Текст книги "Папа! Папочка! (сборник)"

– Что ты зашивал, сволочь! Я спрашиваю, что ты зашивал!? Девочке лицо или армянину задницу?

Выскользнул из кабинета, сильно дёрнул к себе огорошенную Солоху, втащил в кабинет и заорал:

– Расшивай всё в момент к едрене фене!

Доктор стоял бледный и дрожал, как в лихорадке.

– Чего вы хотите от меня? Нос был разрублен пополам, я ничего не мог сделать, а сейчас уже нельзя ничего предпринять! Я не возьму на себя такую ответственность, успокойтесь, прошу вас!

– Ты, козёл, уже взял на себя ответственность за здоровье и судьбу девочки. ДЕ-ВОЧ-КИ! – отчётливо отчеканил Лёва, – а сейчас расшивай, негодяй, иначе я тебя здесь, на месте прихлопну вот этими руками! – и поднёс вот эти руки к самому лицу, дрожащего эскулапа.

Руки у папы были красивые, крупные и очень внушительные.

– Я сейчас всё исправлю, я наложу новые швы, успокойтесь, ради Бога!

Лев Давидович выдернул Солоху из рук незадачливого врача. Моментально наложил на место носа стерильную повязку и понёс Солоху на выход, на прощанье пообещав доктору, что большей операции, чем кастрация деревенских хряков, тому в своей карьере уже не видать.

К центральной больнице, где работал папа, неслись на всех парусах. Влетели в кабинет хирурга, папа молча разбинтовал своё сокровище и опять понёсся спор с уговорами, шантажом, мольбами. Папа кричал:

– Ну рискни, ты же мужик! Под мою родительскую ответственность! Ты же видишь, как изуродован ребёнок!

– Лев Давидович, но время, время! Оно упущено, а сейчас это не просто операция. Это почти, да что «почти» – это пластика! Я не умею, не могу и не буду!

– Нет будешь, я тебя заставлю! Ты не можешь бросить меня в таком горе! Если не ты, то кто? Я спрашиваю тебя: – Кто?

Спорили и препирались недолго, потом перешли почему-то на эстонский. Говорили уже спокойнее и тише, откуда-то материализовалась операционная сестра. Солоху вертели-крутили под какой-то яркой лампой, а потом вдруг всё погасло.

Проснулась она на клеёнчатой холодной и неудобной кушетке, рядом сидел папа и смотрел на неё своими необыкновенными, влюблёнными глазами.

Глаза были подёрнуты слезой, как фиалки росой, но папа улыбался так счастливо, что Солоха понимала: вот сейчас, именно в эту минуту папа вернул ей корону красавицы и все привилегии, которые этой короной обусловлены на всю оставшуюся жизнь. Рядом стоял и улыбался молодой и красивый волшебник, которого папа уговорил это сделать.

Они долго прощались в коридоре, папа то припадал к плечу волшебника, то слегка отстранял его от себя, заглядывал ему в глаза и повторял:

– Ну, Арнольд, ну порадовал, ну осчастливил!

Домой возвращались нагружённые всем, на что в кондитерском отделе указывала реставрированная Солоха. Нос, конечно, был основательно припухший.

Из него торчали зелёной травкой шёлковые ниточки, но нос стоял на своём назначенном ему Творцом месте и выглядел довольно прилично, короче – нос вселял надежду.

Дома по этому случаю моментально образовался небольшой бал. Пришли друзья и просто соседи, пели песни, танцевали, дети колготились тут же со своими концертными номерами.

Счастливая Веруня ходунком носилась из кухни в комнату, пир продолжался до глубокой ночи, окончательно умотав и усыпив детей, пир ещё долго догорал и тлел в большой родительской комнате.

Чуть свет Солоха была уже у Наташкиных окон:

– Хромая, выходи на улицу! – бодро выкрикивала она, кричала долго, пока не вышла заплаканная Наташкина мама и стала в сотый раз объяснять этой несносной мерзкой девчонке, что Наташа наказана и стоит в углу, и никуда со двора больше ходить не будет НИКОГДА!

Солоха опрометью метнулась к папе, рассказала ему страшную историю про Наташкино заточение, про то, что та стоит в «угле» с тех самых пор, как случилась эта их ссора.

Что хромую жалко и надо её вызволять, надо подарить ей куклу, от которой одной все неприятности и произошли, она всё равно уже Солохе надоела, а ей, Солохе, надо привезти с моря новую с синими волосами, как у Мальвины.

Лёва тяжело вздохнул, надел свой кашемировый лёгкий костюм и пошёл, за подпрыгивающей Солохой, к дому виновницы всех печальных событий последних дней.

Дверь открыла грустная красивая Наташина мама. Лёва долго и красиво с ней разговаривал, женщина алела лицом, хорошела на глазах, на щеках проклёвывались симпатичные ямочки.

К концу разговора была она уже полностью Лёвой порабощена, а Наташка свободной птицей вылетела из дому к своей ненаглядной, жестокой и любимой подруге. Подруга протягивала к ней мечту и улыбалась.

Они шли от дома с миром и счастьем в душе, на повороте Солоха обернулась и бросила прощальный рентгеновский, ревнивый взгляд на лавочку, где сидела красивая молодая женщина и улыбалась её папе радостно и удивлённо.

Через две недели поехали снимать швы. Швы сняли моментально. Красивый волшебник сказал папе, что последствий не будет никаких, в смысле печальности.

Девочка подрастёт, небольшой шрамик сместится на совершенно невидимое место, а с учётом того, что девушка будет ещё и припудривать свой хорошенький носик, то об этом несчастном случае и вспоминать забудут.

Потом Солоха долго болталась беспризорная в коридоре, а папа с волшебником закрылись со стороны кабинета на ключ. Оттуда раздавались истерические звуки хохота и звон стаканов.

Это могло бы ввести в недоумение посетителей в коридоре, но на двери болталась лаконичная и всё объясняющая табличка: «Консилиум».

Консилиум происходил часа полтора, за это время Солоха успела дать два благотворительных концерта в пользу ожидающих, дождалась своего всемогущего папу и отправилась с ним за необходимыми им с папой мелочами в магазин.

Жизнь снова разворачивалась к ним своим улыбающимся лицом.

Солоха перед школой была загружена под завязку, папа желал отправить её в школу совершенно грамотной и самостоятельной барышней. В шкафу болталась новенькая форма со всеми положенными к ней рубашечками. Школьная шапочка сидела на её головке кокетливо и игриво.

Сама она была хорошенькой до невозможности, только на носу, немного с боку ярко пылала узенькая алая полосочка. Как-будто котёнок, заигравшись, полоснул острым коготком. Но и эта полосочка не долговечна, время сотрёт её ластиком, и останется только курносый носик на круглом лукавом личике.

Время летело, летело, но вдруг резко сбавило повороты и поползло. Хотелось подстегнуть его, подвинуть поближе к осени и к долгожданному первому сентября.

Первого сентября папа приведёт её за руку в школу, и начнётся другая взрослая жизнь с личным портфелем, тетрадками и учебниками, с пеналом и чешками в мешочке, на котором маминой рукой было красиво вышито: «Зося. 1-й – А».

Но перед тем, как войти во взрослую школьную жизнь ещё одно потрясение ждало Солху.

Набегавшись вдоволь на воле, после занятий с Дегмарой, а потом с папой Солоха засыпала мгновенно, не успевая донести голову до подушки.

А в одну из ночей проснулась от страшного какого-то зловещего сна, причём самого сна Солоха не помнила, он отлетел сразу же, как она распахнула в ночь испуганные глаза. Сон отлетел, а ужас в душе остался.

Она босиком бросилась в спальню родителей. Скорей, скорей окунуться с головой в защищённость и успокоение!

Солоха ворвалась в мамину спальню, остолбенела на мгновение и опрометью бросилась вон, в детскую, заплетаясь босыми ногами в ночной сорочке.

Увиденное в спальне потрясло её! Она не знала, что это, но что «это» что-то постыдное, чувствовала. Мама обнимала папу голыми круглыми коленками, а он прыгал на ней, мял её, как куклу, рыча как Тузик над костью.

Мама тоненько взвизгивала и подхихикивала, противненько так, подленько подхихикивала.

Солоха ворвалась в детскую и, наклонившись к Димочке, трагическим шёпотом произнесла:

– Димка, там папа с мамой дерутся!

– Дура ты, Солоха, не дерутся они, они е-тся! – сказал Димочка.

– Как? Что? Кого? – закудахтала в недоумении Солоха.

– Детей строгают! Поняла? – повернулся на другой бок и заснул.

В ту ночь она ещё долго не могла заснуть, она не могла понять, что ей делать с этой стыдной тайной, в душе копошились беспорядочные и тоскливые мысли, разум отказывался принять то, что она увидела, а яркая картинка не стиралась из памяти никак.

Мамина репутация рушилась на глазах. В том, что во всём была виновата именно мама, Солоха не сомневалась.

На утро всё было, как всегда, никто не посыпал себе главу пеплом, папа брился в ванной, насвистывая арии из «Сильвы», мама пекла блины, видимо они даже не заметили её ночного посещения.

Солоха позавтракала со всеми и понеслась прочь из дома с очередным обходом. Но сегодня, собирая и раздавая новости, она, почему-то ни словом никому не обмолвилась о ночном происшествии. Что-то заставило её загнать этот инцидент в самый дальний уголок своего сознания.

Жизнь шла своим чередом, Солоху усиленно готовили к школе, мама вязала для всех троих удивительной красоты свитера на зиму, периодически прикладывая их к спинам детей, но начались мелкие стычки между мамой и дочей.

Солоха повадилась разговаривать с мамой снисходительно-высокомерно, все своим видом давая понять, что знает про маму кое-что такое, что «ой – ёй – ёй!»

Вера терялась в догадках, не понимала причины Солохиной скрытой агрессии и такого вот пренебрежения, пока в сердцах не закатила той, как следует по шее, и проблема уважения к взрослым была решена в пользу взрослых.

Солоха даже жаловаться не побежала к любимому папочке, поняв, что то, что хотелось бы ему предъявить, она не то что предъявить, а даже толком сформулировать не сможет.

Ну а долгожданная школа захлестнула Солоху с головой. В школе она неожиданно получилась очень популярной и уважаемой личностью.

В четвёртом «А» классе учился её симпатичный братик Димочка, в которого были влюблены девочки не только из его класса, но и из параллельного.

А аж в восьмом «Б» учился её старший братик Валерочка, который считался одним из лучших спортсменов школы и, естественно, тоже был любимцем дам.

Всё это вылилось потоком обожания и лести на такую лёгкую добычу, как Солоха. И она, действительно, поверила, что заслужила эту любовь и такое поклонение исключительно благодаря своим талантам и красоте неземной.

Если какому-нибудь незадачливому первоклашке приходило в голову не верить исключительности этой девочки, включался шантаж и террор:

– А я вот скажу Варелику, он тебе всю моську раскровянит!

– А я вот скажу Димочке, он с тобой танцевать не будет!

Вседозволенность её простиралась и на учителей, они тоже обязаны были её обожать и плясать под её дудку. Но тут уже было гораздо сложней.

На уроке пения училка предложила каждому спеть свою любимую песенку. Все пели про ёлочку, которой холодно зимой, про серого зайку.

Но Солоха давно и принципиально детских песен не пела, слишком низок в них был накал страсти и примитивна драматургия.

Когда дошла очередь до Солохи. Она, театрально сложив впереди перед собой ладони в домик, проникновенно и совершенно в музыкальном отношении правильно запела:

– Наш костёр в тумане светит, искры гаснут на лету. Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту!

Командное:

– Достаточно! – срезало на лету «лебединую песню поэта». Было ясно, что солировать ей эта строгая тётка вряд ли позволит, ну да посмотрим ещё!

Ну а потом и сама Солоха влюбилась окончательно и бесповоротно в Женьку Королёва, самого ловкого и симпатичного мальчика в классе. Но Женька на неё не обращал ни малейшего внимания, он был весь поглощён гимнастикой и акробатикой, его раздражала эта назойливая девчонка.

А Солоха всё лезла и лезла, всё мелькала перед ним бесконечными нарядными бантиками, гольфиками с умопомрачительными кисточками. Но Женьке было глубоко наплевать на эту, как он её называл «с кисточками».

Испробовав все возможные и известные ей методы обольщения, Солоха разочарованно озлобилась и сгоряча выбрала тактику беспардонного стукачества.

На уроках физкультуры, где царствовал спортивный Женька, она следила за ним недобрым глазом.

Женька ловко, как обезьянка вскарабкивался по канату под самый купол зала, и вот когда он болтался на опасной этой недосягаемой высоте, Солоха подходила к учительнице физкультуры и, высоко подняв свою пепельную головку, так высоко, что чуть ли не заваливалась назад, она пищала:

– Карелия Ивановна! А у Женьки Королёва глупости видно!

Карелия Ивановна густо краснела и советовала Солохе так сильно не задирать голову, чтобы не упасть и не переломиться пополам!

Совершенно потеряв голову от любви, Солоха постепенно роняла своё достоинство всё ниже и ниже. Она подкарауливала Женьку в самых неожиданных местах, писала ему записочки, пачкала учебники, брызгала с пёрышка кляксами на его тетрадь и окончательно доведённый до отчаяния, Женька её серьёзно поколотил.

Солоха восприняла это, как знак любви и возгордилась. Она раззвонила всем девчонкам, что Женька ей проходу не даёт, надоел ей, как вечерний комар. Женьку начали дразнить, и тому ничего не оставалось, как публично отказаться от Солохиной драгоценной любви.

Унижение было потрясающим, но помогло Солохе прозреть и заподозрить, что где-то она сильно промахнулась, неотразимость её поставлена под сомнение.

Срочно нужно подправлять репутацию, и Солоха притихла, прикидываясь влюблённой в совершенно другого мальчика из взрослого, третьего класса.

Реванш, свой штрафной удар Солоха планировала продемонстрировать на Новогодней ёлке.

Папа принёс для неё настоящую балетную пачку, не подделку самострочную какую-то, а ту, что надевали на себя настоящие маленькие балерины. К пачке прилагались прекрасные кремово-розовые пуанты, корона и веер необыкновенной красоты.

Когда Женька увидит её в такой красоте, он поймёт, кем пренебрёг, раскаяние будет жестоким, но поздним. Она ему не внемлет.

Вот с такими мыслями в пепельной своей головке тащилась Солоха со школы след в след за своим старшим братиком Димочкой.

Первые месяцы её встречал из школы папа, но поскольку работы у папы, как всегда было много, он уставал, то решено было в дни, когда расписания Димки и Солохи совпадают, доверить доставку Солохи из школы домой почти взрослому Димочке.

Эта перспектива Димочку удручала, но особо с ним не советовались: поставили перед фактом – и всё! Но Димочка очень спешил домой: скорей зафитилить обрыдлый портфель куда-нибудь в угол и умчаться к друзьям!

Солоха же плелась, как черепаха, дома ждала её музыка и ненавистная письменная буква «З», с которой немыслимо было совладать.

Её хвостик не получался таким, каким получался у всех нормальных детей, и уж, конечно, ему никогда не стать таким безукоризненным, как у папы.

У Солохи хвостик то уходил вправо, почти горизонтально строчке, то скашивался резко влево, и буква становилась похожей на кота, поджавшего хвост.

Папа дивился: ведь до этого же была буква «Д», тоже письменная, тоже с хвостиком, но прошла на «ура», а вот эта никак не давалась и тайна сия была велика и непостижима.

Наконец, уже в пределах видения был их маленький домик, Димка с облегчением вздохнул и помчался на всех парах.

Солоха же не спешила, она ещё долго кряхтела на крыльце, тщательно вытирала о половичок ноги, но пора было входить и докладывать о своих сомнительных успехах, в частности, об успехах в чистописании.

– А папа дома? – ввалилась в сени Солоха со своим традиционным вопросом вместо «здрасьте!»

– Да тихо ты! – одёрнула её настороженная, как лань, мама.

– Что ты колготишься? Орёшь? Папа отдыхать лёг, он с работы, усталый. Давай, раздевайся, мой руки, обедать будем.

– А папа? – не унималась Солоха.

– Папа есть не хочет, он устал и отдыхает, – по слогам, как дефективной членораздельно произнесла Вера.

Всё это было для Солохи очень странно и ново: папа не хочет кушать, папа устал. Её папа не уставал никогда, а кушать хотел всегда. Он сам про себя иногда говорил: «Люблю повеселиться, особенно пожрать!»

А, глядя, как Димочка уписыват пельмени, радостно советовал: «Лопай! Лопай! Равняй морду с жопой!» А тут: устал, кушать не хочет. Всё это было очень невесело. И ещё этот странный запах лекарств, так никогда раньше не пахло у них в доме.

Хорошо было одно: музыку мама отменила, чтобы не будить папу.

К вечернему чаю вышел к столу грустный и тихий папа, как-то равнодушно спросил у Димки про очередное замечание по поведению, как всегда, поставил тому в пример старшего брата, от которого никаких неприятностей, а напротив, грамоты на стене и полное уважение.

Спросил и Солоху про злополучную букву «З», Солоха уже была готова рассказать про очередную двойку по чистописанию, но наткнулась на мамин предостерегающий взгляд и прикусила язык.

А наутро мама будила её в школу, склонясь к ней измученным опухшим лицом.

– Вставай, сиротинушка моя! Вставай, доченька! Валерка с Димкой тебя в школу ждут.

– А папа? Где папа? Ушёл уже?

Было странно: ушёл, её не поцеловал, мама чужая. В доме не протоплено, как у Федякиных, и пахнет не хорошо, горем пахнет!

Мама тихо заплакала, вздрогнула как-то всем телом, потащила Солоху умываться, заплетать косы, но руки были, как чужие, неловкие какие-то и лишённые жизненной силы напрочь.

В школу тряслись молча, пришибленные первым горем. Но если Дима с Валеркой понимали, что к чему, видели ночную скорую помощь, мечущуюся маму, то Солоха не понимала ровным счётом ничего, только чувствовала, что на них надвинулась беда.

И только в школе от учителей узнала, что, оказывается, у неё умер папа, и её с Димочкой отпускают домой.

Зачем их отпустили домой и почему Валерика не отпустили? Так и осталось для неё тайной за семью печатями.

Дома находиться было просто невозможно. Мама плакала день напролёт, всё время приходили чужие люди, говорили шёпотом, после этих людей оставались пустые тарелки и смятые деньги.

Через два дня приехала из Киева бабушка, она показалась Солохе в два раза меньше ростом, чем в прошлом году.

Бабушка плакала, молилась на непонятном языке, впервые этот язык Солоха услышала в прошлом году. На нём разговаривали все её киевские тётки. Язык был напоён грустью и загадочной красотой, но был совершенно Солохе непонятен.

Хоронили папу (по Солохиным понятиям – прятали) без неё. Ей терпеливо объяснили, что она очень больна и простужена, хотя сама Солоха не выделяла в атмосферу ни единого чиха, ни единой сопливой брызги!

Но, тем не менее, её оставили у соседей по городку, а забрали поздно вечером, уложили спать, а сами (мама с бабушкой) сидели на кухне, спорили, плакали и, как наутро оказалось, решали дальнейшую Солохину судьбу.

А судьба ей была ехать с бабушкой в Киев, и отныне там жить и учиться. Грустный Новый год она ещё встречала с семьёй, участвовала в новогоднем утреннике, отгуливала свои первые в жизни каникулы а потом – в Киев!

На утреннике Солоха имела шумный успех, её наряд, а значит и сама обладательница наряда получили приз. Солоха ходила парами и их (снежинок, лебедей и всяческих зайчиков) оценивали.

На сцене было холодно, двери в актовый зал постоянно открывали опаздывающие и любопытные. Смотр был скучным и не интересным, и вся это тягомотная толкотня утомила Солоху.

Она с тоской смотрела на двери в актовый зал и ждала. Ждала, что вот сейчас откроется дверь, войдёт стремительный ошеломительный папа, женщины замрут, а папа будет с восторгом смотреть на неё, Солоху, единственную интересующую его в этом зале женщину.

Она и забыла даже интересоваться, смотрит ли на неё ставший совсем маленьким и ненужным Женька Королёв. «Ну почему же не идёт папа? Я же жду! Он знает, что я жду! Он не может не знать!»

Дома у Солохи начался жар, её колотило в ознобе, она бредила две ночи, изредка открывала глаза и видела рядом бабушку или маму. Все свои первые в жизни каникулы Солоха проболела, а когда стала потихоньку приходить в себя, уже пора было собираться в дорогу.

В новую жизнь Солоху мчал красивый длинный экспресс поезд «Таллинн – Ленинград», в Ленинграде они сделали пересадку и покатили уже на Киев.

Их вагон полностью был занят путешествующими по союзу болгарами. Бабушка переодевала Солоху в полевых условиях по три раза на дню, Солоха давала концерты, дружила со всем вагоном.

Ходила в гости, а с одной из женщин, тётей Дорой сдружилась так плотно, что тётя Дора обменялась с бабушкой адресами и обещала писать. Новая жизнь мало волновала и не пугала Солоху.

Она прекрасно знала, что всё это временно, пока папа не соскучится без своей дочурки окончательно! Такое уже было в прошлом году: папа примчался, не выдержал разлуки и увёз домой свою доцю.

Вот и сейчас, он обязательно приедет за ней. Он не может не приехать! Конечно, надо ждать, и она готова ждать папу долго-долго, возможно, всю жизнь…