Текст книги "Папа! Папочка! (сборник)"

Tombe la neige (Падает снег)

Тата проснулась, как опрокинулась из крепкого сна в июльское тёплое утро. Голова ещё была затуманена сном, но в душе уже набухало счастьем сердце и пело, и куда-то вырывалось из груди. Даже покалывало не ясным обещанием чуда. Ощущение чего-то праздничного и необыкновенного, как в день рождения в далёком детстве.

И это ожидание счастья не исчезло даже, когда уже умытая и одетая она села к своему столику на кухне, за которым обычно завтракала на скорую руку, прежде чем отправиться на очередную рабочую смену на подстанцию скорой помощи.

Рука лениво потянулась к любимому и заслуженно завоёванному «Айдасу», он был обещан ей отцом исключительно при условии, что девятый класс Тата закончит без переэкзаменовок.

В тот год (почти четыре года назад) Тата поразила домашних: не то, что переэкзаменовок, а четвёрок в Татином табеле было целых три! Включая поведение, которое вызывало сильнейшее беспокойство в учительской среде.

По сему, и магнитофон достался ей не какой-нибудь случайный и затасканный из комиссионки или от барыги, а новёхонький, никем не тронутый «Айдас».

Тата включила воспроизведение, и голос Сальваторе Адамо грустно запел о том, что «Падает снег, ты не придёшь сегодня вечером, падает снег, мы не увидимся я знаю…» И под печальное «Я чувствую, что я умираю…» Тата выкатилась из квартиры в полной боевой раскраске, распахнутая на встречу счастью, как окна в солнечный день.

Вот и знакомый с детства двор с кумушками на скамейке. Тата сплюнула через левое плечо, когда из – под её ног вывернулся жирный соседский кот Борька.

Она уже стучала весело каблучками по дорожке к выходу из двора, но её настиг таки сварливый голос Татьяны Арсентьевны, негласного лидера дворовых сплетниц:

– Куда плюёшь, корова? На ангела своего плюёшь? Он тебя, дуру дебелую защищает. А ты ему в рожу плюёшь!

– И, действительно, – подумала Тата, – чего это я, а вдруг обидится и не будет больше хранить меня, а как же я без него? И страх подкатил к горлу, панический липкий страх.

Нет, Тата не могла лишиться того счастья, которое сейчас жило и трепетало в ней, она ждала его долго-долго и оно пришло к ней заслуженное, не менее заслуженное, чем «Айдас» и «Томбо ля неже» в исполнении сногсшибательного Адамо.

К счастью путь был длинным и трудным, через рождение никем не планируемых двойняшек (братика и сестрички), через шоковую бригаду скорой помощи, где потрясённая душа Таты открыла для себя всю жестокость окружающего её мира.

По утрам, не выспавшаяся после ночной смены, она стирала в ванной замоченное с вечера детское и не детское бельё, потом бежала на молочную кухню, потом шла гулять с двумя этими подарками судьбы в одной огромной двухместной коляске, которую предварительно надо было спустить вниз с четвёртого этажа.

Затем неслась галопом в вечернюю школу. Закончить её надо было, во что бы то ни стало. В дни, когда наступала её рабочая смена, отменялась только школа, но основной график (стирка, кухня, прогулки) не менялся ни под каким видом!

Да Татке бы и в голову не пришло что-то менять, выкраивать для себя или хуже того – роптать. Она воспринимала как данность то, что в семнадцать лет вдруг заимела брата и сестру, навеки тем самым лишившись титула единственной и любимой балованной дочери.

В свои тридцать шесть лет её мать переживала всё произошедшее гораздо трагичнее! Привыкшая всю жизнь думать только о себе и немного о любимом «Ашотике» – Тате, ещё меньше о муже, сейчас по неосторожности родив этих двух детей, Феня приняла сложившуюся ситуацию, как кару Господню.

И всех окружающих родных и близких людей считала просто обязанными помогать ей в трудную эту годину испытаний. Вела себя Феня так, что входящие в её круг, а вернее в свиту люди поневоле считали себя перед ней виноватыми.

И если даже Феня понесла и родила не от них лично, то по их вине – точно.

Привыкшая спать до двенадцати часов дня, в новом качестве возрастной мамаши она каждое утро тихо недоумевала, разбуженная часов так в шесть-семь утра нестройным дуэтом своих голодных «цветов запоздалых».

Естественно, что при таком раскладе, львиная доля прелестей материнства ложилась на плечи ещё недавно такой любимой и балованной Татуси.

Поскольку Татуся мелькала на горизонте Чоколовских кумушек с коляской гораздо чаще, чем их биологическая мамаша, то вполне естественно, что со временем в ход пошли догадки и сомнения, всяческие предположения и инсинуации, в конечном итоге обобщающие мысль, что дети нагуляны Таткой.

А Феня, как любая порядочная мать, как может, так и покрывает грех дщери своей неразумной. Тате, жизнерадостной и недалёкой весь этот ажиотаж вокруг её персоны даже нравился. Нравился он и Фене, в какой-то мере он оправдывал её некоторую холодность к детям, но поскольку они (дети) предположительно «байстрюки», то чего же можно ждать от несчастной женщины?

И несчастная женщина с хихиканьем выдавала на прокат Тате ровно на время дневных прогулок с двойняшками своё обручальное кольцо.

Таким образом, каждый день в первой половине дня, Тата, гружёная двумя бутузами и снабжённая обручальным кольцом, шокировала местную публику и задавала корма «раздувалам жарких сплетен».

В один из таких прогулочных дней на углу Искровской и Мицкевича она повстречала свою предпоследнюю любовь. Там, как говорится: была без радости любовь, естественно, и разлука была без особой печали.

Но обида на Пантелея у Таты всё же, была! Уж больно сильно он её добивался, много красивых слов говорил, а бросил как-то тихо и подленько. С убеганиями, без объяснений. В общем, роман не закруглил, а оборвал, оборвал унизительно для Таты.

Столкнувшись с ней нос к носу на улице, спросил с издёвкой:

– Твои? На что Тата ответила:

– Твои! – несмотря на то, что с момента их расставания не прошло и пары месяцев.

Следовательно, за столь ничтожный промежуток времени Таткин статус девицы, ну никак не мог подвергнуться таким глобальным переменам. Пантелей всё же на всякий случай, побледнел, как алебастр, и со сверхзвуковой скоростью исчез. И опять Тате стало смешно и обидно: «ну, дурачок, как есть дурачок».

От него всегда были одни неприятности. Однажды в молодёжном танцевальном клубе он так накачал Тату дешёвыми «чернилами», что домой её принесли на руках верные подруги.

Феня тут же учинила над бесчувственным телом дочери зверскую расправу: она втащила в ванную комнату полутруп своей несчастной дочери, зачем-то открыла холодную воду и методично стала колотить Татиной башкой об кран.

Колотила Феня с такой силой и с таким сатанинским отчаянием, что создавалось впечатление, что Таткина голова вот-вот расколется, как арбуз и всё её не хитрое содержимое рухнет в ванну и смоется тут же бегущей водой.

Подбежавшие на крик отец Таты, дядя Жора и соседка Анна Львовна, с трудом смогли отцепить Фенечкины руки от Таткиной головы. Тату увели в комнату соседей, где маленькая Зося и её бабушка (Анна Львовна) приводили пострадавшую в чувство и оказывали ей посильную медицинскую помощь.

Вскоре Тата забылась и уснула. Пробуждение было просто потрясением не только для неё, но и для окружающих. То, что они увидели утром, ни при каких условиях назвать лицом было нельзя.

С ужасом глядя на себя, Тата понимала, что былая её красота потеряна безвозвратно, не верилось, что на месте этого разбухшего блина когда-нибудь вновь появится милое женское личико Таты.

А Феня на кухне, нервически ощипывая курицу, шипела, как змея:

– От пяныця, чертова дивка, уббю, уббю б…ть такую, не сойти мне с этого места-уббю!

Тата ходила понурая. Морально пришибленная страхом и обидой, Тата точно знала, что если бы не отец и соседка, Феня не выпустила бы её живой из своих рук, и эта жестокость парализовала всю её волю, мешая сосредоточиться на главном: как жить дальше?

Прошло время, постепенно всё устаканилось, синяки прошли, личико разгладилось, но обида на мать осталась сидеть в ней острой занозой надолго, если не сказать – навсегда. А пока Тата кисла в этой обиде и мокла, как бельё, закинутое в ванну с вечера. И некому было вытащить её из этой обиды, отжать, прополоскать и просушить на солнышке.

Склонившись изуродованным материнской безжалостной рукой лицом над ванной, она остервенело тёрла и мяла бесконечное, ненавистное бельё, роняя в мыльную пену солёные слёзы. Слёзы омывали израненное личико и душу. Красота возвращалась. Сердечко оттаивало.

А через полгода громко женился её дядя, старше Таты он был года на два-три. Их связывала, кроме крепких родственных уз (мамин родной младшенький брат) ещё и искренняя дружба.

Свадьбу основательно гуляли в Ленинграде, откуда была невеста, а в Киеве было шикарное продолжения для родных и близких, по каким-либо причинам не смогших посетить свадьбу ленинградскую.

Приводились в порядок головы, руки, шились немыслимые туалеты по каким-то фантастическим картинкам из зарубежных журналов, благо Феня была портнихой от Бога.

Костюм Фени был просто произведением искусства. Нежно салатовый, с пуговицами-брошками. Пуговицы эти стоили целое состояние, а через какие муки прошла Феня, чтобы достать и пришлёпнуть их на свой костюм – разговор отдельный.

Справляли киевскую свадьбу в ресторане «Интуриста». Поскольку киевляне тоже были с немалыми амбициями и на «слабо» их взять было трудно.

Ровно в шесть, из квартиры на Искровской выпорхнула элегантная Татина семья. Представительный дядя Жора, цветущая златоглавая Феня и прекрасная своей молодостью, статная Тата.

А часам к одиннадцати представительный дядя Жора на вытянутых руках внёс в коридор златоглавую Фенечку в облёванном нежно-салатовом костюме, бухнул её на мешок с картошкой.

Поскольку с мешка Фенечка сползала на пол, а с пола её поднять уже не смог бы даже дядя Жора, Тата бедром фиксировала устойчивое положение Фенечки на этом мешке.

Картина была безрадостной. На пиджачке в прошлом элегантного костюма, не хватало нескольких бесценных пуговок, они навсегда сгинули в лабиринтах Киевского кабака.

Златокудрая головка болталась на беспомощной шее Фени, периодически извергая из её владелицы остатки интуристских угощений. Тата с презрением и со злорадством наблюдала происходящее.

Жаль было безнадёжно испорченный наряд, бездарно потерянные пуговицы разрывали сердце, но всё это было ерундой по сравнению с чувством пусть, запоздалого, но реванша.

А наутро Фенечка в платочке повязанном на её наглой головке на манер пиратского, долго и обстоятельно хулила на общей кухне стряпню «Интуриста», который умудрился отравить её, Феню, какой-то не свежей продукцией.

– Ну вы же сами видели, Анна Львовна, что со мной было! Я ведь чуть не умерла вчера! Их под суд отдать мало, воры и аферисты поганые!

Анна Львовна дипломатично кивала головой в знак согласия, а Тата просто холодела от возмущения и одновременно удивления: реванш выскальзывал из рук с каждой Фениной фразой.

Одно Тата поняла точно: бытовое пьянство вполне может сойти и за пищевое отравление. Всё зависит в огромной степени от того, кто напился. Если Тата, то это, безусловно, пьянство и б***ство, а если Феня, то это пищевое отравление.

Обо всём этом вспоминала Тата, трясясь в душном троллейбусе на работу. Она ехала на подстанцию скорой помощи, где трудилась сменной санитаркой уже полгода, сбежав сюда из ненавистной шоковой бригады с её ужасами.

В шоковой бригаде после каждой ночной смены положенный утренний оздоровительный сон превращался в продолжение кошмаров, свидетелем которых Тата была ночью.

В этих кошмарах была женщина, угодившая под трамвай на Соломенке. Когда половинку её молодого тела погрузили на носилки, кто-то заботливо положил туда же две отделённые от туловища самостоятельные ноги.

Женщина находящаяся, по-видимому, в болевом шоке, спокойно спросила:

– А зачем мне они теперь?

Была в этих виденьях девушка небесной красоты. Её вынесли уже мёртвую, захлебнувшуюся мужским семенем, из всё той же, печально известной, гостиницы «Интурист».

Прекрасные широко раскрытые синие глаза смотрели в бездонное небо, а рядом трясся молодой югослав, не понимая ещё толком, что вся его жизнь перевёрнута с ног на голову и буквально отныне жизнь его уже пойдёт по другому сценарию.

И вместо университета им Патриса Лумумбы, его ждёт вонючая камера, где его будут закармливать этой пресловутой французской любовью каждую ночь и дай Бог, ему не захлебнуться!

Будет здесь и муж-рогоносец, неудачно зарезавший любовника своей жены. Задуманное злодейство он осуществил небрежно, и сластолюбец-любовник отделался незначительным ранением не опасным для жизни, а он же поспешил ступить с балкона восьмого этажа в никуда, освободив место в квартире и в жизни для вероломной жены и её избранника.

Все эти ужасы в утреннем сне буквально выматывали Тату и, как о несбыточном счастье, она мечтала о работе на простой линии по вызову к чистеньким пенсионерам, простудившимся деткам и истеричным жёнам.

И вот уже полгода Тата работала в нормальном режиме с почти нормальным контингентом. И хоть и была ещё просто санитаркой, но за аккуратность и собранность, за не злобливый характер снискала уважение и хорошее расположение к себе коллег.

Случился даже не особо яркий, но роман с одним из сменных фельдшеров. Но отношения были не продуктивными. Мужик оказался со странными сексуальными предпочтениями и не здоровыми амбициями.

Чтобы позволять себе такие амбиции и такие странные сексуальные предпочтения надо иметь внешность Алена Делона и кошелёк Аристотеля Онассиса. Ни того, ни другого у фельдшера не было, а предпочтения и амбиции были.

Здоровый дух в здоровом и щедром теле Таты не стал мириться с тем, что ему не понятно и не симпатично, и роман скомкался и забылся.

А через месяц, появился Стах, кардиолог от Бога и мужчина от него же. Тата носила за ним чемоданчик, и глупая счастливая до идиотизма полуулыбка не сходила с её круглого миловидного лица. Не заметить Татину влюблённость было невозможно, и Стах, конечно, заметил её. Заметил, принял и обратил себе во благо по всем статьям.

Стах, Александр Стах, был перспективным кардиологом, блестящим мужчиной, душой общества и, конечно, любимцем дам. Но на беду свою, прописан он был в Боярке, а не в Киеве, а это, как говорят в Одессе: две большие разницы.

То – Киев, а то – предместье Киева! Толкаться в электричке каждое утро было муторно и неудобно. Можно было бы жениться на киевлянке, за него с радостью пошла бы любая, но об «жениться» не могло быть и речи.

Впереди манила жизнь радушными перспективами, карьера требовала незамутнённой серьёзными отношениями свободы и продать эту свободу Стах, конечно, мог, но за очень высокую цену.

Женщина с жилплощадью в Киеве, безусловно, была нужна, чтобы было где приклонить свою красивую умную голову. Этой женщиной и стала для Стаха Тата.

В семью он вошёл, как нож в масло: легко и органично. В свои тридцать лет он стал гуру для Таты, зеркалом для тридцатисемилетней Фени, которая смотрела в это зеркало с бьющимся сердцем и понимала, что она всё ещё хороша собой.

Что касается дяди Жоры, то ревность съедала его, но он готов был наступить на горло самому себе ради счастья доци. Очаровал Стах и всех обитателей дома на Искровской. Лёгкий, несмотря на крупное телосложение, мобильный и весёлый благополучный человек.

В те дни, когда предстояло принимать Стаха (разумеется с ночёвкой) семью просто колотило. Лепились пельмени, которые любит Саша, нарезалась домашняя лапша, в духовке томилось мясо, а в холодильнике морозилось любимое «жигулёвское» для Саши, к обеду.

К обеду являлся лёгкий Саша с пустыми руками, плотно обедал, ещё плотнее ужинал, балагурил и ближе к ночи, благо июль был в разгаре, уходил спать на балкон.

Ночью лёгкой тенью к нему выскальзывала Тата, а наутро все просыпались на своих мессах: двойняшки в кроватках, Феня и Жора в супружеской кровати с сосновыми шишечками по бокам никелированных спинок, и, наконец, Тата на сиротском кресле-раскладушке.

Приличия были соблюдены, на кухне жарилась громадная глазунья со шкварками для Саши, и все были счастливы.

Тата тем, что обрела любимого, потенциального жениха, Феня тем, что скоро сбудет с рук Тату, Стах тем, что сам того не чая, напал на золотую жилу.

Семья на Чоколовке была для него Клондайком. Всё, что было заработано на скорой, а это – полторы ставки, копилось и оставалось ждать своего звёздного часа.

Кормили на Искровской на убой и, естественно на дежурства без тормозка внушительных размеров не отпускали. Счастливая Тата после страстных свиданий на балконе благодарно стирала в ванне его исподнее, а за надобностью к утру Стаха ждала и свежая рубашка.

Жизнь принимала для Стаха всё более приятные формы. Перерывов в посещениях почти не стало, разбавлялось пребывание Стаха на Чоколовке только его дежурствами.

А Татины обязанности перед семьёй никто не отменял. Она приходила со смены и, откусив час-полтора от своего отдыха, становилась к стиральной доске, от стиральной к гладильной, от гладильной на молочную кухню, с кухни на прогулку.

С прогулки за продуктами, потом волчком крутилась, ублажая Стаха, потом обязательное ночное свидание с ним на балконе, а на утро всё сначала.

С ужасом думала Тата о сентябре, надо будет найти время для посещения школы, да и любимого Сашу в сентябре на балконе уже не пригреешь.

Всё решилось неожиданно легко и келейно. В школе, учитывая сложные семейные обстоятельства, для Таты сочли считать допустимым систему зачётов, то есть отпала необходимость посещать школу три раза в неделю.

Кроватки с двойняшками плавно перекочевали на зиму в комнату соседки Анны Львовны и её внучки Зоси. Феня все манипуляции произвела под знаменем борьбы за здоровье детей.

Комната их была угловая, холодная (плюс двадцать четыре в любую стужу), а у Анны Львоны в комнате дети будут в безопасности. Впрочем, так оно и было.

Саша плавно переместился с балконной раскладушки в комнату, но прежней свободы в любви, конечно, уже не было. Приходилось, что называется, ловить момент, и эта задача тоже легла на Таткины плечи.

Стах же на досуге захаживал в соседнюю комнату. Она ведь уже была почти общей, там спали Фенины дети, а это был серьёзный повод считать комнату общей.

В комнате Зося со своей задушевной подружкой Ганусей с трепетом ждали прихода такого взрослого и красивого Стаха. Он отпускал в их адрес всякие сальные шуточки, ну это при условии, что в комнате не было бдительной Зосиной бабушки.

Стах красивым замысловатым почерком подписывал школьные тетрадки Зоси, хватал девчонок за голые коленки, щипал за бока, девчонки пищали, уворачивались, делали возмущённые круглые глаза и млели, млели, млели…

В общем, Стаха хватало на всех. Феня вспыхивала ярким румянцем, сталкиваясь с ним в узком коридоре, изящно выгибала девяностокилограммовый стан, накрывая ему на стол. Тата боготворила, пожилая соседка уважала и прислушивалась, а девчонки млели. Тата со дня на день ждала предложения руки и сердца.

Октябрь уже раскрасил цыганскими яркими красками Подол, когда Стаха повезли в святая святых всей семьи, в шикарную квартиру на этом ярком Подоле, принадлежащую матери Жоры – бабе Зине.

Баба Зина была совестью и мозговым центром семьи, мнением её дорожили. Слово её было, что называется «на вес золота». В прошлом довольно известная оперная певица, прошедшая в этой жизни сквозь огонь, воду и медные трубы, она всему знала чёткое определение и настоящую цену.

Никакие внешние атрибуты благопристойности и порядочности не могли сбить её с толку. Она чётко определяла номинальную стоимость человека, как такового, и стоимость его слов и поступков. Ошибалась редко, а вернее, никогда.

Ещё в бытность свою примой при Киевском оперном театре, судьба довольно тесно сплела её с другой примадонной, исполнительницей украинских народных песен и романсов – Галей Милютенко.

Они дружили – соперничали много лет, хотя были совершенно разными женщинами. Несколько тяжеловесная и некрасивая баба Зина только ещё больше подчёркивала миниатюрность и нежнейшую слащавость Гали.

Но это не мешало им, пусть и своеобразно, но дружить. Галя пользовалась колоссальным успехом, её романс, вернее романс в её исполнении «Спать мэни нэ хочэться, сон мэнэ нэ бэрэ» вызывал бурю восторга у слушателей.

Её постоянно требовали на бис, пока Галя уже обессиленная не валилась на стул в гримёрке, умоляя Зину выйти и угомонить публику какой-нибудь классической арией.

Но эта унизительная замена случалась, правда, только на сборных концертах. В повседневной же своей жизни каждая занимала в вокальном мире свою нишу, так что Галя со своим «спать мэни нэ хочеться» никак не мешала Зининым оперным успехам.

Завидовала Зина разве, что сумасшедшему успеху Галины у мужчин. Мужчины мягким ковром стелились той под ноги, осыпая её обожанием, упакованным в прелестные коробочки с колечками, кулончиками, браслетиками, и даже с диадемками.

Всё это, не обременённая изящным вкусом Галина, умудрялась носить почти одновременно. Зину от таких выходок подруги колотило и в молодости, а уж когда от былой красоты Галочки мало чего осталось, всё это великолепие выглядело опереточно – жалко.

Но та, как будто, не замечая произошедших с ней печальных перемен, продолжала бряцать браслетами и бесконечными кольцами на дряблых руках. А в двойной подбородок впивались, ставшие тесноватыми, мощные цепи.

Зина пыхтела и бесилась, выговаривая подруге каждый раз одно и то же:

– Ты бы лучше в квартире ремонт сделала! У тебя же скоро потолок обвалится, в коридор не войти! Всё хернёй никому не нужной завалено. Ведь ремонт же не делали со времён, когда твоя мамашка в ней Петлюру принимала!

При упоминании о Петлюре Галка багровела лицом. Там, действительно, была какая-то тёмная история с налётом романтики, но вспоминать об этом в их семье, не было принято, а невозмутимая Зина продолжала:

– Продала бы все эти цацки, да сделала бы нормальный человеческий ремонт ведь туда… – Зина многозначительно показывала глазами в пол тем самым подчёркивая, что в рай Галя однозначно не попадёт. (Для тех, кто мог попасть в рай, Зина заводила глаза в потолок).

– Туда ничего с собой не возьмёшь!

Но легкомысленная Галя ничего не слушала, весело бряцала своими боевыми наградами и, как настоящий воин, забрала их с собой туда (то ли в рай, то ли в ад).

После непродолжительной, но серьёзной болезни Галю похоронили на Байковом кладбище в бархатном красном платье, к которому были приколоты все её брошечки. На мёртвых руках переливались бесценные камни, так что Галочка забрала таки с собой, всё, что принадлежало ей по праву.

А через день кладбищенский сторож обнаружил Галочкино тело прислонённое к берёзе, на нём (на теле) было одно исподнее. Ни тебе колец редкой красоты, ни браслетов – ничего! Даже красного бархатного платья не было. Была только табличка на груди со словами из знаменитого Галочкиного романса: «Спать мэни нэ хочеться, сон мэнэ нэ бэрэ.»

Так что и тут Зина оказалась права: с собой «туда» ничего не возьмёшь!» а пока Зина угощала Стаха своими знаменитыми котлетами, была в прекрасном расположении духа, весь вечер держала компанию в тонусе. А когда провожала их по длинному коридору домой, шепнула Тате в жаркое ушко:

– Не мылься, девка, бриться не будешь. Такой поматросит и бросит. Давай-ка лучше учись и в люди выходи, на этого надежды не имей!

Тата замерла: «Завидует, старая! Свою – то чучундру никак не пристроит»! Тата имела в виду младшую сестру своего отца, некрасивую Зойку. Похожа она была на брата очень, но всё, что так гармонично сложилось в интересного мужчину в Жорином лице, для девушки было погибелью.

Получалась какая-то неваляшка с носом-картошкой, да ещё ходила, переваливаясь, как уточка. Во всяком случае, со статной Татой ей, конечно, тягаться было не под силу.

Этими доводами Тата, как могла, утешала себя, но сердечко ныло. И ныло оно уже не первый день. За всё время знакомства и жениховства Стах ни разу не пригласил её в кино. Они вообще никуда не ходили, всё время крутились в квартире, да и конкретных разговоров об их будущем не было.

Учиться Тата, конечно, будет, не может же она остаться простой санитаркой при таком муже. Для начала Тата поступит в медучилище. Там, конечно, химия, из которой она знает только одну формулу: H₂O, и то потому, что есть такая песня: «Мы берём с собой в дорогу лишь одно, на день хлеба и немного H₂O.»

С русским языком и грамматикой вообще был швах!

Тата была безграмотна до изумления. Писала она ещё хуже, чем говорила. При этом у неё был прекрасный почерк, аккуратный, круглый и разборчивый. Черчение всегда выполнено безупречно.

Тонким карандашиком она выводила чёткие прекрасные линии, инстинктивно вела их в нужном направлении и всегда попадала в точку.

Для неё мучением было смотреть, как умная и грамотная соседская Зоська часами разводила немыслимую грязь в тетради. На чеку́ стояла Анна Львовна с приготовленной жертвенной тетрадкой, из которой, отогнув скрепки, она брала чистые листки и заменяла ими испорченные.

И так продолжалось пока неряшливая и торопливая Зоська, наконец, не доводила своего домашнего задания хоть до сколько-нибудь приличного вида. Иногда бабушка отлучалась на кухню помешать что-нибудь в кастрюльке, и тогда Тата прибегала на помощь несчастной.

Она быстро протягивала к себе тетрадку, смотрела задание и писала изумительно красивыми буквами: «Игарь бросил мячь». Возвращалась из кухни Анна Львовна и её ждал очередной сюрприз. Она не сильно, но больно тыкала в темечко Зоське согнутым пальцем и возмущённо вопрошала:

– Ну почему, почему Игаааарь? Почему мячь с мякгим знаком на конце? Чтобы ему не так больно было падать? Ты что, Зося, действительно идиётка?

И безжалостная рука выдирала очередной лист из тощей ученической тетради. В очередной раз Татке не удавалось добиться содружества красоты с грамотностью и она тихо покидала соседскую комнату.

А сейчас расстроенная предсказаниями бабы Зины, она тащилась домой из гостей, вцепившись в руку Стаха мёртвой хваткой. Вчера по спекулятивной, просто по безбожной цене ей удалось выцарапать у приятельницы два билета на концерт Эмиля Димитрова.

Выступление Димитрова с его великолепным ансамблем «Сине-чёрные» будет в концертном зале «Украина», который сам по себе уже был произведением искусства.

О предстоящем концерте Стах ещё не знал. Этот сюрприз она решила ему преподнести после смотрин. А после концерта, но об этом она Стаху не скажет, Тата собиралась серьёзно обсудить их дальнейшую совместную жизнь.

Ночью Тата, стоя на коленях перед раскладушкой Стаха нежно шептала ему о своей любви, о том, что будет учиться. Станет самой лучшей в мире женой. А когда его карьера пойдёт вверх и он уже будет не просто врачом-кардиологом, а хирургом – кардиологом (заветная мечта Стаха), она станет его незаменимым ассистентом, они за пояс заткнут вздорного и старого Амосова! Стаху изредка удавалась присутствовать на операциях мастера.

Всё это нежнейшей музыкой ложилось на сытую и тщеславную душу Стаха. Он блаженно улыбался под тёплыми ласкающими его руками до слов Таты о том, что завтра вечером они вдвоём отправятся на концерт Эмиля Димитрова.

При упоминании о концерте и о спекулятивной цене на билеты, Стах выгнулся тугой струной, раздражённо сбросил с себя ставшие назойливыми Татины руки, и злобно зашептал:

– Ты что совсем дура? У меня сменных брюк нет, а ты у спекулянтов покупаешь билеты на всякую муру! Ну, добро бы ещё на Оперу Верди, или на худой конец на симфонию Шостаковича, а то на этого клоуна болгарского! Да я бы на него не пошёл, даже если бы мне заплатили!

Татка онемела от злобного шепота, от незнакомых имён, оробела, сникла:

– Ну, как же, Сашенька, ведь мы никуда вместе не ходим, у меня юбка новая, я в ней, как куколка. Вот увидишь!

– Да и не могу я завтра! – продолжал шипеть Стах – я завтра вечером Амосову на операции ассистирую, это то, ты понимаешь? Да и, вообще, – сорвался с шёпота на фальцет Стах, – как можно отдать такие деньжища на этот дешёвый балаган? Я, практически без брюк, а ты соришь деньгами направо и налево!

Татке и в голову не пришло, что сорит она своими деньгами, а не Стаховыми, не пришло в голову и то, что никогда не станет на ночь глядя к операционному столу светило мировой хирургии и приверженец правильного образа жизни – Николай Амосов.

Она чувствовала только свою неизмеримую вину перед Стахом и жуткий, животный страх перед его гневом. Она зашептала ему прямо в любимое лицо часто-часто, как могла:

– Ну, Сашенька, ну, миленький! Ну, дура я, дура непроходимая, скажи мне, чего ты хочешь, я всё сделаю, что ты скажешь.

Оскорблённый Стах не хотел ни-че-го, но всё же, было решено: на бездарного Димитрова не ходить, билеты продать, а Стаху купить брюки. Тата только взволнованно спросила:

– А как же я их продам, Саша, по пять рублей билет? Там же цена стоит: два пятьдесят? Стыдно же, да и какой же дурак их купит у меня за такую цену?

– Какой, какой? – Взвился Стах – Ты же купила!

По крайней мере, всё было логично, конфликт был улажен, и Таткина шаловливая ручка вернулась на исходную позицию.

Утром сытый и холёный Стах укатил на дежурство, снабжённый двойным провиантом. Впереди у него был трудный рабочий день, потом ответственная операция при Амосове и после – ночное дежурство.

Тата с утра переделала все домашние дела, погуляла с малышней, а к вечеру поехала к концертному залу «Украина» загонять по спекулятивной цене дефицитные билеты на бездарного Димитрова.

Билеты выхватили бы сразу, что называется, оторвали бы с руками, если бы Тата встала, как положено у центрального входа. Но Тате было стыдно, и она мялась где-то сбоку-припёку, теребя в кармане трижды перелицованной Феней шубки, злосчастные билеты.

От внезапно возникшего над самым ухом знакомого голоса, Тата вздрогнула, как человек, застигнутый врасплох за каким-нибудь мерзким занятием. Перед ней стоял Славик, её уже совсем давнишняя любовь и элегантно покачиваясь, улыбался:

– Ты что тоже лишний билетик пасёшь? – спросил Славик.

– Не-а, наоборот! – ответила Тата.

– Ты что, серьёзно? Я куплю, надо же какая удача! – обрадовался Славик.

– Только у меня два, и по пять рублей каждый! – обнаглела Тата.

Впрочем, со Славиком можно было не церемониться. Славик был калачом тёртым, и объяснять ему законы спроса и предложения было излишне. Вообще, Славик принадлежал к категории великодушных мерзавцев.

Он мог явиться на свидание к даме с охапкой отборных роз, которые по цене тянули на зарплату среднего служащего, а к концу романтического вечера закатить этой же даме в «бубен».