, никто никого не загонял спать, можно было кувыркаться в сугробах, изредка забегая укусить что-нибудь вкусненькое. И вот – она здесь, а папа, мама и Димка с Варелкой там, в самой гуще праздника!

Вечером третьей декады декабря тихие киевские вечерние посиделки пронзил чёткий звонок в дверь.

– Папа! – вскрикнула Солоха – и помчалась в коридор. За ней бабушка, соседка Феня, её муж Жора, все гуртом кинулись к дверям, почему-то моментально поверив этой сумасшедшей девчонке.

На пороге стоял улыбающийся красивый до невозможности Лев Давидович, руки его были заняты двумя внушительными чемоданами, а на шее ярким разноцветным галстуком болталась обезумевшая от счастья Солоха.

– Лёва, Лёвочка, Вэйзмир! – причитала бабушка. – Что случилось? Почему ты приехал?

– Я приехал забрать вас на Новый год в Таллинн! – весело сообщил Лёва. – Семья должна встречать такой праздник в полном составе, а о каком может быть речь составе без Солохи?

Когда уже почти описавшуюся Солоху оттащили от папы, начались разговоры, чаепитие и питие на кухне, только тогда сосед Жора вдруг заметил какими глазами смотрела на Льва Давидовича его Фенечка, да и дочь Тата глаз с него не спускала.

Молодой красивый мужчина был лет тридцати – тридцати пяти на вид, но он был Львом Давидовичем, а сорокалетний Жора был просто Жорой и это в ку́пе с внешностью гостя, настораживало и отодвигало Жору на не очень выгодные для него позиции.

Домочадцев срочно уложили спать. А на кухне остались только свои – бабушка, Жора и Лёва, вскоре и бабушка покинула кухню, и через пятнадцать минут после её ухода не было уже никакого Льва Давидовича: на кухне квасили Лёвчик и Жорик, сцепляясь периодически крепкими руками в армрейстлинге.

Расставались со слезой, долго топтались у двери бабушкиной комнаты, возвращались на кухню выпить по последней и опять топтались, и так до двух часов ночи, пока растрёпанная бабушка не прихлопнула всю эту вакханалию. Лёва подкатился к своему тёпленькому счастью и впервые за последние три месяца уснул полностью счастливым человеком.

На завтра объезжали всю родню. Лёву встречали диким визгом восторга, было впечатление, что там, где он появлялся, загорались сразу тысячи лампочек! В дом входил человек-праздник!

Возвращались домой поздно, укладывали неугомонную Солоху, и тогда начинался между сыном и матерью самый главный, самый нескончаемый разговор всей их жизни с тех самых пор, когда Лёвочку угораздило жениться так необдуманно и стремительно.

Бабушка плакала и причитала:

– Лёва, так жить нельзя, ты сгоришь, как свеча! Нельзя разрываться на трёх работах, потом болтаться по морям, в перерывах между плаваниями ночи просиживать с папироской за преферансом или в бильярдной. Нельзя ухватывать жизнь за щиколотку, переворачивать её вверх тормашками и вытряхивать из неё сплошные наслаждения!

– Остановись, Лёва! Ты стал пенсионером в тридцать лет не просто так! Ты, на минуточку, чуть не умер в дальнем походе от сердечной недостаточности! Не гневи судьбу, прекрати эти бесконечные гонки за мебелью, за шмотками, эти бесконечные застолья, эти ходынки с друзьями.

Подумай о себе, наконец, о Вере, если ты её так любишь! У тебя же за душой ни копейки на чёрный день! Случись, не дай Бог, что – с чем она и дети останутся?!

– Да что ты меня хоронишь, мама? – возмущался Лёва.

– Я не хороню, ни Боже мой! Но нельзя так жить: что левая пятка захотела, то и плясать. Надо думать о будущем, о здоровье, о детях! Зачем ты приехал?

– Ты что не рада, мама?

– Да я рада, я очень рада! – в отчаянии кричала-шептала бабушка, – но зачем? Какой смысл срывать ребёнка? Она только начала привыкать к нормальной жизни!

– Значит я, моя жена и двое моих сыновей (на сыновьях Лёва делал особый упор) живём не как люди, а как кто мы живём, объясни мне, мама? Нет! Я прошу тебя: объясни – Лёва начинал заводиться и злиться. Мама, его любимая мама не понимала про своего сына ровным счётом ничего!

Конечно, можно было жить скромненько на его пенсию, выращивать на грядках огурцы и помидоры, а по выходным отправлять с этими дарами природы на базар свою похожую на фарфоровую статуэтку жену.

Можно было прожить жизнь с не авантажной, не комплектной мебелью, а не с мебелью красного дерева, как у него – у Лёвы и носить драповое демисезонное пальто из какого-нибудь «Мосторга», но это была бы уже чужая, не Лёвина жизнь.

И почему и в угоду кому он должен проживать чужую и не приятную ему жизнь? Он хочет выходить из дома в светло-сером макинтоше, которого нет в Таллинне больше ни у кого, ну разве что у народного и заслуженного Жоры (имеется ввиду таллиннский Жора, он может себе позволить быть элегантен, как Лёва).

Он хочет пить с друзьями коньяк, он хочет бросать на своих студенток взгляды, от которых они моментально беременеют! Он хочет жрать пельмени мисками, плавать в холодном Балтийском море до посинения, он хочет сходить с ума от своей страстной и взбалмошной Веры, он хочет всё сразу и сейчас.

А ему предлагают вместо жизни какой-то эрзац! Да на хрена он ему? Чтобы выторговать у судьбы лишний год жизни? А зачем она ему, такая пресная, кто-нибудь спросил? Бабушка начинала тихонько всхлипывать, Лёва сразу терялся и шёл на попятный:

– Ну, мама, ну давай поедем к нам в Таллинн на праздники, гульнём, как люди, а потом всё решим!

– Ты уже всё решил и за меня, и за ребёнка, езжайте, я вас здесь ждать буду. А обратно Зосеньку привезу летом. На том и порешили.

И вот они уже стояли на киевском вокзале, груженые связкой киевских тортов, грецкими орехами, бесконечными бусами белых грибов, прощались трагично и темпераментно с бабушкой, она плакала и шептала:

– Я больше не увижу тебя, Лёва, я чувствую, что не увижу! Лёва злился, шептал бабушке горячо и нервно:

– Ну что ты, мама, ну что ты выдумываешь? После праздника я привезу Солоху, всё будет хорошо, ты приедешь к нам на лето! Но бабушка не слушала Лёву, она мяла в своих ладонях маленькую Солохину ручку и тихо, как-то обречённо плакала.

Ехали весело, впрочем, с папой было весело везде. Солоха пела всему вагону песни, с танцами дело обстояло хуже – и развернуться негде и реквизита под рукой не было.

Выехали с тем, чтобы начать загулы и приёмы с самого эстонского рождества.

Эстонский народ был так опутан коммунистической пропагандой, что не все решались открыто встречать своё же законноё рождество.

Лёва, будучи не эстонцем и даже не русским, встречал все праздники, о которых знал: русские, эстонские, еврейские, украинские, нашёлся бы подсказчик, встретил бы и египетские.

Дома стояла ёлка до небес, ей было мало места и в высоту и в ширину. Чтобы примостить на неё блестящую верхушку, пришлось спилить роскошную природой данную её, ёлкину собственную верхушку.

К вечеру ждали гостей. Особенно Лёва ждал Пашу с детьми. У польского еврея Паши была эстонская жена Агата и трое очаровательных детей: две девочки возраста Валерки и Димки, мальчик одного возраста с Солохой.

Дружба Паши и Лёвы была замешана на общих финансовых интересах и спаяна накрепко родством душ и столкновением двух недюжинных интеллектов.

Столкновения эти иногда вспыхивали такими яркими озарениями, что освещали немедленно всё вокруг, в том числе и полное несовершенство советского законодательства.

В самые счастливые минуты дружеских посиделок под коньячок дружба перетекала в перспективу дальнейшего родства.

Раз уж так счастливо всё совпало, планировалось переженить детей, чтобы на склоне лет растить общих внуков. Эта задумка устраивала всех, кроме капризной Веруни.

Если с девочками у Паши с Агой, действительно, всё получилось па пять с плюсом, то с Колюней, младшеньким, который предназначался Солохе, произошла осечка: был он некрасив и не особо развит.

После ухода гостей Вера выговаривала мужу:

– Лёва, ну ты совсем обалдел! Что же ты нашу Солоху торгуешь за эту маленькую обезьянку? Лёва смеялся и утешал:

– Израстётся – будет нормальный мужик! Да и мужик должен быть немногим красивее обезьяны! На что неугомонная Вера парировала моментально:

– Не думаю, Лёва, что ты бы согласился, чтобы «немногим красивее обезьяны» было применимо по отношению к тебе!

– Да что я? Я – это удача природы! Таких вообще в принципе не бывает! – он бросал ревнивый взгляд в зеркало, оставался нескончаемо доволен и продолжал:

– Твой Лёва – редкая удача! Держись за него обеими руками, хватал Веру в охапку и начинал нахальничать, подробно объясняя, где и как надо держать его, Лёву крепче.

В этом году опять собралась всегдашняя шумная и весёлая компания с детьми, гитарами, пачками пластинок. Было так радостно и весело, такие красивые взрослые и такие прелестные дети собрались за большим Лёвиным столом!

Дети постоянно хлопали дверьми, бегали во двор и обратно, хватали со стола, теребя хохочущих, жующих и танцующих взрослых.

Во дворе на снегу тем временем разыгрывались свои маленькие драмы.

Старшие мальчики и девочки отобрали у младших санки, сцепили их вагончиком, а Колюню с Солохой поставили на подхвате, то есть у подножия горки те должны были подхватывать санки-поезд и этот порожняк тащить наверх очередным, дожидающимся взрослым ребятам.

За это их, может быть, напоследок прокатят. Солоху такой расклад не устраивал, она грозила, шантажировала, но на неё внимания никто не обращал. Как последний козырь Солоха выплюнула в воздух очередную угрозу:

– Я сейчас пойду и расскажу папе, как ты, Димочка, Натульку целовал! Я видела, я всё видела!

К Солохиному изумлению, никто на такое сенсационное её известие не отреагировал, а Колюнька вообще, сказал:

– Так им же можно. Они же потом поженятся! И как-будто вспомнив что-то важное, встрепенулся и уже совсем возбуждённо, добавил, приближая к Солохе своё мелкое стариковское лицо:

– Нам тоже можно, нас тоже поженят!

Солоха сначала отшатнулась от Колюни в ужасе, но тут же, быстренько опомнилась, схватила его, что называется за «хибот» и волоком потащила к играющему огнями и музыкой, дому.

Ввалилась из сеней прямо в большой коридор, проволокла свою добычу сквозь строй танцующих, плюхнула в большой комнате мешок с Колюней перед мамой и изрекла:

– Мама, Колюня врёт, что на мне поженится! Скажи ему, что он врёт! Ты же сама говорила, что он похож на обезьяну! Помнишь?

Тишина в доме задышала такая, что стало даже холодно. Дядя Паша молча смотрел в переносицу Лёве, а Лёва, круглея глазами и хватаясь за сердце пытался исправить всё, что натворила его безумная дочь!

– Доця, ты же всё не так поняла, мама вовсе не про Колюню говорила, ты ошиблась, доця!

– И ничего я не ошиблась! Говорила! Говорила! Что вы все врёте? Всё время врёте! Говорила! – закусила удила Солоха.

Положеньице назревало патовое. Солоха в мгновения ока оказалось за дверью с мандаринкой в руке, а там, в доме события покатились как с горы!

Папа бегал за дядей Пашей и бил себя в грудь, дядя Паша выхватывал из объятий кавалера танцующую Агу, нервно накидывая на неё норковую новенькую шубку. Скандала и полного разрыва всех дипломатических отношений удалось избежать с трудом.

Только благодаря Вериному магическому влиянию на мужчин. Гордая Вера хватала Пашу за руки, гладила по волосам, потом протащила к граммофону, завела что-то бесстыдно-страстное и не выпускала Пашу из танцевальных объятий ещё долго-долго.

Наутро папа решил поговорить со своей распоясавшейся и не в меру разговорчивой доцей. Он долго пытался объяснить Солохе, что нельзя рассказывать обо всём, что говорится в доме.

– А зачем тогда вы врёте? – резонно спрашивала Солоха.

Лёва тяжело вздыхал и начинал всё сначала:

– Доча, это не враки, просто не надо всё, что услышала рассказывать чужим людям.

– А если спросят?

– Если спросят, скажи, что не видела, не слышала!

– Значит всё-таки врать? – не унималась правдолюбка-Солоха.

– Да зачем же врать? Сказала: «не знаю!» и всё!

– Так я же знаю, зачем же я буду врать, что не знаю! – моргала на него своими-Вериными изумрудами Солоха.

Лёва устал, у него сосало под ложечкой, и на этом воспитательная работа была похерена.

С трепетом ждали 31-го декабря: придёт семья дяди Паши или нет? Пришли, ввалились шумной гурьбой, долго тискали детей и мудро и не трудно о конфузе рождественском забыли.

Январь пронёсся по жизни ярким праздником: огромная ёлка в Доме офицеров флота, ёлка в театре «Эстония», короче, все возможные ёлки были посещены и обсуждены, все призы и подарки собраны.

Ни в какой Киев доцю не отправили и уставшая Солоха притихла, а папа после отгрохотавших праздников ушёл в море, но ненадолго: болтался между Ленинградом, Ригой и Таллинном.

В дальние походы путь ему был заказан его же друзьями-врачами. Друзья били тревогу, состояние Лёвиного сердца их удручало.

Волновалась мама, она плакала и умоляла Лёву заняться собой. Лёва ничего не слушал: ничего у него не болело, всё-ерунда, он в полном порядке и требовал прекратить кликушество и не портить жизнь по пустякам.

В то раннее и скучное весеннее утро Солохе положительно нечем было заняться. Она вышла со двора со своей знаменитой куклой «папка с моря привёз» и пошла по направлению к дому хромой Наташки.

Кукла эта была Наташкиной тайной страстью, мало того, что сама по себе кукла была красавицёй-блондинкой с яркими синими глазами, говорила: «мама», она ещё и широко шагала по земле и была ростом почти с саму Наташку.

Кукла постоянно снилась, за обладание такой куклой Наташка готова была душу дьяволу заложить, но Солоха очень экономно и только временно разрешала Наташке владеть этим сокровищем, а в последнее время с помощью куклы пыталась поработить Наташу окончательно.

Она заставляла бедную полиомиелитную девочку таскаться за ней, Солохой, по бесчисленным сараям, которые называла штабами мальчишек, посылала её в разведку по не очень чистоплотным делам, вынуждала бегать в «казаки-разбойники».

Наташка отставала, Солоха злилась, трясла ногой, но Наташку не бросала, игру они, конечно, проигрывали, и Солоха отчаянно её отчитывала. Она кричала:

– Больше, хромая, я тебя в команду не возьму, ты мне надоела, хромая!

Они ссорились, а наутро опять под окном возникала Солоха в зелёном плюшевом пальто и орала во всю мочь своих лёгких:

– Хромая, выходи на улицу! Хромая-я-я! Выходи!

Наташина мама боялась и ненавидела эту девчонку, она выходила во двор и тихим интеллигентным голосом спрашивала:

– Девочка, почему ты называешь Наташу «хромая»? Разве так можно?

– Дак она же хромая! – утверждала и удивлялась Солоха.

– Прежде всего у неё есть имя. Вот у тебя есть имя? Как тебя зовут?

– Зося! – скучая, объявляла Солоха.

– Ну вот и хорошо. Ведь дома тебя зовут тоже Зося?

– Не-а, дома меня зовут – Солоха!

– А почему? – не могла взять в толк красивая Наташина мама.

– А потому! – задиристо отвечала Солоха.

Женщина тяжело вздыхала и уходила в дом. Оттуда сразу же выковыливала счастливая Наташка и готова была идти за Солохой и за её куклой хоть на край света!

Сегодня они с Наташкой направились к дворику Ленки, там им предстояло строить дом из весеннего мокрого песка.

Впереди шла Солоха, небрежно волоча за собой по грязной дороге волшебной красоты куклу, за ней прихрамывала Наташка, мучительно наблюдая такое варварское отношение Солохи к своей мечте.

Работа по строительству дома была в полном разгаре, когда Наташка в очередной раз спросила:

– А ты, правда, дашь мне куклу домой ночевать? – Ты же обещала!

Солоха, увлечённая последними штрихами своей архитектурной мысли, была несколько взвинчена и на этом винте ответила Наташе грубо и категорически:

– Ничего я тебе, хромая, не дам! Ты мне строить не помогала и вообще, надоела ты мне, таскаешься за мной, ноешь, а толку с тебя никакого.

Договорить Солоха не успела. Лопатка, красивая, новенькая, остро отточенная лопатка, взметнулась ненавистью в руках Наташки и опустилась на растерянное наглое Солохино лицо, разрубив ровно напополам крохотный курносый нос, моментально забрызгав фонтанчиками алой крови зелёный плюшевый наряд.

Дети разбрызгались, как крысы по углам, пища́ страхом и паникой. Солоха стояла посредине песочницы и пыталась окровавленными пальцами склеить свой уплывающий куда-то нос.

К дому она бежала, придерживая нос пальцами, как прищепками, ввалилась в сени и с порога крикнула:

– Мама, мама! Посмотри, что мне хромая сделала! – и разлепила пальцы-прищепки.

Вера сначала застыла вся, а потом тихонько стала проседать на пол. К счастью, дома был Валерик, он быстро понял, что скорая – это долго, галопом помчался к дяде Паше и они погрузил в машину серую маму и истекающую кровью Солоху.

В травмпункте у буквально умирающей Веры вырвали из рук Солоху. На каталке помчали её в операционный блок, в коридоре сидела Вера с «нанашатыренной» ваточкой в дрожащей руке и тихо молила Бога: «Господи, спаси и помилуй! Господи спаси мою девочку! Смилуйся, господи!»

Через сорок минут вывели Солоху. Вместо носа на её распухшем отёчном лице красовалась огромная сизая картофелина. А из картофелины торчали разноцветные шёлковые усы.

Смотреть на это обезображенное лицо было просто невозможно, дядя Паша утешал Веруню, как мог, но и он видел, что девочка изуродована безвозвратно и навсегда.

Через три дня вернётся из Риги Лёва и что она, Вера ему предъявит? Жизнь утекала из рук. Больше никогда не будет в доме счастья, оказывается всё, всё было сосредоточено в этой маленькой девочке. А девочка глазела из окна машины и требовала мороженого на палочке – две порции!

«Что-то с ней не так! Что-то с ней не так!» – стучало молоточком в Вериной голове. Вера вспомнила финский Поркула, холодную съёмную квартиру.

Солохе не было и года, но она уже просилась по ночам на горшок. Поскольку в доме было холодно всегда, Вера ставила детский ночной горшок на плиту вверх тормашками, чтобы не сажать ночью ребёнка на студёную ночную посуду.

Ночью захныкала Солоха, Веруня прошла к печке за горшком, потрогала его за ручку – тёплая. Усадила верхом девочку, прислушалась – зажурчало, стала снимать ребёнка с горшка. Ребёнок не снимался, сидел, покрякивал недовольно, но с горшка не снимался.

Вера буквально сдёрнула с него в отчаянии Солоху, поглядела и ахнула! По диаметру горшок был обвешан Солохиной кожей, а на попе горел ярко-красный ожоговый круг! Ребёнок молчал и буквально засыпал в её руках.

«Даун!»! – сделала вывод Вера. Наутро пришёл с судна Лёва, увидел попу своей ненаглядной дочери, выслушал Веруню, но воспринял всё спокойно: низкий болевой порог, здоровая психика-всё нормально.

Ребёнок, действительно, нормально развивался, был смышлёным, даже слишком смышлёным! Но вот он сидит сейчас рядом с ней напополам разрубленный, зашитый-перешитый и торгует себе мороженое – две порции!

Боже, что теперь будет с Лёвой? Нет! Его сердце не выдержит! Как она ему предъявит такую дочь? Что скажет в своё оправдание? Он ведь в жизни ей не простит этого изуродованного лица! Господи! А Солоха! Как жить ей с этим расплывшимся по лицу носом? И опять сердце заходилось горем и тоской.

Дома Солоха подлетела к зеркалу, глянула и отшатнулась – оттуда из зазеркалья на неё смотрела страшная разбойничья рожа туземца с приплюснутым и съехавшим на сторону носом. Выйти с таким лицом на улицу не представлялось возможным.

– Мама! Перевяжи меня! – попросила Солоха. И Солоха была забинтована поперёк лица, и вот с этой повязкой пониже глаз и выше губы она отправилась рассказывать соседям о горькой своей судьбинушке, обошла всех и направилась к хромой Наташке.

На крылечке сидела красивая утончённая Наташкина мама.

– Здрасти! – поздоровалась томно Солоха, – а хромая выйдет?

– Нет, девочка, Наташа не выйдет, она наказана. Иди домой, деточка, ты к нам лучше не ходи! Видишь, какой Наташа оказалась жестокой и нехорошей девочкой! Ступай домой, ступай…

– Так я же уже не обижаюся, мне и не больно вовсе, пусть хромая выходит, не бойтесь, я драться не буду.

Женщина вскинула голову, посмотрела на Солоху с ненавистью и тоской, и трясясь в беззвучном плаче ушла с крыльца в дом.

Встречали папу мама с Валеркой. Солоху оставили дома на растерзание любимому и такому жестокому Димочке.

Димочка натащил целый дом друзей и пытался сделать достоянием гласности Солохино уродство. Он бегал за ней по дому, пытаясь стащить с неё маскировочную повязку.

Солоха верещала, как резаная, убегала, пряталась, плакала, умоляла, наконец, забилась под мамину-папину кровать и выглядывала оттуда загнанной мышкой.

Димка прыгал у кровати, вставлял в ноздри мизинцы и растягивал так свой курносый нос до невозможности, пытаясь таким образом донести до друзей истинную картину Солохиного замаскированного лица.

Вдруг на крыльце загрохотало, захлопали двери и в комнату не вошёл, а именно, вбежал папа. За ним шла Веруня, была она, что называется «ни жива, ни мертва».

Лев Давидович укоризненно посмотрел на сына, выволок из-под кровати свою ненаглядную девочку, расцеловал и сказал:

– Посмотрим, что с нашей девочкой случилось?

Усадил Солоху на кровать и начал разматывать бинтик. Распеленав измученное личико, Лёва побледнел и как-то даже на мгновение отпрянул, потом быстро и мастерски запеленал это незнакомое чужое лицо снова. Бросил Вере:

– Быстро переодевай ребёнка, мы уезжаем!

– Куда? – в недоумении спросила совсем уже мёртвая Вера.

– Туда, где это всё сотворили! Давай, собирай быстро, дорог каждый час, каждая минута!

В травматологию примчались моментально. В регистратуре быстро справились, на месте ли врач такой-то. Оказалось, что на месте, в третьем кабинете, но сейчас – занят.

Оставив Солоху в коридоре, папа бесшумно прошелестел по этому самому коридору и, как намыленный проскользнул в дверь занятого врача. Буквально через минуты все ожидающие пациенты услышали хорошо поставленный Лёвин баритон: