Текст книги "Папа! Папочка! (сборник)"

Короче, был скор на расправу, потому и не сложился их роман с Татой.

Влюблённый по уши Славик пытался владеть Татой полностью, делить её ни с кем не хотел и мучил постоянным контролем. В смысле верности, Тата оказалась не на высоте, и Славик попытался сделать ей физическое замечание.

Воспитательная работа закончилась, не начавшись. Посрамлённый и слегка покалеченный Татой, Славик убрался восвояси, долго зализывал раны, пытался вымолить прощение, но тут Тата проявила стойкость.

В своей жизни акт над собой насилия она претерпела только однажды от своей непутёвой матери, а так по жизни презирала людей, решающих свои проблемы с помощью кулаков.

Ну а мужчина, поднимающий руку на женщину, переставал для неё существовать по определению. Со Славиком они при встрече раскланивались, болтали, но не больше, хотя последний был готов на всё, чтобы вернуть их отношения.

– А давай я куплю оба билета, и мы сходим с тобой на концерт вместе! – предложил великодушный мерзавец.

– Так я же продаю по пять рублей – задохнулась Тата.

– Держи чирик, и пошли!

«Вот удача, так удача!» – думала Тата: она на концерте, чирик в кармане, вечер обещавший стать унылым, превращался в волшебное приключение. С сожалением вспоминая, что она не в новой сногсшибательной юбке.

Тата беспечно сбросила с плеч свою шитую-перешитую шубку и осталась в симпатичном скромном платьице цвета жжёного сахара.

Опрятная от природы, да ещё, благодаря Фениному мастерству портнихи, Тата умудрялась всегда выглядеть достойно и привлекательно.

Они немного прошлись по фойе. Славик куда-то быстренько исчез, вернулся, шелестя конфетными бумажками и орехами. Они прошли на свои места, готовые наслаждаться музыкой, общением, и жизнью вокруг.

Первое отделение, стремительное и яркое, пролетело, как одно прекрасное мгновение. Начался антракт. Славик пригласил Тату пройти в буфет – пополнить запасы вкусностей.

Тата встала со своего места, повела глазами по окружающей её красоте, опустила очи долу… и там, в партере, ухватила взглядом Стаха, своего Стаха!

Он склонял голову к невзрачной девице и что-то шептал ей! Шептал темпераментно и интимно. Девица с кислой миной слушала Стаха, а может быть даже и не слушала.

Но Стах просто лез из кожи, весь извивался спиной и говорил с ней, с этой страшненькой молоденькой старушкой, всё извиваясь и извиваясь спиной.

Глаза съехали куда-то к самой переносице, рот складывался в немыслимо сладкие гримасы. Таким Стаха Тата не видела никогда! Она даже не могла себе представить, что он может быть таким сладким и таким жалким.

Сердце бухнулось куда-то в желудок, дышать стало трудно, а Славик стоял над ней и в который раз уже спрашивал:

– Да что с тобой, Тата, слышишь ты меня или нет?

– Ты иди, Славик, что-то мне не хорошо, я здесь посижу.

Стах свою даму никуда не повёл, видимо, режим экономии сработал и здесь. И все пятнадцать минут антракта окаменевшая Тата наблюдала за тем, каким мог быть Стах, когда сам этого хотел, и каким он не был в её присутствии никогда, и понимала, что уже, наверное, не будет.

Вернулся Славик, принёс для Таты бутылку «Боржоми», а Тата просидела всё второе отделение, молча, вперив безумный взгляд в темноту партера, мечтая только об одном: чтобы Стах её не увидел, чтобы добраться до дома и уйти с головой под одеяло, в свою нескончаемую обиду.

Великодушный мерзавец – Славик нутром почувствовал беду: статная Тата на его глазах сгорбилась, скукожилась вся, и глаза стали какие-то незрячие, она молчала и смотрела куда-то вбок: мимо Славика, мимо людей, мимо жизни.

– А не трахнуть ли нам по бутылочке «Алиготэ»? – вкрадчиво предположил Славик.

Тата посмотрела на него в упор и тихо сказала:

– Сначала «Алиготэ», а потом начнёшь в морду лезть, ты же у нас придурок по жизни!

Неопределённость Татиного ответа Славик воспринял, как сигнал к действию. Они прорулили площадь, зашли в магазин, взяли три бутылки «Алиготэ» и направились в знакомый детский садик с удобными не продуваемыми беседками.

Вроде бы в центре и одновременно далеко от всего мира. Вино приятно разлилось по телу, Славик был в ударе, смешил Тату, подбрасывал её на детских качелях прямо в небеса. Тата хохотала, как ненормальная, отчаянная попытка убежать от действительности на какое-то время удалась.

Около двенадцати часов ночи Славик прощался у подъезда с хмельной и угрюмой Татой. Феня открыла дверь, увидела пьяную, несчастную Тату и каким-то не то материнским, не то женским чутьём поняла, что произошло что-то очень плохое, кто-то здорово дал по башке и по душе её «Ашотику!» – Татке.

Шуба сползла с Таты, как змеиная кожа, на сапоги сил не хватило, и так, прямо в сапогах Тата прошла в ванную. И склонившись над вечным бельём, рыдала, мяла, выжимала это бельё, вбивая в этот процесс всю свою обиду, всю боль разочарования.

Из ванной комнаты Тата выполза уже далеко за полночь. Зашла на кухню, включила магнитофон с неизменной кассетой Адамо, закурила сигарету и слушала, как с музыкой уходит боль.

Слёзы тихо катились по лицу:

«Падает снег, ты не придёшь сегодня вечером, падает снег, мы не увидимся, я знаю. И сейчас я слышу-у-у-у твой любимый голос и чувствую, что я умираю, тебя нет здесь, нет».

Она не знала, что готовит ей завтрашний день, не обдумывала ни планов, мести, ни схем разоблачения. Единственное, чего бы она хотела сейчас – это, вообще, «не быть!».

Но тем не менее, утро пришло, и принесло на своих крылышках благополучного, усталого и благородного Стаха.

Он вошёл радостный и светлый, но сразу же учуял своим классическим носом какую-то не ясную угрозу. Она витала в воздухе, в потухшем взгляде хмурой Таты, даже в притихших двойняшках чувствовалась какая – то неестественность.

Нутром Стах понял, что где-то прокололся, и затянувшимся каникулам «на шару» пришёл конец. Справедливости ради надо отметить, что на такую долгую халяву даже самоуверенный Стах не рассчитывал.

Во-первых, ему уже порядком поднадоела неразвитая и простая, как трёшка, Тата, а во-вторых, на личном фронте у Стаха всё складывалось настолько отлично, что сворачивать ненужные и компрометирующие его связи предстояло незамедлительно, в кратчайшие строки.

Но, всё равно, столь холодный приём для Стаха был, как удар дверью по лицу. Было не приятно, тем более, что конкретно, в чём его вина – он не знал.

Измятая бессонной ночью Тата спросила его хриплым голосом:

– Ну как Димитров? Понравился?

И всё стало на свои места. Стах подумал, что ещё не всё потеряно и, пожалуй, ещё пару месяцев можно потянуть волынку, пока окончательно установится его статус счастливого официального жениха одной из самых завидных невест Киева.

Дочь академика, автора многих научных трудов по медицине и вообще: дочь, ну просто очень обеспеченного человека, обладающего такими обширными связями, что сердце замирало.

Не говоря уже о стометровой квартире в самом сердце Киева, на Прорезной, которая хвостиком прикреплена к Крещатику, но удалена от его суетливого шума.

Он рванулся к Тате с нежной улыбкой и проворковал:

– И из-за этого весь сыр бор, дурёха ты моя, ненаглядная?! Ты ведь прекрасно знаешь, как много у меня постылых обязательств, разве можно всё это воспринимать серьёзно?

И Тата, всю ночь обдумывавшая свой разговор со Стахом вдруг поняла, что этот Стах, стоящий перед ней не настоящий, настоящий с извивающейся спиной был там, в концертном зале «Украина».

И таким он и будет по жизни: с извивающейся спиной и подобострастно бегающими глазками. Такой Стах ей был не нужен, а того, другого больше нет, во всяком случае, для Таты.

Можно было бы ещё приостановить разрыв, дав возможность провинившемуся любимому оправдаться, но вспоминалась та, для которой извивался Стах, страшненькая и бесцветная, Татке даже в подмётки не годившаяся. Что-что, а цену своему женскому обаянию Тата знала.

Мужчины ценили в ней стать и какой-то особый мягкий вызов в миловидном лице. Был у неё один друг из бывших пациентов. Всю свою молодость он протанцевал в ансамбле Вирского.

Мужик он был красивый и талантливый и прошёл, танцуя, вдоль и поперёк все заграницы, обвешанный жаждущими дамами, как дуб желудями.

Дотанцевался он, таким образом до того, что к сорока пяти годам ничего этим дамам, кроме танца предложить уже не мог. Попав в кардиологическое отделение, где тогда трудилась Тата, он с ней подружился и, оценив по достоинству её внешние данные, предложил ей своего рода сделку.

Она сопровождает его на все театральные фуршеты и тусовки в качестве единственной и любимой женщины, а он берётся её хорошо кормить на этих самых тусовках и развлекать, как королеву.

Нужна эта видимость единственной на все времена привязанности, стареющему танцору была для того, чтобы печальный факт его полового бессилия не стал притчей воязыцех в театральном, таком тесном и жестоком мирке.

И надо сказать, что затея удалась. Никто не поставил под сомнение соответствие статной молодой женщины такому статусу.

А тут какая-то пришмандовка, на которую нормальный мужчина и взгляда бы не бросил так скрутила её, нет, уже не её Стаха! И обида вновь выталкивала из Таты грубые слова, упрёки и открытые оскорбления.

Стах что-то говорил, хватал её за руки, но Тата уже «закусила удила», чётко и звонко она сказала ему на местном диалекте, кто он и что, и даже посоветовала ему, куда идти! Очень грамотно и конкретно посоветовала.

И Стах, в последний раз, с сожалением оглядев статную Тату, ушёл из её квартиры и жизни раз и навсегда, как будто не было его в этом чоколовском доме никогда.

На одном выдохе всё высказав вероломному любовнику, Тата груз со своей души не сняла, просто вогнала обиду куда-то вглубь себя. И обида там бултыхалась и плавала, при каждом неудачном слове или воспоминании, вгрызаясь в Таткину плоть острыми краями.

И долго ещё мучила и ранила, пока не обтесалась, превратившись из острого булыжника в маленький круглый камешек, утяжеляющий её душу на ещё одну боль.

Но надо было жить, готовиться к поступлению в медучилище, и Тата продолжала жить, работать, выгуливать детей, понемногу успокаиваясь и приходя в себя, пока в одно прекрасное утро не проснулась с металлическим привкусом во рту, как будто всю ночь железо жевала.

Тата хорошо знала эту невесёлую аистову примету, и сердце сдавила отчётливая паника. Что же теперь будет? Куда она с дитём денется, как воспримет всё это Феня? Как соседи, как на работе, что с учёбой, с деньгами на жизнь, наконец!

О том, что от ребёнка можно легко и просто избавиться она даже и не думала. Это уже в её жизни было, и она помнит, как почти полгода после случившегося избавления воспринимала свои руки постоянно липкими, как-будто она с них никак не могла смыть кровь.

Тогда многие подруги обратили внимание на её маниакальную чистоплотность, в основном выражавшуюся в постоянном мытье рук.

А сейчас надо было сохранить эту жизнь в себе, но как открыться и кому открыть эту тайну первому, Тата не знала, она терялась, строила планы, тут же их отвергала, строила другие и опять отвергала.

Все эти метания в один из трудных дней привели её именно на Подол, к резковатой и вроде бы не очень любимой бабе Зине. В этот ненастный день Зина принимала ножные горчичные ванны, она где-то подхватила простуду, а простуда тянула за собой временную потерю голоса.

Такого Зина допустить не могла даже временно, хотя зачем ей, старой перечнице, голос на пенсии, Тата пронять не могла.

Была в этот вечер Зина сильно не в духе, но Тату приняла, часа полтора они шушукались за плотно закрытыми дверями спальни примадонны, и ушла Татка от бабки успокоенная и обнадёженная.

На утро Феня сетовала на то, что взбалмошная старуха зачем-то приглашает её к себе. Ленивой Фене тащиться, да ещё с утра, на Подол не хотелось. Но ослушаться было немыслимо и, проклиная всё на свете, Феня отправилась к свекрови.

Пока матери не было Тата занималась обычными делами: стиркой, уборкой, детьми, но чем ближе стрелка часов подходила к предполагаемому сроку возвращения Фени, тем больнее и трусливее сжималось настрадавшееся её сердечко.

И всё же, услышав звон ключей и суету раздевающейся в коридоре матери, Тата вздрогнула и с замиранием вышла матери навстречу. Феня сидела на вечном мешке с картошкой и устало стягивала с ног сапоги.

– Ну что стоишь столбом, помоги! Совсем ноги к вечеру колодами становятся.

Феня прошла на кухню, приласкала озябшими руками остывающий чайник и сказала.

– Хорошо, что кроватки не выбросили. А разобрали и в подвал снесли. А тряпок детских у нас на всех хватит: хоть на мальчиков, хоть на девочек. Жалко только, что медсестры у нас так в семье и не будет. Какая уж теперь учёба?

Вот тут-то в первый раз с момента расставания со Стахом и настигла Тату классическая истерика. Рыдала она отчаянно и долго, до икоты, говорили обе наперебой.

Тата клялась учиться и всё наверстать и исправить в своей искалеченной жизни, а Феня тихо плакала, гладя по голове своего непутёвого «Ашотика». В консультацию решено было пойти в следующую среду, пока никому ничего не говорить, а там: что будет, то и будет.

В понедельник Тата вышла на работу в свою смену. Весёлая и бодрая, такой её давненько не видели сотрудники. Про роман со Стахом знали, но Стах как-то быстро уволился или перевёлся с их подстанции. Так что никто не знал, продолжается ли у Таты с ним роман, или всё закончилось с переходом Стаха на другую работу.

Или же переход Стаха на другую работу был следствием завершения романа, короче: каждый делал свои выводы, в зависимости от предпочтений и степени развития личной фантазии. В душу же никто не лез, а Тата порхала по станции скорой помощи, как мотылёк.

Пока после обеда её не увезла их же карета в ближайший роддом, где спасая затухающую в Тате жизнь, провели операцию по поводу внематочной беременности. Перевязали трубу, и макет бледной женщины – Таты валялся в реанимационном отделении роддома долгие трое суток.

Только на четвёртые сутки можно было утверждать, что жить Тата будет, но жизнь эта не предполагает рождения детей.

Вышла из больницы Тата другим человеком. Как будто кто-то разливной ложкой поорудовал не только в её чреве, но и в голове, и в душе её. Чоколовка гудела сплетнями, никого не затронуло то, что Тата чудом выжила, что в душе её мрак обречённой волею судьбы на бездетность женщины.

Окружающих волновал только факт её внематочной, да ещё и «внепапочной» беременности. Волна слухов захлестнула с головой Тату, и по двору она пробегала, как по минному полю.

В один из таких дней захотелось съездить к бабе Зине, омыть в сочувствии душу. Тата поехала, но ожидаемого облегчения визит к бабушке не принёс.

Вышла она от бабки в ещё большем смятении, чем до разговора с ней. Она стояла на Владимирской горке, смотрела сверху на свой город и волна обиды на жизнь поднималась в ней.

Жизнь обманула её, сейчас эта жизнь казалась ей искусственно созданной подделкой под конфетку. Когда берётся за основу пустой фантик, аккуратно свёртывается в красивую конфетку, смотрится эта конфетка маняще-соблазнительно.

Ты тянешь к ней руку, захватываешь в ладонь и тут же обнаруживаешь, что фантик пустой, внутри ничего нет. Горечь разочарования может понять только тот, кто в детстве натыкался на такие жестокие шутки.

Тата стояла и уже грустно – философски рассуждала:

Н, где же обещанная конфета? Ведь изначально она там была? Значит, кому-то она досталась, какой-то Любке или Вальке досталось то, что по праву должно было принадлежать ей.

Жизнь больше ничего ей не обещала, кроме обступивших её со всех сторон обязанностей. Ни мужа, ни ребёнка, ни задушевных подруг – только быт и кромешная скука.

В медицинское училище она поступила уже летом, окончила его достойно, ни грамотности, ни особых знаний в области химии училище ей не дало, но несмотря на такой парадокс, медсестрой она стала просто отличной.

Её с руками и ногами отрывали и больницы, и поликлиники, она виртуозно делала уколы, была ненавязчиво доброжелательна к людям, помнила всё, что было важно в её деле, и была опрятна просто по-немецки.

Время шло. Феня начинала уже болеть, да и отец уже пару раз обнимался с инфарктом. Отца Тата с грузовика пересадила в комфортабельную карету скорой помощи. Подросших двойняшек взяла почти полностью на себя.

Везла этот воз, разбавляя тоску незатейливыми романами. Были в них и женатые мужчины, и собратья по труду. Слава о легкодоступности Таты бежала далеко впереди неё. Но это не мешало Тате мечтать о замужестве, о подвенечном платье. Побыть невестой и законной женой хотелось до сумасшествия.

Какой бы ты ни была золотой женщиной, настоящую пробу на тебе ставит только ЗАГС, поэтому женщина ни разу не побывавшая замужем, как золото без пробы.

Поглядишь – вроде бы золото, но пробы нет! Многие, конечно, не откажутся и на зубок попробовать. Попробовал – точно, наверняка золото, но опять же – пробы-то нет!

И так испробуют тебя, истончат всю. Но безоговорочно золотом не признает никто. Пробу может поставить только законный брак. Счастье, если он окажется удачным, но и в противном случае – выгода налицо.

Брак расторгнут, а проба осталась навсегда. Ты уже ни какая-то гулящая девка, а разведённая женщина. И какую ты легенду пропоёшь своему очередному избраннику, та и сойдёт за точку отсчёта.

Мечта эта стала для Таты прямо «идеей фикс». На бо́льшее Тата не замахивалась, трезво оценивала свои возможности и подмоченную репутацию. Дело стало за не многим: найти претендента на Таткину руку.

Претендент тоже неожиданно легко нашёлся. Не Бог весть, какой красавец, но за неимением гербовой пишем на простой. Женихаться долго ему не дали, провернули с Феней всё быстро, и после трёх месяцев знакомства Тата стала счастливой обладательницей свидетельства о браке.

Поскольку на этот раз Тата умело держала дистанционные отношения до свадьбы, брачная ночь обещала сказочные услады. Разошлись шумные гости, молодых оставили одних в отдельной (татиной) комнате, сравнительно недавно полученной трёхкомнатной квартиры на Сталинке.

Тата взволновано дышала в шикарном пеньюаре, возлежа на девственно чистой постели, жених прислонил главу к Таткиной спелой груди, она целовала его каштановые кудри, с придыханием спрашивая:

– Ты счастлив, милый?

Но, увы! Милый уже спал здоровым детским сном, оставив разочарованную, огорошенную Тату наедине с её семейным счастьем.

На утро хмурая Тата ни с кем не поделилась ночным происшествием, вернее – с не происшествием, сильно надеясь на следующую ночь. Но вторая ночь была повторением первой.

Вздохи, поцелуи и здоровый непорочный сон на Таткиной спелой груди. После недели такой пытки плоти стало очевидно, что у молодого супруга ниже талии не всё в порядке. А точнее: ниже талии не в порядке всё!

На семейном совете, где присутствовали исключительно Тата с Феней и бутылка креплёного вина, было решено нажать на витамины, овсянку и грецкие орехи.

Овсянки было сожрано за последующий месяц молодым столько, что впору было бы ему уже носиться со ржаньем по квартире за Татой. Но наступала ночь, и ничего не происходило. В одну из таких мучительных ночей, разгорячённая Тата выпихнула крепкой ногой мужа с супружеского ложа, а вскоре выпихнула и из своей жизни.

Потянулась старая тягомотная безрадостная жизнь. Молодость уходила бездарно растраченная, заботы висели на Татиной шее тяжёлым грузом, и связи её с мужским населением становились всё короче и бесперспективнее.

Была хорошо оплачиваемая не очень опасная работа в дурке им. Павлова, были взрослые брат и сестра. Стареющие родители и ничего для себя.

Да! Была ещё прекрасная квартира на Сталинке с отдельной Татиной комнатой, где в шведской ультра-современной секции-стенке стояла новенькая магнитола «Шарп», с обязательной кассетой любимого Адамо. Но Тата часто вспоминала коммуналку и скучала по ней.

Вспоминала соседских девчонок Зоську и Ганусю. Вечера, когда Зоська пела ей на кухне по заказу. В том числе и Адамо, это благодаря ей Тата знала русский перевод «Томбо ля неже».

Зоська пела всё на свете, начиная с песен революционных и пионерских, оперных арий, опереток, романсов и эстрадных новинок, и заканчивая таким блатным дворовым репертуарам, что уши сворачивались в трубочку.

Зоська давно уже уехала в непонятный и почти заграничный Таллинн. Гануся поступила в Киевский государственный университет им. Тараса Шевченко, и каждое утро будоражила двор своими ногами.

Таких ног даже в ведении всемогущей судьбы могло быть пары две-три, не больше, и вот одна из этих пар досталась симпатичной Ганусе. Когда она шла по двору, голову сворачивало всем, даже старухам на скамейке, такой завораживающей красоты были эти ноги.

Эти две закадычные подружки уже успели побывать замужем, родить сыновей, развестись и опять с полным правом ждать от жизни новых встреч и любовей.

Каждое лето яркая, весёлая и вызывающе красивая Зоська приезжала погостить в Киев на две-три недели со своим бутусом и бабушкой. Оставляла последних на попечение куренёвских родственников, и они с Ганусей переворачивали с ног на голову пол Киева.

Рестораны, пляжи и танцплощадки. Такими яркими и праздничными были две эти женщины, что Татка считала счастливыми те немногие эскапады, в которых в роли статистки посчастливилось участвовать вместе с ними и ей.

Зоська каждый приезд умудрялась влюбляться, как в последний раз, а по истечении положенных двух – трёх недель отдыха улетала невинной голубицей обратно в свой загадочный, почти заграничный Таллинн.

Татка смотрела на этих соседских девчонок, как из окна медленно идущего поезда смотрит человек на совершающийся на его глазах чужой праздник. Она бы хотела ещё немного подсмотреть за чужим счастьем, но поезд набирал скорость и увозил её от них и от этого счастья, увозил в старость, где на перегоне её не ждали ни дети, ни возможные внуки от этих детей.

Зима шла сразу же за осенью, потом весна отзывалась тоской в сердце. За ними лето, и так из года в год. Уже похоронила Тата любимого отца. Последнюю схватку с инфарктом он проиграл.

Феня старилась и злобилась, взрослые двойняшки жили своей жизнью, а Тата по вечерам тщательно прокрашивала корни волос своей седеющей головы, закуривала вечернюю сигаретку в своей комнате-государстве и слушала Адамо.

Жизнь обманула её, но ведь где-то жила эта самая необыкновенная любовь? «Падает снег, ты не придёшь сегодня вечером…»

Наступало утро, и новый рабочий день уносил её на Куренёвку возиться с шизофрениками, но Тата привыкла к своим специфическим пациентам. Со всеми находила общий язык, и придурки её даже по-своему любили.

Во сяком случае, её появление на работе радостно приветствовали. В один из таких погожих весенних дней зашла в её кабинет (у Таты уже к тому времени был свой кабинет, так как дослужилась она до должности старшей медсестры) молоденькая сестричка Ирочка. Она была такой хорошенькой, что даже буйные попадали под её очарование. Работала Ирочка легко и весело – таких людей Тата всегда уважала, а Ирочкина лукавая мордашка в ямочках у Татки вызывала в душе грустные и добрые воспоминания о себе.

О молодости так быстро убежавшей от неё и о сорока с гаком своих годах с сединой и расширением вен. Ирочка стояла перед Татой и смущённо мяла в руках нарядный конвертик.

– Ну что у тебя, Ирок? Давай побыстрее, мне ещё за лекарствами в главный блок надо успеть.

– А я замуж выхожу, Наталья Георгиевна, вот приглашение Вам на свадьбу принесла. На двоих, но если даже не с кем, всё равно приходите, у нас весело будет!

– Да ты, что? – обомлела Тата. – Ну, поздравляю, поздравляю!

– Так придёте?

– Ну, не знаю, – замялась Тата – как со сменами и, вообще, что я там буду делать с молодняком?

– Да там и старых полно будет! – успокоила Иринка.

– Ну, спасибо, подумаю, спасибо, Ириша – ответила Тата, твёрдо убеждённая, что ни на какие свадьбы не пойдёт. А проведёт свои выходные у телевизора, наслаждаясь бездельем и почти одиночеством.

Феня стала жить как-то обособленно, большая часть её жизни теперь проходила во дворе, на лавочке. Вечером она приходила домой с новостями, за чаем пересказывала всю дворовую жизнь Тате и рано уходила к себе в комнату. Уставала.

В долгожданные выходные Тата вставала рано, убирала квартиру основательно и генерально. Не генеральных уборок Тата просто не умела делать.

Пока стряпала нехитрый обед им с Феней на двоих, решила всё-таки к Загсу подъехать, вручить молодым цветы и скромный конвертик в обмен на тот, который Ирочка вручила ей.

Марш Мендельсона неожиданно растрогал Тату, вспомнился свой непутёвый брак, поставивший на ней заветную пробу. Ничего, кроме головной боли, эта проба ей не дала.

Ещё долго они с Феней выкуривали из своей новенькой квартирки не состоятельного мужа и зятя. Если бы такая же мёртвая схватка у него была в постели, как при разделе свадебных подарков и при выписке из квартиры жены, то и разводиться, может быть и не пришлось.

Хотелось бы, чтобы красивой Ирочке повезло больше. Красивая Ирочка стояла рядом с бокалом шампанского и канючила:

– Ну, поехали, Наталья Георгиевна, ну, пожалуйста!

И ни в какой ресторан на свадебный ужин не собиравшаяся Тата, оказалась как-то в свадебном автобусе в числе тех, кто ехал на продолжение свадебной церемонии в один из столичных ресторанов. По дороге заехали к памятнику неизвестному солдату, возложили цветы, соблюли традиции и покатились в бесшабашное веселье.

По левую руку от Таты посадили Ирочкиного дядю, смешного, за то, неженатого Алексея, которого Тата с третьей рюмки стала называть Лёликом.

Лёлик после каждого тоста подскакивал на коротеньких ножках и с неожиданной лёгкостью выхватывал из-за стола Тату и кружил в очередном быстром танце. Тата надеялась на передышку на время медленных танцев, но не тут-то было!

Лёлик выхватывал её при первых же аккордах любой мелодии и в зависимости от последней, то кружил Тату в неистовстве, то бережно баюкал в объятьях. Давно Тата не чувствовала себя такой желанной и такой победительно красивой.

Было много сказано, много выпито и как естественное (для Таты) заключение вечера была поездка после свадебного бала к Лёлику на Артёма. На Артёма всё так же пошло по заведённому Таткиным образом жизни сценарию.

Жаркие объятия, танцы и затяжной прыжок в постель. В постели Лёлик оказался чутким и умным партнёром, без всяческих новомодных изысков, которые Тата всегда недолюбливала.

Проснулась Тата рано, Лёлика рядом не было. Тата восприняла это, как призыв от отсутствующего Лёлика – уйти по-английски. Горестно вздохнув, Тата спокойно собрала свои одёжки, прошла в ванную комнату, там привела себя в порядок (ехать предстояло чуть ли не через весь город), а выйдя из ванной наткнулась на весёлого и бодрого Лёлика.

Завтрак шкворчал и манил, сытный, отнюдь не холостяцкий завтрак, вылился в полноценный обед. Всё утро они провели вместе, беззаботно болтая ни о чём и обо всём. Только к вечеру усталая и почти счастливая Тата попала домой, где уже, поджав бледные губки, сидела голодная Феня.

Достать обед из холодильника и разогреть его для себя самой в те дни, когда Тата была выходная, не входило в Фенины обязанности. Тата должна была прочувствовать всю степень своей вины перед голодной матерью. Но ничего не могло испортить в тот день хорошего настроения Таты.

Отношения развивались быстро и просто. Лёлик звёзд с неба не хватал, но имел хорошо оплачиваемую работу и желание в свои пятьдесят с хвостиком прислониться к женскому тёплому плечу.

Лучше Таткиного плеча найти невозможно. Это Лёлик смекнул, как дважды два. Да и нравилась Тата Лёлику с каждым свиданием всё больше и больше. Ему нравилось в ней всё: и непринуждённость в поведении, и покладистый характер без вывертов и опрятность её, какая-то ненавязчивая здоровая опрятность.

От Таты всегда хорошо пахло, но сказать, что это был дорогой парфюм, Лёлик бы не рискнул. Скорее всего это был классический запах аккуратной женщины, когда минимум парфюмерии смешан с запахом здорового женского тела.

Сильно надушенных женщин Лёлик никогда не любил, и даже где-то опасался. Это как же надо не доверять свежести собственного тела, чтобы выливать на себя литры парфюмерии не как средство, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, а использовать парфюмерию, как средство почти профилактическое?

Квартиру Лёлика сдали студентам, а Лёлик поселился у Таты, учитывая, что десять – пятнадцать дней в месяц он трясся по дорогам дальнобойной линии, большой обузой для своей новой семьи он не стал.

А вот добытчиком стал отменным. Для неизбалованной Таты его авансы и получки стали откровением и залогом стабильности их отношений. В доме Лёлик постоянно что-то ремонтировал, приколачивал, умудряясь при этом не путаться ни у кого под ногами.

Вскоре даже капризная Феня смирилась с предательством (так она формулировала для себя желание Таты устроить свою личную жизнь)дочери. В люди выходили редко.

Лёлик уставал и вечерами любил поваляться на диване с книгой. Тата, в сознании которой книги всегда ассоциировались с ненавистными до изжоги учебниками, этого увлечения мужа не понимала, но и не перечила.

Она бралась в такие вечера за какую-нибудь ручную работу по дому: подштопать, пришить, садилась в кресло напротив дивана и тихо мурлыча, занималась своим делом, изредка вскидывая глаза на своего Лёлика.

Была она в такие вечера почти счастлива, отступал страх одиночества и старости, рядом читал, улыбаясь и хмурясь её Лёлик, а сколько таких вечеров у них впереди? Не счесть!

Семейная жизнь Тату красила, она хорошела, появилась, казалось бы навсегда утерянная лёгкость в походке, стать возвращалась к ней прямо на глазах. Как говорится: «счастье не грех, его не скроешь».

Расписывались они без всякой помпы. Тата и не рассчитывала вступать в законный брак, настоял Лёлик, видимо поняв, какую замечательную женщину послала ему судьба в образе случайной собутыльницы в ресторане.

После свадьбы Тата, как чеховская душечка, полностью растворилась в своём муже и в тесный счастливый свой мирок мало кого пускала. Да и не скучно было им вдвоём. Они могли молчать практически целый вечер, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами.

Но это не было тягостным молчанием двух надоевших до оскомины друг другу людей. Это было молчание-содружество, молчание-нежность, когда всё ясно и хорошо в душе, и ты кожей чувствуешь присутствие любимого человека.

А ещё были жаркие полные неизъяснимой нежности ночи, уставшая и счастливая Тата засыпала на плече любимого мужа, обретённого нежданно-негаданно при размене пятого десятка, практически, на излёте своей женской судьбы.